Призрак реальности

До сих пор мы молчаливо исходили из допущения, что мы по крайней мере знаем, что такое реальность. Это было, конечно, лишь оперативное допущение, без кото­рого мы не могли бы исследовать противоположное ре­альности понятие, чтобы сомневаться в чем-то, нечто должно оставаться несомненным, «чтобы двери враща­лись, петли должны быть неподвижны» [Витгенштейн 1984: 147). Теперь имеет смысл после пройденного пу­ти снова вернуться к понятию реальности и подверг­нуть его сомнению, или, как говорят сейчас, деконструкции, осуществляя тем самым другой фундаменталь­ный принцип первого раздела и всего исследования, для того, чтобы объект был описан наиболее адекватно, он должен быть описан в двух дополнительных систе­мах описания. В самом начале работы мы постулирова­ли, что разграничение текста и реальности является для нас не абсолютным, а прагматическим, то есть «ре­альность» и «текст» — это точки зрения на объекты, а не свойства самих объектов (ср. [Пятигорский 1973]). Для того чтобы в конце этого раздела попытаться раз­венчать одну из самых главных и болезненных иллю­зий теории художественного дискурса — иллюзию ху­дожественного реализма, — мы теперь рассмотрим по­нятие реальности, как оно употребляется в обыденном языке, предпринимая нечто вроде аналитико-философского исследования слова «реальность».

Разложим для этого слово «реальность» на семан­тические составляющие, как это делали тридцать лет назад Дж. Кац и Дж. Фодор [Katz 7972] (хотя эта ме­тодика много раз критиковалась — см., например [Weinreich 1974], — если не ставить перед собой слишком глобальных теоретических задач, она вполне может быть использована как рабочая). Итак, реаль­ность — это:

(1) совокупность всего, что существует;

(1.1) совокупность всего, что существует независимо от человеческого сознания;

(1.2) совокупность всего материального.

Прежде всего реальность, таким образом, противо­положна вымыслу, всему тому, что мы изучали до этого. Эту противоположность мы и попытаемся подвергнуть деконструкции.

Чрезвычайно большие сложности связаны с поняти­ем существования. Сложности эти можно в двух словах описать так.

Глагол «существовать» существует одновременно в двух функциях — как предикат и как квантор, а имен­но квантор существования. Когда мы говорим, что, на­пример, «существует много интересных вещей», то мы используем это понятие в его кванторном значении, как бы приписывая его всему высказыванию и забывая о его предикативном значении. Но тот факт, что выска­зывание:

Не существует многих интересных вещей, —

то есть отрицание этого предыдущего высказывания — делает предложение бессмысленным, позволяет заду-

маться о том, является ли вообще существование обыч­ным предикатом. Об этом написано подробное иссле­дование Дж. Э. Мура («Является ли существование предикатом?» [Moore 1959]), а Б. Рассел предложил ос­троумное решение этого вопроса: считать, что «суще­ствование» — это свойство не высказывания, а пропо­зициональной функции [Russell 1980].

Но тогда остается еще такой парадокс (подробно см. [Lambert 1969, Целищев 1976]): например, когда мы го­ворим:

Ведьм не существует, то мы высказываем нечто вроде:

Существуют такие ведьмы («существовать» как квантор), которые не cyщecmвyют («существовать» как предикат).

Этот парадокс можно разрешить при помощи раз­личных логических процедур, например при помощи расселовской теории дескрипций. Но он продолжает су­ществовать психологически в виде максимы: «Как же это не существует, если про него можно сказать, что оно не существует. Если бы оно не существовало вовсе, то не о чем было бы вообще говорить». Стало быть, оно как-то существует в моем сознании и в сознании окру­жающих, в воображении, в некоем «третьем мире» [Поппер 1983.

Мы говорим, что Шерлок Холмс никогда не сущест­вовал, но это значит, что любое высказывание о нем не должно иметь смысла. Однако мы интуитивно прекрас­но чувствуем, что высказывание: «Шерлок Холмс жил на Бейкер-стрит» в каком-то смысле истинно, а фраза «Шерлок Холмс был женат» или «Шерлок Холмс пре-

красно играл на виолончели» в каком-то смысле ложно. Они истинны и ложны в возможном мире рассказов Ко­нан Доила и разговоров вокруг этих рассказов [Woods 1974]. Но раз возможны эти разговоры вокруг несуще­ствующих рассказов, значит, в каком-то смысле, говоря, что Шерлок Холмс не существует, мы каким-то образом производим насилие над нашим языком, «злоупотребля­ем» (misuse) им.

Таким же парадоксопорождающим является слово «всё». Когда мы говорим, что реальность — это «всё существующее», то мы тем самым косвенным образом вообще даем понять, что «не-существующее» — это «не-всё». «Всё, что существует, реально. Всё, что не су­ществует, не реально». Мы уже показали парадоксаль­ность второй фразы, которая может означать только следующее: «Для каждого индивида истинным являет­ся то, что он является не существующим, и это и есть нереальное».

Итак, разграничить реальное и вымышленное по при­знаку существования оказывается очень трудно. И здесь можно говорить скорее о некоем «совокупном опыте» восприятия реального и вымышленного [Castaneda 1979].

Второй признак — независимость реальности от со­знания. Здесь тоже все очень непросто. На протяжении тысячелетий конкурируют две противоположные фи­лософские традиции — объективно-материалистичес­кая и субъективно-идеалистическая. Первая придержи­вается тезиса о независимости реальности от сознания;

согласно второй, только сознание реально — или, на­оборот, реальной является реальность, к которой не­применимо понятие существования или несуществова­ния и которая противопоставлена эмпирическому опы­ту [Bradley 1969].

Феноменологическому сознанию человека конца XX века трудно представить, что нечто может сущест­вовать помимо чьего-либо сознания (тогда кто же за­свидетельствует, что это нечто существует?).

Но с другой стороны, и про вымысел нельзя сказать, что он полностью зависит от человеческого сознания и в этом фундаментально отличается от реальности. Мы не знаем, кто и когда написал «Слово о полку Игореве», и долгое время это произведение существовало помимо нашего сознания. Когда мы погибнем, оно останется, как останутся лес, природа, птицы и т. д. Можно возра­зить, что для того чтобы сказать, что «Слово о полку...» вообще как-то может существовать, оно должно быть семиотически осмыслено, то есть нужно обладать ка­ким-то кодом, чтобы прочитать этот памятник, иначе он прагматически превратится в просто вещь. Да, но и лес становится лесом, когда он получает имя «лес». Лес становится частью природы, когда ему соответствует определенное слово и когда есть более общее семанти­ческое понятие природы. В этом смысле и вещи в рав­ной мере являются предпосылками знаков, как и зна­ки — предпосылками вещей [Пятигорский 1973].

Третье свойство реальности — это ее материаль­ность. Представляется, что здесь все обстоит так же сложно, как и с независимостью от сознания. Думается, что невозможно представить себе как неоформленную незнаковую материю (так сказать, просто материю в чи­стом виде), так и нематериализованный каким-либо об­разом знак (план выражения для функционирования знака не менее важен, чем план содержания [Ельмслев I960]). Феноменологически противоречиво говорить, что «этот камень лежал на земле тысячи лет» и, стало быть, есть материя. Но, возможно, тогда не было слова «камень»? Можем ли мы себе представить, что нечто

неназванное лежит (но тогда ведь могло не быть и слова, лежит»!), просто каким-то образом субзистирует на нена­званной земле? Можно сказать, что идея о том, что кам­ни существовали тысячи или миллионы лет, принадле­жит каким-то определенным языковым играм (например, археологии), но отнюдь не всем играм. В философской языковой игре конца XX века очень трудно представить себе нечто материальное само по себе и само для себя, не связанное со своим семиотическим субстратом.

И опять-таки нельзя сказать, что вымышленное — это всегда нематериальное. Шерлок Холмс не сущест­вует, пишет Барри Миллер, потому что он «онтологи­чески неопределен, мы не знаем, сколько у него было волос на голове и что он ел на завтрак» [Miller 1985]. Но я могу на это возразить, что не знаю количества во­лос на голове Барри Миллера и тоже никогда с ним не завтракал.

Но Шерлока Холмса в принципе, с необходимостью нельзя пригласить на завтрак, а Билла Клинтона теоре­тически можно.

Но если детям приглашают на Рождество или на Но­вый год Деда Мороза и Снегурочку, разве можно после этого говорить, что Дед Мороз и Снегурочка не принад­лежат каким-то образом реальности?

Человек, которому внушили, что Шерлок Холмс — реальное лицо, вполне мог бы пригласить Шерлока Холмса на обед. И Шерлок Холмс мог бы прийти к не­му на обед не менее реальный, чем Дед Мороз или Санта-Клаус, например в виде одетого Шерлоком Холмсом актера.

Мне кажется, полагать, что нечто существует реаль­но, равносильно тому, чтобы полагать, что некто пола­гает, что нечто существует. Поэтому бессмысленно го­ворить, что ведьм не существует и средневековая куль-

тура коренным образом заблуждалась относительно их существования. Быть может, пройдет несколько тысяч лет, и люди сочтут разумным сомневаться в существова­нии холодильников, а существование ведьм станет со­вершенно очевидным.

Можно сказать, что для людей почему-то важно, что­бы что-то считалось вымышленным, а что-то остава­лось реальным. Вероятно, потому, что вымышленное — это более просто организованное, им легче манипули­ровать. Вымысел — это упрощенная, «креолизованная» реальность.

Мне представляется, что реальность есть не что иное, как знаковая система, состоящая из множества знаковых систем разного порядка, то есть настолько сложная знаковая система, что ее средние пользовате­ли воспринимают ее как незнаковую. Но реальность не может быть незнаковой, так как мы не можем восприни­мать реальность, не пользуясь системой знаков. Поэтому нельзя сказать, что система дорожной сигнализации — это знаковая система, а система водоснабжения — не­знаковая. И та и другая одновременно могут быть рас­смотрены и как системы вещей, и как системы знаков.

По нашему мнению, специфика понятия реальнос­ти как раз состоит в том, что в ней огромное количест­во различных знаковых систем и языковых игр разных порядков и что они так сложно переплетены, что в со­вокупности все это (реальность) кажется незнаковым. При этом для человеческого сознания настолько важно все делить на два класса (это обусловлено психофизи­ологически: см., например, [Иванов 1978; Деглин-Балонов-Долинина 1983]) — на вещи и знаки, на действи­тельное и выдуманное, — что ему (сознанию) пред­ставляется, что это деление имеет абсолютный онтологический характер.

Но мы не хотим сказать, что понимание реальности как семиотической системы подразумевает, что реаль­ность — это нечто кажущееся, «нереальное». Утверж­дать это значило бы просто повторять идеалистическую философию. Что же нового дает такой подход, в соот­ветствии с которым реальность понимается как знако­вая система? Прежде всего такое понимание подразуме­вает правомерность подхода к реальности как к другим знаковым системам — естественному языку и «вторич­ным моделирующим системам». То есть применительно к такому пониманию можно говорить о морфологии ре­альности. В соответствии с общими задачами и общим ходом нашего исследования можно предположить, что эта морфология будет носить характер модальной мор­фологии.

Но прежде хотелось бы отметить два подхода, кото­рые в принципе уже давно изучали реальность как се­миотическую систему. Это прежде всего структуралист­ский подход, для нашего исследования представленный в наибольшей степени работами Ю. М. Лотмана, посвя­щенными интерпретации культуры XVIII—XIX веков. Когда реальность уходит в прошлое, она психологичес­ки гораздо легче воспринимается как знаковое образо­вание. Прошлое мы воспринимаем через систему сви­детельств, которые носят эксплицитно семиотический характер (так, еще 20-30 лет назад устная речь не вос­принималась как объект семиотического исследования;

ее рассматривали не как самостоятельную систему, но как систему отклонений от письменной речи). Докумен­ты прошлого явственно показывают, насколько семиотизированной была реальность. И нам кажется, что она была гораздо более семиотизированной, чем наша (абер­рация дальности, по Л. Н. Гумилеву [Гумилев 1990]). Вспоминая средневековье, мы вспоминаем прежде всего

рыцарские турниры, куртуазную любовь, богословские споры и тому подобное (деконструкция такого повсед­невного понимания была успешно совершена Умберто Эко в его романе «Имя розы»).

Ю. М. Лотман показал семиотизированность доста­точно близкой эпохи. Его замечательные работы о ба­лах, картах, дуэлях, парадах и т. п. [Лотман 1971, 1975а, 1975Ь, 1977а, 1980, 1994] были чрезвычайно важным шагом (наряду с исследованиями французской школы Р. Барта и М. Фуко [Barth 1970; Foucault 1961, 1966, 7976]) в понимании семиотической природы по­нятия реальности. Но все же Ю. М. Лотман изучал до­кументы, и его предметом была культура. Думается,что он не разделил бы мнение, в соответствии с которым ре­альность — это в принципе семиотическая система, как слишком экстремистское.

Преимуществом лотмановского подхода было то, что он был застрахован от того, чтобы исказить свой мате­риал, хотя он мог интерпретировать его как угодно. Но он не мог исправить лживых мемуаров Д. И. Завалишина [Лотман 79756] и не мог изменить ни строки в за­писных книжках П. А. Вяземского. В этом было и пре­имущество, и ограниченность его подхода.

Второе, не менее продуктивное направление объяс­няет реальность с точки зрения мифологии. Это и юнгианский подход, и тот, который называется неомифологи­ческим.

При таком подходе обыкновенное яблоко сразу ста­новится полифункциональным символом, и мы будем все время вспоминать всемирный закон тяготения, Ада­ма и Еву, а также Елену Троянскую. Наиболее последо­вательно этот подход проведен в замечательном памят­нике отечественной гуманитарной науки 60-80-х го­дов — в энциклопедии «Мифы народов мира».

Мы хотим представить, как можно изучать повседнев­ную реальность, находясь внутри нее (сознавая всю опасность субъективизма, которая неизбежна даже при самой осторожной интроспекции).

Представим себе поездку в поезде. Слышится стук колес, пассажир думает о чем-то своем или читает ка­кую-то книгу, в соседнем купе плачет ребенок, слышит­ся разговор соседей, но речь их непонятна (они говорят, кажется, по-эстонски), по радио передают популярную мелодию; пассажир видит в зеркале свое отражение, другие соседи едят, кто-то храпит, за окном сменяются пейзажи. Вот примерно такова наша модель реальнос­ти. Это принципиально многоканальное сообщение, многое из которого воспринимающему совершенно не нужно, и поэтому он не обращает внимания на семи­отичность львиной доли сигналов, а воспринимает их как нечто незнаковое, как помехи.

Другой пример. Человеку, находящемуся в депрессии или в состоянии психоза преследования, мир вокруг пред­ставляется ужасным. Такова его реальность. Психотик-параноик идет по улице, и отовсюду ему угрожает смер­тельная опасность. Проходящий человек как-то странно посмотрел (следят!), из-за угла вынырнула машина (ведь все подстроено, надо быть начеку!), дорожки специально не посыпаны песком (ясно, ведь все сговорились!). Эта «прогулка по психотической улице» взята нами из иссле­дования современного психотерапевта [Волков 1993]. Для подобного сознания реальность такова, какой она ему кажется. Стабильность улицы, по которой идет такой человек, будет заключаться не в ее материальных качест­вах, которые как раз будут меняться, а в семиотических, в том, что это улица Качалова или Сивцев Вражек.

Рассмотрим теперь еще более простую ситуацию — поездку в трамвае. Ясно, что при этом что-то можно де-

дать, а чего-то нельзя, а что-то обязательно нужно. На­пример, обязательным считается брать билет, можно сидеть или стоять, но нельзя, скажем, лежать. Вот мы описали поездку в трамвае с точки зрения деонтичес­кой модальности. Можно также представить себе удач­ную и неудачную поездку в трамвае (здесь будет задей­ствована аксиологическая модальность). С точки зре­ния эпистемики, чтобы поехать на трамвае, нужно знать номер маршрута, направление и пункт конечной остановки. Неведение или неполное знание может при­вести к ошибочным действиям. С точки зрения темпо­ральной ясно, что нужно более или менее знать распи­сание (хотя бы тот факт, что ночью трамваи не ходят). С точки зрения пространства важно, откуда, куда и с ка­кой скоростью едет трамвай. Наконец с точки зрения алетики понятно, что на трамвае невозможно пересечь Ла-Манш. Актуализировав нарративные модальности применительно к такому небольшому отрезку повсед­невной реальности, как поездка на трамвае, можно вы­строить нечто вроде модального нарративного дискур­са, но уже не вымышленного, а повседневно-реального. Вот конфигурация Ах+, D+, Ер+, А1+, Т+, S+, которую можно охарактеризовать как «удачная поездка»: пасса­жир вошел с задней двери, уступил место старушке (деонтика), народу было мало, пассажиры не толкались и не переругивались (аксиология), трамвай шел быстро и ни разу в дороге не сломался (пространство), пасса­жир, о котором идет речь, сел на свой маршрут и до­ехал благополучно до своей остановки (эпистемика), трамвай не опаздывал (время), и никаких чудес не слу­чилось, трамвай не превратился в «заблудившийся трамвай» (алетика) (ср. [Тименчик 7957]).

А вот неудачная в модальном плане поездка: пасса­жир ждал трамвая полчаса, вагон был битком набит

людьми, поэтому билет взять не удалось, тем не менее вскоре появился контролер, и пассажиру пришлось за­платить штраф, всю дорогу он ехал стоя, трамвай два раза сходил с рельс, водитель не объявлял остановок вовсе или объявлял так, что ничего нельзя было понять, и поэтому пассажир понял, что едет в совершенно не­известном ему направлении, когда было уже поздно.

Так средний человек проживает практически всю свою жизнь, не замечая, что он существует в повышен­но и напряженно семиотизированном континууме:

«девочка станет взрослой и станет жить взрослой жиз­нью; выйдет замуж, будет читать серьезные книги, спе­шить и опаздывать на работу, покупать мебель, часами говорить по телефону, стирать чулки, готовить есть се­бе и другим, ходить в гости и пьянеть от вина, завидо­вать соседям и птицам, следить за метеосводками, вы­тирать пыль, считать копейки, ждать ребенка, ходить к зубному, отдавать туфли в ремонт, нравиться мужчи­нам, смотреть в окно на проезжающие автомобили, по­сещать концерты и музеи, смеяться, когда не смешно, краснеть, когда стыдно, плакать, когда плачется, посте­пенно седеть, красить ресницы и волосы, мыть руки перед обедом, а ноги перед сном, платить пени, распи­сываться в получении переводов, листать журналы, встречать на улице старых знакомых, выступать на со­брании, хоронить родственников, греметь посудой на кухне, пробовать курить, пересказывать сюжеты филь­мов, дерзить начальству, жаловаться, что опять миг­рень, выезжать за город и собирать грибы, изменять мужу, бегать по магазинам, смотреть салюты, любить Шопена, мечтать о поездке за границу, думать о само­убийстве, ругать неисправные лифты, копить на чер­ный день, петь романсы, ждать ребенка, хранить дав-

ние фотографии, визжать от ужаса, осуждающе качать головой, сетовать на бесконечные дожди, сожалеть об утраченном, слушать последние известия по радио, [...] одеваться по моде, ругать правительство, жить по инер­ции, пить корвалол, проклинать мужа, сидеть на диете, уходить и возвращаться, красить губы, не желать ниче­го больше, навещать родителей, считать, что все конче­но, сидеть на бюллетене, лгать подругам и родственни­кам, забывать обо всем на свете, занимать деньги, жить, как живут все».