Философы Милетской школы

Тема № 3 Особенности античной философии. Философы Милетской школы: Фалес, Анаксимандр, Анаксимен Лосев А.Ф. Очерки античного символизма и мифологии.М 1993. С.100-121. Очерк II. СИМВОЛИЧЕСКИ-МИФОЛОГИЧЕСКИЕ ЧЕРТЫ В ДОСОКРАТОВСКОЙ ФИЛОСОФИИ (Фалес, Анаксимандр, Анаксимен) Вопросы: 1. Является ли ранняя греческая мысль наукой? Ответ обоснуйте. 2. Является ли ранняя греческая мысль религией? Ответ обоснуйте. 3. Какие три идеи скрываются в изречении Фалеса: «всё происходит из воды»? 4. Какие воззрения скрываются в изречении Фалеса: «всё полно богов»? 5. Какие два аспекта различимы в божественной силе воды? В чём отличие «воды» Фа леса от «Мирового океана» в мифах? 6. Почему метод мышления милетцев А.Ф.Лосев называет диалектически-символическим? В чём особенность этого метода? 7. В чём специфичность усмотрения первоначала Анаксимандром? 8. Есть ли связь новоевропейского учения о причинности с учением о судьбе? Дайте интер-претацию изречения Анаксимандра: «А из чего возникают все вещи, в то же самое они и разрешаются согласно необходимости.

Ибо они за свою нечестивость несут наказание и получают возмездие друг от друга в установленное время». 9. В чём специфичность усмотрения первоначала Анаксименом? 10. Покажите логическую последовательность и связь идей Фалеса, Анаксимандра, Анакси-мена. I. ФАЛЕС 1. Вступление. Мы в преддверии замечательного зрелища эллинской философии. Обессиленные и затрудненные множеством предрассудков времени и истории, мы давно уже разучились понимать истинный смысл и подлинную глубину античного мышления.

Еще сильны рационалистические и метафизические навыки, унаследованные от давних времен; еще трудно отказаться от уютных схем рассудочных построений — даже при изучении закончившихся, древних эпох. И несмотря на осторожность, проявляемую теперь многими исследователями при оперировании с такими терминами, как «материализм», «спиритуализм», «идеализм», «сенсуализм» и т.д — все-таки остается еще масса неточностей и натяжек в формулировках древнегреческих философских учений, остается еще бездна непонимания и игнорирования иногда принципиально-существенных их сторон.

Еще и теперь часто излагают древнейший период греческой мысли исключительно с точ-ки зрения принципиально-научной.

Думают, что Фалес, Анаксимандр и Анаксимен суть ученые, плохо применявшие индуктивные методы и потому не давшие истинно-научных по-строений.

Можно не приводить в пример какого-нибудь Вилльяма Уэвелля, который в тридцатых годах XIX в. искал у древних философов индуктивный метод и нашел только произвольно принятые понятия, «хотя и более отвлеченные и широкие, чем те, с какими люди знакомы практически, но не менее неопределенные и темные». Однако при скудости общего воззрения даже и Уэвелль все-таки чувствует, что здесь не просто сумма случайных ассоциаций и аналогий, но некое закономерное употребление разума, хотя формулирует это поразительно безвкусно и абсолютно неверно: «Они должны были бы извлечь ясные основные идеи из вещественного мира посредством индуктивных актов мысли; но они только выводили посредством дедукции следствия из того или другого знакомого им представления». Но нечего брать Уэвелля.

Еще и теперь мы можем читать, что у греков «новое стремление отличается от предшествовавших мистических космогоний тем, что носит рационалистический характер»; что «пред ионийскими мыслителями мог рисоваться лишь один идеал: построить свое мировоззрение на фактах опыта при помощи очевидных выводов рассудка», что «космологические гипотезы возникли из неполных, неправильных или ложно истолкованных наблюдений при помощи смелых обобщений и умозаключений по аналогии». Мало того. Специальное исследование П. Таннери все построено на предположении, что «до Платона почти все мыслители Эллады были не философами, в современном смысле этого слова, но физиологами, как тогда говорили, т.е. учеными». Раз навсегда необходимо отбросить эту искажающую точку зрения, которая видит везде в греческой философии только научные методы и их несовершенство.

Необходимо постоянно помнить, что новоевропейская наука, основные теоретические формулировки которой мы находим у Декарта, Канта и в неокантианстве, содержит в себе совершенно непонятные с греческой точки зрения механистические и рационалистические моменты, что греческой мысли по самому существу противоречит та условная, отвлеченная, отъединенно и внежизненно созерцаемая система схем и методов, которая именуется у нас наукой.

Переводя древнегреческое мышление на новоевропейский язык и заранее будучи уверены, что такой перевод возможен до последней глубины и конца, мы противоестественно стираем всякую грань между двумя столь различными культурами и не считаемся с подлинным и неповторимым ликом каждой из них. Есть в греческой философии нечто неповторимое, раз данное и умершее мироощущение и богочувствие; и не механической науке новой Европы понять его и вместить в свои рассудочные схемы.

Греческая мысль никогда не была наукой в нашем смысле этого слова.

Какие бы ценные наблюдения с эмпирически-индуктивной точки зрения там ни производились, как бы ни уверял нас Диоген Лаэрций, что Фалес предсказал солнечное затмение и солнцестояние, открыл годовое движение солнца и первый сказал, что величина солнца составляет 1/720-ю часть круга, им проходимого, что тридцатый день есть последний день месяца, — все это, даже если и решиться вместе с доксографами считать Фалеса каким-то универсальным астрономом и физиком, ни на одну минуту не имело для греков такого значения, какое имеет для нас подобное же, чисто временное научное обобщение.

Это могло иметь религиозный, мистический, философский, какой угодно, наконец, смысл, но только не смысл «закона природы», отвлеченно усвоенного и «эмпирически» найденного.

Не есть греческое мышление, а в частности и ионийская физиология, также и религия. Оно вообще далеко от дифференцированных форм религиозной мысли и жизни.И как бы ни сближать эти две сферы внутреннего бытия древнего грека, все же только предрассудок мо-жет утверждать, что философия у греков не вышла за пределы религиозных постижений. Э. Роде даже прямо утверждал, что эти две стихии шли у греков параллельно, не соприкаса-ясь интимно и не мешая друг другу.

С. Трубецкой считает философию греков как бы особым фазисом развития их религиозных идей; однако и он, уже в применении к Фалесу, дает характеристику, совсем несходную с прежними космогоническими концепциями греков.Если наука не может выразить всего греческого мышления благодаря своему систематизму и индуктивному формализму, то религия уже по одному тому не покрывает философии у греков, что вся она — порыв к единой концепции, вся она — славословие разуму и его мистическим тайнам, в то время как религия — бесконечная по глубине и широте, неограниченная по пестроте индивидуальных проявлений жизнь духа. Наука статична и холодна; она послушествует законченному и механическому, пространственно-временному миру; она — его отвлеченная копия и аналитически продуманная картина.

И в этом ее отличие от жизни, которая не отражает косную картину мира, но есть творчество нового, самостоятельного по отношению к природе мира. Религия есть творческое преображение косного материального мира, жертвенное его спасение и претворение, жизнью и подвигом данное общение с Тайною.

И в этом ее отличие от философии, которая есть не встреча с Тайною в плоти и крови жизненного подвига и дела, но встреча с Нею в понятии, в творчески растущем Понятии.Итак, дорийская диалектика и ионийская физиология не есть ни наука, ни религия, хотя и несомненно, что в перспективе двух с половиной тысяч лет современный исследователь ясно видит, что из этой философии вошло в историю европейской науки и в чем историческое преемство и связь этой физиологии с греческой религией.

Не нужно только забывать, что, как бы ни связывать новую науку с греческой, — там, в Греции, простая таблица умножения не имела даже приблизительно такого значения, какое имеет теперь. 2. «Вода» Фалеса.Но что же это за мышление? Всмотримся в его туманные дали. Первая мысль, поражающая нас в Фалесе (и притом наиболее достоверная), — это утвер-ждение, что «все происходит из воды». Уже этого одного достаточно, чтобы видеть здесь не индукцию, а нечто совершенно иное, какой-то другой, своеобразный метод мышления и со-зерцания.

Надо самому быть лишенным всякого иного разумения, кроме чисто аналогического и случайно-ассоциативного, чтобы увидеть это последнее в Фалесе.Здесь небывалый полет мысли и фантазии, интуитивное сведение хаоса вещей и предметов, событий и переживаний в одно всеединство, мистическая формула разбросанного и пестрого мира. Прекрасно говорит С. Трубецкой вместе с Гегелем о великой смелости того мыслителя, который впервые дерзнул «отвергнуть полноту естественного природного явления и свести его к одной простой субстанции, как к пребывающему нечто, невозникающему и неуничтожающемуся, между тем как и самые боги многообразны, измен-чивы, обладают теогонией». Ор. Новицкий в своей замечательной книге по истории античной философии пишет: «Надлежало иметь необыкновенную смелость духа, чтобы вопреки религиозному убеждению, веками вкоренившемуся в греческом народе, свесть все разнообразие вещей к одной субстанции и ее одну признать несменяемой среди беспрерывных изменений всего мира, признать тогда, когда и боги имели свою феогонию, когда и они были разновидны и переменчивы; само это признание единства начала было в тогдашнее время подвигом ума гениального». Но еще лучше сказано у Ницше. «Стоит посмотреть, — пишет Ницше, — как деспотически распоряжается такая вера со всякой эмпирикой: именно на Фалесе можно изучить, как поступала философия всех времен, когда, устремляясь к своей волшебно-пленительной цели, она оставляла позади и внизу тернии опыта.

На легких опорах она скачет вперед; надежда и чаяния окрыляют ее ноги. Тяжело пыхтит идущий за нею следом расчетливый разум, отыскивая более прочные опоры, чтобы и самому достигнуть той манящей цели, которой уже достигла его божественная спутница.

Кажется, что перед нами два странника у лесного ручья, увлекающего в своем течении камни: один, легко ступая, перебегает через него по камням, не обращая внимания на то, что они сразу после его прикосновения погружаются вглубь.

Другой тем временем стоит беспомощно: он прежде должен выстроить стойкие основания, которые вынесли бы его тяжелую, обдуманную поступь; но это иногда не удается, и тогда уж никакая сила не поможет ему перейти через ручей.

Итак, что же так быстро приводит к цели философскую мысль? Отличается ли она от все рассчитывающего и размеривающего мышления только тем, что быстрее пролетает большие пространства? Нет, чуждая, нелогическая сила двигает ее ногами — фантазия.

Поднятая ею философская мысль порхает дальше от одной возможности к другой, принимая их временно за истины; иногда она их схватывает даже на лету. Гениальное предчувствие указывает ей их; она издали угадывает, где именно находятся доказуемые истины.Особенно же могущественна сила фантазии в молниеносном схватывании и освещении подобия; позднее рефлексия приносит масштабы и шаблоны и стремится заменить подобия — равенствами, сосуществования — причинностью.

Но даже если бы это никогда не было возможным, даже в положении Фалеса — недоказуемая философия имеет еще одну ценность: пусть даже падут последние опоры, когда логика и строгая эмпирия захотят перейти к положению «все — вода», — кое-что останется и после того, как разобьется вдребезги все научное построение: в этом-то остатке лежат и сила, влекущая вперед, и надежда на будущую плодотворность». Тем смешнее пошловатый взгляд Аристотеля на происхождение философии Фалеса, сводящий (предположительно) всю мистику на «наблюдение, что все существа питаются влажной пищей и что даже самая теплота возникает из влаги и ею сохраняется», что «семена всех вещей по своей природе влажны» и т.д. Указывая на предположительность, с которой Аристотель высказывает этот взгляд, Целлер пишет: «Тем менее можем мы высказать об этом что-нибудь более определенное» Мне кажется, что мы скорее сможем сказать что-нибудь определенное, чем Аристотель, у которого естественнонаучная складка мышления могла создавать труднопреодолимые предрассудки. 3. Отвлечённый смысл мифа о воде. Раз навсегда необходимо порвать с «научностью» таких систем, как ионийская.

Здесь первые полеты грандиозных вне-эмпирических обобщений. В этом простом воззрении, что все из воды, кроется целых три великих идеи, которые, впрочем, в свою очередь рождают из себя новую великую идею, уже бессмертную, завещанную нам греками.

О ней потом.Первая идея, мистически-символически кроющаяся в вышеназванном открытии Фалеса, — это идея единства всего, идея всеединства.

По другому свидетельству, Фалес со своими последователями прямо говорил:»Космос един». Именно в том, что вода — основа всего, и заключается все своеобразие греческого метода мышления, которое необходимо потому и квалифицировать во всем его своеобразии.Отвлеченное понятие единства мира интуитивно, я бы сказал спекулятивно, получается из мистической формулы первовещества, данного как вода, но никак не наоборот.

Это и есть все своеобразие Фалеса. Мы видим, как идея единства есть не более как абстракция из мифа, который выставляется у Фалеса на первый план. Вто-рая великая идея, спекулятивно заложенная в той же формуле, есть идея неуничтожимости всего.Таково изречение: «Души бессмертны», равно как и у того же Диогена Лаэрция: «Ни-чем, говорил он [Фалес], смерть не отличается от жизни». И третья идея, связанная со второй и далее с первой, это — идея антитезы индивидуальных вещей и безликих стихий.

По Фале-су, «все — из воды, и все разрешается в воду». Однако, прежде чем назвать эту триединую идею достойным ее именем, мы должны обратить внимание на другую идею Фалеса, идентичную, собственно, с первой, но выявляющую еще новый аспект в ней; это — убеждение в том, что &amp ;#61556; &amp ;#61554; &amp ;#61550; — «все полно богов». Я вижу здесь два основных воззрения; и без точного определения их не может быть никакого правильного отношения к Фалесу.

Во-первых, это — спекулятивная формула всеобщего одушевления.По Диогену Лаэрцию, Аристотель и Гиппий говорят, что он «приписывал душу и неодушевленным предметам, заключая по магниту и янтарю». То же почти дословно и у Платонова схолиаста к «Государству», равно как и сам Аристотель на основании притяжения магнитом железа приписывает Фалесу мнение об одушевленности магнита.— Во-вторых же, здесь зарождена идея всеобщей божественности.

Много раз об этом читаем мы у доксографов. Аристотель прямо связывает эту идею с принципом всеобщего одушевления; а Цицерон увидел в Фалесовом боге даже миротворящий разум.Я не думаю, чтобы в этих словах Цицерона: «Фалес Милетский, который первый исследовал подобные вопросы, сказал, что вода — начало вещей, бог же есть тот ум, который создал все из воды» — содержалась дуалистическая концепция, как это думает Маковельский, тем более что свидетельство Аэция, помещенное Дильсом в этом же фрагменте, прямо указывает на имманентность этого разума миру: «Бог есть разум мира, вселенная же одушевлена и вместе с тем полна демонов; божественная сила пронизывает даже первичную влажность, являясь ее движущим началом». Впрочем, Цицерон — плохой знаток греческой философии, и, может быть, действительно в «боге» Фалеса он увидел Анаксагоров «ум» (в таком случае через стоицизм). Соединяя эти две спекулятивных формулы — «все из воды» и «все полно богов» — в одну и переводя ее на язык отвлеченной философии, мы находим здесь учение о боге как имманентной сущности всякого становления.

Это тождество Бога, Мира, Разума и Души и есть то исходное мифолого-символическое Понятие, из которого диалектически будет выводить эллинская философия всю философскую картину мироздания. Это не понятие в смысле отвлечения сходных признаков и не понятие в смысле отвлеченно-логической дедукции из более общих сфер сознания.

Это есть наиболее общее достояние человеческого (т.е. греческого) сознания и не только — это, но оно нечто даже большее и более общее, чем само сознание и дифференцированный разум.

Эмпирически это Понятие, понятие божественной Первовлаги, — пусто и отвлеченно; что это не простое химическое Н20, — понятно даже Виндельбанду; здесь нет никаких научных построений, здесь нет никаких эмпирических обобщений, хотя Аристотелю и хотелось бы свести все Фалесово открытие на узко-физическую наблюдательность; это не естественнонаучный принцип и понятие.

Это — полнота в единстве созерцаемого мира; это — символический миф, в котором имманентно живет Логос и полнота разумных определений.Только теперь мы видим конкретно все своеобразие эллинской мысли, и только теперь мы можем дать ей достойное имя диалектически-символического метода. Даже у Фалеса, о котором у нас так мало сведений и которого все, писавшие о нем в древности, Диоген Лаэрций, Плутарх, Страбон, Аристотель, Плиний, Лактанций, Тертуллиан и много других, считают первым мыслителем Греции, даже у него есть спекулятивное погружение в глубину открытого им мифического Понятия и зародыш будущего диалектического выделения из него многочисленных форм мира. 4. Развитие мифа о воде. Различимы два аспекта в этой Божественной Силе, которая у Фалеса, по вышеприведенным словам Цицерона, «пронизывает первичную влажность», — первобытный и вторичный.

В первобытном аспекте эта Сила и Хаос есть, прежде всего, Необходимость; она «сильнее всего, ибо имеет власть над всем». Всматриваясь в свое &amp ;#61545;&#61 545;  &amp ;#61551;, в свою Первовлагу, Фалес увидел в ней древнюю Судьбу, вечную безли-кую Силу, по прихоти своей рождающую мир и по капризу его умерщвляющую.

Далее, оно же есть и вечное Время, которое «мудрее всего, ибо открывает все»: оно — и Пространство, которое «больше всего, ибо оно все содержит в себе»; оно — и божество, которое «старше всего существующего» и есть «то, что не имеет ни начала, ни конца». Вопреки Целлеру не-обходимо утверждать, что «бог» в этом изречении нисколько не противоречит изречению о заполненности всего богами.

Я прибавил бы сюда к характеристике первичных свойств Первовлаги и Бесконечность, во-первых, потому, что она implicite есть уже в этих «первобытных» аспектах Первовлаги, — во-вторых, потому, что есть выразительное, хотя и одинокое мнение Симплиция о том, что «принимавшие за основу одну какую-нибудь стихию считали ее бесконечной, как, напр Фалес воду». Любопытна загадочная противоречивость в свидетельстве Симплиция, утверждающего в то же время ограниченность этого единого движущего начала (там же), объясняемая, впрочем, на почве перефразировки одного места из Аристотеля. Скептицизм Целлера в этом отношении — излишняя предосторожность; можно говорить лишь об имплицитности Бесконечности в Первовлаге.

В аспекте вторичном эта вселенская Мощь дифференцируется на богов и демонов как бо-лее индивидуальных существ и, далее, рождает из себя светлый и оформленный мир, который «прекраснее всего, ибо есть произведение бога». Так зародилось эллинское умозрение, с пренебрежением отбросившее эмпирическую установку сознания и углубившееся в то нераздельное единство Бытия и Сознания, из которого эти последние две стихии только и могут быть выведены, ибо вторичнее божественной Первовлаги и покорствуют Ей. А так как умозрение это основано не на науке и опыте (ибо какой же голый внешний опыт может говорить о наполнении природы демонами и выводить красоту мира из его божественного происхождения?), а также и не на дедукции (ибо Фалес жил исключительно среди мифологических космогоний) и так как дальнейшие свойства мира определяются исключительно из всматривания в глубину Первовещества и формулируются на почве полного поручения себя созерцаемому Бытию и доверчивости его самопроизвольным вещаниям, — то мы вправе назвать этот метод мышления по содержанию символическим, т.е. указующим на сокровенную Тайну, которая, однако, пронизывает все явное, и по форме, в своем принципе, — диалектическим, т.е. основанным на пристальном, я бы сказал, страстном всматривании в жизнь понятия и созерцании понятий, правда, перестающих уже быть субъективной формой мысли, но являющих уже некое онтологическое устроение самого Первобытия.

Не будем добавлять и разъяснять, что это лишь возможность диалектики, что это — первоначальное и весьма несовершенное ее понимание, диалектика, данная как аналог чувственного созерцания, мистическое лоно диалектики.

Это ясно само собою.

Однако главное остается незыблемым. И это надо всячески утвердить, ибо среди историков и комментаторов, хотя и господствует мнение о неразличении у Фалеса чувственного и духовного, совершенно остается в тени другая неразличенность — бытия и мышления, бытия и сознания, что для греков неизмеримо важнее, ибо до полного дифференцирования духа и плоти они не дошли, в то время как антитеза диалектики чистого мышления и чувственного ощущения пространственно-временных форм есть их главное завоевание и наиболее интимная и страстная мечта. Из всех комментаторов только у С. Трубецкого вырвалось яркое слово: «Между тем как в чувственной достоверности каждая вещь имеет значение в своей единичности, здесь вся предметная действительность возводится в Понятие (подчеркнуто самим Трубецким), поскольку мир определяется всеобщим образом как вода». 5. Итоги. Подводя итоги философствованию Фалеса, мы должны сказать так. 1. В мироощущении Фалеса мы находим анимизм и гилозоизм. Анимизм и гилозоизм есть первая и необходимая предпосылка диалектически-символического мышления.

В первобытном анимизме есть вечная правда, незаменимая и неуничтожимая никакой культурой и машиной.

Он есть основание живого всеединства, образ органических соподчинений и в телесном виде явившееся Понятие.

Душа и дух, душа и материя, мышление и материя, человек и Бог — это единое Понятие, данное как развивающийся образ вечной полноты Бытия, мистически символизируемой в божественной Первовлаге, есть начало диалектического пути эллинской философии, хотя и ясны все ее натуралистические моменты.

Это есть именно возможность и начало, как бы задание.Его особенность, как начала, есть нерасчлененность логических определений, кроющихся в глубине этого Понятия как такового. 2. Но и второе свойство диалектического метода — спекулятивное погружение в созер- цаемое понятие — у Фалеса налицо.

Именно потому, что у него еще нет никаких гносеологических вопросов и сомнений, что у него полная доверчивость созерцаемому Бытию, — он и есть созерцатель-спекулятивист в наиболее нетронутой и естественной форме. Как Платон два века спустя, так и Фалес жадно и страстно созерцает; и тайны, зримые в этом своеобразном мистическом «рационализме», он повествует.Как Платон два века спустя, всматривается он в свое Единое, не умея еще его так виртуозно называть и изображать, — для того, чтобы вывести из него «иное» и весь становящийся мир. Это тот же диалектический метод, данный, однако, как чувственная интуиция и миф; диалектика — образа, и мифа; наука, &amp ;#61555;&#61 549;, — составленная из натуралистических наблюдений. 3. Наименее дано у Фалеса третье свойство диалектического метода — нахождение различия и противоречий на лоне созерцаемого Понятия.

Хорошо отмечает, напр Ник. Гартман участие Фалеса в истории понятия бытия.

Интересно и то, что Аристотель находит у Фалеса в качестве единственного принципа не просто «материю» (), но —  &amp ;#61526; &amp ;#61541;, «в форме материи», или, лучше перевести, «в образе материи», в эйдосе материи.

Это, как правильно утверждает Н. Гартман, гораздо больше, чем просто ). Здесь несомненна тенденция к понятию чистого бытия.А в связи с этим и &amp ;#61557; — «то, из чего» — у Аристотеля получает некоторый тоже смутно-диалектический оттенок. (Впрочем, ввиду противоречия Симплиция, приписывающего Фалесу понятия сгущения и разрежения наряду с Анаксименом, и Теофраста, можно вместе с Целлером сомневаться в наличии всей этой проблемы у Фалеса.) Итак, физицизм здесь наиболее сказался.

Но если не дан путь диалектики, то даны отдельные пункты этого пути — Пространство, Время, Божество, Судьба, — мыслимые, конечно, еще только как духовно-телесные, мистически-символические сущности и не связанные в единое древо Диалектики. Короче говоря, мышление Фалеса не есть ни наука, ни религия, ни отвлеченная философия.Это — мистический опыт, зацветающий роскошным покровом мифа (а). Поэтому, уже в самом начале (а если бы это была наука или отвлеченная философия, обобщение, то это мы нашли бы не в самом начале, а в результате длительного развития мысли) мы находим под мифическим покровом сказаний о воде целую систему идей, за которым не мог угнаться эмпирический и индуктивный рассудок (b). А именно, мы находим идею единства всего, идею неуничтожимости всего, идею антитезы индивидуальных вещей и безликих стихий, идею всеобщего одушевления и идею всеобщей божественности, причем все эти идеи сливаются в одно учение о Боге как имманентной сущности всякого ста-новления, в учение о тождестве Бога, Мира, Разума и Души, как общего, исходного диалектического Понятия-Мифа (с). В аспекте первичном эта слепая, божественная Мощь есть Необходимость, Судьба, Время, Пространство, Божество и Бесконечность; в аспекте вторичном она — светлый и оформленный мир богов, людей и вещей; и там и здесь — живая плоть божественного мира, живое и ясное, текучее и прозрачное, влажное Понятие (d), поддающееся даже некоторой возможности диалектического ознаменования (е). Все, что сказано о Фалеев, относится ко всей греческой философии — независимо от ее натурализма или идеализма.

Из понимания мира как Эйдоса или Логоса греческая мысль не вышла даже в натурализме.

Будем продолжать всматриваться в этот мифически-символический, эйдетический нату-рализм.

II. АНАКСИМАНДР 6. Двойственность понятия бытия.Уже у Анаксимандра, хотя он моложе Фалеса всего на 40 лет, философская мысль значительно прогрессирует.

Анаксимандр принимает в качестве начала вещей — Беспредельное, &amp ;#61545;&#61 550;. Сколько ни спорили об этом понятии у Анаксимандра, но получить желаемый результат ясности почти никому не удавалось.Четыре основных типа понимания Беспредельного — как аристотелевской , как «смеси» всех стихий, как «среднего» между стихиями и как некоей неопределенной природы — грешат: первое — привнесением поздних понятий в столь раннюю, как ионийская, физику; второе — нарушением чистоты беспредельного и эмпедоклизмом; третье — произвольностью и четвертое — отрицанием самого вопроса.

Ни одному из них не удается решить основной проблемы: как из бескачественного и бесконечного Неопределенного рождается качественно-бесконечный мир? И неужели ни у кого из доксографов не сохранилось никакого материала по этому вопросу, если для Анаксимандра это было первейшей и важнейшей проблемой? Дело обстоит совершенно иначе, чем это думает большинство ученых-историков.

В понятии апейрона нет ничего научного, а потому нечего и стараться сделать научно-понятным происхождение из него конкретных вещей.Путь от Фалеса к Анаксимандру, от &amp ;#61554; к &amp ;#61545;&#61 550;, есть путь истории диалектики от чувственных характеристик ее заданий и натуралистических ее исполнений — к неразборчивой смеси чувственно-натуралистического и подлинно-конкретно-спекулятивного.

Еще далеко до того времени, когда диалектический метод будет осознан во всей спекулятивной чистоте. Но тем не менее и у Анаксимандра — прогресс.Для Фалеса это все еще только мифически-чувственный путь. Для Анаксимандра же здесь уже начало некоторой неясности: он еще сам хорошо не знает, о каком бытии он хочет говорить; и в своем новом, весьма плодотворном термине захватывает два разных понятия бытия, одно — как полноту качеств и процессов конкретного мира (онтологическое понятие), другое—как исходный пункт диалектической спекуляции (диалектическое поня-тие). На самом деле есть единое, единственное Бытие, окружающий нас мистически-символически-мифический мир, и нет никакого иного Бытия или иного мира. Но методы их рассмотрения — разные.

Один рассматривает части мировой картины и связывает их в целое. Другой не хочет знать никаких частей, рассматривает мир в его сущности, вне каких бы то ни было частей или конкретно-чувственных определений.

Вот эти два метода и кроются в Анаксимандровом понятии Беспредельного.В самом деле, не кроется ли двоякое понятие бытия в словах: «Он признал началом сущего некую природу Беспредельного, из которой возникают небеса и находящиеся в них миры»? Или далее (там же): «Эта природа вечна и неизменна и объемлет все миры. Время же, по его учению, относится к области ограниченного рождения, существования и уничтожения». Сюда же Цицерон: «Ибо он сказал, что есть бесконечная природа, из которой все рождается», или еще короче у Аэция: «Беспредельное есть начало сущего». Во всех этих фрагментах и во многих других чувствуется несомненная двойственность, вытекающая из того, что пред нами здесь не чистый натурализм, но такой, который пытается исходить из эйдетических установок. Разумеется, нельзя ни в коем случае игнорировать ми-фически-натуралистических моментов.

И у Анаксимандра они, быть может, сильнее, чем у Фалеса.

У него, собственно говоря, почти уже весь арсенал натуралистической онтологии. 7. «Судьба». Прежде всего, необходимо отметить первый момент всякого натурализма — непреложность и всеобщность законов. «Он учил, что части изменяются, целое же остается неизменным»; сюда же необходимо отнести и знаменитый фрагмент о грехе индивидуально-сти: «А из чего возникают все вещи, в то же самое они и разрешаются согласно необходимо-сти. Ибо они за свою нечестивость несут наказание и получают возмездие друг от друга в установленное время»; «в Беспредельном заключается всяческая причина всеобщего возникновения и уничтожения»; «эта природа вечна и неизменна (нестареющая) и объемлет все миры»; в противоположность Фалесу Анаксимандр говорит: «Вечное движение есть более древнее начало, чем влага, и благодаря ему одни вещи рождаются, другие уничтожаются». Без учения о постоянстве нет натуралистических законов, и оно у Анаксимандра дано с достаточной ясностью, хотя зачатки его можно найти, конечно, и у Фалеса. «Судьба» язычников и есть то, что по выключении мистических и мифологических моментов превращается в новоевропейское учение о причинности.

Причинность новейшего математического естествознания есть не более как плохое язычество: это — обворованное, раздетое догола и пущенное по миру учение о судьбе. Так же не знает новоевропейский ученый о мире ничего особенного, как не знал и древний грек. Мы знаем законы движения или притяжения, мы можем многое наперед вычислить.

Но разве этим уничтожается случайность? Ну, а почему картина солнечной системы будет в данное время именно такой, а не иной? Ведь наши законы совершенно не изменились бы, если бы картина в данный момент была другая.

Законы ничего не говорят о конкретных событиях и конкретных моментах. Столкнется наша Земля с каким-нибудь другим небесным телом или не столкнется, погибнет ли наша планета или не погибнет, — законы будут действовать совершенно одинаково.Так разве это не царство случайности и слепой судьбы? Просто наука более нахальна, а язычество более благородно.

В этом и разгадка новоевропейского учения о причинности в мире. Древние видят случайность и квалифицируют ее как случайность. Новые же ученые, видя случайность, обманывают себя и других и навязывают какую-то «гармонию» вселенной, на которую ни они — поклонники «случая», — ни вся их наука не имеют никакого права.Так бы и надо было продолжать говорить о судьбе, а не о «постоянстве законов природы» и непонятно откуда возникающей «вечной гармонии». Итак, учение древних, и прежде всего Анаксимандра, о «судьбе», «справедливости» и «необходимости», ведущих к возникновению вещей и к их гибели, — есть типичное учение о причинности, одинаковое во всех видах натурализма. 8. Мифическая диалектика.

Анаксимандр, далее, содержит в своей системе и два другие основные понятия мифически-натуралистической онтологии — «силы» и «материи». Мы уже говорили о натуралистическом моменте в апейроне. Говоря более конкретно, Анаксимандр учит о том, что «возникновение вещей происходит не от качественного изменения стихии [элемента], но вследствие того, что выделяются противоположности по причине вечного движения». Здесь то же явление, что и в понятии апейро-на: несомненный натурализм, говорящий о движении первовещества и о силовых его действиях, в результате чего появляются «теплое и холодное, сухое и влажное», но — такой натурализм, который содержит в своей глубине невыявленную диалектику, что и подтверждается Аристотелем, который говорит: «Иные полагают, что из единого выделяются заключающиеся в нем противоположности.

Так говорит Анаксимандр и все те, кто признает Единое и многое, как, например, Эмпедокл и Анаксагор.

Ибо, по их мнению, из смеси выделяется [все] остальное». Еще ярче, по-моему, говорит об Анаксимандре Симплиций, из слов которого можно усмотреть, что Анаксимандру не чужда была — в натуралистическом, конечно, истолковании — и основная диалектическая антитеза смысла и явления: «И Феофраст сближает Анаксагора с Анаксимандром и так истолковывает учение Анаксагора, что выходит, будто последний мог говорить о субстрате как об единой природе.

А именно, он пишет в «Истории физики» следующее: «Итак, при таком истолковании его [Анаксагора] учения он, можно было бы подумать, считает материальные причины бесконечными [по числу], как сказано выше, а причину движения и рождения единой. Но если принять, что смесь всех вещей есть единая природа, неопределенная и по виду ( &amp ;#61551;) и по величине, — а это, по-видимому, он и хочет сказать, — то придется приписать ему два начала: природу беспредельного и ум (   &amp ;#61545;&#61 557; & #61557;&amp ;#61545;   &amp ;#61550;); и, таким образом, окажется, что он материальные стихии [у Маковельского не точно; в подлиннике:  &amp ;#61537;&#61 547; &amp ;#61545;&#61 545;] представляет совершенно так же, как и Анаксимандр». «Выделение противоположностей» или начало «различия», о котором много говорят фрагменты Анаксимандра, есть одинаково и происхождение Земли и смутно предчувствуемый диалектический процесс.

Первого, разумеется, здесь гораздо больше.

Мы слишком привыкли не в ту сторону натурализировать до-сократиков.

Большинство излагателей интересуется, прежде всего, отвлеченными понятиями алейрона, архе, нуса, логоса и т.д отвлекая от цельного мифологического мироощущения, где они только и имели смысл, и гипостазируя эти понятия на манер новейшего метафизического натурализма.

На самом же деле это совершенно иной, мифологический натурализм.И учение о «противоположностях» есть у Анаксимандра не только зародыш будущей диалектики, т.е. учения о понятиях, но и чисто астрономическая теория, равно как и популярные в греческой философии учения о Логосе (Гераклит, стоики), Нусе (Анаксагор), Мышлении воздуха (Диоген Аполлокийский) и т.д. Вот вам прекрасная картина космоса, рождающегося из «апейрона» через «противоположности». Читаем: «После него [Фалеса] Анаксимандр, друг Фалеса, утверждал, что в Беспредельном заключается всяческая причина всеобщего возникновения и уничтожения.

Из него-то, говорит он, выделились небеса и вообще все миры, число которых бесконечно.Он объявил, что все они погибают по истечении весьма значительного времени после своего возникновения, причем с бесконечных времен происходит круговращение их всех. Он также утверждал, что Земля по своей форме есть цилиндр и что высота ее равна одной трети ее ширины.

Равным образом, он говорил, что при возникновении нашего мира из вечного [начала] выделилось детородное начало теплого и холодного; и образовавшаяся из него некоторая огненная сфера облекла воздух, окружающий Землю, подобно тому, как кора облекает дерево.Когда огненная сфера порвалась и замкнулась в несколько колец, возникли Солнце, Луна и звезды». Если правильно известие, что Анаксимандр «первый принял за основание Беспредельность, чтобы иметь неиссякаемый источник для рождений», и что он предположил, «что число миров бесконечно» и что «каждый из миров [возникает] из этой беспредельной стихии», то перед нами — типичнейшая форма древнегреческого мифологического натурализма: мир — понятие, но понятие течет, рождает, создает небеса и Землю. Таков этот натурализм эйдетических установок у Анаксимандра, Анаксимена, Гераклита, Диогена Аполлонийского и пр. Апейрон, конечно, не есть просто бесконечная материальная масса, как не есть и простое отвлеченно-метафизическое понятие.

Это есть живое понятие, понятие как факт, как субъект всяческих предикаций, а не как предикат.

И если Августин находил, что Анаксимандр в проблеме рождения и гибели «ничего не уделял божественному уму», то надо сказать, что дифизитство патристики, конечно, не могло понять, как это Нус может быть имманентен миру и тождественен с ним. Равным образом, не прав и Аристотель, упрекающий Анаксимандра в том, что «он ошибается, принимая материю и отвергая производящую причину», так как не мог же в самом деле Анаксимандр понимать под своим Алейроном аристотелевскую «материю»; разумеется, это была одновременно и живая сила, как свидетельствует об этом в другом месте тот же Аристотель, говоря: « у Беспредельного нет начала, но оно само кажется началом остальных вещей.

Оно объемлет все и всем правит, как говорят те, которые кроме Беспредельного не принимают иных причин, как, например, ум [Анаксагор] или дружбу [Эмпедокл]». Итак, апейрон Анаксимандра не есть ни отдельная стихия, ни смесь их, ни аристотелевская материя; это — живое лоно всех рождений и происхождений, данное как понятие; это — понятие как организм рождающихся предметов (а); в нем царствуют непреложные и вечные законы судьбы, управляющие рождениями (b); в нем слиты вместе «сила» и «материя», выделяющие из этого общего лона беспредельного Понятия-Апейрона отдельные предметы и их индивидуальную судьбу (с). Везде тут мифологический натурализм, не признающий, однако, исконного противостояния субъекта и объекта, но опе-рирующий только с понятиями, вернее, с Понятием-Мифом, хотя и знающий для этого Понятия только, главным образом, натуралистические категории.

Космос Анаксимандра — диалектическая астрономия или астрономическая диалектика, хотя в нем и очень мало астрономии самой по себе и еще меньше самостоятельной диалектики.

III. АНАКСИМЕН Немногочисленный доксографический материал, дошедший до нас по философии Анаксимена, дает, однако, тоже яркую картину мифологического натурализма. 9. Первоначало.

Резюме системы Анаксимена дает следующий фрагмент: «Как передают, Анаксимен сказал, что Воздух есть начало всего и что он бесконечен по величине, но ограничен по своим качествам. Все [вещи] возникают сообразно некоторому сгущению его и, с другой стороны, разрежению. Движение же вечно.Он говорит, что от сжатия Воздуха возникла сначала земля, очень плоская [по форме], вследствие чего она, естественно, и держится на Воздухе.

Солнце [же], Луна и прочие светила возникли из Земли. По крайней мере Солнце он считает Землей, которая, вследствие быстрого движения достаточно сильно нагревшись, так накалилась». Это — конспект всего Анаксимена. Тут мы предчувствуем уже знакомый нам Анаксимандров космос, вечный, бесконечно рождающийся и руководимый законом Судьбы. Возникает он из бесконечного Воздуха, являющегося для него как бы материей.Мир есть эта смесь бесконечного единого с конечным множественным.

Цицерон прямо говорит об учении Анаксимена: «Воздух бесконечен, а то, что из него возникает, конечно; возникает же [из него] земля, вода, огонь, а затем уже в них [образуется] все [остальное]». «Он сказал, что начало есть Воздух и Беспредельное». Вместе с Диогеном Аполлонийским он учил, что «Воздух [был] раньше Воды», и — «они считают его преимущественно перед всем [остальным] началом простых тел»; «природа, лежащая в основе [всего], едина и беспредельна, но, вопреки тому, [Анаксимен] признает ее не неопределенной, но определенной, ибо он называет ее Воздухом». «Анаксимен сказал, что начало есть беспредельный Воздух, так как он есть источник возникновения [всего] , что существует, существовало и будет существовать, [в том числе] и богов и божеств, остальные же [вещи] [возникают, по его учению], из того, что произошло от Воздуха». Мир всегда один и тот же и — одновременно с этим меняется.

Это — подвижное единство мира, подвижное равновесие; легчайшее воздушное начало превращается в разнообразные стихии, оставаясь единым и единственным Первоначалом. «Возникшим и подверженным гибели считают единый мир те, которые говорят, что хотя мир всегда существует, однако не всегда [он] один и тот же, но в разное время бывает иной [мир], существующий в течение некоторого периода времени, как [думали] Анаксимен, Гераклит, Диоген и позже — приверженцы Стои». 10. Его жизнь и сила. Это Первоначало или «материя» мира опять-таки наполнена «си-лами» и есть нечто живое.

Мало того, что «человек есть Воздух» и что, по Анаксимену и стоикам, «душа воздушна», Анаксимен прямо «употребляет слова: Воздух и Дыхание (&am p;#61557;) как синонимы»; «подобно тому, говорит он, как душа наша, будучи Воздухом, сдерживает нас, так дыхание и Воздух объемлют весь мир». А Цицерон пишет: «Анаксимен высказал учение, что Воздух есть бог, что он возникает, что он безмерен и бесконечен и всегда находится в движении». Другой источник гласит, что, «по Анаксимену, Воздух [есть бог]. Следует же под этими словами [его] разуметь силы, находящиеся в стихиях или телах ( &amp ;#61545;&#61 551;  &amp ;#61526; &amp ;#61545;&#61 545;  &amp ;#61526; & #61549;&amp ;#61537; &amp ;#61537;&#61 545;)». Итак, в теплом дыхании или бесконечном Воздухе — жизнь и сила, — даже превосходящие отдельных богов.

Августин сообщает, что Анаксимен «все причины вещей свел к бесконечному Воздуху, богов же он не отрицал и не обошел их молчанием». «Однако, продолжает Августин, он был того убежде-ния, что не ими [богами] создан воздух, но что они сами возникли из Воздуха» 11. Сгущение и разрежение.

Итоги. Анаксимен, кроме того, в отличие от Фалеса и Анаксимандра пытается заговорить и о способе происхождения конечного из бесконечного.

Это есть его знаменитое учение о сгущении и разрежении, лежащих в основе всякого движения и изменения. «Она [природа, лежащая в основе всего] бывает различной по степени разрежения и уплотнения соответственно веществам [в основе которых она лежит]. А именно, разрежаясь, она становится огнем; сгущаясь же, она становится ветром, затем облаком, сгущаясь же еще более, [делается] водой, затем землей, потом камнями; [все] же прочее [возникает] из этих [веществ]. И он также признает вечным движение, вследствие которого происходит изменение [вещей]». Подробно описывается это в фрагменте А 7 и 8. В связи с этим я остерегся бы считать вместе с Дильсом сообщение Олимпиодора простой подделкой и присоединился бы к Таннери, который допускает возможность подлинности этого фрагмента: «Анаксимен считает Воздух единым, движущимся беспредельным началом всего сущего.

А именно, он говорит так: «Воздух близок к бестелесному; и так как мы возникаем через его истечение, то он необходимо должен быть бесконечным и изобильным, так как он никогда не иссякает». Итак, по Анаксимену, единое и вечное, непреложное и божественное начало, дышащий Воздух (а), наполненное силами и божественными энергиями (b), через сгущение и разрежение рождает из себя различие и противоположности, лежащие в основе конечных вещей (с).