ГЛАВНОЕ УПОДОБЛЕНИЕ ОБРАЗ ПЕЩЕРЫ

ГЛАВНОЕ УПОДОБЛЕНИЕ ОБРАЗ ПЕЩЕРЫ. Человеческую природу в отношении просвещенности и непросвещенности можно уподобить вот какому состоянию посмотри-ка ведь люди как бы находятся в подземном жилище наподобие пещеры, где во всю ее длину тянется широкий просвет.

С малых лет у них там на ногах и на шее оковы, так что людям не двинуться с места, и видят они только то, что у них прямо перед глазами, ибо повернуть голову они не могут из-за этих оков. Люди обращены спиной к свету, исходящему от огня, который горит далеко в вышине, а между огнем и узниками проходит верхняя дорога, огражденная глянь-ка невысокой стеной вроде той ширмы, за которой фокусники помещают своих помощников, когда поверх ширмы показывают кукол.

Это я себе представляю.

Так представь же себе и то, что за этой стеной другие люди несут различную утварь, держа ее так, что она видна поверх стены проносят они и статуи, и всяческие изображения живых существ, сделанных из камня и дерева. При этом, как водится, одни из несущих разговаривают, другие молчат. Странный ты рисуешь образ и странных узников Подобных нам. Прежде всего разве ты думаешь, что, находясь в таком положении, люди что-нибудь видят, свое ли или чужое, кроме теней, отбрасываемых огнем на расположенную перед ними стену пещеры Как же им видеть что-то иное, раз всю свою жизнь они вынуждены держать голову неподвижно А предметы, которые проносят там, за стеной Не то же ли самое происходит и с ними То есть Если бы узники были в состоянии друг с другом беседовать, разве, думаешь ты, не считали бы они, что дают названия именно тому, что видят Непременно так. Далее. Если бы в их темнице отдавалось эхом все, что бы ни произнес любой из проходящих мимо, думаешь ты, они приписали бы эти звуки чему-нибудь иному, а не проходящей тени Клянусь Зевсом, я этого не думаю.

Такие узники целиком и полностью принимали бы за истину тени проносимых мимо предметов.

Это совершенно неизбежно. Понаблюдай же их освобождение от оков неразумия и исцеление от него, иначе говоря, как бы это все у них происходило, если бы с ними естественным путем случилось нечто подобное.

Когда с кого-нибудь из них снимут оковы, заставят его вдруг встать, повернуть шею, пройтись, взглянуть вверх в сторону света, ему будет мучительно выполнять все это, он не в силах будет смотреть при ярком сиянии на те вещи, тень от которых он видел раньше. И как ты думаешь, что он скажет, когда ему начнут говорить, что раньше он видел пустяки, а теперь, приблизившись к бытию и обратившись к более подлинному, он мог бы обрести правильный взгляд Да еще если станут указывать на ту или иную мелькающую перед ним вещь и задавать вопрос, что это такое, и вдобавок заставят его отвечать Не считаешь ли ты, что это крайне его затруднит и он подумает, будто гораздо больше правды в том, что он видел раньше, чем в том, что ему показывают теперь Конечно, он так подумает.

А если заставить его смотреть прямо на самый свет, разве не заболят у него глаза и не вернется он бегом к тому, что он в силах видеть, считая, что это действительно достовернее тех вещей, которые ему показывают Да, это так. Если же кто станет насильно тащить его по крутизне вверх, в гору и не отпустит, пока не извлечет его на солнечный свет, разве он не будет страдать и не возмутится таким насилием А когда бы он вышел на свет, глаза его настолько были бы поражены сиянием, что он не мог бы разглядеть ни одного предмета из тех, о подлинности которых ему теперь говорят.

Да, так сразу он этого бы не смог. Тут нужна привычка, раз ему предстоит увидеть все то, что там, наверху. Начинать надо с самого легкого сперва смотреть на тени, затем на отражения в воде людей и различных предметов, а уж потом на самые вещи при этом то, что на небе, и само небо ему легче было бы видеть не днем, а ночью, то есть смотреть на звездный свет и Луну, а не на Солнце и его свет. Несомненно.

И наконец, думаю я, этот человек был бы в состоянии смотреть уже на самое Солнце, находящееся в его собственной области, и усматривать его свойства, не ограничиваясь наблюдением его обманчивого отражения в воде или в других, ему чуждых средах.

Конечно, ему это станет доступно. И тогда уж он сделает вывод, что от Солнца зависят и времена года, и течение лет, и что оно ведает всем в видимом пространстве и оно же каким-то образом есть причина всего того, что этот человек и другие узники видели раньше в пещере. Ясно, что он придет к такому выводу после тех наблюдений. Так как же Вспомнив свое прежнее жилище, тамошнюю премудрость и сотоварищей по заключению, разве не сочтет он блаженством перемену своего положения и разве не пожалеет своих друзей И даже очень.

А если они воздавали там какие-нибудь почести и хвалу друг другу, награждая того, кто отличался наиболее острым зрением при наблюдении текущих мимо предметов и лучше других запоминал, что обычно появлялось сперва, что после, а что и одновременно, и на этом основании предсказывал грядущее, то, как ты думаешь, жаждал бы всего этого тот, кто уже освободился от уз, и разве завидовал бы он тем, кого почитают узники и кто среди них влиятелен Или он испытывал бы то, о чем говорит Гомер, то есть сильнейшим образом желал бы как поденщик, работая в поле, службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный и скорее терпеть что угодно, только бы не разделять представлений узников и не жить так, как они Я-то думаю, он предпочтет вытерпеть все что угодно, чем жить так. Обдумай еще и вот что если бы такой человек опять спустился туда и сел бы на то же самое место, разве не были бы его глаза охвачены мраком при таком внезапном уходе от света Солнца Конечно.

А если бы ему снова пришлось состязаться с этими вечными узниками, разбирая значение тех теней Пока его зрение не притупится и глаза не привыкнут а на это потребовалось бы немалое время, разве не казался бы он смешон О нем стали бы говорить, что из своего восхождения он вернулся с испорченным зрением, а значит, не стоит даже и пытаться идти ввысь.

А кто принялся бы освобождать узников, чтобы повести их ввысь, того разве они не убили бы, попадись он им в руки Непременно убили бы. Так вот это уподобление следует применить ко всему, что было сказано ранее область, охватываемая зрением, подобна тюремному жилищу, а свет от огня уподобляется в ней мощи Солнца.

Восхождение и созерцание вещей, находящихся в вышине, это подъем души в область умопостигаемого. Если ты все это допустишь, то постигнешь мою заветную мысль коль скоро ты стремишься ее узнать, а уж богу ведомо, верна ли она. Итак, вот что мне видится в том, что познаваемо, идея блага это предел, и она с трудом различима, но стоит только ее там различить, как отсюда напрашивается вывод, что именно она причина всего правильного и прекрасного.

В области видимого она порождает свет и его владыку, а в области умопостигаемого она сама владычица, от которой зависят истина и разумение, и на нее должен взирать тот, кто хочет сознательно действовать как в частной, так и в общественной жизни. ИДЕЯ БЛАГА Зрение ни само по себе, ни в том, в чем оно возникает, мы называем это глазом не есть Солнце.

Конечно, нет. Однако из орудий наших ощущений оно самое солнцеобразное. Да, самое. И та способность, которой обладает зрение, уделена ему Солнцем, как некое истечение. Конечно. Значит, и Солнце не есть зрение. Хотя оно причина зрения, но само зрение его видит. Да, это так. Вот и считай, что я утверждаю это и о том, что порождается благом, ведь благо произвело его подобным самому себе чем будет благо в умопостигаемой области по отношению к уму и умопостигаемому, тем в области зримого будет Солнце по отношению к зрению и зрительно постигаемым вещам.

Как это Разбери мне подробнее. Ты знаешь, когда напрягаются, чтобы разглядеть предметы, озаренные сумеречным сиянием ночи, а не те, цвет которых предстает в свете дня, зрение притупляется, и человека можно принять чуть ли не за слепого, как будто его глаза не в порядке. Действительно, это так. Между тем, те же самые глаза отчетливо видят предметы, освещенные Солнцем это показывает, что зрение в порядке. И что же Считай, что так бывает и с душой всякий раз, когда она устремляется туда, где сияют истина и бытие, она воспринимает их и познает, а это показывает ее разумность.

Когда же она уклоняется в область смешения с мраком, возникновения и уничтожения, она тупеет, становится подверженной мнениям, меняет их так и этак, и кажется, что она лишилась ума. Похоже на это. Так вот, то, что придает познаваемым вещам истинность, а человека наделяет способностью познавать, это ты и считай идеей блага причиной знания и познаваемости истины.

Как ни прекрасно и то и другое познание и истина, но если идею блага ты будешь считать чем-то еще более прекрасным, ты будешь прав. Как правильно было считать свет и зрение солнцеобразными, но признать их Солнцем было бы неправильно, так и здесь правильно считать познание и истину имеющими образ блага, но признать которое либо из них самим благом было бы неправильно благо по его свойствам надо ценить еще больше. Каким же ты считаешь его несказанно прекрасным, если, по твоим словам, от него зависят и познание, и истина, само же оно превосходит их своей красотой Но, конечно, ты понимаешь под этим не удовольствие Не кощунствуй Лучше вот как рассматривай его образ Как Солнце дает всему, что мы видим, не только возможность быть видимым, но и рождение, рост, а также питание, хотя само оно не есть становление.

Как же иначе Считай, что и познаваемые вещи могут познаваться лишь благодаря благу оно же дает им и бытие, и существование, хотя само благо не есть существование, оно за пределами существования, превышая его достоинством и силой.

О ДУШЕ Если человек настоящий философ, его заботы обращены не на тело, но почти целиком насколько возможно отвлечься от собственного тела на душу. Можно ли видеть душу Нельзя. Значит, она безвидна Да. Каждое тело, движимое извне, не одушевлено, а движимое изнутри, из самого себя, одушевлено, потому что такова природа души. То, что движет само себя, есть не что иное, как душа. Душа наша существовала до того, как мы родились.

Душа своего рода гармония, слагающаяся из натяжения телесных начал. То, что видит душа, умопостигаемо и безвидно. Душа бессмертна и неуничтожима. И поистине наши души будут существовать в Аиде. Уподобим душу слитой воедино силе упряжки крылатых коней и возничего. Из коней, говорим мы, один хорош, а другой нет, один из них прекрасных статей, стройный, шея высокая, храп с горбинкой, масть белая, глаза чернью он любит честь, но при этом воздержан и совестлив, он друг верных мнений, его не надо погонять бичом.

А другой весь перекошен, тучен, дурно сложен, шея у него мощная, да короткая, он курносый, черной масти, а глаза светлые, полнокровный, друг наглости и похвальбы космы вокруг ушей делают его глухим, он с трудом повинуется бичу. Душа умершего продолжает существовать и обладает способностью мыслить. Душа всякий раз обманывается по вине тела. Мне кажется, это бесспорно. На мой взгляд, сказал Симмий, душа сродни лире, ее струнам и гармонии.

И верно, в настроенной лире гармония это нечто невидимое, бестелесное, прекрасное и божественное, а сама лира и струны тела, то есть нечто телесное, сложное, земное и сродное смертному. Представь себе теперь, что лиру разбили или же порезали и порвали струны, приводя те же доводы, какие приводишь ты, кто-нибудь будет упорно доказывать, что гармония не разрушилась и должна по-прежнему существовать. Быть того не может, скажет такой человек, чтобы лира с разорванными струнами и сами струны вещи смертной природы все еще существовали, а гармония, сродная и близкая божественному и бессмертному, погибла, уничтожившись раньше, чем смертное.

Нет, гармония непременно должна существовать, и прежде истлеют без остатка дерево и жилы струн, чем претерпит что-нибудь худое гармония. И право же, я думаю, ты и сам отлично сознаешь, что наиболее частый взгляд на душу таков если наше тело связывают и держат в натяжении тепло, холод, сухость, влажность и некоторые иные, подобные им, начала, то душа наша есть сочетание и гармония этих начал, когда они хорошо и соразмерно смешаны друг с другом.

И если душа это действительно своего рода гармония, значит, когда тело чрезмерно слабеет или, напротив, чрезмерно напрягается из-за болезни или иной какой напасти, душа при всей своей божественности должна немедленно разрушиться, как разрушается любая гармония, будь то звуков или же любых творений художников а телесные останки могут сохраняться долгое время, пока их не уничтожит огонь или тление.

Пожалуйста, подумай, как нам отвечать на этот довод, если кто будет настаивать, что душа есть сочетание телесных качеств и потому в том, что мы называем смертью, гибнет первою. Сократ, по всегдашней своей привычке, обвел собравшихся взглядом, улыбнулся и сказал Симмий говорит дело. Если кто из вас находчивее моего, пусть отвечает. Кажется, Симмий метко поддел наше рассуждение. И все-таки, на мой взгляд, прежде чем отвечать, нужно сперва выслушать еще Кебета, в чем упрекает наши доводы он, а мы тем временем подумаем, что нам сказать.

И тогда уже, выслушав обоих, мы либо уступим им, если выяснится, что они поют в лад, а если нет будем отстаивать свое доказательство. Ну, Кебет, теперь твой черед говори, что тебя смущает. Да, Сократ, я скажу, отозвался Кебет. Смотри, есть ли толк в том, что я на это отвечаю. Естественно, что и мне, как раньше Симмию, понадобится какое-нибудь уподобление. Так рассуждать, на мой взгляд, примерно то же самое, что применить этот довод к умершему старику-ткачу и утверждать, будто он не погиб, но где-то существует, целый и невредимый, и в подтверждение предъявить плащ, который старик сам себе соткал плащ-то ведь цел, ему ничего не сделалось, он невредим. А если кто усомнится, тогда спросить, что долговечнее, люди или плащи, которые постоянно в употреблении, в носке, и, услыхав в ответ Разумеется, люди, считать доказанным, что человек, соткавший этот плащ, без всякого сомнения, цел и невредим, раз не погибла вещь менее долговечная.

Но я думаю, Симмий, что на самом-то деле все обстоит иначе.

Тем не менее я так считаю, сказал Симмий, и был бы очень изумлен, если бы мое мнение вдруг переменилось. Тогда Сократ А между тем, друг-фиванец, тебе придется его переменить, если ты останешься при мысли, что гармония это нечто составное, а душа своего рода гармония, слагающаяся из натяжения телесных начал. Ведь ты едва ли и сам допустишь, что гармония сложилась и существовала прежде, нежели то, из чего ей предстояло сложиться.

Или все-таки допустишь Никогда, Сократ воскликнул Симмий. Но ты видишь, что именно это ты нечаянно и утверждаешь Ведь ты говоришь, что душа существует до того, как воплотится в человеческом образе, а значит, она существует, сложившись из того, что еще не существует. Ведь гармония совсем непохожа на то. чему ты уподобляешь ее сейчас наоборот сперва рождается лира, и струны, и звуки, пока еще негармоничные, и лишь последней возникает гармония и первой разрушается. Как же этот твой новый довод будет звучать в лад с прежним Никак не будет, отвечал Симмий.

А ведь если какому доводу и следует звучать стройно и в лад, так уж тому, который касается гармонии. Да, конечно, согласился Симмий. А у тебя не выходит в лад, сказал Сократ. Сколько я помню, мы говорили, что душа существует до перехода своего в тело с такой же необходимостью, с какой ей принадлежит сущность, именуемая бытием. Это основание я принимаю как верное и достаточное и нимало в нем не сомневаюсь.

А если так, я, по-видимому, не должен признавать, что душа есть гармония, кем бы этот взгляд ни высказывался мною или еще кем-нибудь. Пойдем дальше, Симмий. Как тебе кажется, может ли гармония или любое другое сочетание проявить себя как-то иначе, чем составные части, из которых оно складывается Никак не может. Стало быть, ни действовать само, ни испытывать воздействие как-нибудь иначе, чем они Симмий согласился. И значит, гармония не может руководить своими составными частями, наоборот, она должна следовать за ними Симмий подтвердил.

И уж подавно ей и не двинуться, и не прозвучать вопреки составным частям, одним словом, никакого противодействия им не оказать Да, ни малейшего. Пойдем дальше. Всякая гармония по природе своей такова, какова настройка Не понимаю тебя. Ну, а если настройка лучше, полнее допустим, что такое возможно, то и гармония была бы гармонией в большей мере, а если хуже и менее полно, то в меньшей мере. Совершенно верно. А к душе это приложимо, так чтобы хоть ненамного одна душа была лучше, полнее другой или хуже, слабее именно как душа Никак не приложимо Продолжим, ради Зевса И Симмий и Кебет излагают свои взгляды с привлечением аналогизационного механизма.

Предмет их обсуждения душа и таинствен, и загадочен, и, даже, бытийно проблематичен. Потому привлечение примеров и образов диктует им закон отставания. А что делает Платон, слушая их речи Он вовсе не ассимилирует смысл сказанного Он спорит, и при этом оспаривает не тему дискуссии, а правомерность образа.

Но так обращаться с уподоблением нельзя. Это все равно, что нюхать нарисованную розу и возмущаться тем, что она не пахнет. Это все равно, что рассуждать о возможности покорения вершины горы по картинам, где она изображена. И всякий раз, лицезрея очередное полотно, не соглашаться с художником не по поводу крутизны склонов, а по поводу соответствия величины горы рисованной горе натуральной. Это все равно, что выдвигать претензии повару, отвергая не непонравившееся блюдо, а запахи на кухне, или, чего доброго, самого повара Оспаривать вспомогательную образность или настройную метафору равносильно стрельбе на поражение, но не в цель, а в ее тень не в цель, а в нечто, похожее на нее а если и в цель, то вовсе даже не в эту Кроме того, здесь есть и принципиальный софистический момент.

Вся софистика строится на обратном механизме хода вопросов, когда мысль-ловушка уже сформулирована. Задача софиста проста в осуществлении своей сложности осторожно подвести простака к клетке, чтобы не спугнуть Вот тут-то Платона и выручает периферийная сущность философии, пограничная природа которой неискоренимо софистична в силу окантовочного характера философского процесса и его врожденной амфиболичности не забудем философическое появляется и проявляется только на границе известного с неизвестным и одинаково принадлежит обеим сферам, пользуясь человеком как мостом и информационной линией связи. Обволакивая проблему с целью прояснения и пояснения, нарождающееся философическое в силу вынужденного из-за пограничности соприкосновения с другими вопросами причем к данному рассуждению не имеющими никакого касательства, но касаемыми из-за неустранимой общности всего со всем уже на деле, а не в рассуждениях, делает доказательство всегда убедительным, до яркой однозначности, и в то же время темным, до ускользания смысла.

Вот оно и ты его готов схватить, но оно уже там и ты, опять, с пустыми руками В какой-то мере, а может быть и полностью, Платон разделяет судьбу всех ниспровергателей отмываемая грязь всегда пачкает.

Борьба с софистикой других прорастает вновь софистикой, но уже своей Но разве это не говорит о том, что софистика имманентна философии, она сопровождает ее, ибо единородна с ней, но и не равна ей, так как не есть она. Это то же, что колючие шипы на розе без них какая роза будет розой, но колючки не есть роза. Последнее главное Об этом стоит помнить.

Э