Реферат Курсовая Конспект
АНОМАЛИИ ЛИЧНОСТИ - раздел Философия, Б.с. Братусь Аномалии Личности Хакасская Областная Библиоте...
|
Б.С. БРАТУСЬ
АНОМАЛИИ ЛИЧНОСТИ
Хакасская областная библиотека
москва «мысль»
ББК 88 Б87
РЕДАКЦИИ ФИЛОСОФСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Рецензенты:
д-р психол. наук-В. В. Давыдов, д-р филос. наук В. А. Лекторский
0304000000-129 gg 004(01 )-88
ISBN 5-244-00008-Х
© Издательство «Мысль». 1988
ПРЕДИСЛОВИЕ
«Предисловие можно назвать громоотводом» — считал немецкий ученый Г. К. Лихтенберг. И действительно, в предисловии автор обычно старается заранее оправдаться, объяснить, почему он выбрал именно эту тему и данный угол ее рассмотрения, эти, а не другие методы исследования и способы изложения. Автор хорошо знает недостатки и слабости своей работы и потому стремится в предисловии первым назвать хотя бы некоторые (чаще, правда, не главные) из них, обезоружив тем самым своих будущих критиков и недоброжелателей. Этому же служит подчеркивание в предисловиях того, что исследование носит «предварительный характер», что «необходимы дальнейшие, более углубленные разработки» и т. п.
Но на предисловие помимо оправдательных, «громо-отводящих» функций автор — осознанно или неосознанно — возлагает и надежду куда более важную и значимую для него,— надежду привлечь «своего» читателя, подать знак, что книга написана именно для него. Таким «своим», «заветным» читателем не обязательно может быть узкий специалист в данной области, которому в силу профессиональной необходимости надобно следить за выходящей литературой (данную категорию можно назвать читателями-потребителями, пользователями). Не обязательно это будет читатель, которому книга понравится и который найдет ее в ряде мест «полезной», «любопытной» или «забавной» (таких читателей можно условно отнести к «зрелищному» типу — им обычно нужна новая картинка, заставка на интересную тему, которая овладевает их вниманием лишь на краткое время, до появления следующей экспозиции). «Своим» является тот, порой еще не встреченный, но тем не менее вполне реальный для автора читатель — сегодняшний или будущий,— который незримо присутствовал при написании книги, спорил с автором, подбадривал его, требовал от него искренности и
правды, все новых исправлений и переделок. Именно такого читателя-собеседника представлял себе автор. Для него он в конечном счете пишет книгу (а не для безликой «научной общественности»), его он боится оттолкнуть неряшливостью письма и поспешностью выводов, его суда он ждет. Но помимо читателей-собеседников, читателей-потребителей есть и те, кому предлагаемый подход, способ изложения и в конечном счете сама личность автора чужды, кому потребны иные книги и иные авторские позиции. Задача предисловия — предупредить этих читателей от пустой для них траты сил и внимания.
О чем же данная книга, которую не воображаемый, а реальный читатель («свой» или «чужой» — пока неведомо) держит в руках? Эта книга об общих проблемах психологии личности, о том, что такое психическое и личностное здоровье, о том, по каким внутренним механизмам возможно уклонение от нормы, появление аномалий личности, о том, наконец, какие перспективы, пути предупреждения и коррекции этих аномалий может предложить психологическая наука. Разумеется (и здесь, как легко видит читатель, мы. используем «громоотводную» функцию предисловия), автор отнюдь не претендует на окончательное решение каждого из названных вопросов. Эти вопросы вообще не имеют окончательных решений, ибо относятся скорее к категории «вечных». Как все вечное, они актуальны в любое время, но все же бывают периоды, когда они становятся особенно остры. В психологической науке это связано с требованиями практического использования ее данных, с возрастанием роли «человеческого фактора» в производстве и общественной жизни. Отсюда возникает потребность нового пересмотра проблемы нормы и патологии, аномалий и здоровья личности. Попытка обосновать некоторые подходы к такому пересмотру и предпринята на последующих страницах. Проблема аномалий развития личности последовательно рассмотрена на трех основных уровнях: философско-мировоззренческом, общепсихологическом и конкретно-прикладном. Автор стремился показать живую связь философии, этики, психологии, практики и, следовательно, необходимость взаимопонимания, сближения, взаимодействия представителей этих областей в решении насущных задач современного человекознания.
...Предисловия в научных монографиях обычно заканчиваются перечнем лиц, которым автор во многом обязан, которым хотел бы выразить свою благодарность. И это справедливая традиция. Развернутое научное исследование лишь с достаточной долей условности можно приписать авторству исключительно одного человека. И коллега, дарящий тебя вдумчивой беседой, и любознательный студент, задающий «каверзный» вопрос, и испытуемый в психологическом эксперименте, и твой редактор, терпеливо исправляющий погрешности стиля,— все они участвуют, соавторствуют в работе, выполняют в ней свою незаменимую роль. Но есть люди, встреча и общение с которыми особенно памятны и важны для научной судьбы автора и назвать которых в первую очередь — его прямой долг. Такими людьми для автора данной книги были профессора П. Я. Гальперин, А. В. Запорожец, Б. В. Зейгарник, А. Н. Леонтьев, А. Р. Лурия. Уже один перечень этих славных для отечественной и мировой психологии имен говорит о том. как повезло автору.
Хотелось бы также особо поблагодарить профессоров В. В. Давыдова и В. А. Лекторского, чьи суждения и оценки рукописи книги способствовали утверждению ее концепции; всех коллег, сотрудников, студентов, аспирантов и соискателей, участвовавших в совместных исследованиях, дискуссиях и спорах; Т. Н. Братусь за неоценимую помощь и поддержку в работе.
ГЛАВА I
Тт _ _
* Для психологии это представляет важнейшую, хотя еще мало разработанную проблему. Л. С. Выготский в 30-х годах писал: «...через других мы становимся самими собой...» 49 А. Н. Леонтьев спустя сорок лет говорил о насущной необходимости «коперника некого понимания» в психологии, поскольку «я наюж!/ двое «д,> не в gggg имею
самом (его во мне видят другие), а вовне меня существующем— в собеседнике, в любимом, в природе...» 50.
словами, любовь есть утверждение существования другого и выявление его сущности» 52.
Могут возразить: о каком выявлении сущности может идти речь, когда любовь столь часто слепа, склон-на преуменьшать, а то и вовсе закрывать глаза на недостатки своего объекта или возвеличивать до небес не бог весть какие достоинства. Но мы уже говорили, что сущность человека не простой набор отношений, а их ансамбль, центром которого является отношение к другому. Овладевая этим центром, любовь овладевает ключом к постижению всей сущности человека в целом *.
С понятием любви нередко прочно ассоциируются лишь отношения между мужчиной и женщиной и в иной ряд ставится любовь к ребенку, к матери, к Родине, к Человечеству. Однако во всех столь разных на первый взгляд проявлениях любовь едина в главной сути — в отношении к своему предмету как к самоценности **. На разные виды любви следует смотреть скорее как на ступени все большего постижения человека, все большего расширения сферы собственно человеческого (в противовес вещному) отношения к миру. Поэтому фиксация на одной какой-либо ступени (любить челове-
* «Любовь является единственным способом понять другого человека в глубочайшей сути его личности,— констатирует замечательный психотерапевт современности Виктор Франкл.— Никто не может осознать суть другого человека до того, как полюбил его. В духовном акте любви человек становится способным увидеть существенные черты и особенности любимого человека, и, более того, он видит потенциальное в нем, то, что еще не выявлено, но должно быть выявлено. Кроме того, любя, любящий человек заставляет любимого актуализировать свою потенциальность. Помогая осознать то, кем он может быть и кем он будет в будущем, он превращает эту потенциальность в истинное» . Напомним также слова К. Маркса: «Чем я не могу быть для других, тем я не являюсь и не могу быть и для самого себя» 54. Пока любовь не открывает через любящего совершенств любимого, последний их не знает и не обладает, ими. Любовь при этом становится не только первооткрывателем нового видения себя и мира, но и внутренним условием, мерилом глубины и силы его реализации, судьей, чье доверие воспринимается как дорогой, часто незаслуженный, неслыханный, неожиданный дар и обмануть которое поэтому кажется страшным.
** Сомнения подлинной любви (подчас многочисленные и мучительные) могут относиться к ответности, силе, дальнейшей судьбе чувства, но самоценность объекта любви, его несводимость к средству, пользе, выгоде сомнению не подлежат. Любовь в принципе нельзя продать или обменять на что-то, ибо она погибает в тот же самый момент, когда свершается сделка, т. е. когда она обменивается на нечто третье, вещное, теряя тем самым свою самоценность.
честно, но не любить конкретных людей; любить близких, свою семью, свою группу, «кучу», но быть равнодушным к чужим, «дальним» и т. п.) есть гибель подлинной любви, пресекновение ее развития. Выход здесь, конечно, не в отворачивании от «близких» ради «дальних» или, напротив, в жертве «дальними» ради «близких», а в полном и широком развертывании природы любви как человеческого, т. е. не имеющего окончательных границ, трансцендирующего отношения.
Вовсе не похвально, например, перешагивая ближнего, считать единственно достойным предметом любви все человечество — это будет не любовь, а гордыня, пьедестал для снисходительного, сверху вниз, отношения к людям, простой способ самоутверждения (недаром говорят — легко любить человечество, но не легко любить человека). Подлинная любовь к человечеству начинается с любви к конкретному ближнему, с раскрытия в нем человеческой сути и восхищения этой сутью, с постепенного постижения его как образа Человечества. Снятие противопоставления между ближним и дальним «заключается в том, чтобы в ближнем узреть и вызвать к жизни дальнего человека, идеал человека, но не в его абстрактном, а в его конкретном преломлении»,— пишет С. Л. Рубинштейн 55. Тогда и человечество, если мы дорастем до того, чтобы позволить себе назвать его предметом своей любви, будет не безликой массой и не пестрой, малопонятной, разноязыкой толпой, мелькающей в кадрах кино или телевидения, а собранием, связью конкретных людей, которые при всей их непохожести друг на друга, при всей их реальной заземленности и далекости от идеализированных представлений составляют единый, бесконечно совершенный в своем потенциальном развитии род. Прекрасна древняя мудрость: «самый главный для тебя человек — тот, с которым ты говоришь сейчас», ибо в каждом — человечество и человечество — в каждом.
Только будучи способным на такое отношение к другому, через это отношение человек осознает, принимает (не теоретически, не усилием верования, а как здесь-и-теперь-реальность) и себя как равносущного роду, как самоценность. Это открытие (что является парадоксом для логики житейского сознания) тем очевиднее, ярче, полнее, чем в большей степени человек способен «децентрироваться», отречься от себя, чем больше он забывал, «терял» себя ради другого. Эта
«потеря» и осуществляется в наибольшей степени в акте любви. «Подлинная сущность любви состоит в том, чтобы отказаться от сознания самого себя, забыть себя в другом «я» и, однако, в этом исчезновении и забвении впервые обрести себя самого и овладеть собою» 5в.
Таким образом, на поставленный выше вопрос — дано ли человеку непосредственное постижение своей родовой сути в целостном и самоочевидном восприятии себя? — можно ответить положительно: дано в способности любить, в способности к развитию этого отношения к миру.
До сих пор мы говорили о творчестве, о вере в будущее, о целеполагании и самопроектировании, о позитивной свободе и свободном волепроявлении, о любви как способе постижения человеческой сущности. Но жизнь каждого человека конечна, смерть обрывает все названные движения, и одно сознание этого факта ставит проблему ответственности за содержание своей жизни, каждого ее дня и часа в число первейших. Это ответственность * перед обществом, перед прошлыми и будущими поколениями, перед конкретными людьми — близкими и далекими, перед начатым тобой делом, перед созданными, выношенными тобой образами, представлениями о жизни, которые вне тебя, без твоего участия реализованными быть не могут; это ответственность перед самим собой за свою осуществленную или неосуществленную, искаженную тобой (и не кем иным, как тобой) человеческую сущность. «...Наличие смерти,— писал С. Л. Рубинштейн,— превращает жизнь в нечто серьезное, ответственное, в срочное обязательство, в обязательство, срок выполнения которого может истечь в любой момент» 5Э. Эта серьезность, ответственность не означает забвения радости, ощущения полноты жизненного момента, но оттеняет, придает ему цену, выявляя главное и второстепенное, существенное и наносное. Подлинная ответственность — это
* Следует, конечно, отличать эту психологическую ответственность от ответственности юридической, которая понимается как обязанность, исполняемая в силу государственного принуждения или приравненного к нему общественного воздействия, тогда как добровольное исполнение обязанности юридической ответственностью не является 57. Что касается сугубо конкретно-психологических аспектов изучения ответственного поведения, существующих здесь методов и основных проблем, то с ними можно познакомиться, прочтя монографию К. Муздыбаева 58.
не фрейдовский пресс «сверх-я» на слабую душу человека, а условие его возвышения и приобщения к Человечеству, его нуждам, заботам, страданиям и радостям.
Осознание конечности своего бытия впервые во всей его грандиозности ставит вопрос о смысле жизни, заставляя искать этот смысл в том, что превосходит конечную индивидуальную жизнь, что не уничтожимо фактом смерти.
Что переживет нас? Вещь истлеет, и имя забудется. Переживают нас дела, вернее, последствия наших дел и поступков, их отражение в судьбах других, людей. Дела эти и поступки можно, отвлекаясь от частностей, свести к двум видам. В одних случаях они направлены на утверждение человека как самоценности, его развития как потенциально бесконечного, вне любых «заранее установленных масштабов» (в нравственно-оценочном плане такие дела и поступки обычно именуют добрыми). В других случаях обнаруживается направленность на попрание человека, отношение к нему как к средству, вещи, его развитию как заранее определимому и конечному (такие дела и поступки большей частью именуют злыми). Дела и поступки первого вида — основа приобщенного к родовой сущности самосознания (через означенный выше «парадокс самосознания» — возникновение отношения к себе через отношение к другим). Дела и поступки второго вида — основа самосознания, отъединенного от этой сущности и замкнутого на самом себе. Отсюда самосознание первого вида способно к обретению далеко выходящего за границы собственного конечного бытия смысла жизни, в то время как самосознание второго вида к такому обретению принципиально не способно: в жизни других, как и в своей жизни, оно усматривает лишь обрывок, островок в океане времени, который исчезает после смерти без следа, войну каждого за себя и всех против всех.
И хотя зло, как некая обобщенная категория, сопутствует человечеству и имеет такой же срок своего существования, как и добро, человек со «злым» самосознанием, видя во всех средство, вещь, и сам становится вещью, конец которой положен ее физическим износом. Самосознание добра, напротив, видя в других не вещную, не обменную ценность, обретает тем самым и собственную не обменную ценность, собственную
причастность к роду человеческому. Поэтому смысл жизни человека и смысл жизни человеческого рода просто не могут существовать один вне другого, ибо и то и другое (осознанно или чаще неосознанно) решается человеком всегда по сути синхронно, одновременно, так как по своей природе человек не существует, не находит себя вне отношения к обществу, а в пределе — и к человечеству в целом. Даже такая позиция, как «моя хата с краю», «гори все синим пламенем, лишь бы мне (моей семье) хорошо было», есть одновременно позиция в отношении остального человечества, есть определенное решение смысла жизни человеческого рода и каждого его члена в отдельности, представляемого в данном случае как стремящегося грести под себя, жить ради своих узкоэгоистических или узко-групповых интересов.
Связь зла и смерти (не физической, а духовной), добра и бессмертия (тоже не физического, а в памяти, душе народной и общечеловеческой) — излюбленная тема легенд и преданий. Не обходят вниманием эту тему и художественная литература, поэты и писатели. Значительный след оставили разработки этой темы в трудах мыслителей и философов прошлого. «Глубокая связь вопроса о смысле человеческой жизни с проблемой долголетии, смерти и бессмертия человека,— пишет, например, И. Т. Фролов,— прослеживается через всю историю философии и науки, и ее хорошо выразил уже Сенека, сказавший, что важно не то, долго ли, а правильно ли ты ее прожил. Всякая жизнь, хорошо прожитая, есть долгая жизнь, отмечал и Леонардо да Винчи. Эту же мысль подчеркивал и Монтень, говоря, что мера жизни не в ее длительности, а в том, как вы ее использовали. Ясно, что мера жизни определяется здесь ее человеческой, т. е. социально-личностной и нравственной, формой» 60.
Развивая эту тему, можно было бы сказать, что краткий по времени отрезок жизни способен вместить целую вечность, тогда как долгое время прожитой жизни — оказаться пустым, изолированным мгновением. Согласно старой грузинской притче, на каждом надгробии одного забытого древнего кладбища было кроме даты рождения и смерти выбито: этот человек прожил один час, этот — день, этот — три года, этот — десять лет, этот не жил вовсе. Речь шла не об отпущенных календарных сроках, которые были относительно
равны, а о сроках жизни, наполненных высоким человеческим смыслом *.
К сожалению, насущные смысложизненные проблемы бытия крайне мало затрагиваются в современных науках о человеке, и в том числе философии **. Между тем, коль скоро смысл жизни обретается в отношении к тому, что превосходит индивидуальную жизнь, то встают вопросы: что есть это превосходящее? является ли оно конечным (а вместе с ним оказывается конечным и найденный нами смысл) или бесконечным, неуничтожимым (тогда бесконечным становится и найденный смысл)? Понятно, что человека по-настоящему может удовлетворить лишь последний смысл как единственно отвечающий, релевантный его «безмасштабному» развитию. Но оппозиция «конечного» и «бесконечного» смысла есть не что иное, как оппозиция «смертности» и «бессмертия» человека. Всякое конечное основание смысла жизни — утверждение
* о,...- - -
* Ясно, что речь идет о чисто человеческом, духовном измерении, категории вечности, т. е. не о том, что определено самим по себе бесконечным течением времени, а скорее о том, что проступает сквозь время, способно свершаться в любой день и час. Или, напротив, не свершаться, исчезать в погоне за преходящим. И если это становится массовым, превалирующей формой — говорят о безвременье. Физически время течет как обычно, оно может быть занято весьма разнообразной и кипучей деятельностью, теряется лишь связь с вечным, непреходящим, а значит — теряется подлинная связь, сцепление со всеми другими временами человечества, «связь времен». Известна формула: «бессмертие человека в бессмертии человечества», однако человечество вечно нс потому, что никогда не прекратит своего существования (гарантии тому нет), а потому и до тех только пор, пока борется, отстаивает, служит вечным, непреходящим ценностям и истине, постоянно и объективно испытующим нас, но вне нас не могущим олицетвориться и быть.
** Так, И. Т. Фролов, отмечая, что современная наука открыла многое в понимании биологического и социального смысла жизни и смерти человека, справедливо указывает на слабость в разработке индивидуально-психологических проблем смысла жизни, смерти и бессмертия человека, в отношении которых «нужны не только «чисто» научные подходы... но и философские, то, что Л. И. Толстой называл мудростью, отказывая в ней науке своего времени... Однако многие относящиеся сюда важные мировоззренческие, социально-этические и гуманистические проблемы, волнующие каждого человека, по-прежнему еще мало занимают науку. В результате мы оставляем открытой, неудовлетворенной значительную часть жизни человеческого духа...»6'. Проблемы смысла жизни практически не затрагиваются ни в школе (на пагубность этого положения не раз обращал внимание В. А. Сухомлинский), ни в вузе. «Студент высшего учебного заведения (не говоря уже о школьнике),— констатирует Л. Н. Коган,— на протяжении 4—5 лет изучения общественных наук может ни разу не услышать слов «смысл жизни»»62.
смертности человека (опять же не физической, а его дел, поступков, борений, страданий, мыслей, желаний), нахождение бесконечного основания такого смысла равносильно утверждению бессмертия человека. И коль скоро человек ищет бесконечных оснований жизни, не уничтожимого фактом смерти смысла — он ищет своего бессмертия. Поэтому на эти поиски, на эту потребность надо смотреть не как на «вредную», «излишнюю», «идеалистическую» и т. п., а как на полноценную, необходимую для осуществления этой (а вовсе не потусторонней) жизни, для ее высокого творческого накала, для осознания себя как непосредственно родового существа, способного развиваться вне «заранее установленных масштабов».
Рассматриваемая проблема не решается, если идти по пути приписывания атрибута бессмертия лишь «историческим личностям», «творческим деятелям» и т. п. При таком чрезвычайно распространенном подходе сама проблема внутреннего поиска отношения к смерти и бессмертию затушевывается, подменяется задачей усвоения, принятия готовых социальных оценок и штампов социальной памяти. Встав на эту точку зрения, мы в известной мере уподобляемся полушутливой французской традиции именовать избираемых в члены Академии «бессмертными», и тогда вековая проблема бессмертия решается весьма просто — надо всеми силами и путями стараться стать академиком, лауреатом, орденоносцем. Данный подход, конечно, весьма удобен, прост и безопасен: уж если и ошиблись в присуждении «бессмертности» при жизни, так время покажет и через 40—60 лет точно постановит, кто смертей, а кто нет. Однако удовлетворить жажду понимания проблемы смерти и бессмертия такое решение не может, ибо нахождение не устранимого смертью смысла жизни есть, повторяем, насущная потребность человека,— потребность, ждущая своего удовлетворения в этой его жизни, в его индивидуальном самосознании. И возникает она не из себя самой и не как извне заданная или кем-то надуманная, но в силу объективных, неустранимых внутренних причин, а именно как следствие действия основного родовидового противоречия между ограниченностью, конечностью, заведомой уничтожи-мостью, смертностью индивидуального бытия и всеобщностью, безмасштабностью родовой сути. Причем в фокусе данной проблемы это противоречие достигает
порой наивысшего накала и драматизма. И понятно:
на смысловом уровне (в отличие от уровня социальных решений) оно должно быть разрешено сейчас, для меня живущего, а не откладываемо на будущее, когда меня уже не станет и кто-то иной (будь то единичное лицо или общество) ретроспективно оценит мою жизнь.
Психология до сих пор этих проблем не касалась, и их исследование — дело будущего. Но одно ясно:
главное и, пожалуй, единственно верное направление пути обретения подлинного смысла жизни связано с выходом за границы узкого «я», служением обществу, другим людям. Если человек «живет, отрекаясь от личности для блага других, он здесь, в этой жизни, уже вступает в то новое отношение к миру, для которого нет смерти и установление которого есть для всех людей дело этой жизни» 63. Это отношение можно определить как сопричастность и единство с живущими, с историей и будущим, потеря заданных здесь-и-теперь строгих границ «я» и свободный переход в любое там-и-тогда человека и человечества. Понятно, что речь идет не о декларации, не об абстрактно мыслимых представлениях, а о состояниях, переживаемых, развертывающихся как насущная внутриличностная смысловая реальность. И тогда действительно нет времени и нет границ, а значит, при всем осознании "своей очевидной смертности человек обретает почву и смысл, смертью не уничтожимые. «Я чувствую себя настолько солидарным со всеми живущими,— писал во время тяжелой болезни молодой еще, 37-летний А. Эйнштейн,— что для меня безразлично, где начинается и где кончается отдельное» 64.
Итак, смысл жизни будет зависеть от того, какую позицию выбрал и осуществил человек: например, относится ли он к другому как к самоценности, к своему делу как к самоотдаче на пользу и радость людям или видит в человеке средство, вещь, в труде — докучную обязанность и т. п. Первое отношение — залог непосредственного приобщения к родовой сущности, осмысленности жизни, не уничтожаемой неизбежностью смерти. Второе — залог отчужденности от рода, обрывочности, лоскутности жизни, лишенной общего сквозного смысла, дорога в никуда *.
* Есть два наглядных образа, олицетворяющих названные отношения к жизни. Первый принадлежит Б. Шоу, который сравнивал жизнь с великолепным факелом, врученным ему по эстафете преды-
Непосредственной формой, в которой представляется, репрезентируется человеку дух ответственности перед жизнью, миром и людьми, является совесть. Муки совести — это в конечном счете муки разобщения с родовой сущностью, с целостным общечеловеческим бытием. Психология, занимаясь в основном частностями душевной жизни, отступает перед этими явлениями (можно сказать и так — не поднимает глаз на эти явления), зато в художественной литературе они представлены с потрясающей глубиной и силой. Вспомним пушкинского царя Бориса. Средством, подножием восхождения к власти он сделал одну, «всего лишь» одну человеческую жизнь — жизнь ребенка. И эта власть, такая внешне удачная («шестой уж год я царствую спокойно»), полезная народу («я отворил им житницы»), не приносит радости царю, не рождает любви к нему народа, ибо попранная им жизнь разобщила его с людьми, с народом, с самой человеческой сущностью и, следовательно, с самим собой, лишила сна и покоя, превратила жизнь в муку и трагедию, а все его дела и даже благодеяния — в мертвые, не приносящие плода ответных чувств и связей с миром.
Мы кратко затронули лишь некоторые аспекты, вытекающие из представления о человеке, но сказанного уже достаточно для того, чтобы иметь основания сформулировать наше понимание психической нормы. Прежде всего из рассмотренного выше следует, что ведущим, определяющим для собственно человеческого развития является процесс самоосуществления, предметом которого становится родовая человеческая сущность, стремление к приобщению, слиянию с ней и обретение тем самым всей возможной полноты своего существования как человека *. Нормальное развитие
дущими поколениями, а свою задачу видел в том, чтобы заставить этот факел гореть еще сильнее и ярче, прежде чем он передаст его другим поколениям. Этот образ противостоит другому и весьма распространенному пессимистическому сравнению человеческой жизни с полетом мотылька из тьмы во тьму.
* Проведенный анализ делает достаточно очевидным, что предложенное понимание самоосуществления отлично от большинства зарубежных концепций, в которых затрагиваются проблемы самоактуализации, самореализации и т. п. Обычно в этих концепциях постулируется некая потребность как главная детерминанта развития. Согласно такому приему, любое поведение индивида может быть объяснено достаточно просто: преступление — потребностью в его совершении, творчество — потребностью в нем, самоактуализация — потребностью в последней и т. п. Остается, далее, назвать
положительно согласуется с этим процессом, направляется на его реализацию, иными словами, нормальное развитие — это такое развитие, которое ведет человека к обретению им родовой человеческой сущности. Условиями и одновременно критериями этого развития являются: отношение к другому человеку как к самоценности, как к существу, олицетворяющему в себе бесконечные потенции рода «человек» (центральное системообразующее отношение); способность к де-центрации, самоотдаче и любви как способу реализации этого отношения; творческий, целетворящий характер жизнедеятельности; потребность в позитивной свободе; способность к свободному волепроявлению;
возможность самопроектирования будущего; вера в осуществимость намеченного; внутренняя ответственность перед собой и другими, прошлыми и будущими поколениями; стремление к обретению сквозного общего смысла своей жизни.
Обычно оппозицией норме должно являться суждение о патологии. Но, как гласит старая истина, природа не делает скачков, между условными полюсами . «нормы» и «патологии» находится обширное поле от-
эти потребности врожденными и приписать им инстинктивную природу, тогда в одних случаях человек будет рассматриваться как носитель исходно «светлых» начал, а в других — как носитель «темных», низменных инстинктов. Проблема внутренних противоречий развития, самодвижения, активности субъекта тем самым упрощается, если не снимается вовсе. В стороне остается и проблема связи с миром, ведь в случае постулирования врожденных потребностей и инстинктов (равно добрых или злых) общество становится сугубо внешним моментом, мешающим или потакающим их развитию. Разумеется, это не означает вообще умаления роли" потребностей, в том числе и потребности в самоосуществлении как исключительно важной для развития человека. Но надо понять, что потребность эта не дана, а задана, она возникает и оформляется в ходе реальной жизни, а не предшествует ей. Вот почему именно в зависимости от этого хода возникают и разные по направленности потребности этого рода — «самоосуществляется» и негодяй, и фашист, и преступник. Во многих зарубежных концепциях последний момент вообще не рассматривается — главное, самораскрыться, самоактуализироваться, самореализоваться, а в чем, ценой чего, ценой каких отношений к окружающим и миру — не так значимо. По сути процесс такой самоактуализации замыкается эгоцентрическим смысловым уровнем. Мы же, говоря в дальнейшем о самоосуществлении, о соответствующей потребности в нем, будем иметь в виду, во-первых, производность этой потребности от реального хода жизни человека и, во-вторых, то, что подлинное содержание самоосуществления, подлинный его предмет есть приобщение ко всеобщей родовой сущности посредством целенаправленной, целетворящей активной деятельности субъекта.
клонений, аномалий развития. Поэтому правильнее, на наш взгляд, сформулировать общее представление об аномалиях, имея в виду, что лишь в крайних своих вариантах они переходят в выражение патологические явления. Тогда аномальным, согласно рассмотренным выше положениям, следует считать такое развитие, которое не согласуется, подавляет самоосуществление, ведет к извращению его сути, или, иными словами, аномальным, отклоняющимся от нормального является такого рода развитие, которое ведет человека к отъединению, отрыву от его всеобщей родовой сущности. Условиями и одновременно критериями такого развития следует считать: отношение к человеку как к средству, как к конечной, заранее определимой вещи (центральное системообразующее отношение); эгоцентризм и неспособность к самоотдаче и любви; причинно обусловленный, подчиняющийся внешним обстоятельствам характер жизнедеятельности; отсутствие или слабую выраженность потребности в позитивной свободе; неспособность к свободному волепроявлению, самопроектированию своего будущего; неверие в свои возможности; отсутствие или крайне слабую внутреннюю ответственность перед собой и другими, прошлыми и будущими поколениями; отсутствие стремления к обретению сквозного общего смысла своей жизни *.
Теперь нам предстоит обосновать еще одно исходно важное положение. Дело в том, что, как заметил, на-
* Сразу отметим известные ограничения этого определения. Во-первых, оно имеет сугубо общий, методологический характер, во-вторых, отвечает принятой в данной работе логике рассуждений — найти признаки нормального развития и, лишь исходя из них, понять общую суть аномалий как собственно отклонений, отступлений от этого развития. Если же мы предпримем «восхождение от абстрактного к конкретному», обратимся к исследованию реальных видов аномалий, то, во-первых, с неизбежностью подтвердим старую истину, что «здоровье — одно, а болезней много», неисчислимы виды, подвиды и вариации психических уклонов и извращений. Во-вторых, обнаружим отнюдь не одни только признаки ущерба, негативные отклонения от нормы, но и присущие каждой аномалии позитивные, лишь ее отличающие характеристики или их особое, специфическое сочетание. Следует помнить, что и в случаях нормы, и в случаях аномалий речь идет не об одномоментных, застывших состояниях, а о развитии. Всякое же развитие не может быть лишь цепью потерь и ущербов, но обязательно и обретений, новообразований. Другое дело — какого рода эти обретения в аномальном развитии, какую роль они играют в судьбе человека, к каким поступкам и действиям приводят. Некоторые иллюстрации к сказанному читатель найдет в гл. IV и V.
верное, внимательный читатель, мы практически не употребляли в нашем анализе понятия личности. Это было вполне сознательным приемом, согласующимся с фундаментальным правилом науки — не вводить понятия до той поры, пока нужда в нем не станет совершенно очевидной. И вот оказалось, что можно дойти до представлений о психической норме, ее условиях и критериях, минуя понятие личности — кардинальное, казалось бы, понятие всей психологии. Из этого неожиданного обстоятельства вытекали в свою очередь два следствия, два возможных дальнейших пути: либо и впредь обходиться без упоминания личности, либо найти и твердо обозначить такое ее понимание, которое вносило бы качественно новый аспект в рассмотрение проблемы.
Чтобы разобраться в этом вопросе, мы попытались прежде всего проанализировать, что именно подразумевают, когда употребляют понятие личности. Картина оказалась до чрезвычайности пестрой. Одни отождествляют с личностью черты человека как индивида, другие идентифицируют личность с характером, третьи — с социальным статусом и функциями, четвертые — с родовой сущностью, пятые — с совокупностью различных уровней: от физических качеств до духовного содержания. Эта разноголосица усугубляется, точнее, помножается на разные представления о сроках и возможностях достижения свойства «быть личностью»: некоторые считают это свойство присущим чуть ли не изначально, с первого «я сам» ребенка;
другие указывают, что личность рождается не сразу, не один, а несколько раз; наконец, есть мнение (его придерживаются главным образом философы), что понятие личности имеет значение идеала, к которому надо стремиться, но который достижим отнюдь не каждым. Таким образом, наше предположение о том, что при анализе психического развития можно обойтись без употребления понятия личности, оказалось вовсе не лишенным основания, ведь в обозначенных выше взглядах личность по преимуществу выступает как редуцированная либо к индивидным свойствам человека, либо к его индивидуальным, характерологическим свойствам, либо к особенностям его социального функционирования и т. п. Тем самым по существу определяется не особое содержание понятия личности, а разные по своим основаниям аспекты понятия человека, и, что
самое главное, эти определения, выделяя отдельные, пусть чрезвычайно важные стороны деятельности и сознания человека, обычно не указывают основных функций свойства «быть личностью», цель и назначение этого новообразования в человеке. Не случайно поэтому Е. В. Шорохова отмечала, что в «большинстве психологических исследований советских ученых проводится детальное изучение отдельных психических явлений, их материальных основ, нередко речь идет и об общественной обусловленности этих явлений. Однако же эти исследования... не поднимаются, не доходят до уровня изучения функций личности». В результате «в большинстве современных учебников психологии человеческая психика предстает в виде набора деталей недействующей машины. В лучшем случае в учебниках демонстрируются «узлы», «блоки» деталей, но из этой демонстрации по сути дела ничего нельзя узнать о субъективной жизни человека...»63. Что касается личности, то демонстрация «блоков» и «узлов» (пусть талантливая, изощренная и изобретательная, снабженная самой современной математической обработкой) оказывается мало полезной как теории, так и практике *, потому что она лишена представления о всем «двигателе» в целом, о том, ради чего собраны и взаимосвязаны в нем все эти «блоки» и «узлы».
Цитированные выше слова Е. В. Шороховой отнесены ею к большинству, но, к счастью, не ко всем исследованиям и направлениям в области личности; следует учесть также, что они написаны в 1974 г., а с того времени картина значительно изменилась. В рамках ведущей в отечественной психологии теории — теории деятельности — важнейшим в этом плане событием стал выход монографии А. Н. Леонтьева «Деятельность. Сознание. Личность» (1975), а также ряда его статей и выступлений, посвященных проблемам личности. И хотя разработанные А. Н. Леонтьевым положения но-
* Между тем сторонники такого подхода очень часто любят говорить о требованиях практики, подчеркивать прикладную направленность своих исследований в противовес отвлеченным, ничего, на их взгляд, не дающим для жизни теориям. Но теория в своем подлинном назначении не досужая игра ума, не бегство от требований действительности, а -источник все нового понимания этой действительности, более верных и адекватных подходов к ней. Как заметил выдающийся физик Больцман, нет ничего более практичного, чем хорошая теория. Подчеркнем, однако, что речь идет именно о хорошей, а не о какой-либо иной теории.
сили сугубо общеметодологический характер и целостной теории личности создано им не было, именно эти положения дали мощный толчок к последующим разработкам в этой области. В сохранившемся конспекте одного из последних своих выступлений А. Н. Леонтьев писал: «Личность =/^= индивид; это особое качество, которое приобретается индивидом в обществе, в цело-купности отношений, общественных по своей природе, в которые индивид вовлекается...
Иначе говоря, личность есть системное и поэтому «сверхчувственное» качество, хотя носителем этого качества является вполне чувственный, телесный индивид со всеми его прирожденными и приобретенными свойствами...
С этой точки зрения проблема личности образует новое психологическое измерение: иное, чем измерение, в котором ведутся исследования тех или иных психических процессов, отдельных свойств и состояний человека; это — исследование его места, позиции в системе, которая есть система общественных связей, общений, которые открываются ему; это — исследование того, что, ради чего и как. использует человек врожденное ему и приобретенное им (даже черты темперамента и уж, конечно, приобретенные знания, умения, навыки... мышление)» 66.
Значение этих положений велико. Как справедливо замечает А. Г. Асмолов, данная в них характеристика предмета психологии личности «представляет собой пример той абстракции, развертывая которую можно создать конкретную картину психологии личности» 67. Обратим внимание на следующие основополагающие моменты леонтьевских абстракций. Во-первых, на решительную констатацию несовпадения личности и индивида; во-вторых, на то, что личность есть приобретаемое в ходе жизни в обществе особое, психологическое измерение, качественно иное, нежели то, в котором предстают отдельные психические процессы;
в-третьих, на то, что это измерение является системным и потому «сверхчувственным» качеством, и, в-четвертых, на то, что исследование личности должно заключаться в изучении общений, позиции и того, что, ради чего и как использует человек все врожденное и приобретенное им.
Полностью соглашаясь с этими утверждениями, к некоторым из которых мы будем еще возвращаться,
следует, однако, признать, что ни в них, ни в дальнейших исследованиях этого русла не дается четкого ответа на вопрос: в чем цель и назначение выделенного «измерения» личности? Констатируется лишь, что это измерение — новое,системноорганизованное, сверхчувственное, возникающее в общественных отношениях
•и т. д. Изучая эти особенности, мы, разумеется, значительно продвинемся в понимании человеческой личности, но останемся по-прежнему в неведении относительно того, чему в конечном итоге служит, какова точка приложения этого измерения. Могут возразить, что эта точка, более того, целый ряд этих точек уже даны в вышеприведенных абстракциях: это определение позиции, общений, использование унаследованных и благо-
• приобретенных особенностей. Все это, несомненно, ключевые моменты, важнейшие функции личности, понимаемой в таком случае в качестве «управителя» психических процессов и отношений. Однако по-прежнему остается вопрос: чему в конце концов служит личность, несет ли она в себе самой свою конечную цель или ее служба — средство достижения чего-то большего? Первое обозначало бы растворение понятия личности в понятии человека, понимание личности как высшего проявления, конечной цели и олицетворения человека, и отсюда, в частности, представление о личности как об идеале, вершине, доступной далеко не каждому. Второе возвращает к уже поставленной выше задаче:
выяснению того, чему, если не только самой себе, не «личности ради личности», служит ее особая, сверхчувственная, системная и т. д. организация.
Для рассмотрения этого, крайне важного для контекста данной книги, положения продолжим прерванный на время ход наших основных рассуждений. Напомним, что в качестве ведущего, определяющего для собственно человеческого, т. е. специфического и, следовательно, нормального, на наш взгляд, для человека, развития рассматривался процесс самоосуществления, предметом которого становится всеобщая родовая человеческая сущность, стремление к приобщению, слиянию с ней и обретению тем самым всей возможной полноты своего существования как человека. Реализация этого стремления возможна лишь через последовательное развитие определенного рода отношения к Другому человеку (как к самоценности, но не как к средству), способностей к целетворящей деятельности
(в противовес деятельности только причинно обусловленной), свободному волепроявлению (в противовес пассивной зависимости) и т. п. Это развитие, хотя, безусловно, требует определенных внешних и внутренних условий *, никогда не идет спонтанно, как развертывание некоего инстинкта, но всегда есть процесс непрекращающегося самопроектирования и самостроительства. Специально подчеркнем — непрекращающегося, т. е. идущего не по пути привычных взаимоотношений архитектурного бюро и строительной конторы (сначала — проект, потом, после его утверждения,— стройка, затем уже готовое здание передается в практическое пользование), а по пути беспрестанных, на ходу идущих поправок и переиначиваний проекта, побочных отвлечении от него **, иногда заведомо фантастичных, сделанных ради пробы и эксперимента, и одновременно с этим идущих все новых, часто отрицающих прежние способов, приемов и направлений строительства, бесконечных перестроек, достраивании, частичных, а иногда и полных разрушений сделанного, так что здание поэтому никогда не бывает законченным «под ключ», раз и навсегда переданным в пользование. Такого рода процесс самоосуществления требует постоянных усилий, направленных к его побуждению и движению, к обнаружению себя именно в этой, а не в другой точке выбранного пути, к сравнению намеченного и сделанного, наличного и должного» будущего и настоящего. Если любое животное, будь то заяц или лев, проснувшись, сразу найдет себя зайцем или львом, а не кем иным, то человек ежедневно, если не ежечасно, осуществляет выбор, выбор себя, и, даже если перед нами по видимости совершенно тот же человек, с такими же взглядами и манерами, как вчера и год назад, все равно это продукт выбора себя, выбора и отстаивания именно такого, а не какого-либо иного из множества доступных данному человеку образов-Я и способов поведения.
Конечно, существуют внутренние установки разных
* Проблему соотношения этих условий, соотношения биологического, психологического и социального при нормальном и аномальном развитии личности, мы будем обсуждать в следующей главе
** «Параллельно «видимой», «единственной» жизни,— замечает Н В Наумова,— тянутся психологическим, ценностным и поведенческим пунктиром жизни другие Человек внутренне как бы проигрывает нескочько жизненных сценариев и стратегий»68
уровней, роль которых в психической жизни чрезвычайно велика (основная заслуга в изучении установок по праву принадлежит грузинской школе психологов, основанной Д. Н. Узнадзе). Мы склонны, однако, согласиться с А. Г. Асмоловым в том, что главная роль установки — это сохранение процесса, поддержание избранного направления деятельности 69. Иными словами, это не более, хотя и не менее, чем инерция, т. е. не движитель, а маховик, придающий в зависимости от своих характеристик (мы говорим, например, об инертности психических процессов или об их лабильности) большую или меньшую устойчивость движению в целом, которое для сколь-нибудь длительного, незатухающего продолжения нуждается в постоянном отстаивании перед собой и людьми, во внутреннем утверждении, в оправдании выбора.
Отстаивание это может быть конечно же существенно разным — и активным, и пассивным, и сознательным, и неосознанным,— но именно оно составляет стержень самосознания, основу позиции человека. Знаменитые слова Гете: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой» — носят поэтому отнюдь не метафорический, а прямой психологический смысл: и счастье, и свободу человек не может завоевать раз и навсегда, на всю оставшуюся жизнь, он (и это единственный путь) должен завоевывать, отстаивать их ежедневно *. Так что, проснувшись утром, человек
* Заметим для полноты, что мысль о необходимости постоянной, ежедневной внутренней борьбы за «человека в человеке» была всегда чрезвычайно близка представителям русской классической литературы Ф М Достоевский писал, например, что «все дело-то человеческое, кажется, действительно в том только и состоит, чтоб человек поминутно доказывал себе, что он человек, а не штифтик*» Эта традиция с честью продолжена в современной отечественной литературе Она ярко обосновывается и у ряда современных философов Приведем, например, следующие слова М К Мамардашвили, в которых речь идет о краткости тех мгновений, когда «молнией, на одну секунду» нам открывается ощущение устройства мира, его лада «И если,— пишет философ,— мы упустили эту секунду и не расширили работой этот открывшийся интервал, то ничему не быть, ибо, по метафизическому закону, все необратимо и не сделанное нами никогда не будет сделано То, что ты оказался здесь, это только ты оказался здесь, только ты мог понять в том, что только тебе посветило Ты ни на кого другого не можешь положиться, никто другой тебе не может помочь, и ты не можешь положиться ни на будущее, ни на вчерашнее, ни на разделение труда, что мы, мол, вместе сплотимся и разберемся Не разберемся И лишь упустим часть мира в полное небытие» 70
не просто продолжает с той же точки остановившуюся на время сна активную жизнь, словно кем-то заведенный механизм, но выбирает, оправдывает, намечает свои пути осуществления, «заячьи» и «львиные» в том числе *. Это самостроительство в себе человека, способность и возможность такого самостроительства подразумевают наличие некоего психологического орудия, «органа», постоянно и ежечасно координирующего и направляющего этот невиданный, не имеющий аналогов в живой природе процесс Этим «органом» и является личность человека.
Таким образом, личность как специфическая, не сводимая к другим измерениям (темпераменту, индивидным свойствам и т. п.) конструкция не является самодостаточной, в себе самой несущей конечный смысл своего существования. Смысл этот обретается в зависимости от складывающихся отношений, связей с сущностными характеристиками человеческого бытия. Иначе говоря, сущность личности и сущность человека отделены друг от друга тем, что первое есть способ, инструмент, средство организации достижения второго, и, значит, первое получает смысл и оправдание во втором, тогда как второе в самом себе несет свое высшее оправдание. Действует, любит, ненавидит, борется не личность, а человек, обладающий личностью, через нее, особым, только ему присущим образом организующий свою деятельность, любовь, ненависть и борьбу. Отсюда и характеристика личности, ее «нормальность» или «аномальность» зависят от того, как служит она человеку, способствуют ли ее позиция, конкретная организация и направленность приобщению к ро-
* Приведем, справедливости ради, по-видимому не согласное с нашим, мнение американского философа А Грюнбаума «Я никогда не просыпаюсь совершенно свободным от каких либо мыслей и не спрашиваю свое чистое сознание «Какими мотивами я наполню свое сознание в это утро? Будут ли это устремления типа Аль Каноне или Альберта Швейцера^»» 7' С психологической точки зрения ни о какой «чистоте сознания» речи, конечно, быть не может — оно полно прежде накатанных мотивов и установок Мы говорим лишь о том, что при всей важности и несомненной силе этого инерционного момента сам по себе он не может единственно объяснить и оправдать поведение, ибо за каждым актом последнего лежит принципиаль ная возможность, а часто необходимость жизненного выбора, поэто му, даже когда поведение предстает как сугубо преемственное и реактивное, за ним на деле скрываются разные формы и степени активного (т е содержащего выбор) отстаивания именно такого, а не иного пути
повой человеческой сущности или, напротив, разобщают с этой сущностью, запутывают и усложняют связи с ней. Итак, к прежде сформулированному представлению о нормальном развитии как пути обретения человеческой сущности нам остается добавить представление о личности как инструменте, способе конкретной организации этого пути.
А поскольку центральным, системообразующим является здесь отношение к другому человеку, к другим людям, то, не претендуя на строгое и всеобъемлющее определение, но выделяя, подчеркивая один, хотя и чрезвычайно важный, на наш взгляд, аспект — подход к проблеме личности,— сформулируем теперь следующее исходное положение. Стать личностью — значит, во-первых, занять определенную жизненную, прежде всего межлюдскую нравственную, позицию; во-вторых, в достаточной степени осознавать ее и нести за нее ответственность; в-третьих, утверждать ее своими поступками, делами, всей своей жизнью. И хотя эта жизненная позиция выработана самим субъектом, принадлежит ему и глубоко пристрастна (если не сказать — выстрадана им), тем не менее по своему объективному значению она есть принадлежность человеческого общества, продукт и одновременно причина общественных межлюдских связей и отношений. Поэтому истоки личности, ее ценность, наконец, добрая или дурная о ней слава в конечном итоге определяются тем общественным, нравственным значением, которое она действительно являет (или являла) своей жизнью.
Из предложенного рассмотрения вытекает целый ряд выводов и следствий. Кратко обозначим лишь два из них — наиболее важные и непосредственно относящиеся к теме данной книги
Первое. Понимание личности не должно иметь значение лишь идеала; личность — рабочий инструмент человеческого развития, хотя, разумеется, инструмент этот может быть «плохим», «очень плохим» и даже «никудышным», равно как «хорошим», «очень хорошим» и даже «идеальным» — в зависимости от того, как он служит своему назначению. Поэтому, когда говорят, что личностью является далеко не каждый, а лишь некоторые, наиболее продвинутые и выдающиеся, за этим лежит подмена сущносги личности сущностью человека. Да, человек, скажем мы, должен сделаться Человеком,- и это действительно удается пока
далеко не каждому, и одна из причин тому — недостатки, аномалии личности как инструмента и способа организации этого движения. Поэтому надобно не «лишать» человека личности, не рассматривать ее как доступный лишь избранным приз за успешное развитие, а понять, что в присущей данному человеку организации личности мешает выделке его в Человека.
Второе. Понимание человека как самоценности, как способного к развитию вне любых «заранее установленных масштабов» — великая заслуга философской мысли. Но психология, как правило, не может прямо и непосредственно приступить к изучению этих и других умопостигаемых сущностных свойств. Хотя нельзя сказать, что здесь нет и определенных достижений. Как справедливо отмечает И. С. Кон, целый ряд категорий, которые еще недавно считались отвлеченно-философскими и чуть ли не идеалистическими (эмпатия, например), сегодня прочно вошли в арсенал психологии. Даже такое, казалось бы, «мистическое явление», как трансцендирование, нашло в известной степени научный эквивалент в понятии «надситуативная активность» 72.
Совершенно ясно, однако, что мы пока находимся лишь в самом начале пути психологического освоения богатства философской мысли. Сложностей на этом пути, конечно, немало, но едва ли не главная, на наш взгляд, кроется в следующем. Психология как позитивная наука прилагает себя лишь к тем проявлениям человека, которые можно представить как относительно постоянные и устойчивые в своих характеристиках и доступные тем самым объективному, научному, т. е. фиксируемому, конечному (пусть с той или иной долей приближения), описанию и анализу. Однако такое описание, т. е. попытка мерой измерить безмерное, установить масштаб явления безмасштабного, заранее противоречит человеческой сущности. Предложенное понимание позволяет подойти к решению этого противоречия и увидеть взаимосвязь и взаимозависимость общефилософского и конкретно-психологического подходов. Объектом психологического изучения в этом случае становится личность человека, которая, будучи способом организации достижения человеческой сущности, приобщения, овладения сущностными силами, сама по себе не является безмасштабной — ее масштаб и границы определены тем вышележащим уровнем, к
достижению которого она направлена. Психология, таким образом, нуждается в философском анализе, ибо без него теряется понимание общего смысла и назначения тех механизмов и процессов, которые она изучает. Поэтому глубоко заблуждаются те, кто полагает, что психолог не должен отвлекаться от своих экспериментов, практики, клиники и делать экскурсы в другие области знания, выходить за рамки своих (благо их всегда в избытке) специальных задач. Должен, ибо это совершенно необходимо ему для осмысленного продвижения в решении тех же специальных, узкопрофессиональных задач. При этом психологу не надо тешить себя надеждой, что он сразу найдет в готовом виде то, что ищет, все без исключения нужные «секреты» и объяснения. Он найдет положения, которые, несмотря на всю их ценность, надо еще уметь приладить, применить в своей области. Ни философ, ни этик, ни методолог науки не могут сделать это за психолога, поскольку они не обладают профессиональным пониманием специфики психологического исследования.
И пусть одобрением на этом пути послужат следующие слова выдающегося французского психолога Пьера Жане: «Ограниченность разума и узость специализации никогда не являются достоинствами, и это приводит к плачевным результатам особенно тогда, когда занимаются психологией... В психологических исследованиях, напротив, необходимы универсальный характер исследователя, его способность к обобщениям...» 73 Философия в свою очередь нуждается в данных психологии, ибо без них ее общие представления могут утратить связь, оказаться несообразующимися с реальностью психической жизни, ее закономерностями. Философия и психология, видим мы, необходимо взаимосвязаны в изучении человека, и если психологические данные обретают через философию смысл, то данные философские обретают через психологию почву.
Теперь, когда в самых общих чертах выяснены философские основания и смысл проблемы нормы, настало время приблизиться к психологической почве — перейти к изложению исходных предпосылок и гипотез исследования и, далее, к описанию его конкретных методов. Иначе говоря, от уровня общефилософского перейти к уровню конкретно-научному, т. е. следовать принятой логике восхождения от абстрактного к конкретному.
ГЛАВА II
ИСХОДНЫЕ ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ
ПРЕДПОСЫЛКИ И ГИПОТЕЗЫ
Til
относил деятельности, при осуществлении которых происходит развитие мотивационно-потребностной сферы, ко второй группе — те деятельности, при осуществлении которых происходит «формирование интеллектуально-познавательных сил детей, их операционально-технических возможностей». В детском возрасте, по мнению Д. Б. Эльконина, происходит постоянное чередование этих групп деятельности, что и определяет ход психологического развития ребенка. Что же касается зрелого возраста, то на него, считал Д. Б. Эльконин, нельзя переносить эти закономерности, поскольку и социальная ситуация развития, и ведущая деятельность остаются у взрослого постоянными в течение всей трудовой жизни, а не сменяются, как в детстве, одна другой 62.
Тем самым выделенные закономерности фактически рассматриваются как «детскопсихологические», но не «общепсихологические», с чем вряд ли можно согласиться, поскольку, как мы уже говорили, несоответствие по-требностно-мотивационной и операционально-технической сторон есть прямое выражение более общего, движущего (т. е. неустранимого) противоречия развития личности, а не следствие лишь какого-либо одного (в данном случае начального) периода жизни человека.
Вместе с тем признание общей внутренней закономерности не означает, что формы ее конкретной реализации во взрослой и детской жизни будут идентичными. Коренным отличием здесь является то, что в детском возрасте смена одного типа деятельности другим во многом непосредственно диктуется социально-культурными условиями, а в зрелом возрасте нормальная личность (о чем мы подробно писали в гл. I) способна сама выбирать объекты и формы своей активности. Не случайно поэтому набор ведущих деятельностей взрослого (и в этом, конечно, прав Эльконин) может длительно оставаться постоянным (семья, работа и т. п.), не меняя, как в детском возрасте (единообразно, достаточно регламентирование в рамках нашей культуры), свою последовательность, однако внутри каждой такой деятельности могут возникать самые различные перипетии, изменяющие как характер самих этих деятельностей, так и соотношение между ними. Что касается социальной
личности ребенка. Так, например, ребенок-дошкольник именно в игре осваивает общественные функции и соответствующие нормы поведения людей...» "Ниже мы коснемся-современной критики положения о ведущей деятельности и нашего отношения к этой критике.
ситуации развития, то хотя и не столь резко и внешне заметно, но она сменяется и в зрелом возрасте. Действительно, на тридцатилетнего смотрят по-иному, нежели на сорокалетнего: первый может еще ходить в подающих надежды, от второго ждут реального подтверждения этих надежд. Тем самым, для того чтобы понять малоизученные кризисы взрослой жизни, необходимо обратиться к анализу движения самих личностно-зна-чимых деятельностей и возникающих здесь внутренних противоречий, а не искать эти противоречия только в оппозиции одних деятельностей к другим. Поэтому тезис о строгом различении ведущих деятельностей, одни из которых по преимуществу направлены на мотивацион-ную сферу, а другие — на операционально-техническую, не следует абсолютизировать, особенно в применении к зрелому возрасту. Обе эти стороны не существуют порознь, а обретают особого рода единство в любой конкретной деятельности человека — от простой до сложной и разветвленной. Ведь любая деятельность подразумевает для своего осуществления как производственную, операционально-техническую, так и мотива-ционную стороны.
Причем видимость исключительно «мотивационных» или «операционально-технических» деятельностей возникает нередко как акцентация различных моментов. Например, возникающее серьезное несоответствие предметной стороны деятельности ее прежнему мотиву часто обращает человека к пристальному анализу своих мотивационных ориентиров. Напротив, при мелких поломках операционально-технического аппарата деятельности внимание сосредоточивается на их исправлении, что в свою очередь может представляться как особая деятельность. Между тем и в том и в другом случае перед нами нередко одна общая деятельность на разных этапах своего движения, с разной представленностью в нем двух основных сторон — мотивационной и операционально-технической. Так, невозможность осуществления прежними, привычными средствами важной для человека деятельности, например, профессиональной (вследствие болезни, серьезного нарушения трудоспособности) или интимно-личной (потеря близкого), обычно ведет к пересмотру, порой глубоко драматическому и мучительному, мотивационной, ценностной стороны жизни, тогда как обычные неприятности на работе или препятствия в любви заставляют лишь больше напрягать силы в из-
бранном направлении. (Старая мудрость говорит, что мелкие неприятности выводят нас из себя, большие — возвращают нас себе.)
И наконец, последним моментом, который отмечал и Д. Б. Эльконин, является слабая разработка проблемы переходов от одного периода развития деятельностей к другому. О явной недостаточности изучения «стыков» между этапами развития говорят и другие ученые 63. В особенности это касается, на наш взгляд, тех случаев, где встречаются серьезные препятствия в реализации деятельностей, т. е. случаев, представляющих особый интерес в плане поиска истоков и мер коррекции отклоняющегося поведения.
Все эти моменты требуют более пристального и специального обращения к внутренним психологическим закономерностям движения деятельности, возникающим здесь преобразованиям, и прежде всего тем зонам этого движения, которые соответствуют переломам, качественным сдвигам, кризисам развития.
Для этого вернемся к нашей схеме (1), представив ее теперь для удобства дальнейшего изложения в следующем линейном виде:
При этом вновь обратим внимание на то, что формулы Д — П — Д и П — Д — П являются лишь разными фрагментами, звеньями живой цепи: если мы возьмем отрезок, начинающийся с деятельности (на схеме он обозначен цифрой «I»), то получим первую формулу, если возьмем отрезок, начинающийся с потребности (цифра «2»), то получим вторую формулу*.
* Справедливости ради надо отметить, что, отдав предпочтение формуле Д — П — Д, Л. Сэв в конце своей книги тем не менее признает правомерность и важность в анализе человека другой формулы, а именно формулы П — Д — П. Это признание вполне объяснимо, и в нем не следует видеть противоречия, ведь для Сэва, так же как для Леонтьева, было важно показать, что нет исходно заложенного в человеке перводвигателя, предшествующего развертыванию самой деятельности. Но когда мы переходим к анализу реального плана психологического движения деятельности, его актуальных форм, то становится уже невозможным не признать взаимосвязь, взаимо-
Возможность кризисов, сбоев в развитии деятельности, в том числе деятельности, которая нас наиболее интересует, т. е. личностно-значимой, занимающей важное или даже ведущее место в жизни человека, является не одиозным случаем, а психологической закономерностью; эта возможность заложена по сути в самой природе рассматриваемой цепи преобразований. Назовем несколько механизмов таких кризисов, но прежде выделим два основных направления, два вида развития цепи преобразований. Один условно назовем восходящим (он обычно характерен для нормального, продуктивного формирования), другой—нисходящим (он свойствен в большей степени аномальным случаям).
Теперь о механизмах восходящего пути. Их в свою очередь два. Первый связан с тем, что изменяющаяся потребность требует для своего удовлетворения все новых и новых средств, операционально-технических возможностей деятельности. Наконец, может настать такой момент, когда возможности эти исчерпываются, когда в наличии, в сфере реально доступного, для человека не оказывается необходимых для осуществления деятельности средств, что субъективно иногда очень остро переживается как состояние неудовлетворенности, растерянности, остановки, кризиса. Второй тип кризисных состояний связан с тем, что деятельность, напротив, постоянно усложняется, разветвляется, приобретает такие новые средства осуществления, операционально-технические возможности, что она как бы перерастает лежащую в ее основе потребность. Подобная логика возникновения кризисов нормального развития (главным образом в плане расширения связей и отношений) была впервые выявлена в рамках теории деятельности применительно к детскому возрасту в фундаментальных трудах А. Н. Леонтьева, А. В. Запорожца, Д. Б. Элько-нина, Л. И. Божович.и др.
Обратимся теперь к тому направлению изменений деятельности, которое названо нисходящим. Здесь также можно обозначить два варианта. В основе первого
обусловленность рассматриваемых формул этого движения, поскольку, говоря словами самого же Л. Сэва, если рассматривать как уже данный процесс удовлетворения развитых человеческих потребностей, то здесь «каждый момент может быть взят за отправной по отношению к другому, и тогда схема потребность — деятельность — потребность, П — Д — П, не менее законна, чем обратная схема,— деятельность — потребность — деятельность, Д — П — Д, так как одна из них непрерывно соединяется с другой» 64.
лежат происходящие вследствие тех или иных причин искажение потребностей, возрастание их принудительной силы и т. п., что ведет к перестройке — часто далеко не автоматической и не бескризисной — соответствующих деятельностей по удовлетворению данных потребностей. Причинами кризисов другого типа становятся обеднение деятельности, искажение ее структуры, что приводит к перестройке потребностей и мотивов. (Ниже мы увидим, что примером первого типа кризисов могут служить изменения деятельности при хроническом алкоголизме, примером второго — изменения деятельности при эпилепсии *.)
Таким образом, в любой отдельно взятой деятельности возможно усмотрение действия противоречий между ее операционально-технической и мотивационно-по-требностной сторонами, что позволяет подойти как к пониманию внутренних закономерностей, затруднений, кризисов взрослой жизни, где не происходит видимой смены одной деятельности другой, так и к случаям фру-страций, разного рода отклонений в реализации лич-ностно-значимых деятельностей детского и подросткового возраста, когда кризисные явления трудно объяснить лишь взаимоотношениями между двумя ведущими типами деятельности. Вместе с тем для построения развернутой схемы преобразования деятельности не хватает одного важного звена, которое отражало бы структуру самого кризисного состояния.
В самом деле, обобщая представленные выше варианты кризисов **, нетрудно увидеть, что сбой в выде-
* Можно искать и иные пути изучения природы кризисов. Так, согласно выдвинутой В. Г. Асеевым системно-уровневой концепции детерминации развития психики, возможны двоякого рода противоречия: между субъектом и внешними условиями протекания деятельности, с одной стороны, и между отдельными внутриличностными образованиями — с другой65. Интересным является и описанный В. С. Ротенбергом и В. В. Аршавским «синдром Мартина Идена», который проявляется тогда, когда, казалось бы, все заветные цели достигнуты и человек находится на гребне успеха 66. Целевая сторона оказывается исчерпанной, а вместе с тем постепенно гаснут и мотивы, освещавшие и направлявшие все силы на их достижение.
** Следует, видимо, специально подчеркнуть, что мы не вносим в понятие «кризис» оценочную, только негативную окраску и не рассматриваем это явление как по преимуществу признак аномального развития, отклонения, болезненности. Кризисы, переломы, скачки — обязательные спутники всякого живого развития. Разумеется, в зависимости от обстоятельств эти периоды могут проходить по-разному — сглаженно или резко, легко или обостренно, краткосрочно или долговременно, наконец, они могут иметь разный исход с точки зрения нрав-
ленной цепи преобразований возможен либо в звене П — Д, когда потребность не может удовлетвориться прежним набором средств деятельности, либо в звене Д — П, когда, напротив, изменившиеся операционально-технические возможности перестают соответствовать (перерастая в восходящем и обедняясь в нисходящем пути) прежним потребностям. Что же в психологическом плане происходит при этих сбоях, какого рода состояния образуются?
Если обратиться к внешним проявлениям кризисных состояний, к их феноменологии, то они, в особенности начиная где-то с подросткового возраста, могут быть описаны как особые психические состояния, состояния неопределенности, как бы неопредмеченности, неструктурированности желаний субъекта, невыраженности намерений и планов, их размытости, легкой смены одного другим и т. п. Часто об этом состоянии можно сказать, что человек, находящийся в нем, жаждет (порой очень страстно) того, чегв сам толком не знает, чему не может дать однозначного описания. Подобное состояние, взятое как фрагмент развития деятельности, может быть обозначено как переходное мотивационно-потребност-ное состояние.
Следует, однако, сразу заметить, что наше понимание потребностного состояния отличается от его понимания А. Н. Леонтьевым. Согласно последнему, уровень собственно психологического анализа начинается с потребности, которая рассматривается как нужда, обретшая свой предмет или мотив. «Подобное понимание мотивов,— пишет А. Н. Леонтьев,— кажется по меньшей мере односторонним, а потребности — исчезающими из психологии. Но это не так. Из психологии исчезают не потребности, а лишь их абстракты — «голые», предметно не наполненные потребностные состояния субъекта» 67. Тем самым потребностные состояния фактически выводятся из сферы психологического анализа. На наш же взгляд, психологический анализ переходных потреб-ностных состояний является важнейшим условием пони-
ственно-ценностного развития, борьбы просоциальных и эгоцентрических тенденций. Задача воспитания и психологической помощи — способствовать созданию, с учетом возрастной специфики и индивидуальных отличий человека, таких условий, которые обеспечивали бы наилучшие формы прохождения кризисных периодов как со стороны общей нравственной направленности, так и со стороны внешних проявлений и реакций.
мания реального движения деятельности. Эти состояния, в особенности возникающие по ходу развития сложных общественно обусловленных видов деятельности, не являются лишь «голыми» негативными состояниями субъекта. Они имеют внутреннюю структуру и динамику, которые во многом определяют выбор конкретного предмета — мотива деятельности. Наконец, психология не вправе упускать эти состояния из сферы своего внимания, поскольку именно они (что мы, в частности, увидим ниже, при анализе раннего алкоголизма) очень часто являются наиболее опасными, ломкими моментами, в которых значительно возрастает вероятность возникновения больших и малых отклонений в развитии личности.
Достаточно схематично суть потребностного состояния (Спотр) можно определить как состояние, которому отвечают не жестко закрепленные предметы, а веер, вариация, целый круг достаточно разнообразных потенциальных объектов, предметов (Пр1, Пр2, Прз, .... Прп) или:
Потребности же соответствует более или менее определенный предмет или мотив, т. е. потребность — предмет (мотив), или П—Пр (М).
Лишь учитывая потребностное состояние, мы можем построить полную цепь движения деятельности и отразить в этой цепи периоды кризисных явлений. Начнем построение с переходного потребностно-мотивационного состояния, хотя понятно, что и до него могла существовать некая цепь развития деятельности, которая, однако, нарушилась вследствие действия одного из указанных выше механизмов кризиса.
Потребностное состояние по самой своей сути не может длиться долго *, и через некоторое время обычно
* Хотя встречаются в практике случаи, когда потребностное состояние затягивается, что может переходить в особую личностную аномалию, требующую тогда применения специальных психокоррек-ционных приемов.
происходит обнаружение, опробование действием того или иного предмета, который представляется, видится субъекту в наибольшей степени отвечающим данному моменту. Так осуществляется переход потребностного состояния в качественно иной психологический ранг — ранг опредмеченной потребности, т. е. потребности, нашедшей свой предмет — мотив *. Вслед за этим потребность через найденный мотив побуждает к деятельности, в ходе которой она воспроизводится и, как уже говорилось, несколько видоизменяется, толкая на новый, в свою очередь измененный по сравнению с прежним цикл деятельности и т. д.; т. е. речь идет уже о цепи преобразований, рассмотренной нами выше. В то же время внутренняя логика трансформации потребности и деятельности может по одному из представленных механизмов кризиса привести к фактическому разрыву данной цепи, к возникновению нового потребностного состояния, ждущего своего разрешения 68.
Изобразим сказанное в виде итоговой схемы:
* Ожидание первой любви, грёзы о ней, пожалуй, наиболее яркий пример потребностного состояния, переходящего затем в осознанную потребность. Стендаль сравнивал это ожидание с солевым раствором, насыщенным до такой степени, что на предмете, помещаемом в его среду, могут образовываться кристаллы — чувства (мы ведь порой и говорим: «кристаллизация чувств»). То же и в известных пушкинских строках:
Давно сердечное томленье
Теснило ей младую грудь;
Душа ждала... кого-нибудь,
И дождалась... Открылись очи;
Она сказала: это он!
В схеме этого движения можно условно выделить три основные стадии, или зоны: 1 — зона переходного потребностно-мотивационного состояния, или зона выбора предмета; 2 — зона первичного освоения и закрепления предмета в качестве мотива, или зона мотивооб-разования; 3 — зона преобразования потребности и деятельности.
Из сказанного следует ряд выводов. Так, если рассматривать человека как существо деятельное, постоянно осуществляющее какую-либо деятельность, то необходимо учитывать этапы, зоны движения этой деятельности. Состояние смысловой сферы также существенно зависит от того, в какой стадии находится деятельность. Можно говорить поэтому, например, о смысловой структуре потребностного состояния или смысловой структуре первичного мотивообразования, т. е. о достаточно типичных для тех или иных периодов становления деятельности смысловых структурах. Разумеется, степень «затронутое™» смысловой сферы, входящих в нее смысловых образований будет существенно разной (в зависимости от отнесенности этих образований к тому или иному уровню): действенные поля оказываются вовлеченными в перестройки куда более непосредственно, чем высшие ценностные смысловые уровни. Это в свою очередь порождает вопрос об изменяющихся соотношениях между высшими и низшими уровнями смысловой сферы, между отражающимися в сознании структурами идеальных (общих) и реальных (конкретных) целей. Приведенная схема хорошо согласуется и с представлениями А. Г. Асмолова и В. А. Петровского о чередовании в развитии деятельности этапов, где главенствуют установочные, инерционные моменты и моменты ломки инерции, так называемой «надситуативной активности» . Исходя из представленного легко увидеть, что побуждения к «надситуативной активности» возникают не сами по себе, а как следствия определенной логики развития деятельности, лежащих внутри ее движущих противоречий. Ниже мы еще вернемся к этим и другим общепсихологическим выводам и постараемся показать их значение для исследования аномалий личности и психокоррекционной работы, а сейчас попытаемся увязать вместе, в единую систему те основные понятия, которые рассматривались в этой главе.
6. КООРДИНАТЫ
«ПРОСТРАНСТВА ЛИЧНОСТИ»
Чтобы соотнести между собой введенные выше основные понятия, воспользуемся следующей аналогией. Представим себе некоторое трехмерное пространств&г-Если считать плоскостями этого пространства, во-первых, деятельность, или, более обобщенно, бытие человека, определяемое как система сменяющих друг друга деятельностей; во-вторых, значение, или, обобщенно, культуру как систему значений, программ, образцов, норм, правил и т. п. и, наконец, в-третьих, смыслы как «значения значений», как динамические системы сознания, несущие пристрастные отношения человека к действительности, преображающие в сознании саму эту действительность, то личность можно представить как некий предмет, идеальное «тело», существующее в этих плоскостях и особым образом связанное, отражающееся в каждой из них *.
Очевидна условность такой аналогии, однако, приняв ее, мы сможем наглядно показать соотношение рассмотренных в главе основных понятий, каждое из которых освещает разные аспекты развития личности. Деятельность, бытие отвечает в основном на вопрос, как и почему происходит это развитие; обращение к плоскости культуры — на вопрос, для чего, для каких целей, задач, для достижения каких норм и образцов происходит развитие; наконец, плоскость смыслов соотносится с вопросом, ради чего человек живет, ради чего осуществляются все эти «как», «почему», «для чего».
Каждая из этих плоскостей имеет и свои собственные параметры: говоря о деятельности, необходимо иметь в виду меру ее внутренней сложности, опосред-ствованности, стадии развития, широту связей и т. п.;
говоря о культуре — качество, развитие и взаимосвязи
• В. В. Давыдов считает, что исследования, связанные с изучением смысловых образований, динамических смысловых систем относятся к сфере сознания, а не к области личности 70. С этим замечанием согласимся лишь отчасти. Действительно, если брать системы смыслов сами по себе, то они суть составляющие сознания, определяющие пристрастность отношений. Иное дело, однако, если рассматривать эти системы во взаимосвязи с жизнедеятельностью человека в мире: тогда они, точнее, сама эта взаимосвязь есть характеристика личности. Об этом единстве и взаимосвязи и идет речь в нашей схеме, хотя понятна вся ее приблизительность в отношении столь сложного предмета, каким является личность.
значений, программ, образцов поведения, движение рассматриваемых значений от житейских и разрозненных до научных и системных. Что касается смысловой плоскости,то выше уже шла речь об ее уровнях, о борьбе двух основных векторов, один из которых направлен к коллективному, общему, всеобщему, а другой, противоборствующий — к частному, прагматическому, эгоцентрическому.
Исходя из представленного становится более понятной суть некоторых распространенных в психологии подходов, их возможности и ограничения. Так, если рассматривать личность как образование, целиком производное от культуры (культурологические теории), то личность предстанет как некий слепок, сколок культуры (проекция на плоскость значений), и тогда каждый человек, каждая личность может быть в конечном итоге охарактеризована ходячей фразой заголовка школьных сочинении: такой-то как типичный представитель своей эпохи, места, окружения. Подход, разумеется, важный и правомерный. С этой позиции можно объяснить фактически все многообразие личностных проявлений, не исключая таких, как творчество и мораль, ведь и то и другое так же имеют объективно существующие в обществе (т. е. предшествующие по отношению к конкретному человеку) предпосылки, свое разработанное веками быгие и пути достижения, зафиксированные, кристаллизованные, свернутые в знаках, значениях, понятиях, символах, поучениях, правилах, представленных в той или иной форме, будь то книга, писаный или неписаный закон, народный обычай, предрассудок данного времени и т. п.
Но этот подход имеет и свои ограничения, ибо оставляет в тени по крайней мере два важнейших момента. Во-первых, активность человека по усвоению всех этих знаков, навыков, норм и правил культуры и, во-вторых, возможность нравственной свободы человека в его действиях, в способах, формах и уровнях осмысления происходящего, без чего нельзя, в частности, понять, почему и как при одних и тех же обстоятельствах, в одинаковых эпохах, «культурных нишах» вырастают столь разные по своему личностному достоинству люди *.
v Кроме того, следует помнить, что со знаками, установлениями, схемами кулыуры связаны не одни высоты человеческого духа. Налицо также и сковывающая роль культуры. «Бюрократизм культуры,— писал, например, М. А. Лифшиц,— начиная с иероглифической
Другой весьма распространенный подход может быть уподоблен (в рамках нашей условной модели) проекции личности на деятельностную, бытийную плоскость, и тогда личность начинает рассматриваться как субъект или даже как только «момент деятельности». Это также чрезвычайно важный и плодотворный аспект, подчеркивающий деятельностную природу человека, значение труда, продуктивной деятельности для формирования и проявления личности.
Однако принятие лишь такого взгляда Ъпять-таки обнаруживает известную недостаточность. Да, личность проявляет и формирует себя через деятельность, у нее нет по сути других путей формирования и реализации себя. Но она не сводится, не растворяется без остатка в любой из форм этой реализации, не сливается полностью и безраздельно с субъектом деятельности *, а составляет особое, системное, прямо не сводимое к деятельности и прямо не выводимое из деятельности образование, существенной характеристикой которого является нравственно-ценностное (или ценностно-смысловое) отношение к происходящему. Образно говоря, человек лишь как субъект каких-то отдельных видов деятельности не всегда подлинный «хозяин» собственной личности в целом, а часто лишь ее исполнитель, нанятый хозяином работник, которого нельзя полностью
письменности Египта и канцелярской мудрости шумерских писцов и кончая «чернильной культурой», на которую жаловался Гердер, и омертвевшими штампами средств информации более поздних времен,— страшная вещь... Нельзя забывать, что общественное мышление воплощается не только в телевизионных башнях, клубах, храмах и статуях или книгах. Оно воплощается и в «церебральных структурах» людей особого типа, грамотеев, служителей культуры, «мозго-виков», образующих в каждой области мысли свою ничтожную монополию, свою кастовую мафию». Поэтому «мы вовсе не обязаны всегда, без дальнейшего анализа, без distingio, «я различаю», становиться на сторону общественных воплощений» 71. Но это distingio, это различение (иначе оно и немыслимо вовсе), может быть лишь функцией чего-то, с самой культурой прямо не совпадающего, но подразумевающего свободный и нравственный выбор, т. е. в нашем понимании — функцией позиции личности.
* Б. Г. Ананьев писал по этому поводу, что в единой структуре человека характеристика субъекта деятельности так или иначе взаимосвязана с характеристиками человека как личности Однако совпадение личности и субъекта относительно даже при максимальном сближении их свойств 72. Другой психолог, В. Г. Норакидзе, справедливо подчеркивает, что утверждения «личность есть субъект деятельности» и «личность проявляет себя в каждый данный момент как субъект деятельности» вовсе не равнозначны, не эквивалентны между собой 73.
отождествлять с тем, кто будет (сейчас или, быть может, через много лет) принимать и оценивать произведенную работу. Можно согласиться поэтому с Н. И. Сардж-веладзе, который пишет, что «субъект деятельности в каждый конкретный момент — преходящее явление;
фактически сколько деятельностей, столько и субъектов деятельности. Но за -этим преходящим субъектом стоит относительно устойчивое и перманентное образование, именуемое личностью. Личность, как относительно устойчивая и перманентная система, имеет множество своих преходящих проявлений в виде субъекта деятельности» .
Даже совершение одних и тех же действий, точнее, поступков (или проступков), движимых сходными мотивами, не уравнивает пути и шансы личностного развития, определяемого внутренним отношением к происходящему (а чаще — к происшедшему), тем, как отразится поступок в ценностно-смысловой плоскости сознания, с какими уровнями этой плоскости будет соотнесен, какой урок сам человек (а не персонифицированная в его лице культура или преходящий субъект деятельности) извлечет сейчас или по происшествии времени из случившегося. «Каждому,— свидетельствует писатель М. Ибрагимбеков,— если он захочет вспомнить, будет за что краснеть, просыпаясь по утрам, будет за что испытывать чувство стыда, но для одного эти плохие поступки в сумме составляют опыт, благодаря которому он становится еще хуже, для другого — это раскаленная решетка, на которой он корчится, но очищается и становится лучше...Но разница между подлецом и достойным человеком в том, что они сделали разные выводы из своих прегрешений» 75.
Теперь о понимании личности как проекции на смысловую плоскость. Если рассмотрение личности со стороны деятельности или усвоения значений, культуры достаточно широко представлено в научной психологии, то психологическое рассмотрение ее со стороны смысловой, нравственно-ценностной плоскости разработано пока крайне недостаточно. Этим отчасти и объясняется то, что мы уделили этой стороне особое внимание. Нами двигало при этом не только желание в какой-то степени по мере сил способствовать заполнению некоторого пробела общей психологии личности, но и сознание действительно особой значимости этой плоскости для понимания сути человеческой личности, путей ее нормально-
го и аномального развития. Как мы пытались показать выше, главным в этой плоскости (плоскости, по нашей классификации, собственно личностного здоровья) становятся не успехи человека и его социальные роли, не сама по себе его продуктивная деятельность, не характер, не темперамент (т. е. то, что можно по преимуществу отнести к показателям индивидуально-психологического здоровья и здоровья психофизиологического), а мера участия, заинтересованности, пристрастности, проникновения его в нужды другого человека, общества, человечества в целом. Если рассматривать человека лишь как индивидуальность, то люди предстанут как бесконечно разные миры, становящиеся все более обособленными, особыми, неповторимыми по мере их развития. Через восходящее движение в нравственно-ценностной плоскости происходит реальное единение людей, приобщение к той, по словам А. Н. Леонтьева, не всегда видимой индивидом подлинной человеческой действительности, которая не обосабливает человека, а сливает его жизнь с жизнью других людей, их благом 76. Сжато и точно сказано у М. М. Пришвина:
«В знании общего дела есть сущность личности, потому что просто индивидуум знает только себя» 77. Психология личности, не приобщенная к этому знанию, законам нравственного мира, будет по своей сути оставаться психологией «знающих только себя» человеческих индивидов.
Однако и эта взятая сама по себе точка зрения не является исчерпывающей. Проекция исключительно на данную плоскость может породить представление о личности лишь как решающей и оценивающей те или иные нравственные проблемы и коллизии; при этом бытие начинает рассматриваться только как сценическая площадка, на которой вновь и вновь, на разной общественно-исторической основе разыгрывается репертуар человеческих судеб.
Известны слова Л. Н. Толстого о том, что люди делают только вид, что воюют, торгуют, строят, главное же, что они делают всю жизнь,— это решают нравственные проблемы. В противовес этому мнению .современная научная психология чаще всего, напротив, либо старается вовсе игнорировать в своих исследованиях нравственную сферу, либо рассматривает ее как некий довесок, добавок к продуктивной деятельности и возникающим вокруг нее производственным отношениям.
И тот и другой подход следует признать односторонним, высвечивающим важную, 'но только одну сторону проблемы, поскольку, если воспользоваться нашей моделью, в первом случае личность целиком и полностью проецируется на смысловую, нравственно-ценностную плоскость, а во втором — на плоскость бытийную, деятель-ностную.
Итак, понятно, что личность в целом не проекция на одну какую-нибудь из представленных плоскостей, но системное образование, по-своему отражающееся в каждой из них *. Если же попытаться все же обозначить принцип, который является сквозным, связывающим всю систему, то для процесса формирования личности таким принципом будет принцип деятельностного опос-редствования 78. Суть его заключается в производности личностных образований от реального бытия субъекта и, следовательно, в необходимости при исследовании, воспитании, коррекции личности выхода за рамки самих этих образований в мир реальной жизни, в мир деятельностей, их опосредующих. Именно через совокупность деятельностей, через бытие человека происходит присвоение культуры, происходит удвоение значений (появление субъективного значения данного объективного значения), которое и порождает личностные смыслы человеческого существования. Вне целенаправленной активности, не будучи освоенной деятельностью, культура выступает для человека лишь разрозненным и отчужденным набором значений, правил, норм и т. п. Проходя через деятельность, опосредствуясь деятельностью **, эти значения приобретают смысл, порождают особый внутренний план — нравственное сознание с присущими ему уровнями и функциями.
* Отсюда, в частности, ход к типологии личностей: ведь, к примеру, на одной и той же бытийной, деятельностной основе могут возникнуть существенно разные нравственно-ценностные построения и развитая система значений может сочетаться с низким смысловым уровнем (эгоцентризм, группоцентризм).
** Надо сказать, что именно понятие «опосредствование» было первоначально центральной характеристикой деятельности у Л. С. Выготского и А. Н. Леонтьева 79. В дальнейшем этот момент был несколько затушеван, а деятельность в ряде трактовок стала представляться как самодовлеющая психическая реальность. Видимо, как реакцию на такого рода перегиб можно рассматривать некоторые недавние выступления в научной печати по поводу понятия «ведущая деятельность». А. В. Петровский, например, считает, что это понятие вообще лишено достаточных оснований, поскольку определяющим для развития является не какая-либо ведущая деятельность, а тип
Итак, мир человеческой культуры предшествует личности и являет собой неисчерпаемый источник возможностей, депо смысловыражения. Однако, прежде чем стать смысловой, внутриличностной реальностью, значения должны быть опосредствованы деятельностью, пройти через жизнь, бытие человека *, которое представляет собой бесконечное в своих возможностях депо смыслопорождения. Если же попытаться коротко определить взаимосвязь всех трех плоскостей, то это будет следующая формула: смысл есть прошедшее через жизнь (систему деятельностей) человека значение.
Что касается практических, в частности воспитательных, психопрофилактических выводов, то эта формула лишний раз свидетельствует о том, что ни значения, ни слова, ни сама по себе активная предметная деятельность не являются гарантами воспитания полноценной, нравственной личности. Только слова, значения, соотнесенные, сопряженные с жизнью, пропущенные через нее, через нелегкий труд бытия, через сложную
взаимоотношений личности, которые складываются у нее с референтными группами и лицами 8 . Такое противопоставление кажется, однако, излишне категорическим. Два понятия — «смежличностное общение» и «деятельность» (что показано в самих работах А. В. Петровского и его сотрудников) — не только не противополагаются, но прямо подразумевают друг друга, поэтому ведущая (т. е. наиболее соответствующая, лидирующая для данного возраста) деятельность во многом задает круг референтного общения, равно как этот круг видоизменяет характер данной деятельности.
Другое дело, что нельзя сводить все многообразие и взаимозависимость форм активности -только к одной ведущей деятельности «Ведущая» не должна пониматься как «подавляющая». Именно забвение этого момента, считает К. А. Абульханова-Славская, привело к тому, что в некоторых психологических исследованиях личностная активность оказалась сведенной к ведущей деятельности 8'. Но, на наш взгляд, с водой выплескивается и ребенок — ценнейшая идея стержневого вида, типа деятельности, с которым связывается, ассоциируется соответствующий возрастной этап и отнятие, отсутствие которого было бы фактическим лишением человека детства или зрелости. И разве в последних случаях это не будет игра и труд, т. е. деятельности не рядовые, а именно ведущие для соответствующих этапов жизни? Ну а то, что в «производстве» этих деятельностей важнейшую роль играют общение, социальные институты, референтные группы, другие формы активности и т. п., разумеется, безусловно, верно. Иными словами, то, что ведущая деятельность формируема и зависима, пусть даже производив от многих обстоятельств, не умаляет ее значения и не устраняет необходимости ее учета и рассмотрения
* Надо ли говорить, что «проход» этот практически никогда не напоминал собой легкой, увеселительной прогулки. «Жизнь прожить — не поле перейти»,— говорит пословица, подчеркивая сложность и тяжесть реальных путей человеческой жизни.
совокупность и многообразие деятельностей, могут стать подлинной основой нравственного сознания. Следовательно, при воспитании необходимо так строить и направлять деятельности воспитанника, чтобы в ходе этих деятельностей, в ходе их развития, их последовательных этапов объективные и поначалу как бы вне человека существующие значения и идеалы, прежде всего значения и идеалы нравственные, приобретали личностный смысл, становились собственным, пережитым, активным отношением воспитанника к миру *.
Роль воспитателя при этом чрезвычайна, поскольку он выступает как реальное, живое олицетворение, так сказать, держатель тех смысловых уровней, которыми пока не обладает и которые чаще всего и не предугадывает воспитанник. Но на эти уровни — через общение с прямым или даже косвенным воспитателем, через совместные переживания, через совместную деятельность — он может со временем подняться **. Всякая высшая психическая функция, писал Л. С. Выготский, обнаруживает себя дважды: сначала как форма взаимодействия и сотрудничества между людьми, как категория интерпсихологическая, затем уже как функция субъекта, как категория интрапсихологическая. Сходным путем возникают, завязываются и смысловые отношения к действительности — сначала как бы разделенные между ребенком и взрослым, ребенком и его окружением, а затем становясь внутренними, собственными отношениями ребенка к действительности. Когда ребенок подрастает, роль взрослого, т. е. второго члена начального интерпсихологического отношения, может выполняться другим человеком, группой, коллективом, обществом, теми или иными событиями и идеями, но путь в целом остается прежним: через деятельность, через жизнь и труд бытия завязываются, осваиваются
* Этот принцип хорошо иллюстрируется следующей американской пословицей: «Расскажи мне, и я забуду, покажи мне, и я запомню, вовлеки меня, и я пойму».
" * Когда мы говорим о воспитателе, то невольно подразумеваем нравственное, облагораживающее начало, но нелишне заметить в контексте данной книги, что помимо воспитания позитивного, положительного существует и воспитание негативное. Так, мы увидим ниже, что в случаях аномального развития человек, например, не просто привыкает к алкоголю, регулярному пьянству, но часто активно к нему кем-то приобщается (в данном случае — «негативными воспитателями»), вовлекаясь в так называемую алкогольную компанию, усваивая через ее лидеров ценностные установки и особое, «алкогольное» смысловое видение мира.
все новые и новые аспекты и уровни смысловых отношений к действительности.
Причем, разумеется, жизнь не есть лишь сплошное формирование все новых и новых качеств и образований. Будучи раз сформированными, войдя в целостную структуру смысловой сферы, они начинают свою самостоятельную жизнь, приобретают собственную инерцию (смысловую установку, по А. Г. Асмолову), порождают собственные требования, т. е. становятся полноценными чертами личности, нравственного сознания, не просто отражающими действительность, но и творящими ее. Поэтому необходимо различать и стимулировать не только активность присвоения, формирования, завоевы-вания тех или иных позиций и смысловых содержаний, но и активность отдачи, активность проникновения, влияния на ценностно-смысловые уровни другого человека, других людей. Важные аспекты активности последнего рода были разработаны в «концепции вкладов». Центральным для этой концепции является введенное В. А. Петровским понятие отраженной субъектности, которое «воплощает в себе представление о личностном аспекте бытия человека в мире как формы активного «идеального» присутствия человека в жизни других людей, «продолженности человека в человеке»»82. Эта концепция справедливо останавливает внимание на том постоянно действующем личностном, смысловом влиянии, которое оказывается всяким человеком на окружающий его мир. Отсюда личность выступает как идеальная представленность индивида в других людях, как его «инобытие» в них. Для пояснения этого хода мыслей А. В. Петровский приводит метафорическое сравнение подлинной личности с источником некоего мощного излучения, радиации, способной изменять, преобразовывать других людей (радиация, как известно, может быть полезной и вредоносной, может лечить и калечить, ускорять и замедлять развитие, становиться причиной различных мутаций и т. д.). Тогда индивида, обделенного личностными характеристиками, можно уподобить нейтрино — гипотетической частице, которая пронизывает любую, сколько угодно плотную среду, не производя в ней никаких — ни полезных, ни вредных — изменений. ««Безличность»,— продолжает автор,— это характеристика индивида, безразличного для других людей, человека, от которого «не жарко.и не холодно», чье присутствие или отсутствие ничего не меняет в их жизни, не
5 Б С Братусь
преобразует их поведение, не обогащает и не обездоливает их и тем самым лишает его самого личности» 83.
Таким образом, человеческую активность можно подразделить на активность присвоения и активность отдачи. Причем их несомненная и тесная связь не означает, однако, их идентичности. Если первая своей энергетикой, мобилизующим действием способствует образованию, структурированию определенной позиции, присвоению и завоевыванию новых свойств и рубежей, то накал, энергетический потенциал второй обнаруживает себя через проникающее, «радиационное» влияние на других. Соотношения этих двух видов личностной энергии, личностной активности могут быть существенно разными. В известной мере их можно уподобить двум каналам, двум руслам, по которым способна распределяться энергия активности. Личность может выявлять себя в какие-то моменты как той, так и другой формой активности, поэтому, в частности, вряд ли стоит говорить о «лишении» личности того, кто на рассматриваемый период «не обогащает и не обездоливает» других, поскольку личностная активность может быть устремлена просто по другому каналу — каналу присвоения. Несомненна связь активности и с содержательным наполнением мотивационных устремлений: эгоцентрические ориентации в большей степени переключают, ориентируют активность человека на приобретение, на использование, на превращение окружающего в средство достижения своих целей, тогда как алоцентрические, просоциальные устремления по самой сути своей переключают активность на процессы отдачи себя, преобразования мира в пользу других. Мир и люди становятся не средствами, но целью. Понятно отсюда, что активность такого рода есть несомненный признак личностного здоровья.
Сказанное не означает, конечно, что человек эгоцентрической ориентации, будучи занят собой, мало влияет на окружающих, не проявляет вовне направленную активность. Напротив, он, как мы упоминали, часто рассматривает свои ценности как достойные и должные быть присущими всем и порой не просто в активной, но даже в агрессивной форме пытается навязать, привить их другим. В этом плане следует говорить как бы о смысловом силовом поле, возникающем вокруг каждого человека, его деятельности и миропонимания. Всякий случай нормального, в нашем понимании, полноценного,
ведущего к приобщению к родовой сущности развития создает мощное силовое поле благотворного влияния на других людей, благотворных «вкладов» и возвышающих смысловых преобразований, тогда как всякий случай извращенного, аномального развития создает свое силовое поле, на этот раз отрицательного по отношению к задачам достижения человеческой сущности свойства, направленного на низведение помыслов, задач и смысловых устремлений других до уровня эгоцентризма, а следовательно, в конце концов межлюдской разобщенности, психологической войны всех против всех и внутреннего одиночества каждого из участников этой войны. Вот почему всякая удача воспитания, всякая удача психокоррекции аномального развития есть не просто удача индивидуальной судьбы отдельного человека, счастливое преобразование свойств и структуры его личности, но реальный фактор оздоровления, облагораживания среды.
Разумеется, речь идет не просто о прямом и беспрепятственном радиировании смысловых влияний. Человек не пассивный восприниматель, экран проекции «инобытия», бытия-другого-в-нем, но если продолжить аналогию с радиацией, может быть либо в разной степени открыт ее проникающим влияниям, либо, напротив, наглухо закрыт, иметь труднопробиваемую психологическую защиту, подчас капсулирующую его в себе самом, отторгающую внешнее влияние как чуждое, заведомо инородное. Поэтому всякое влияние, чтобы быть действенным, усвоенным, требует в качестве необходимого условия ответное усилие, ответную активность принятия, присвоения *. В этом акте должны соединиться два вида активности, направленные, настроенные на одну смысловую волну, чтобы в дальнейшем образовать, замкнуть, генерировать собой единое смысловое поле. Даже искусство, призванное, казалось бы, прямо, непосредственно транслировать личностные смыслы другим людям, на деле лишено этой способности. Оно достигает своих результатов лишь тогда, когда активно
* Отметим, что периоды преимущественного принятия или отторжения тесно связаны с вышеобозначенными циклами деятельности: в переходных потребностно-мотивационных, поисковых состоя-ниях проницаемость для влияния других быстро возрастает, в периоды же стабильного развития деятельности, относительного равновесия операционально-технической и мотивационно-смысловой сфер степень этой проницаемости всегда заметно меньше.
^* 131
вовлекает воспринимающего его человека в свою сферу и образует не просто вербальное или чисто эмоциональное воздействие, но особую, всегда совместную, друг к другу идущую деятельностную активность, призванную соединить в общем смысловом поле исполнителя и слушателя, актера и зрителя. Недаром говорят не только о хорошем или плохом исполнителе и актере, но и о хорошем или плохом зрителе, о хорошей или плохой аудитории, которая может зажечь и поддержать или погасить и затормозить творчество артиста: в первом случае — чутким реагированием, точнее, сопереживанием, а во втором — отчуждением и равнодушием, т. е. разобщенностью с исполнителем, отсутствием единой совместной деятельности *.
Таким образом, мы вновь приходим к утверждению важности идеи деятельностного опосредствования: для того чтобы сформировать устойчивые смысловые структуры, необходимо вовлечение человека в такого рода деятельности, в такого рода жизненные проблемы, где бы он мог реально осуществить, отстоять, испытать свои принципы и устремления, где бы они срослись, сплавились с его поступками и деяниями, стали личностными ценностями, т. е. осознанными смысловыми образованиями, направляющими и оправдывающими весь конкретный ход его жизни. Такое деятельностное опос-редствование важно и для воспитания, и для коррекции отклонений личности, с той, однако, существенной разницей, что в первом случае мы исходим из представления о еще не сформированной личности, достаточно от-
* Заметим, однако, что и в случае образования такой совместной деятельности, возникшего общего смыслового поля воспитательное, преобразующее личность воздействие искусства имеет известные пределы и ограничения. Пределы эти обнаруживаются уже за дверью театра, когда зритель возвращается в привычный ему мир жизни, в мир его субъективных деятельностей, их иерархии, накатанных смысловых отношений и установок. И тот, кто только что сочувствовал Гамлету (а в театре это делают практически все), ведет себя как Полоний или даже Розенкранц. Искусство растормозило, всколыхнуло, показало возможность нового видения мира, пусть даже — по Аристотелю — очистило (катарсис) человека, но если все это не будет подкреплено его дальнейшей конкретной деятельностью, его жизнью, трудом и подвигом его бытия, эффект окажется временным, собственные смысловые образования останутся почти не затронутыми. Еще В. Джеймс приводил в пример ба-рыньку, которая проливает в театре слезы над страданиями простолюдина, в то время как ее кучер стынет на морозе у театрального подъезда.
крытой нашим влияниям, а во втором — о личности уже сформировавшейся, и, следовательно, если в первом случае мы готовимся личность строить, то во втором — нам предстоит ее перестраивать. В обоих случаях продвижение возможно лишь тогда, когда работа и воспитателя, и коррекциониста основана на знании внутренних законов развития личности, знании того, что есть норма этого развития, к чему в итоге следует направлять стремления человеческой личности. В этой и предыдущей главах мы пытались обосновать некоторые ответы на эти вопросы и наметить ряд самых общих положений, гипотез о нормальном и аномальном развитии личности. Разумеется, за рамками раздела осталось значительно больше проблем, нежели вошло в него, что объясняется не только нежеланием говорить скороговоркой о важных вещах, но и тем, что в нашу задачу входило не отыскание как можно большего количества детерминант, частей, свойств личности, а попытка определить некоторые стержневые, главные проблемы и ракурсы, исходя из которых возможно в дальнейшем проникновение и в более частные области.
...Однако любые теоретические рассуждения, сколь бы полны, искусны, изощренны они ни были, не в силах до конца разрешить ими же вскрываемые проблемы и противоречия. Для разрешения теоретических споров о личности необходимо вернуться на землю, к предмету, их порождающему,— самой реальной жизни.Нокак психологу подойти к объективному исследованию жизни личности и возможно ли это в принципе?
ГЛАВА 111
МЕТОДЫ ИССЛЕДОВАНИЯ (ВЗАИМООТНОШЕНИЕ «ОБЪЯСНЕНИЯ» И «ПОНИМАНИЯ» В ПСИХОЛОГИИ)
Достаточно часто психологу приходится слышать от специалистов других областей, прежде всего естествен-нотехнических, что психология вовсе не наука, поскольку не располагает строгими объективными методами исследования. Когда же психология стремится к формализации методов и достигает известного уровня этой формализации, то сразу же появляются обвинения — на этот раз со стороны представителей гуманитарных областей,— которые говорят о принципиальной невозможности однозначного определения человеческой личности. Но дело не ограничивается критикой извне, по сути та же борьба, борьба двух подходов: одного — стремящегося к формализации, другого — выступающего принципиально против таковой, происходит и в самой психологии. Л. С. Выготский, характеризуя кризис психологии начала века, писал, что он вообще привел «к понятию о двух психологиях». Мысль о разделении этих «двух психологии» была особенно ясно высказана немецким психологом Э. Шпрангером, который резко отделил друг от друга психологию как науку естественную, занимающуюся по преимуществу элементарными процессами, и психологию как науку о духе. Последняя, по его мнению, не может пользоваться какими-либо иными методами, нежели целостное постижение, вчувст-вование, сопереживание, понимание (отсюда и наиболее распространенное название такого подхода — «понимающая психология»). Было бы весьма поучительно проследить, как развивались и трансформировались эти два подхода в истории психологии, но, поскольку такая задача выходит за рамки содержания данной книги, ограничимся лишь констатацией, что в западной психологии наиболее последовательным выражением первого подхода стал бихевиоризм, сводящий все к
фиксируемым поведенческим реакциям, а второго экзистенциальная психология, ставящая во главу угла акты понимания и вчувствования. Общая критика этих направлений достаточно полно представлена в отечественной науке, поэтому нет нужды повторять ее здесь. Следует отметить, однако, что эта критика выглядит пока сугубо негативной: она отвергает аргументы чужих школ, но не предлагает своих решений действительно острого, принципиального вопроса о том, может ли психология научно, т. е. строго и объективно, определять, измерять, исследовать то, что по сути своей не имеет меры, границ, то, что трансцендирует, преодолевая в своем развитии любые «заранее установленные масштабы».
К сожалению, этот вопрос часто и не ставится современными психологами. Большинство из них, априори считая себя представителями естественнонаучного направления (о некоторых исторических причинах такой приверженности мы говорили в гл. I), строят свои исследовательские программы, применяют методики, обрабатывают результаты и делают выводы так, будто человек есть фиксированный объект наподобие физического. Но именно этот подход, прежде всего в отношении личности, и вызывает наиболее резкую критику М. М. Бахтин, например, отвергая возможность однозначного определения личности, писал: «...подлинная жизнь личности совершается как бы в точке этого несовпадения человека с самим собой, в точке выхода его за пределы всего, что он есть как вещное бытие, которое можно подсмотреть, определить и предсказать помимо его воли, «заочно». Подлинная жизнь личности доступна только диалогическому проникновению в нее, которому она сама ответно и свободно раскрывает себя. Правда о человеке в чужих устах, не обращенная к нему диалогически, т. е. заочная правда, становится унижающей и умертвляющей его ложью, если касается его «святая святых», т. е. «человека в человеке»» '.
Очевидно, однако, что безусловное согласие с таким мнением означало бы по сути приговор многим, претендующим на объективность методам в психологии личности. «Трудно найти,— пишет по поводу приведенных слов М. М. Бахтина А. В. Петровский,—другое столь сильно и лаконично выраженное обвинительное заключение, предъявленное детерминистической психологии, которая в своей экспериментальной практике, минуя
13'"
интроспекцию, пытается получить (подсмотреть, предсказать, определить) эту заочную правду о личности другого человека, исследуя как раз то ее «вещное бытие», которое Бахтин... объявляет «унижающей и умертвляющей ложью»» 2. Далее, принципиально возражая Бахтину, Петровский утверждает, что как раз при опоре на «вещное бытие», только принимая во внимание его реалии, возможно объективное познание личности, в том числе и «диалогическое проникновение» в ее глубины.
Этим утверждением, при всей его авторитетности, не снимается, однако, едва ли не главная проблема:
если возможна «заочная правда о личности» (а это действительно необходимое условие научности психологии), то какова должна быть эта правда, чтобы она согласовывалась, не противоречила трансцендирующей, не имеющей фиксированных границ природе человеческого развития, чтобы, будучи высказанной, не обернулась, как предупреждал Бахтин, обманом, уводящим и ложным суждением, ибо человек, которого мы определили сегодня, завтра или в любой другой день способен измениться, перейти установленные нами для не.го ограничения, совпадения с самим собой, и тогда выходит, что мы при всех наших стремлениях к объективности описали, следовательно, не его реального, движущегося, живого, а мертвый слепок с одного лишь варианта, поворота, изгиба его жизненного пути, может быть, к тому же и случайного, временно возникшего, не имеющего к нему, изменившемуся, непосредственного актуального касательства.
Решение проблемы, на наш взгляд, заключается в достаточно четком различении понятий «личность» и «человек», определении личности как способа организации присвоения человеческой сущности и исходя из этого — сосредоточении внимания преимущественно не на готовых, сложившихся свойствах личности, а на механизмах их формирования, становления, непрекращающегося движения. Тогда данные исследования (полученные или путем изучения конкретных продуктов деятельности, «вещного бытия», или анализа диалогических форм общения, или применения лабораторных экспериментов и т. п.) могут стать одновременно и объективными, и не противоречащими трансцендирующей, изменяющейся природе человека, ибо в такого рода исследованиях мы будем стремиться фиксировать, овеществлять, ставить границы и определять масштабы
не развития человека как такового, которое не имеет фиксированной, заранее установленной границы и масштаба *, но психологическим механизмам, путям, которые опосредствуют это развитие, существенно влияя на его ход и направление. Что же касается неизбежно возникающего, движущего, а следовательно, и неустранимого противоречия между «вещным» (конечным) и «смысловым» (потенциально бесконечным), то оно в свете сказанного не есть препятствие объективному познанию личности, обходить которое надо постулированным современной академической психологией возвеличиванием осязаемого «вещного» в ущерб неясному смысловому (в противовес «понимающей психологии», феноменологическим, экзистенциальным подходам или литературоведческим толкам о превалировании второго над первым). Следует не избегать, не маскировать это противоречие, а, напротив, выделить и зафиксировать его как первую объективную данность, как важнейший внутренний механизм личности, который подразумевает преодоление, отрицание овеществленных форм бытия через изменение смыслового восприятия, равно как изменение смыслового восприятия обусловливается изменившимися формами бытия вещного.
Но для исследования личности, прежде всего такого, которое ставит задачей понимание ее реального жизненного движения, необходимо накопление достаточного эмпирического материала, данных о клинике, т. е. подробного, систематического описания изменений интересующих нас личностных феноменов. Здесь мы сразу сталкиваемся, однако, с серьезными трудностями. Дело в том, что клиника нормального поведения человека (без анализа которого, как мы знаем, нельзя должным образом понять и развития аномального) оставалась, как ни странно, по сути закрытой для научной психологии личности. Это касалось даже такой наиболее изученной ее отрасли, как детская психология, которой, по словам Д. Б. Эльконина и Т. В. Драгуновой, явно не хватало клиники детского развития, т. е. описания «одних и тех же детей на протяжении всего возрастного
* Кстати, постулируя феномен несовпадения с самим собой, М. М. Бахтин говорит, в строгом смысле, не о личности, а о человеке:
«Человек никогда не совпадает с самим собой. К нему нельзя применить формулу тождества: А есть А» 3. Эти слова по сути целиком согласуются с Марксовым определением человека как безмасштабного существа.
периода с фиксацией их поведения, деятельности и взаимоотношений с окружающими во всех основных сферах жизни» 4. Что касается клиники взрослой жизни человека, то она была представлена в сочинениях по психологии и вовсе отрывочно. В отечественной науке, пожалуй, один Б. Г. Ананьев систематически и настойчиво выступал с призывом широко развернуть исследования возрастной психологии зрелости или взрослости 5, но в его собственных работах и в работах его учеников нашла отражение в основном психофизиологическая, а не собственно внутриличностная, мотивационно-смы-словая динамика взрослости.
В последнее время интерес к развитию личности, перипетиям ее жизненного пути стал заметно активизироваться, что определяется не только внутренней логикой движения науки, но и насущными требованиями практики, в особенности в области воспитания и коррекции личности. Но, как мы уже говорили, приступить к развертыванию этого анализа оказывается по сути невозможным без наличия исходного ориентирующего материала — систематического описания интересующих нас феноменов поведения.
Пожалуй, первый, самый очевидный выход из создавшегося затруднения — рекомендовать обращение к уже существующим жизнеописаниям, и прежде всего к богатейшему материалу художественной литературы. Нельзя сказать, что такое обращение — редкость для психологии: примеры из художественной литературы можно встретить на страницах самых солидных общетеоретических исследований. Однако использование художественного образа как метода психологического исследования, определение его возможностей и ограничений не нашли должного отражения в научной литературе, в том числе в той, которая непосредственно обращена к психологии искусства. Обычно в подобного рода работах делается попытка раскрытия тайн литературного творчества, искусства вообще с помощью гипотез научной психологии. Нас же сейчас интересует обратная задача — понять, чем и с какой стороны накопленные в литературе образы и описания могут быть полезны для психологии.
В качестве примера немногих исключений можно назвать статью Г. Олпорта 6, в которой .обсуждается проблема существования двух подходов — психологического и художественного — к пониманию личности и
)38
делается ряд ценных для психологии выводов, из которых отдельные мы используем ниже, и небольшую, но яркую заметку Б. М. Теплова, где тонкому психологическому разбору известных пушкинских образов — Татьяны, Германна, Моцарта, Сальери — предпосланы слова, до сих пор не утратившие своей актуальности и остроты: «Анализ художественной литературы обычно не указывается в числе методов психологического исследования. И фактически психологи этим методом не пользуются». Между тем автор «глубоко убежден, что художественная литература содержит неисчерпаемые запасы материалов, без которых не может обойтись научная психология...» 7. Полностью солидаризируясь с этими словами, остановимся, ввиду недостаточности специальных разработок, подробнее на этом вопросе. - Действительно, в художественных произведениях находим самые разнообразные характеры и модели поведения людей во всевозможных жизненных ситуациях. Развернутые и яркие описания эволюции человеческой души, истории ее возвышений и деградации, удивительных побед духа и его же постыдных поражений, рассмотрение путей, ведущих к подвигу и подвижничеству, и путей, приводящих к падению и прозябанию, показ внутренней логики и цепи внешних событий, толкающих человека на преступление и предательство или, напротив, к раскаянию, самоотречению и жертве, описание дум и смятения человека перед казнью или самоубийством, описание радости и просветления при неожиданном избавлении от гибели, раскрытие многообразия любовных перипетий и семейных тайн, отношений между детьми и родителями, начальниками и подчиненными, учителями и учениками — все это и многое другое, что наполняет человеческую жизнь от рождения до смерти, вдумчивый психолог (как и любой вдумчивый читатель) найдет в художественной литературе.
К этому, особенно в контексте данной книги, необходимо добавить, что художественные описания и образы вовсе не ограничены кругом обыденно понимаемой нормы как некоей среднестатистической середины, но, напротив, нередко стремятся к прорыву этого круга, к постижению внутренней сути случаев исключительных, отклоняющихся как в сторону героического, возвышенного, так и в сторону низменного, извращенного. Не обходит при этом литература и явных психических аномалий. Среди множества описаний симптомов аномаль-
ного поведения и душевной патологии видное место занимают те, первооткрывателями которых были писатели. Комментируя этот факт, врач-психиатр М. И. Буянов пишет в рецензии на словарь психиатрических терминов В. М. Блейхера: «На первый взгляд нет ничего более чуждого литературе и искусству, нежели медицинские термины. Большинству читателей-неспециалистов они представляются чем-то вроде китайской грамоты. Однако стоит даже очень не сведущему в медицине человеку заглянуть в словарь Блейхера, как он с удивлением обнаружит множество знакомых имен и словосочетаний, давным-давно вошедших в его интеллектуальный багаж. Фактически в этом словаре отражена вся мировая литература. Тут и синдромы Отелло, Алисы в стране чудес, Мюнхаузена, Пиквикский синдром, и геростратизм, и комплексы Эдипа, Антигоны и других героев древних мифов... Писатели и художники первыми поведали нам о многих нарушениях и отклонениях психики, за исследование которых медики принимались, как правило, спустя десятилетия. В «Записках сумасшедшего» Гоголь убедительно показал этапы бреда, описанные учеными только через полвека. Феномен двойника, почти исчерпывающе проанализированный Гофманом, Эдгаром По и особенно Ф. М. Достоевским, узаконен в медицине спустя 77 лет после выхода повести «Двойник»... Подобных фактов можно привести много» *.
Беглому и далеко не полному перечню достижений литературы в области познания личности научная психология может пока противопоставить лишь несистематизированные и отрывочные исследования, да и то чаще всего по узким и ограниченным аспектам внутри изолированных проблем. Поэтому первое, что мы должны констатировать,— это богатство описаний, которое содержится в художественной литературе, и, следовательно, возможность использования этих описаний в психологии.
* Новый мир. 1985. № 1. С. 261. К приведенным словам добавим лишь, что не следует думать, что открытия писателей делают излишними все дальнейшие наблюдения и описания рассмотренных ими личностных аномалий. Напротив, без этих дальнейших скрупулезных научных наблюдений объективность сделанных открытий не была бы подтверждена, не говоря уже об анализе многих сторон, которые остаются в тени писательского видения. Все это требует не смешивать продукцию писателя и, скажем, психиатра в отношении описаний даже одних и тех же явлений (ниже мы будем специально говорить о специфике психиатрических наблюдений).
Это использование может идти в свою очередь по разным каналам. Можно по совету Олпорта выяснять, как определенные воздействия на человека приводят к определенным («эквивалентным») ответам. Литература, однако, дает нечто большее, чем материал для такого рода «жизненного бихевиоризма». Она позволяет увидеть и рассмотреть те случаи, когда определенные воздействия не приводят к ожидаемым реакциям, т. е. рассмотреть человека в его. свободном, далеко не всегда программируемом развитии.
На материале художественной литературы можно выделить типичные варианты внутри- и межличностных коллизий, в которые вступает человек на протяжении жизни. Утверждается, например, что во всей мировой литературе наличествует не более 36 определяющих сюжетов, а по еще более строгим подсчетам — всего 12. Даже в области вымысла — волшебных сказок мира — число сюжетов остается весьма ограниченным 8. Рассмотрение эти» родовых сюжетов человеческой жизни с позиций научной психологии было бы чрезвычайно важно для построения типологии личности, типологии личностных конфликтов, стилей и способов их разрешения. Но признание родовых сюжетов ведет к еще более сложной проблеме — поиску законов, их определяющих. Здесь собственно литература уже кончается, и начинается философско-психологический анализ. Пока в этой области известны в основном лишь психоаналитические изыскания 3. Фрейда, К. Юнга и др., которые сегодня вряд ли могут полно удовлетворить нас. Однако, если кто-то не так решал проблему, это вовсе не означает ее дискредитации и отмены поиска новых подходов. Заметим еще, что число законов, определяющих основные сюжеты жизни, также, по-видимому, весьма ограниченно. Л. Н. Толстой писал: «Есть малое число клавиш, различная последовательность их, есть все разнообразие как личностей людей, так и семей исторических. Везде те же сказки, те же муки, тот же деспотизм, те же войны и т. д. и т. д. Сравнение с клавишами. Все те же. Музыка разная, но результат один и тот же... Попытка найти эти вечные клавиши» 9.
Важным примером, который может извлечь из литературы психология, является рассмотрение личности в движении, в постоянном развитии как форме ее существования. Особенно интересны в этом плане произведения, прослеживающие весь жизненный путь личности,
!4'
смену поколений, развернутые семейные истории и т. п. Что же касается научной психологии, то Олпорт в упомянутой статье еще в 30-х годах говорил о необходимости такого «длительного интереса к личности». Но призыв этот до сих пор остается малореализованным, поскольку психология чаще предпочитает рассматривать личность в данный момент, как неизменно тождественную самой себе, раз выявленному в ней набору черт и качеств. Даже так называемые лонгитюдные исследования строятся обычно по принципу «поперечных срезов» на пути развития личности, оставляя без внимания внутренние связующие законы самого этого движения.
К сказанному следует добавить, что художественному видению свойственно рассмотрение любой черты в совокупности взаимосвязей с другими чертами и качествами личности. В художественном произведении разыгрывается всегда не просто тема (ревность, попустительство, мещанство), но всегда тема с вариациями, подразумевающими возможность иных толкований, иных и часто неоднозначных исходов и перспектив ее развития. Психология пока что довольствуется в основном констатацией отдельных черт, параметров и очень редко последующим прослеживанием их изменений в ограниченном жизненном промежутке, т. е. выхваты-ванием малых фрагментов разветвленной сети бытия личности.
Еще один момент, который хотелось бы выделить, относится прежде всего к самосознанию и самовоспитанию психолога-профессионала. Л. Н. Толстой в разговоре с А. М. Горьким заметил, что писатель может ошибаться в чем угодно, выдумывать все, кроме психологии,— психология должна быть точной 10. И литература не только всегда стремилась к этой точности, но, что самое поразительное, достигала ее. Поразительное не с точки зрения рядового читателя, который привык видеть в писателе учителя жизни, а с точки зрения профессионального психолога, поскольку он давно и сознательно отказался от веры в возможность точного психологического знания на материалах наблюдений, переживаний, бесед и т. п. Все это рассматривалось как атрибуты «житейской психологии», тогда как научной психологии — и соответственно научному психологу — пристало опираться лишь на эксперимент, опросники, тесты, семантические дифференциалы, математически выве-
Г
ренные корреляции и т. п. Думается, что постоянно демонстрируемая художниками принципиальная способность достаточно точного познания человека путем наблюдения, размышления и сопереживания должна, с одной стороны, поубавить спесь у некоторых профессионалов-психологов, снисходительно, сверху вниз, смотрящих на «житейских психологов», «психологов-любителей» вроде Толстого и Достоевского, а с другой — поднять веру психологов в возможность своего видения мира личности, в возможность достаточно точного и объективного понимания, постижения этого мира без обязательной (и просто-напросто далеко не всегда выполнимой по ходу конкретного исследования) пошаговой опоры на тесты, опросники, узколабораторные эксперименты. Надо ли говорить при этом, что автор имеет в виду не перечеркивание или умаление достижений экспериментального и тестового подходов, а лишь более сбалансированный взгляд на роль наблюдения и профессиональной интуиции в психологическом познании.
И последнее, что хотелось бы отметить. У литературы психологи должны постоянно учиться ясности, выпуклости, стереоскопичности изображения личности. Необходимо, следовательно, развивать в себе вкус и внимание к языку как инструменту познания личности, как важнейшему условию, от которого зависит точность и полнота передачи целей, задач, результатов и общего смысла проведенного психологом исследования. Разумеется, психолог не должен стремиться конкурировать в овладении языком с писателем — это не только тщетно, но вовсе и не требуется. Однако надо помнить, что личность есть особый объект науки, поскольку мы не только исследуем ее, но одновременно ей же, для ее нужд и пользы адресуем результаты исследования и от нее в конечном счете ждем их оценок. Следовательно, изложение должно быть таким, чтобы личность могла в конце концов узнать себя в нем, не отвергла его как невнятицу и чужеродность. Такое положение, что вполне понятно, требует постоянного совершенствования языка описания, в частности умения в случае необходимости свободно выйти за рамки «птичьего языка», понятного только узким специалистам.
Вместе с тем, несмотря на всю ценность художественного материала, следует помнить о существенных ограничениях возможностей его использования научной психологией в изучении личности, ее нормальных и ано-
мальных проявлений. Прежде всего герои художественных произведений живут в определенном времени, в определенной «социальной ситуации развития», что, разумеется, является не просто «декорацией» для развертывания внутренних закономерностей, но переменной, существенно влияющей на конкретное содержание и характер этих закономерностей. Так, описание конфликта барчука Николеньки с гувернером-французом, которое столь часто разбирают психологи, при всей его тонкости и глубине не может служить полным аналогом конфликта современного подростка с учителем массовой школы. Изменившееся социальное поле, на котором развертывается даже один и тот же по внутренней структуре конфликт, не может не влиять как на психологические характеристики самого конфликта, так и на человека, переживающего, оценивающего этот конфликт.
Следующее ограничение в использовании художественного материала состоит в том, что перед нами не реальные люди, а вымышленные герои. Ясно, о чем часто говорили и сами писатели, что (и это одна из важнейших характеристик, один из признаков подлинно хорошего литературного произведения), раз возникнув в воображении писателя, оттолкнувшись от тех или иных прототипов, герои не терпят произвола, а, напротив, начинают как бы сами вершить свою судьбу, диктовать поступки, по-своему развертывать сюжет *. Однако, несмотря на все это, в художественном произведении описывается саморазвитие не реального человека, но все того же героя произведения. И поэтому, исследуя психологию личности на материале художественных произведений, мы познаем не саму жизнь, реальную «клинику» развития мотивов, потребностей, эмоций, а ее отражение в художественном видении автора.
Надо ли говорить, что это отражение не бывает бесстрастным, напротив, оно глубоко пристрастно, выражает определенные взгляды и идеи. Иначе говоря, художественный образ всегда более или менее сдвинут, смещен, эксцентричен по отношению к реальности. Отсюда для правильного его восприятия необходимо, по справедливому высказыванию Л. С. Выготского, «созерцать сразу и истинное положение вещей, и отклонение от
* Вспомним, например, искреннюю скорбь Флобера по поводу самоубийства мадам Бовари.
этого положения» ". Уже одно это обстоятельство ограничивает возможности познания душевной жизни только через художественные образы. При восприятии последних необходимо как знание реальной действительности, так и (хотя бы самое общее) представление о том «коэффициенте смещения», который свойствен художественной манере данного автора. Учтем также, что смещение это бывает как относительно постоянным, устойчивым, так и неожиданным, вдруг врывающимся в повествование, разрывающим (взрывающим) его прежний строй и логику. «Внезапное смещение рациональной жизненной плоскости,— замечает В. Набоков,— может быть осуществлено различными способами, и каждый великий писатель делает это по-своему» 12.
Таким образом, при опоре на материал художественной литературы следует учитывать определенные ограничения. Важно, в частности, иметь в виду особую манеру творчества каждого мастера и фокусировать внимание не на характере внешних событий, которые благодаря «коэффициенту смещения» могут быть неправдоподобно нагромождены с точки зрения житейской логики, а на особенностях личности героя, раскрывающихся в этих событиях, ибо последние и подобраны автором для того, чтобы, действуя в них, герой проявил, испытал интересующие автора особенности человека, их прочность, своеобразие, подвижность, глубину. По сути дела, и это для нас важный момент, этот прием представляет собой своеобразный «мысленный психологический эксперимент», состоящий из двух частей. Первая — это воображение, сотворение героя, который имеет некоторый анамнез, историю, оправдывающую, объясняющую его таким, каков он есть к началу действия. Вторая часть состоит в собственно эксперименте с данным героем, помещенным в обстоятельства, раскрывающие, испытывающие, изменяющие его исходные черты. Разумеется, это не единственный путь построения художественного исследования. Не имея возможности углубляться более в эту тему, ограничимся следующим замечанием Новалиса: «Автор романа может поступить различным образом. Например, он может сначала измыслить множество эпизодов, а героя сочинить позднее — для осмысления их (отдельные эффекты, а затем особый принцип общего построения, изменяющий эти эффекты, придающий им специальный смысл). Или же он может сделать обратное: сперва прочно обдумать
индивидуального героя и лишь затем подобрать к нему соответствующие происшествия» 13.
Подчеркнем также, что рассматриваемые «мысленные эксперименты» не просто творческое отражение художником реалий душевного мира, но и одновременно их означение, предлагаемый другим людям способ и путь переживания и осмысления, т. е. проекты психологической жизни, бытия личности. Так, молодые люди конца XVIII — начала XIX в. не просто находили в «Страданиях юного Вертера» Гёте художественное описание романтической любви Вертера к Лотте, но сами начали страдать, думать, мучиться и даже кончали жизнь самоубийством «по Вертеру». Речь идет, таким образом, об исследовании, «мысленном эксперименте», в котором спроектированные методом художественного творчества представления, гипотезы об особенностях, возможностях и путях развития человека проверяются самой жизнью, тем, насколько предлагаемые образы признаются обществом и отдельными людьми как действительные, реальные и верные, насколько, наконец, они меняют жизнь общества и отдельных людей, открывая новые горизонты и направления осмысленной душевной жизни *.
Понятно, что изучение этого удивительного по силе и значимости «мысленного эксперимента» с его прямы-
* К слову сказать, в современной культуре роль «проектировщиков», «означителей» душевной жизни уже не принадлежит безраздельно художникам и философам, как^в прошлом. Психология, психологическое толкование начинают проникать в широкое сознание и не только объясняют, но и формируют его. П. Б. Ганнушкин еще в 1933г. писал, например, что уже можно говорить об одержимых «болезнью Фрейда» не в том смысле, что это новая форма болезни, описанная Фрейдом, а в том смысле, что многие люди начинают особым образом изменяться от неумеренного применения фрейдовского метода . Со времени написания этих слов влияние психологических построений (разумеется, не только фрейдовских) на формирование сознания людей возросло еще более, давая основание некоторым ученым называть наш век «психологическим». Действительно, сейчас все реже наблюдается стремление обозначать и объяснять свои переживания в столь свойственных прошлому веку понятиях — страдание, сграсть, проступок, грех, искупление и т. д. Зато все чаще в этих случаях слышится психологическая терминология — комплекс, стресс, скрытые мотивы, невроз и т.д. Подобная редукция в объяснении д^ шевной жизни не может не вызвать беспокойство, поскольку ведет к вульгаризации научного психологического метода и, что главное, способствует снятию нравственной ответственности с человека, который любому своему поступку (и проступку) легко находит расхожее психологическое объяснение и оправдание.
ми (от жизни) и обратными (к жизни) связями является важнейшим и, на наш взгляд, обязательным подспорьем научной пеихологии личности. Однако из всего вышесказанного следует и другой, достаточно ясный вывод: анализ литературных данных не может быть основным, а тем более единственным в познании живого движения личности человека. Его необходимо дополнять или, вернее, делать его дополнительным к собственно психологическим методам исследования реального развития личности. Поиски этих методов — одна из насущных и ближайших задач современной психологии.
В контексте данной книги перед нами стоит проблема более частная — обосновать способы объективного исследования не всего многообразия личностного развития, а его отклонений, аномалий. И хотя последние не могут быть поняты, о чем неоднократно говорилось, без общепсихологического представления о норме, личностном здоровье и т. п., исследования аномального развития имеют свою специфику и даже свои известные преимущества перед исследованиями развития нормального. Эти преимущества состоят в том, что аномальное развитие протекает обычно в рамках достаточно ограниченных по сравнению с нормой (см. гл. II, § 3). И следовательно, оно менее вариативно, менее свободно (вспомним формулу: болезнь есть ограничение свободы) и соответственно более поддается обзору и однозначному определению, нежели развитие нормальное. Кроме того, описания нормы, ее реального поведения, как мы видели, крайне бедны: психолог, который захочет такие сведения получить, должен обращаться либо к художественной литературе со всеми ограничениями этого подхода, о которых речь шла выше, либо к жизнеописаниям «великих людей», зная при этом, что, несмотря на всю документальность подобных описаний, они, как правило, носят явный отпечаток субъективных восприятии и воззрений биографов. Причина дефицита сведений понятна: внутренний мир, основные мотивы, помыслы нормального человека обычно закрыты, спрятаны от постороннего взгляда и вмешательства.
Всякая болезнь ставит человека в новые, стесненные, неудобные для него положения, толкает его к раскрытию своего страдания, поискам помощи. Когда же это страдание психическое, то речь идет не о чем ином, как о раскрытии внутреннего мира пациента, о его, часто сокровенных, особенностях души. Разумеется, само-
анализ и жалобы больного, тем более больного психически, далеко не всегда объективны и отражают подлинную подоплеку страдания, но даже в таком виде они представляют собой ценнейший для понимания аномального развития личности материал. К этому надо добавить и то, что необычные, отклоняющиеся от привычного акты поведения легче наблюдать, выделить, нежели стертые формы поведения обычного.
Как следствие отмеченных особенностей объективные описания аномального развития личности представлены несомненно богаче, нежели описания развития нормального. Как правило, они выполнены не психологами, а психиатрами, и надо признать, что многие из этих описаний сделаны с такой замечательной точностью, образностью, что дают самое наглядное, выпуклое представление о разных оттенках и ступенях психических отклонений. Причем в отличие от собственно художественных описаний, разобранных выше, речь идет при этом не о собирательных образах, не о результатах «мысленных экспериментов», а о конкретных случаях и наблюдениях над реальными людьми, что значительно повышает объективную научную ценность материала. Многие психиатры по праву гордятся архивом своей науки, открыто порой противопоставляя его сухим и маловыразительным текстам психологических сочинений и учебников, считая, что именно психиатрия должна вырасти со временем в «практическое человековедение». Пожалуй, наиболее определенно высказывался в этом духе известный немецкий психиатр Г. Гру-ле. «Можно очень внимательно слушать психологические лекции и изучать труды по психологии и, однако, ни на йоту не приблизиться к действительному знанию людей, подобно тому как есть ученые-искусствоведы, которые обладают богатыми знаниями в области наук об искусстве и, однако, ни разу в своей жизни не были осчастливлены действительным эстетическим переживанием. Пониманию душевного своеобразия ближнего надо учиться не от психологии... Изучать практическое человековедение в настоящее время можно только путем опыта, и именно того, который собирается под руководством психиатрии... только у психиатра есть материал, на котором можно учиться по-настоящему пониманию человека; кроме психиатров такой же материал можно найти, пожалуй, еще только у воспитателей и учителей... Часто в каком-нибудь положении
Н8
легче всего ориентироваться, если сознательно допустить преувеличение, если придумать крайний односторонний случай. А какой опыт может доставить преувеличения в большем количестве и ярче, чем психиатрический? Не в нем ли мы находим самые острые и глубокие чувства? Разве не он учит нас тому, как потерявшие соразмерность страсти в своем действии неумолимо разрушают все препятствия? Разве не он показывает все степени расстройства интеллекта — от мельчайших нарушений мысли до полного ее распада, воли — от полного ее уничтожения до непрерывного стремления к насильственным действиям и отношения к окружающему миру — от легкой подозрительности до господствующего над всей психикой бреда?» 15
Мы привели столь длинную цитату из Груле, поскольку в этих словах, написанных еще в начале века, достаточно ясно намечаются те тенденции, которые в дальнейшем стали определяющими для ряда психиатрических подходов к изучению личности. Прежде всего это все то же разведение «двух психологии» — психологии «понимания» душевного своеобразия ближних и психологии «объяснения», которая относится к первой как реальное эстетическое переживание — к сухим рассуждениям о нем. Предпочтение понимающей психологии переросло затем в феноменологический подход, экзистенциальную психиатрию. Но даже у тех психиатров, которые не придерживаются этих крайних направлений, роль и значение понимания, вчувство-вания в жизнь большого рассматривается как важнейшее профессиональное качество. При этом часто распознание и описание различных степеней и оттенков психических расстройств видятся как вполне самодостаточная задача. Когда же необходимо перейти к строгому объяснению, то оно либо отбрасывается вовсе, как во многих случаях экзистенциального подхода, где сам акт сопереживания и понимания является и исходным моментом, и конечной целью, либо, что более распространено, делается перескок к физиологическому уровню, в котором ищут непосредственные причины наблюдаемых нарушений *. В любом случае из сферы
* В последнем случае легко усмотреть прямое перенесение моделей соматических страданий на область отклонений душевной сферы. Это физиологический, фармакологический подход в психиатрии, сводящий все к лекарственной терапии и не принимающий во внимание значимость психологических механизмов болезни.
внимания выпадает важнейшее опосредствующее звено, важнейший слой движения всего процесса аномального развития, а именно слой психологический, анализ тех внутренних, разыгрывающихся именно в психике (а не в биологии мозга или на поверхности внешних событий) коллизий и конфликтов, которые конечно же протекают, развертываются в определенных (в данных случаях — извращенных) биологических условиях, но не могут быть сведены к ним, равно как они являют, реализуют себя через внешне наблюдаемое или внутренне сопереживаемое поведение, но не могут быть прямо истолкованы лишь на основе этих наблюдений и сопереживаний.
Фактическое игнорирование психологических опосред-ствований приводило к тому, что, с одной стороны, психиатрия отчуждалась от достижений психологии, а с другой стороны, накопленный психиатрией богатейший феноменологический материал оставался так по-настоящему и не освоенным, внешним по отношению к психологической науке.
Каковы же должны быть методы освоения психологических опосредствований, нахождения психологических закономерностей аномального развития? Очевидно, исходной базой, основой поисков таких методов должны стать уже существующие, апробированные в психологической науке подходы и разработки, требующие, однако, в применении к специфике аномальной клиники дополнений и творческого развития. Проследим в этом плане возможности и судьбу наиболее авторитетного в позитивной науки метода — эксперимента.
Основателем экспериментального подхода в психологии личности является известный немецкий психолог Курт Левин. Знакомство с его работами до сих пор остается кратчайшим путем к пониманию сути основных проблем эксперимента в психологии личности. Пойдем этим путем и мы. Сразу оговоримся при этом, что мы не будем касаться общей оценки К. Левина как представителя гештальтпсихологии, равно как и разбора конкретных положений созданной им теории личности, поскольку такого рода анализ широко и полно представлен в отечественной литературе. Нас будут интересовать лишь сами истоки и возможности экспериментального подхода.
Для того чтобы разобраться в общей методологии
экспериментального подхода, К. Левин обращается к истории естественных наук, и прежде всего к эталонной для его времени науке — физике *. Согласно физическим представлениям, заложенным Аристотелем, закономерность связывалась исключительно с повторяемостью, наблюдаемой регулярностью тех или иных явлений. Отсюда строгая классификация наблюдаемых явлений, отнесение их к тем или иным рядам, классам считались магистральными для определения закона. Скажем, такого наблюдения, что легкие материи (дым, например) поднимаются вверх, было достаточно, чтобы приписать им «восходящую тенденцию», имманентно присущее им «внутреннее стремление» к определенной цели. Отдельный класс составляло (и, следовательно, имело собственный закон) движение тел небесных («высшие движения») и отдельный класс — движение тел земных.
Эти прочно установившиеся и казавшиеся в течение веков столь очевидными и наглядными тенденции и способы понимания явлений физического мира были поставлены под сомнение Галилеем. Согласно его воззрениям, один и тот же закон определяет разнообразные формы движения: и движение звезд, и падение камня, и полет птицы. Это усмотрение внутреннего единства физического мира требовало пересмотра того строгого деления всех объектов на классы, которое занимало столь важное положение в аристотелевской физике. Поэтому теряли свое значение и разного рода логические дихотомии, контрарные пары: сухое — влажное, горячее — холодное у т. п. Жесткие классификации сменялись рядом непрерывных, опосредующих друг друга этапов, переходов. Лишалось в связи с этим почвы и представление об имманентно, изначала присущих физическим явлениям целях.
Эти преобразования, с одной стороны, кардинально изменили прежние представления о характере и сущности научного закона, а с другой — послужили основанием для начала собственно экспериментального подхода к изучению действительности. В самом деле, если для Аристотеля отдельный случай, выпадающий по каким-либо параметрам из однородного класса, не мог быть принят во внимание и находился буквально «вне
* Наиболее последовательно Левин излагает свои взгляды в специальных методологических работах 16, на которые мы и будем в основном опираться при изложении его взглядов.
закона» (ибо закон отождествлялся с регулярностью и включение предмета в класс полностью определяло его сущность и природу), то для Галилея закон уже не отождествлялся с регулярностью, частотностью наблюдаемых явлений (скажем, формула свободного падения выводилась и рассматривалась вне зависимости от того, часто или нет наблюдается такое падение). Закон апеллировал, следовательно, не только к случаям, реализованным в действительности, но и к тем, которые не были реализованы или реализованы лишь частично, не в полной мере. Отсюда значимость для познания закона, в принципе любого индивидуального случая, любого, даже выпадающего из класса явления, отсюда же и необходимость эксперимента как создания искусственных условий, которые позволяют приблизиться к фактам, имеющим связь с законом.
Перейдя после этого исторического экскурса к психологии мотивационных процессов, К. Левин справедливо констатировал, что здесь не произошло кардинального, галилеевского переворота и господствующие методологические представления могли быть смело отнесены к аристотелевским. Разработки психологии находятся под «роковым влиянием» представлений об обязательной регулярности, повторяемости процессов как условии выявления их психологических закономерностей. В результате все усилия психологов сводятся лишь к отшлифовке и расширению методов статистики, стремлению «показать общие черты через вычисление средних величин». Закономерность связывается тем самым с регулярностью, частотой, а индивидуальность противостоит этому как антитеза.
Следствия из такого положения дел в психологии, по мнению К. Левина, по крайней мере двояки. С одной стороны, у большинства профессиональных психологов исчезает стремление понять индивидуальный, единичный путь конкретного человека, его живую уникальную судьбу. А с другой — как реакция на засилье частотного, статистического подхода частью психологов постулируется необходимость свободной интуиции, постижения и эмпатии как единственно возможных методов изучения конкретного человека *. Эти, казалось бы, противоположные пути сходны, однако, в одном: в
* Здесь Левин очень точно, на наш взгляд, указывает на одну из важнейших причин, лежащих в основе разделения «двух психологии», о которых мы уже говорили выше.
обоих случаях поле индивидуальности отделяется от экспериментального исследования, и то, что не случается несколько раз, рассматривается как находящееся за сферой того, что может быть рационально понято.
С этими положениями тесно связано и важное различение между правилом и законом, которое К. Левин предлагал ввести в психологию. Обычно «закон» понимается в психологии как «правило», для которого доказательство состоит в том, чтобы показать возможно большее количество одинаковых случаев, следуя формуле индукции: «от многих случаев — на все случаи». Это направление ведет к накоплению как можно большего числа сходных случаев, с тем чтобы увеличить вероятность ожидаемого события и уменьшить рассеяние (дисперсию) получаемых данных. Между тем значение эксперимента в познании закона зависит не от реализации возможно большего числа одинаковых случаев, а от систематического варьирования, анализа условий при осуществлении различных случаев. И если при экспериментировании должно найти место повторение, то вовсе не потому, что перенесение обобщения конкретного исследуемого события на аналогичные случаи сомнительно, а потому, что возможна следующая ошибка: действительно ли те условия, которые мы указали при формировании закона, существовали в данном конкретном случае? В целом же исходящие из эксперимента заключения необходимо делать не по принципу: «от многих случаев — на все случаи», а по принципу: «от одного конкретного случая — на все аналогичные случаи». Переход от опытов в отдельных случаях к всеобщему и обязательному закону (в противовес вероятностному правилу) соответствует переходу от «примера» к «типу» и принципиально несравним с переходом от отдельных членов множества ко всему множеству. Отсюда перспективы экспериментальной психологии Левин усматривал не в накоплении однородных данных и выделении на этой основе среднестатистических и вероятностных показателей, а в глубоком качественном анализе отдельных случаев и экспериментов.
Мы достаточно подробно остановились на методологических исследованиях К. Левина, поскольку выводы из рассмотренных выше положений отнюдь не стали принадлежностью лишь истории психологии, но являются актуальными и в настоящее время. Действи-
тельно, современная научная психология личности пошла в основном по пути собирания, классификации фактов и их математической, статистической обработки, тем самым, во-первых, во многом закрыв себе возможность понимания реальных жизненных событий (которые в конечном счете всегда единичны) и, во-вторых, сузив зону понимания психологического закона до вероятностно определяемых «правил» поведения. Характеризуя многие современные исследования в области мотивации и личности, А. В. Петровский называет их «коллекционерскими», поскольку задача психолога в рамках этого подхода сводится к накоплению фактов и их каталогизации 17. Подводя итог огромному количеству исследований самооценки личности в зарубежной психологии, Л. Уэлс и Г. Марвслл используют то же определение, говоря о них как о «коллекции» без общего осмысления '8. Все эти характеристики являются не чем иным, как определениями типично аристотелевского подхода, которому свойственно стремление к собирательству, классификации, коллекционированию фактов.
Другим моментом, явно перекликающимся с изложенными положениями К. Левина, является характер современного увлечения формализованными методами, математической обработкой. Мы уже писали в прошлой главе, что это увлечение стало настолько распространенным и приняло такие формы, что вызывает беспокойство многих психологов. Разумеется, речь идет не о том, чтобы отрицать важность дифференциального подхода или применения статистических методов, а о том, что подобные исследования, полученные с их помощью данные и математическая обработка начинают рассматриваться как достаточные для построения психологии личности. Не случайно поэтому, подводя итоги положению дел в современной психологии личности, А. Н. Леонтьев вынужден был констатировать, что отношение между общей и дифференциальной психологией оказалось камнем преткновения для этой области, причем выход из создавшейся ситуации виделся прежде всего в развитии общей психологии личности как ориентирующей конкретно-дифференциальные исследования *.
* Ту же мысль последовательно проводил Левин, который, в частности, не уставал повторять своим ученикам: «Эксперимент без теории глух и слеп» 19.
Но помимо несогласованности общего и дифференциального подходов приверженность аристотелевскому пути тесно связана с сохранением, консервацией в психологии личности еще ряда недостаточно отрефлекси-рованных противопоставлений, в основном производных от этого главного. Прежде всего это касается соотношения между качественным и количественным способами обработки материала, между измерением и интуицией, между экспериментальными и клиническими методами или, если выразиться наиболее обобщенно, соотношения и противопоставления исследовательских линий уже отмеченных двух психологии личности — психологии академической, но бесконечно далекой от реальной жизни и психологии понимающей, но не способной, более того, часто принципиально отвергающей строгие «овеществляющие» объяснения (иначе говоря, психологии научной, но не жизненной и психологии жизненной, но не научной). Понятно, что путь преодоления этого разрыва, включение в сферу психологии научной не только выхолощенных, заформализованных (если не сказать заформалиненных) и отрывочных черт, но и личности как целостного и живого образования тесно зависит от возможности построения адекватных методов исследования, сочетающих в себе как достаточную строгость результатов, так и предоставление естественной свободы проявлениям личности, живое, диалогическое с ней общение. Таким образом, мы вновь вернулись к тому же самому кардинальному вопросу, перед которым нас ранее поставили рассмотрение художественной литературы как метода психологии личности и анализ возможностей клинического подхода к личности, а именно — сможет ли научная психология найти адекватное, отвечающее ее требованиям понимание душевной жизни, соответствующие этой задаче способы и методы анализа.
Казалось бы, после важных методологических преобразований К. Левина открылась наконец возможность для уверенного позитивного ответа на этот вопрос, для перехода к анализу индивидуальных случаев, реального поведения реальных субъектов. Причем в качестве основного метода такого анализа предлагался наиболее объективный, признанно-авторитетный метод научного познания — эксперимент. И действительно, первые опыты применения экспериментального подхода К- Левином и его учениками были чрез-
вычайно обнадеживающими. Почему же эксперимент, так много обещавший, был в дальнейшем столь явно оттеснен опросниками, тестами и другими способами познания, в основном тяготеющими к аристотелевскому подходу?
Объяснить это, видимо, следует прежде всего тем, что главного обещания эксперимент все же не выполнил — реальный человек так и не вошел в сферу его изучения. В экспериментальных условиях действовал, выбирал решение человек здесь-и-теперь, без прошлого и будущего, вне социального и жизненного контекста, вне живой истории его борьбы за присвоение человеческой сущности. Это обстоятельство обычно связывают с ограниченностью психологической концепции, которой придерживался Левин. Думается, однако, что дело обусловлено не только этим. Действительно, Левин, как хорошо известно, был представителем гештальтпсихологии, и конкретные психологические гипотезы, которые он пытался проверять с помощью эксперимента, носили отпечаток всех присущих данной теории недостатков. Но достойно удивления и наводит на размышления другое — что эксперимент как метод исследования личности, основы которого были заложены Левином, не предоставил возможности другим использовавшим его исследователям, исходившим из иных теоретических позиций, подойти к изучению живой человеческой личности. Очевидно, поэтому, что какие-то причины неудач эксперимента следует искать и в нем самом, в его собственных ограничениях, которые надо снять или обойти, для того чтобы получить новый импульс к его использованию в познании личности.
Чтобы обнаружить эти ограничения, проследим судьбу эксперимента после утверждения его Левином в качестве метода. В психологии личности эта судьба свелась, как мы уже говорили, к короткому периоду расцвета, а затем к дальнейшему прозябанию в качестве «бедного родственника», теснимого более почитаемыми тестами, опросниками и тому подобными методами. Зато, как это часто бывает в истории науки, метод, не нашедший должного признания в «своем отечестве», был с успехом применен в областях смежных. Таких областей можно назвать по крайней мере три.
Во-первых, это социальная психология, начала экспериментального подхода которой были заложены Ле-
вином (проблемы групповой динамики, типы лидерского поведения и т. д.) *. Во-вторых, это детская психология, прежде всего психология дошкольника, где относительная легкость организации игры, т. е. ведущей для ребенка деятельности, изменение ее различных условий создают уникальную возможность для экспериментальной проверки психологических гипотез. Наконец, в-третьих, это область патопсихологии. Экспериментальная патопсихология была основана в СССР бывшей сотрудницей Левина — Б. В. Зейгарник, которая перенесла на психологическое изучение больного многие принципы левиновской школы: внимание к процессу, а не только к результату выполнения, варьирование условий внутри одной и той же ситуации, постоянное общение экспериментатора и испытуемого и т. п. Общая направленность патопсихологического эксперимента была в основном обращена к изучению познавательной сферы, тонкостей патологии мышления, при этом каждый полученный результат ставился в контекст определенного поведения, от-ношения к опыту, всей ситуации эксперимента, оценкам экспериментатора и другим, по сути мотивационным, личностным компонентам. Иными словами, по сравнению с левиновс-кими опытами здесь как бы сменились фигура и фон:
если для Левина главными были поведенческие реакции и стоящие за ними механизмы, тогда как познавательные, интеллектуально-мнестические способности испытуемых оставались фоном, то в опытах Б. В. Зейгарник и ее школы последнее стало «фигурой», основным объектом внимания, а личностные реакции — фоном исследования. Помимо этого в школе Зейгарник были непосредственно повторены многие опыты Левина в применении к различным вариантам психических отклонений.
Однако дальнейшее продвижение в каждой из перечисленных областей обнаружило и ряд недостатков, тормозов, ограничений применяемого экспериментального подхода, главным из которых продолжала оставаться оторванность от жизненных реалий и контекс-
* Б. В. Зейгарник в своих лекциях о Левине, которые она в течение долгих лет читала на факультете психологии МГУ, любила шутить: «Подобно тому как, по словам Достоевского, вся русская классическая литература вышла из «Шинели» Гоголя, так и вся американская социальная психология вышла из работ Левина». Доля истины в этой шутке весьма велика.
тов, тех самых, которые с такой тонкостью описывали в это время писатели или клиницисты-феноменологи. Иначе говоря, разделение двух психологии роковым образом останавливало продвижение и здесь. «Эксперименты в вакууме» — так охарактеризовал современную социальную психологию известный исследователь в этой области Анри Тешфел 20, подчеркивая их основную черту — оторванность от жизни. Что касается экспериментальной детской психологии, то она, по свидетельству американского психолога Ури Бронфенбрен-нера, постепенно превратилась в «науку об искусственном поведении детей, помещенных в искусственные ситуации с необычно ведущими себя взрослыми» 2'.
Явные ограничения обнаружило и патопсихологи-ческое экспериментирование. Как мы говорили, описание личностных особенностей служило здесь в основном лишь фоном, оттеняющим те или иные характеристики интеллектуально-мнестической деятельности больного; что касается попыток перенесения левиновс-ких опытов на изучение патологического материала, то эти попытки, несмотря на смену теоретических позиций, продолжали нести общий для экспериментирования в области личности недостаток — оторванность от реальных смысложизненных контекстов. С особой остротой этот недостаток обнаружился, когда практика поставила перед психологией задачу коррекции мо-тивационных аномалий, что потребовало перехода от сугубо диагностических задач, от анализа познавательной сферы к анализу конкретных личностных особенностей, к построению новых, более приближенных к жизненной реальности методов исследования.
Итак, дальнейшее продвижение в исследовании личности подразумевало нахождение способов сближения «двух психологии», внесения конкретных смысложизненных контекстов в опытное изучение личности, или, что то же, придание анализу реального жизненного материала статуса объективности и научности.
Для решения требовалось по крайней мере следующее: 1) доступ к этому жизненному материалу, к получению необходимых данных об интересующих нас феноменах, формах и особенностях их протекания; 2) нахождение адекватных способов «прочтения» этих эмпирических данных, перевода их с языка феноменологических описаний на язык научной психологии и построение на этой основе соответствующих гипотез
о внутренних механизмах процесса; 3) обеспечение возможности осуществления необходимых для проверки наших гипотез вариаций условий (независимых переменных) исследуемого процесса; 4) построение целостной психологической модели, в которой могли бы быть обобщены полученные результаты проверки гипотез, рассмотрения отдельных сторон и механизмов изучаемого явления; 5) нахождение достаточно надежных способов проверки адекватности построенных моделей, возможностей их теоретического и практического применения.
Выполнение этой программы сразу наталкивается на ряд труднопреодолимых препятствий, особенно в применении к так называемому нормальному развитию. Трудности начинаются с первого же пункта — получения необходимых эмпирических данных и описаний. Выше мы не раз говорили, насколько бедна психология такими данными, насколько они недостаточны для начала соответствующих исследований и в то же время какие значительные ограничения лежат на возможностях привлечения в этом отношении богатейшего архива литературно-художественных исследований. Еще более серьезные препятствия возникают на пути выполнения третьего пункта. Искусственные вариации условий протекания жизненного процесса, нужные нам для проверки психологических гипотез, весьма ограниченны, причем не только и даже не столько из-за ограниченности самих принципиальных возможностей и способов такого вмешательства, сколько из-за элементарных этических соображений — нравственного запрета сколь-нибудь серьезно, а тем паче кардинально менять ход личностного развития ради внешних по отношению к этому развитию, в данном случае чисто научных, опытных целей.
Эти и целый ряд других ограничений в значительной степени снимаются, когда мы переходим к анализу аномального развития. Мы уже упоминали, что описания отклонений в развитии личности представлены значительно богаче, чем описания развития нормального. Парадокс современных представлений о личности как раз и состоит в том, что мы куда больше знаем, по крайней мере в сугубо эмпирическом плане, о ее аномалиях, нежели о том, что есть личность нормальная. Но пожалуй, наиболее важное преимущество состоит в том, что область аномального развития дает уникальную
возможность проследить влияние самых различных вариаций условий на ход и качество внутриличностных процессов. Варьирование условий, введение действия «независимых переменных», порой кардинальным образом меняющих судьбу человека, осуществляются при этом отнюдь не лабораторным, оторванным от контекста жизни путем (что, впрочем, было бы и невозможно), но характером событий самой реальной жизни, будь то внезапная болезнь, сдвиг социальных обстоятельств, нарушение отдельных психических функций и т. п. По сути даже с достаточно строгой научной точки зрения можно сказать, что речь идет об эксперименте, отличающемся от лабораторного тем, что вмешательство в исследуемый процесс организуется и осуществляется не самим исследователем, а обстоятельствами, нами фиксируемыми как случившиеся, данные. Искусство состоит здесь, следовательно, не в создании и варьировании стимульных ситуаций, а во-первых, в выборе из представляемого патологией широчайшего диапазона и точной фиксации условий, необходимых для проверки интересующих нас гипотез, и, во-вторых, в «чтении», интерпретации происшедшего жизненного эксперимента. Сразу оговоримся, что подобный эксперимент (его можно вполне подвести под рубрику того, что в литературе обозначается как «эксперимент, на который можно ссылаться» или «эксперимент уже случившийся» 22) отнюдь не противоречит эксперименту традиционному, лабораторному. Более того, и это надо подчеркнуть сразу, они дополняют и даже подразумевают один другого, ибо лабораторное поведение не может быть до конца понято вне жизненного контекста, равно как существенные психологические детали нередко оказываются пропущенными в анализе жизненного эксперимента и могут быть восполнены лишь в тонком лабораторном опыте.
Итак, если до сих пор мы были заняты в основном тем, что старались подвести общепсихологическую базу под изучение аномального развития личности, показать, что вне общепсихологического, даже — более широко — философско-психологичёского, контекста эти исследования не могут быть сколь-нибудь значимыми и серьезными, то теперь мы подошли к тому, что патологический материал в свою очередь чрезвычайно полезен для общего понимания психологической природы человека, поскольку дает уникальную воз-
можность анализа жизненных экспериментов, с разных сторон испытывающих эту природу.
Для естествоиспытателей мысль об особой ценности патологического материала давно стала очевидной. Что касается врачей-психиаторов, то мы уже говорили, насколько высоко многие из них ставили изучение душевной патологии именно как путь к «человеко-знанию», к пониманию психики конкретных людей. В истории психологии мы также встречаем имена очень авторитетных ученых, подчеркивающих значение патологического материала. Можно назвать, например, Теодюля Рибо, который был, видимо, первым среди психологов, кто предложил рассматривать область психической патологии как эксперимент. «Болезнь,— писал он,— является самым тонким экспериментом, осуществленным самой природой в точно определенных обстоятельствах и такими способами, которыми не располагает человеческое искусство». Однако надо признать, что это был скорее призыв, нежели разработка и реализация конкретного подхода. Не случайно поэтому взгляд этот фактически не получил развития, и в дальнейшем пути клинического и научно-психологического исследований, как мы знаем, существенно разошлись: интересы первого сосредоточились на описании феноменологии душевных отклонений и поисках их причин в прямых корреляциях с патофизиологическими процессами; интересы второго — на изучении взятых изолированно от жизненных контекстов механизмов и качеств личности. Понятие же эксперимента по сравнению с предложением Рибо сузилось до лабораторного или в лучшем случае естественного, полевого, понимаемого как изучение некоей сложившейся и, как правило, недолго длящейся ситуации. Все же, что выходит за эти рамки, способно удостоиться лишь эпитета «наблюдения», т. е. метода, по научному рангу значительно нижестоящего, чем метод экспериментальный. И хотя многие крупные ученые (в отечественной психологии достаточно назвать имена Л. С. Выготского, Б. В. Зейгарник, А. Р. Лурии, В. Н. Мясищева и др.) не раз говорили о важности использования данных патологии и не раз доказывали в своих исследованиях правоту этих слов, превалирующее отношение к ценности патологического материала остается среди психологов весьма скептическим. Все, что выходит за грань (чаще совершенно умозрительно определяемую) нормы,
видится протекающим как бы по другому ведению, например ведению психиатрическому, дефектологическому или криминалистическому, и аномальный материал рассматривается по преимуществу как одиозный, чужеродный общей психологии.
Для автора в этом плане была очень памятна одна из бесед с профессором П. Я. Гальпериным. В ответ на восхищение богатством материала психиатрической клиники (автор тогда только начинал свою работу в этой области) Петр Яковлевич сказал: «Да, это все очень интересно, производит грандиозное впечатление, я сам в свое время был захвачен этим впечатлением, но, поверьте мне, ничего не дает для психологии. Ярко, но неприменимо». Слова эти были особенно весомы, поскольку по своему базовому образованию П. Я. Гальперин — медик, психиатр и, прежде чем прийти в психологию, долгое время работал в клинике, знал ее досконально. Действительно, реальное положение дел таково, что, за исключением отдельных примеров гротескного извращения какого-либо свойства личности, общая психология пока крайне редко что берет из богатства клинических описаний. Но в этом виноват, разумеется, не сам по себе клинический материал, а неразработанность собственно психологических методов его анализа и ассимиляции. Не будучи же ассимилированным научной психологией, материал этот и не может стать чем-то иным, кроме как внешней, чисто поверхностно взятой иллюстрацией, броской «картинкой», феноменологическая яркость которой лишь маскирует искомые психологические механизмы, приводя в конце концов к чувству разочарования и скепсиса по отношению к действительной научной ценности исследования аномалий личности.
Рассмотрение аномального развития как особого рода жизненного эксперимента, нахождение способов его соотнесения с результатами лабораторных экспериментов и является, на наш взгляд, наиболее адекватным для психологического освоения данных патологии. Понятно, что первое, от чего мы должны при этом отказаться,— от попыток выведения закономерностей из рассмотрения законченных, определившихся форм аномальных проявлений. На этом пути нас ждет сначала ослепление, энтузиазм от открывшегося феноменологического богатства и яркости, а затем неизбежные разочарования и упомянутый выше скепсис по по-
воду психологической значимости этого материала. Внутренние закономерности могут быть открыты лишь через анализ развития всего «жизненного эксперимента», приведшего к появлению аномального феномена.
Сама мысль о том, что природа явления раскрывается в изучении его движения, истории развития, отнюдь не нова. Гегель писал, что целое — это Werden, т. е. весь процесс становления, а результат — только конечная точка этого процесса, поэтому познание сути явления закрыто для того, kio хочет иметь дело только с результатом. Применительно к психологии важность изучения процесса развития, формирования неоднократно подчеркивали Л. С. Выготский, А. Н. Леонтьев, Л. С. Рубинштейн и другие выдающиеся отечественные психологи. С особой последовательностью этот подход был воплощен в теории поэтапного формирования умственных действий (П. Я. Гальперин). Однако в работах П. Я. Гальперина, Н. Ф. Талызиной и их многочисленных учеников и последователей речь шла о познавательных способностях и навыках, формируемых, кроме того, по преимуществу в искусственных, лабораторно поддерживаемых условиях. Нас же сейчас интересуют свойства и феномены личности, данные в их реальном, жизненном развитии. А в изучении этого ракурса психология, как мы знаем, продвинулась чрезвычайно мало, в результате чего в большинстве учебников, научных сочинений и оказалась представленной в разных аспектах и деталях, скорее психология испытуемого, нежели психология человека.
Как можно конкретно реализовать намеченные общеметодологические принципы применительно к задачам данной книги — анализу аномального развития личности?
В появившейся в 1965 г. и ставшей вскоре широко известной патопсихологам статье профессор Б. В. Зей-гарник среди других подходов к изучению личности назвала и анализ личностных изменений по данным историй болезни, предложив рассматривать его как важный аспект изучения эмоционально-волевой сферы психически больных 23. В последующие годы это предложение было реализовано сотрудниками Б. В. Зейгарник применительно к исследованию больных шизофренией, хроническим алкоголизмом, нервной анорексией и др. Конкретные способы использования данных историй болезни в этих работах носили, однако, довольно раз-
б*
розненный и не всегда сопоставимый между собой характер; иными словами, анализ историй оставался еще недостаточно унифицированным методом исследования личности. Первоначальная попытка такой унификации, выделения последовательности и задач конкретных этапов анализа была предпринята нами в 1976 г. 24
В качестве начального, исходного этапа выделялось тщательное знакомство с историями болезни выбранной для изучения группы больных, демонстрирующих те или иные интересующие нас свойства и феномены личности, их основные вариации и формы протекания.
Для читателей-неспециалистов стоит сказать несколько слов об историях болезни. История болезни в психоневрологической клинике представляет собой особый, не только медицинский, но и психологический, жизненный документ. В ней помимо медицинских данных по возможности подробно собраны сведения, характеризующие жизненный путь больного, типичные для него способы действия, общения, разрешения конфликтов, круг его интересов и изменения этого круга в течение болезни, его взаимоотношения в семье, на работе *. Так или иначе для врача-психиатра важна любая деталь, «мелочь» из жизни пациента, потому что каждая такая деталь помогает ему составить целостное представление о данном больном и сопоставить это представление с опытом психиатрии, отнести его к определенной нозологии, определенному типу психического расстройства. Это очень сложная работа, опирающаяся не только на научные знания, но и на особое искусство, тонкую интуицию, которая столь характерна для хороших психиатров **.
* Следует признать, что, к сожалению, сказанное является справедливым далеко не для всех историй болезни, а лишь для наиболее полных, составленных по всем правилам психиатрического искусства.
** Говоря об интуиции, обычно имеют в виду те эмпирические обобщения, которые создаются у специалиста и которыми он пользуется, часто будучи не в состоянии отчетливо сформулировать их в системе строгих понятий. Вместе с тем, как мы уже имели случай говорить выше, не следует резко противопоставлять искусство и интуицию объективным методам хотя бы потому, что построение и применение последних никогда на деле не обходится без изрядной доли первых, приобретающих в подобном случае лишь эпитет научности (так говорят о научной интуиции, искусстве научного поиска и т. п.) Еще С. П. Боткин писал, что в науке всегда «нужно и искусство исследовать, и наблюдать, и анализировать добытые сведения».
Конечно, история болезни не являет собой легко читаемого, связного изложения развития и изменения образа больного наподобие художественного произведения, рисующего нам образ героя. История болезни — это прежде всего оперативный, рабочий документ, и сведения, помещенные в ней, по своей сути редко могут быть развернутыми и полными. Но именно эти оперативные, отрывочные сведения пунктирами намечают сложный рисунок психического расстройства, документально раскрывают драму душевной болезни и борьбы с ней, поэтому тщательное знакомство с историями болезни необходимо, а его отсутствие ничем не может быть восполнено.
Нельзя, однако, составить представление об особенностях личности, минуя непосредственное общение с человеком, не посмотрев, как раскрываются интересующие нас качества в специальных экспериментах. Поэтому знакомство с историями болезни должно обязательно дополняться опытом общения, клинических бесед, уточняющими лабораторными экспериментами с больными выбранной нами группы. Психиатрическая клиника представляет при этом уникальную возможность общения и экспериментирования с больными, находящимися в разных стадиях изучаемого процесса, разных его вариантах и условиях протекания, что позволяет одновременно видеть не только конечные продукты и симптомы, но и развертку, последовательность развития, приведшего к их появлению.
Следующей задачей данного этапа исследования является составление подробных, достаточно типичных для нашей группы больных историй протекания личностных изменений, в которых в отличие от медицинских историй болезни представлены не отрывочные сведения, а связный, документированный конкретными клиническими и экспериментальными фактами рассказ о возникновении и развитии интересующих нас особенностей психики.
Может возникнуть возражение, что в работах психиатров уже есть систематизированные истории болезни, в которых с документальной точностью и порой художественной яркостью дано описание типичной для того или иного страдания картины душевных отклонений. Описания эти, безусловно, ценны для психолога. Но даже на этом этапе исследования, где психолог многому учится у психиатра, не следует избегать разли-
чий в профессиональном мышлении психолога и психиатра, в их восприятии исследуемого материала. Нередко, например, для психиатра важно показать течение определенного болезненного симптома на фоне своеобразных изменений личности, тогда как для психолога фигура и фон меняются местами — главным выступает все, относящееся к развитию и становлению личности, а не своеобразие болезненной симптоматики. Поэтому материал, извлекаемый психологом и психиатром из одного первоисточника — истории болезни, редко бывает одним и тем же, что объясняется разными плоскостями психиатрического и психологического анализа. Тем самым психолог никак не может «перепоручить» психиатру составление нужных ему клинических описаний.
После того как типичные истории интересующих нас личностных изменений составлены, необходимо тщательно их сопоставить, наложить друг на друга, с тем чтобы выделить, «синтезировать» все те основные, «осевые» моменты, через которые проходит большинство изучаемых нами случаев. Речь идет о тех моментах, которые являются наиболее общими для всей изучаемой группы клинических явлений, хотя, разумеется, в каждой конкретной истории болезни эти моменты могут быть выражены в большей или меньшей степени, выступать явно или в стертом виде.
Восстановление, «синтезирование» единой, наиболее типичной внешней логики развития интересующего нас феномена и должно явиться конечным выходом, продуктом данного этапа анализа. Лишь после этого можно переходить к следующему, второму этапу — квалификации полученных данных в понятиях современной психологической науки.
В рамках отечественной психологии основополагающими для характеристики личности являются понятия деятельности, потребности, мотива, личностного смысла (Л. С. Выготский, А. Н. Леонтьев, С. Л. Рубинштейн и др.). Выше мы говорили о развитии этих понятий, о современных разработках концепции смысловых динамических образований, о разных измерениях, плоскостях анализа личности и т. п. Опираясь на теоретические разработки, психолог на этом этапе должен перевести полученные описания на принятый психологический язык, дать психологическую характеристику основных видов деятельности исследуемых больных.
Однако, сделав перевод описания явления с языка клинического на язык психологии, мы по сути еще остаемся в рамках феноменологического подхода, хотя понятно, что возможности применения формализованного языка научной психологии значительно богаче и перспективнее для решения многих задач, чем возможности оперирования образным языком существующих клинических описаний. Напомним, что сущность явления раскрывается лишь тогда, когда известны пути его формирования. Собственно психологическая сущность может быть раскрыта, следовательно, если мы узнаем, по каким психологическим закономерностям возникает данное явление, что движет этим процессом, какие психологические составляющие его образуют. Нельзя надеяться получить ответы на эти вопросы путем простого «подстрочного» перевода описательного текста драмы болезни (пусть это будет даже описание «динамики»—последовательности событий), поскольку внешне наблюдаемые факты и события, как и их определенная последовательность, вовсе не указывают прямо на психологические закономерности, реализующие поведение человека. (В противном случае отпала бы необходимость в научной психологии личности, в особом, психологическом способе анализа человеческой жизни.) Поэтому встает новая задача, новый, третий и наиболее сложный этап исследования — создание собственно психологической «модели» формирования данного клинического феномена.
Итак, вслед за сбором и первичной обработкой клинического и экспериментального материала, этапом «синтезирования» типичной истории развития интересующего нас феномена, вслед за психологической квалификацией, обозначением наблюдаемых состояний, их последовательной «смены мы должны перейти к рассмотрению внутреннего движения процесса, его собственно психологических закономерностей и составляющих.
Общая идея о необходимости подобного направления хода анализа клинических данных была высказана еще Л. С. Выготским. В одной из последних работ — «Диагностика развития и педологическая клини-' ка трудного детства» — он подчеркивал, что при исследовании клинического материала центр тяжести должен быть перенесен с внешних событий (со сходным успехом констатируемых психиатром, педагогом или
родственником больного) на изучение и установление внутренних психологических связей *.
Важно подчеркнуть, что такого рода работа есть сугубо специальная задача психолога, малодоступная для представителя смежной профессии, например психиатра, который обычно не владеет столь глубокими знаниями общей теории психологии, соответствующими инструментами, методами и стилем мышления. Психиатр-клиницист, что мы уже отмечали, по роду своей профессии чаще должен оперировать образными представлениями конкретных больных. Картина изменений составляется им не из абстрактных рассуждений, а из ряда фактических наблюдений за конкретными случаями. Психолог же располагает средствами членения целостных образов на отдельные деятельности, мотивы, потребности, смыслы и т. д., средствами соотнесения этих единиц между собой и тем самым получает возможность перейти к усмотрению внутренней (т. е. собственно психологической) механики строения и развития личности **. При этом психолог может ставить перед собой разные общие задачи и конкретные цели, ради которых он строит ту или иную «модель» образования данного клинического феномена. В одних случаях это может быть задача выявления механизмов формирования доминирующей патологической потребности (обширный материал здесь дает изучение наркомании), в других — проблема взаимоотношения «биологическо-
* Л. С. Выготский, например, ярко иллюстрирует недостаточность одного лишь «подстрочного» перевода языка житейских описаний на язык научных, в данном случае психиатрических, терминов. Он приводит наблюдавшуюся им в консультации сцену К психиатру приходит за советом мать, которая жалуется, что ребенок обнаруживает приступы вспыльчивости, гнева, злобы. В этом состоянии, продолжает мать, он может быть опасен для окружающих, запустить камнем в другого ребенка и т. п. В ответ психиатр говорит матери: «Ваш ребенок эпилептоид». «Мать,— продолжает Выготский,— насторожилась и стала внимательно слушать. «Это что же значит?» — спросила она. «Это значит,— разъяснил ей психиатр,— что мальчик злобный, раздражительный, вспыльчивый, когда рассердится, сам себя не помнит, может быть опасен для окружающих, может запустить камнем в детей и т. д.». Разочарованная мать возразила: «Все это я сама Вам только что рассказала» 25.
** Видимо, поэтому (что наблюдается не столь уж редко) проницательный психиатр-клиницист, который по одному внешнему виду, даже жесту пациента тонко определяет его душевное состояние, может при этом оказаться малоспособным к теоретическому психологическому мышлению. И напротив, ученые-психологи часто обладают весьма посредственным даром видения людей.
го» и «психического» (скажем, на примере влияния нарастающей инертности на характер деятельности у больных эпилепсией), в третьих—выделение первичных и вторичных нарушений психики (например, в ходе аномального развития ребенка) и т. д.
Какое место занимает описанный подход в ряду других методов исследования личности?
Большинство существующих методов независимо от их построения и способов обработки полученных результатов объединяет направленность на изучение уже так или иначе сложившегося, «ставшего» психологического явления. Констатируя наличие определенной черты личности, выясняя характеристику ее психологических составляющих, эти методы оставляют в стороне проблему возникновения данного феномена, т. е. как раз то, что, как мы уже знаем, составляет главное условие его психологического познания. Этот недостаток во многом относится, как мы видели, и к такому важному научному методу, как лабораторный эксперимент. Сказанное, однако, призвано не умалить значение эксперимента, а показать его место в познании личности, то, что, как и любой другой метод, он имеет свои ограничения и свою область применения. Самое тонкое экспериментирование не может заменить необходимости теоретической (но опирающейся на определенную процедуру обработки жизненного материала) работы, призванной проанализировать процесс становления изучаемого феномена и построить гипотезу о его целостной психологической природе. Эксперименты в свою очередь совершенно необходимы, поскольку могут во многом подтвердить или подвергнуть сомнению наше построение, могут служить контрольными «срезами», диагностирующими промежуточные результаты постоянно идущего процесса психической жизни. С известным основанием можно утверждать, что психологический анализ становления и развития — это не еще один метод познания психического, а ведущий метод, поскольку он прямо направлен на раскрытие сущности предмета,— метод, без которого все другие — лишь выхватывание частей без попытки понять целое *.
* Мы уже говорили, что в современной психологии растет разочарование в узкосциентистских моделях. По мнению ряда видных ученых (Дж. Брунер, Р. Заззо, С. Московичи, П. Фресс и др.), на смену засилья собственно экспериментальных процедур должны
возможность проследить влияние самых различных вариаций условий на ход и качество внутриличностных процессов. Варьирование условий, введение действия «независимых переменных», порой кардинальным образом меняющих судьбу человека, осуществляются при этом отнюдь не лабораторным, оторванным от контекста жизни путем (что, впрочем, было бы и невозможно), но характером событий самой реальной жизни, будь то внезапная болезнь, сдвиг социальных обстоятельств, нарушение отдельных психических функций и т. п. По сути даже с достаточно строгой научной точки зрения можно сказать, что речь идет об эксперименте, отличающемся от лабораторного тем, что вмешательство в исследуемый процесс организуется и осуществляется не самим исследователем, а обстоятельствами, нами фиксируемыми как случившиеся, данные. Искусство состоит здесь, следовательно, не в создании и варьировании стимульных ситуаций, а во-первых, в выборе из представляемого патологией широчайшего диапазона и точной фиксации условий, необходимых для проверки интересующих нас гипотез, и, во-вторых, в «чтении», интерпретации происшедшего жизненного эксперимента. Сразу оговоримся, что подобный эксперимент (его можно вполне подвести под рубрику того, что в литературе обозначается как «эксперимент, на который можно ссылаться» или «эксперимент уже случившийся» 22) отнюдь не противоречит эксперименту традиционному, лабораторному. Более того, и это надо подчеркнуть сразу, они дополняют и даже подразумевают один другого, ибо лабораторное поведение не может быть до конца понято вне жизненного контекста, равно как существенные психологические детали нередко оказываются пропущенными в анализе жизненного эксперимента и могут быть восполнены лишь в тонком лабораторном опыте.
Итак, если до сих пор мы были заняты в основном тем, что старались подвести общепсихологическую базу под изучение аномального развития личности, показать, что вне общепсихологического, даже — более широко — философско-психологичёского, контекста эти исследования не могут быть сколь-нибудь значимыми и серьезными, то теперь мы подошли к тому, что патологический материал в свою очередь чрезвычайно полезен для общего понимания психологической природы человека, поскольку дает уникальную воз-
можность анализа жизненных экспериментов, с разных сторон испытывающих эту природу.
Для естествоиспытателей мысль об особой ценности патологического материала давно стала очевидной. Что касается врачей-психиаторов, то мы уже говорили, насколько высоко многие из них ставили изучение душевной патологии именно как путь к «человеко-знанию», к пониманию психики конкретных людей. В истории психологии мы также встречаем имена очень авторитетных ученых, подчеркивающих значение патологического материала. Можно назвать, например, Теодюля Рибо, который был, видимо, первым среди психологов, кто предложил рассматривать область психической патологии как эксперимент. «Болезнь,— писал он,— является самым тонким экспериментом, осуществленным самой природой в точно определенных обстоятельствах и такими способами, которыми не располагает человеческое искусство». Однако надо признать, что это был скорее призыв, нежели разработка и реализация конкретного подхода. Не случайно поэтому взгляд этот фактически не получил развития, и в дальнейшем пути клинического и научно-психологического исследований, как мы знаем, существенно разошлись: интересы первого сосредоточились на описании феноменологии душевных отклонений и поисках их причин в прямых корреляциях с патофизиологическими процессами; интересы второго — на изучении взятых изолированно от жизненных контекстов механизмов и качеств личности. Понятие же эксперимента по сравнению с предложением Рибо сузилось до лабораторного или в лучшем случае естественного, полевого, понимаемого как изучение некоей сложившейся и, как правило, недолго длящейся ситуации. Все же, что выходит за эти рамки, способно удостоиться лишь эпитета «наблюдения», т. е. метода, по научному рангу значительно нижестоящего, чем метод экспериментальный. И хотя многие крупные ученые (в отечественной психологии достаточно назвать имена Л. С. Выготского, Б. В. Зейгарник, А. Р. Лурии, В. Н. Мясищева и др.) не раз говорили о важности использования данных патологии и не раз доказывали в своих исследованиях правоту этих слов, превалирующее отношение к ценности патологического материала остается среди психологов весьма скептическим. Все, что выходит за грань (чаще совершенно умозрительно определяемую) нормы,
видится протекающим как бы по другому ведению, например ведению психиатрическому, дефектологическому или криминалистическому, и аномальный материал рассматривается по преимуществу как одиозный, чужеродный общей психологии.
Для автора в этом плане была очень памятна одна из бесед с профессором П. Я. Гальпериным. В ответ на восхищение богатством материала психиатрической клиники (автор тогда только начинал свою работу в этой области) Петр Яковлевич сказал: «Да, это все очень интересно, производит грандиозное впечатление, я сам в свое время был захвачен этим впечатлением, но, поверьте мне, ничего не дает для психологии. Ярко, но неприменимо». Слова эти были особенно весомы, поскольку по своему базовому образованию П. Я. Гальперин — медик, психиатр и, прежде чем прийти в психологию, долгое время работал в клинике, знал ее досконально. Действительно, реальное положение дел таково, что, за исключением отдельных примеров гротескного извращения какого-либо свойства личности, общая психология пока крайне редко что берет из богатства клинических описаний. Но в этом виноват, разумеется, не сам по себе клинический материал, а неразработанность собственно психологических методов его анализа и ассимиляции. Не будучи же ассимилированным научной психологией, материал этот и не может стать чем-то иным, кроме как внешней, чисто поверхностно взятой иллюстрацией, броской «картинкой», феноменологическая яркость которой лишь маскирует искомые психологические механизмы, приводя в конце концов к чувству разочарования и скепсиса по отношению к действительной научной ценности исследования аномалий личности.
Рассмотрение аномального развития как особого рода жизненного эксперимента, нахождение способов его соотнесения с результатами лабораторных экспериментов и является, на наш взгляд, наиболее адекватным для психологического освоения данных патологии. Понятно, что первое, от чего мы должны при этом отказаться,— от попыток выведения закономерностей из рассмотрения законченных, определившихся форм аномальных проявлений. На этом пути нас ждет сначала ослепление, энтузиазм от открывшегося феноменологического богатства и яркости, а затем неизбежные разочарования и упомянутый выше скепсис по по-
воду психологической значимости этого материала. Внутренние закономерности могут быть открыты лишь через анализ развития всего «жизненного эксперимента», приведшего к появлению аномального феномена.
Сама мысль о том, что природа явления раскрывается в изучении его движения, истории развития, отнюдь не нова. Гегель писал, что целое — это Werden, т. е. весь процесс становления, а результат — только конечная точка этого процесса, поэтому познание сути явления закрыто для того, kio хочет иметь дело только с результатом. Применительно к психологии важность изучения процесса развития, формирования неоднократно подчеркивали Л. С. Выготский, А. Н. Леонтьев, Л. С. Рубинштейн и другие выдающиеся отечественные психологи. С особой последовательностью этот подход был воплощен в теории поэтапного формирования умственных действий (П. Я. Гальперин). Однако в работах П. Я. Гальперина, Н. Ф. Талызиной и их многочисленных учеников и последователей речь шла о познавательных способностях и навыках, формируемых, кроме того, по преимуществу в искусственных, лабораторно поддерживаемых условиях. Нас же сейчас интересуют свойства и феномены личности, данные в их реальном, жизненном развитии. А в изучении этого ракурса психология, как мы знаем, продвинулась чрезвычайно мало, в результате чего в большинстве учебников, научных сочинений и оказалась представленной в разных аспектах и деталях, скорее психология испытуемого, нежели психология человека.
Как можно конкретно реализовать намеченные общеметодологические принципы применительно к задачам данной книги — анализу аномального развития личности?
В появившейся в 1965 г. и ставшей вскоре широко известной патопсихологам статье профессор Б. В. Зей-гарник среди других подходов к изучению личности назвала и анализ личностных изменений по данным историй болезни, предложив рассматривать его как важный аспект изучения эмоционально-волевой сферы психически больных 23. В последующие годы это предложение было реализовано сотрудниками Б. В. Зейгарник применительно к исследованию больных шизофренией, хроническим алкоголизмом, нервной анорексией и др. Конкретные способы использования данных историй болезни в этих работах носили, однако, довольно раз-
б*
розненный и не всегда сопоставимый между собой характер; иными словами, анализ историй оставался еще недостаточно унифицированным методом исследования личности. Первоначальная попытка такой унификации, выделения последовательности и задач конкретных этапов анализа была предпринята нами в 1976 г. 24
В качестве начального, исходного этапа выделялось тщательное знакомство с историями болезни выбранной для изучения группы больных, демонстрирующих те или иные интересующие нас свойства и феномены личности, их основные вариации и формы протекания.
Для читателей-неспециалистов стоит сказать несколько слов об историях болезни. История болезни в психоневрологической клинике представляет собой особый, не только медицинский, но и психологический, жизненный документ. В ней помимо медицинских данных по возможности подробно собраны сведения, характеризующие жизненный путь больного, типичные для него способы действия, общения, разрешения конфликтов, круг его интересов и изменения этого круга в течение болезни, его взаимоотношения в семье, на работе *. Так или иначе для врача-психиатра важна любая деталь, «мелочь» из жизни пациента, потому что каждая такая деталь помогает ему составить целостное представление о данном больном и сопоставить это представление с опытом психиатрии, отнести его к определенной нозологии, определенному типу психического расстройства. Это очень сложная работа, опирающаяся не только на научные знания, но и на особое искусство, тонкую интуицию, которая столь характерна для хороших психиатров **.
* Следует признать, что, к сожалению, сказанное является справедливым далеко не для всех историй болезни, а лишь для наиболее полных, составленных по всем правилам психиатрического искусства.
** Говоря об интуиции, обычно имеют в виду те эмпирические обобщения, которые создаются у специалиста и которыми он пользуется, часто будучи не в состоянии отчетливо сформулировать их в системе строгих понятий. Вместе с тем, как мы уже имели случай говорить выше, не следует резко противопоставлять искусство и интуицию объективным методам хотя бы потому, что построение и применение последних никогда на деле не обходится без изрядной доли первых, приобретающих в подобном случае лишь эпитет научности (так говорят о научной интуиции, искусстве научного поиска и т. п.) Еще С. П. Боткин писал, что в науке всегда «нужно и искусство исследовать, и наблюдать, и анализировать добытые сведения».
Конечно, история болезни не являет собой легко читаемого, связного изложения развития и изменения образа больного наподобие художественного произведения, рисующего нам образ героя. История болезни — это прежде всего оперативный, рабочий документ, и сведения, помещенные в ней, по своей сути редко могут быть развернутыми и полными. Но именно эти оперативные, отрывочные сведения пунктирами намечают сложный рисунок психического расстройства, документально раскрывают драму душевной болезни и борьбы с ней, поэтому тщательное знакомство с историями болезни необходимо, а его отсутствие ничем не может быть восполнено.
Нельзя, однако, составить представление об особенностях личности, минуя непосредственное общение с человеком, не посмотрев, как раскрываются интересующие нас качества в специальных экспериментах. Поэтому знакомство с историями болезни должно обязательно дополняться опытом общения, клинических бесед, уточняющими лабораторными экспериментами с больными выбранной нами группы. Психиатрическая клиника представляет при этом уникальную возможность общения и экспериментирования с больными, находящимися в разных стадиях изучаемого процесса, разных его вариантах и условиях протекания, что позволяет одновременно видеть не только конечные продукты и симптомы, но и развертку, последовательность развития, приведшего к их появлению.
Следующей задачей данного этапа исследования является составление подробных, достаточно типичных для нашей группы больных историй протекания личностных изменений, в которых в отличие от медицинских историй болезни представлены не отрывочные сведения, а связный, документированный конкретными клиническими и экспериментальными фактами рассказ о возникновении и развитии интересующих нас особенностей психики.
Может возникнуть возражение, что в работах психиатров уже есть систематизированные истории болезни, в которых с документальной точностью и порой художественной яркостью дано описание типичной для того или иного страдания картины душевных отклонений. Описания эти, безусловно, ценны для психолога. Но даже на этом этапе исследования, где психолог многому учится у психиатра, не следует избегать разли-
чий в профессиональном мышлении психолога и психиатра, в их восприятии исследуемого материала. Нередко, например, для психиатра важно показать течение определенного болезненного симптома на фоне своеобразных изменений личности, тогда как для психолога фигура и фон меняются местами — главным выступает все, относящееся к развитию и становлению личности, а не своеобразие болезненной симптоматики. Поэтому материал, извлекаемый психологом и психиатром из одного первоисточника — истории болезни, редко бывает одним и тем же, что объясняется разными плоскостями психиатрического и психологического анализа. Тем самым психолог никак не может «перепоручить» психиатру составление нужных ему клинических описаний.
После того как типичные истории интересующих нас личностных изменений составлены, необходимо тщательно их сопоставить, наложить друг на друга, с тем чтобы выделить, «синтезировать» все те основные, «осевые» моменты, через которые проходит большинство изучаемых нами случаев. Речь идет о тех моментах, которые являются наиболее общими для всей изучаемой группы клинических явлений, хотя, разумеется, в каждой конкретной истории болезни эти моменты могут быть выражены в большей или меньшей степени, выступать явно или в стертом виде.
Восстановление, «синтезирование» единой, наиболее типичной внешней логики развития интересующего нас феномена и должно явиться конечным выходом, продуктом данного этапа анализа. Лишь после этого можно переходить к следующему, второму этапу — квалификации полученных данных в понятиях современной психологической науки.
В рамках отечественной психологии основополагающими для характеристики личности являются понятия деятельности, потребности, мотива, личностного смысла (Л. С. Выготский, А. Н. Леонтьев, С. Л. Рубинштейн и др.). Выше мы говорили о развитии этих понятий, о современных разработках концепции смысловых динамических образований, о разных измерениях, плоскостях анализа личности и т. п. Опираясь на теоретические разработки, психолог на этом этапе должен перевести полученные описания на принятый психологический язык, дать психологическую характеристику основных видов деятельности исследуемых больных.
Однако, сделав перевод описания явления с языка клинического на язык психологии, мы по сути еще остаемся в рамках феноменологического подхода, хотя понятно, что возможности применения формализованного языка научной психологии значительно богаче и перспективнее для решения многих задач, чем возможности оперирования образным языком существующих клинических описаний. Напомним, что сущность явления раскрывается лишь тогда, когда известны пути его формирования. Собственно психологическая сущность может быть раскрыта, следовательно, если мы узнаем, по каким психологическим закономерностям возникает данное явление, что движет этим процессом, какие психологические составляющие его образуют. Нельзя надеяться получить ответы на эти вопросы путем простого «подстрочного» перевода описательного текста драмы болезни (пусть это будет даже описание «динамики»—последовательности событий), поскольку внешне наблюдаемые факты и события, как и их определенная последовательность, вовсе не указывают прямо на психологические закономерности, реализующие поведение человека. (В противном случае отпала бы необходимость в научной психологии личности, в особом, психологическом способе анализа человеческой жизни.) Поэтому встает новая задача, новый, третий и наиболее сложный этап исследования — создание собственно психологической «модели» формирования данного клинического феномена.
Итак, вслед за сбором и первичной обработкой клинического и экспериментального материала, этапом «синтезирования» типичной истории развития интересующего нас феномена, вслед за психологической квалификацией, обозначением наблюдаемых состояний, их последовательной «смены мы должны перейти к рассмотрению внутреннего движения процесса, его собственно психологических закономерностей и составляющих.
Общая идея о необходимости подобного направления хода анализа клинических данных была высказана еще Л. С. Выготским. В одной из последних работ — «Диагностика развития и педологическая клини-' ка трудного детства» — он подчеркивал, что при исследовании клинического материала центр тяжести должен быть перенесен с внешних событий (со сходным успехом констатируемых психиатром, педагогом или
родственником больного) на изучение и установление внутренних психологических связей *.
Важно подчеркнуть, что такого рода работа есть сугубо специальная задача психолога, малодоступная для представителя смежной профессии, например психиатра, который обычно не владеет столь глубокими знаниями общей теории психологии, соответствующими инструментами, методами и стилем мышления. Психиатр-клиницист, что мы уже отмечали, по роду своей профессии чаще должен оперировать образными представлениями конкретных больных. Картина изменений составляется им не из абстрактных рассуждений, а из ряда фактических наблюдений за конкретными случаями. Психолог же располагает средствами членения целостных образов на отдельные деятельности, мотивы, потребности, смыслы и т. д., средствами соотнесения этих единиц между собой и тем самым получает возможность перейти к усмотрению внутренней (т. е. собственно психологической) механики строения и развития личности **. При этом психолог может ставить перед собой разные общие задачи и конкретные цели, ради которых он строит ту или иную «модель» образования данного клинического феномена. В одних случаях это может быть задача выявления механизмов формирования доминирующей патологической потребности (обширный материал здесь дает изучение наркомании), в других — проблема взаимоотношения «биологическо-
* Л. С. Выготский, например, ярко иллюстрирует недостаточность одного лишь «подстрочного» перевода языка житейских описаний на язык научных, в данном случае психиатрических, терминов. Он приводит наблюдавшуюся им в консультации сцену К психиатру приходит за советом мать, которая жалуется, что ребенок обнаруживает приступы вспыльчивости, гнева, злобы. В этом состоянии, продолжает мать, он может быть опасен для окружающих, запустить камнем в другого ребенка и т. п. В ответ психиатр говорит матери: «Ваш ребенок эпилептоид». «Мать,— продолжает Выготский,— насторожилась и стала внимательно слушать. «Это что же значит?» — спросила она. «Это значит,— разъяснил ей психиатр,— что мальчик злобный, раздражительный, вспыльчивый, когда рассердится, сам себя не помнит, может быть опасен для окружающих, может запустить камнем в детей и т. д.». Разочарованная мать возразила: «Все это я сама Вам только что рассказала» 25.
** Видимо, поэтому (что наблюдается не столь уж редко) проницательный психиатр-клиницист, который по одному внешнему виду, даже жесту пациента тонко определяет его душевное состояние, может при этом оказаться малоспособным к теоретическому психологическому мышлению. И напротив, ученые-психологи часто обладают весьма посредственным даром видения людей.
го» и «психического» (скажем, на примере влияния нарастающей инертности на характер деятельности у больных эпилепсией), в третьих—выделение первичных и вторичных нарушений психики (например, в ходе аномального развития ребенка) и т. д.
Какое место занимает описанный подход в ряду других методов исследования личности?
Большинство существующих методов независимо от их построения и способов обработки полученных результатов объединяет направленность на изучение уже так или иначе сложившегося, «ставшего» психологического явления. Констатируя наличие определенной черты личности, выясняя характеристику ее психологических составляющих, эти методы оставляют в стороне проблему возникновения данного феномена, т. е. как раз то, что, как мы уже знаем, составляет главное условие его психологического познания. Этот недостаток во многом относится, как мы видели, и к такому важному научному методу, как лабораторный эксперимент. Сказанное, однако, призвано не умалить значение эксперимента, а показать его место в познании личности, то, что, как и любой другой метод, он имеет свои ограничения и свою область применения. Самое тонкое экспериментирование не может заменить необходимости теоретической (но опирающейся на определенную процедуру обработки жизненного материала) работы, призванной проанализировать процесс становления изучаемого феномена и построить гипотезу о его целостной психологической природе. Эксперименты в свою очередь совершенно необходимы, поскольку могут во многом подтвердить или подвергнуть сомнению наше построение, могут служить контрольными «срезами», диагностирующими промежуточные результаты постоянно идущего процесса психической жизни. С известным основанием можно утверждать, что психологический анализ становления и развития — это не еще один метод познания психического, а ведущий метод, поскольку он прямо направлен на раскрытие сущности предмета,— метод, без которого все другие — лишь выхватывание частей без попытки понять целое *.
* Мы уже говорили, что в современной психологии растет разочарование в узкосциентистских моделях. По мнению ряда видных ученых (Дж. Брунер, Р. Заззо, С. Московичи, П. Фресс и др.), на смену засилья собственно экспериментальных процедур должны
Представленная выше разработка метода, разумеется, была лишь одним из вариантов возможных подходов к анализу клинического материала * и не являлась исчерпывающей. Наиболее уязвимым следовало признать вопрос обоснования и проверки тех «моделей», тех предположений о работе психологических механизмов, к которым мы приходим в результате последовательного применения метода. Конечно, чрезвычайно важным полем проверки гипотез оставалась сама клиника, богатство ее материала. Так, если, исходя из наших «моделей», мы допускали, что некоторое изменение «независимых переменных» повлечет и определенные, заранее прогнозируемые нами изменения личности, то могли с большим основанием рассчитывать на то, что в обширном материале аномального развития можно найти искомые вариации условий, проследить особенности их влияния на изменение личности, соответствие или несоответствие этих изменений нашим ожиданиям, т. е. в конечном счете подтверждение или неподтверждение правоты исходных теоретических «моделей» и построений.
Вместе с тем проверка клиникой при всей ее строгости имеет и недостатки. Прежде всего этот процесс достаточно длительный: сюда входят поиск необходи-
прийти «контекстуальные» типы объяснения, комплексность, сочетание разнообразных методических приемов. Предложенный метод в известной степени отвечает этому требованию, поскольку каждое полученное при его реализации сведение включается в общий контекст анализа реального жизненного развития и, более того, может быть понято лишь в этом контексте. Напомним также, что об особой значимости изучения анамнеза, жизненной истории, говорили многие авторитеты отечественной психологии. Так, В. Н. Мяси-щев, по свидетельству своих учеников, считал, что «в экспериментально-психологических исследованиях личности как тестовые, так и объективные психофизиологические методики являются лишь дополнением к методам психобиографии, анамнеза и наблюдения» 26. В. С. Мерлин считал, что если удается объективное истолкование фактов, то «анамнез — единственный психологический метод, прямо и непосредственно раскрывающий происхождение и основные закономерности развития индивидуально-психологических особенностей» 27. Все авторы, упоминающие об этом подходе, говорят, однако, о малой его разработанности, а также о том, насколько это трудный психологический жанр, требующий особой профессиональной квалификации.
* Разработанный метод правильнее следует называть именно анализом клинического материала, а не анализом данных историй болезни, поскольку мы видели, что он опирается отнюдь не только на эти данные, но и на результаты обобщения клинических бесед, наблюдений и экспериментов и др.
мых нам вариаций условий, их фиксация и прослеживание, сбор дополнительных данных (беседы, наблюдения, эксперименты) и многое другое. Фактически каждая такая проверка — это исследование, которое в свою очередь может потребовать новой проверки и развертывания соответствующего нового исследования и т. д. Клиника, жизненный материал, в ней содержащийся, являются в этом плане постоянно идущим испытанием выдвигаемых психологических построений, и ложные, не нашедшие оснований в реальности построения этих испытаний, как правило, не выдерживают и остаются лишь достоянием истории; зато те, что их проходят и с честью выдерживают, обретают удивительно долгую жизнь в науке. Но помимо этого, повторяем, очень важного, но, если так можно выразиться, окольного, долгого пути проверки необходимо наметить путь более краткий, прямой, оперативный, связывающий, в частности, наши построения не только с логикой научного поиска и теоретических изысканий, но и с насущными прикладными задачами. В области аномального развития (как, пожалуй, ни в какой иной области психологии) невозможно до конца оставаться равнодушным созерцателем и бесстрастным исследователем происходящего, ибо объект исследования не вещь, не абстрактный предмет или физический процесс, а живая драма, иногда трагедия судьбы, отклоняющейся от путей полноценного развития, от путей приобщения к человеческой сущности и счастью. В это происходящее хочется вмешаться, исправить, помочь, направить по другому руслу. Поэтому насущная задача состоит в том, чтобы найти адекватные способы проверки наших выводов не только через анализ вариаций аномального развития, но и через пути коррекции, исправления этого развития, иначе говоря, совместить теоретическую проверку и практическое применение.
На первый взгляд решение такой задачи маловероятно. Действительно, сущность предмета, как мы хорошо знаем, раскрывается через анализ истории его становления. «Познать предмет — значит вскрыть реальный механизм его образования; значит узнать, как, почему и из чего он «делается», т. е. раскрыть реальный путь и способ его естественного «производства», а в идеале — и искусственного «воспроизводства» в условиях эксперимента»28. Но ведь в данном случае речь идет о «производстве» аномального, извращен-
ного продукта, и призыв «в идеале», ради нужд строгого познания осуществить его искусственное воспроизводство выглядел бы чудовищным. Мы можем, однако, пойти по иному пути — пути искусственного «производства» и «воспроизводства» не аномалии, а заданного, планируемого нами «отклонения» от этой аномалии, ее коррекции. Это двойное отрицание, «отрицание отрицания» (сначала норма отрицается в продукте аномального развития, затем сам этот продукт отрицается в сконструированном нами воспитательном, психо-коррекционном процессе), далеко не всегда есть в строгом смысле возврат в русло нормального развития, ибо понятие нормы отнюдь не сводится к отсутствию аномалий; «отклонение от отклонения» может быть лишь началом полноценного развития, одним из способов компенсации нарушений, новой формой приспособления к окружающему и т. п. Однако в любом случае, если мы хотим участвовать в «производстве» и «воспроизводстве» этих вторичных отклонений, нам необходимо опираться на целостную теорию личности, включающую, во-первых, представления об аномальном развитии, его причинах и закономерностях и, во-вторых, представления о внутренних механизмах и направленности нормального, продуктивного развития. Первое даст возможность определить структуру и динамику исследуемого личностного дефекта, наиболее благоприятные для получения коррекционного эффекта моменты и способы воздействия. Данные же о норме составят перспективу роста личности, путей ее дальнейшего развития. Отсюда следует, что если сознательно спровоцированное нами «отклонение от отклонения», последующий путь перевоспитания и коррекции личности оказались успешными, то это должно свидетельствовать в пользу верности, правоты тех общих, ориентировавших нас теоретических «моделей», на основании которых строились наши воздействия.
Такой способ проверки теоретических построений и представляется наиболее приемлемым, наиболее адекватным для изучения аномального развития, поскольку в нем удается сочетать, непосредственно соотносить и чисто исследовательские, научные задачи, и задачи коррекционные, гуманитарно-воспитательные, прикладные. То, что при этом проверке подвергаются не только «модели» собственно аномального развития, но и определенные «модели» развития нормы, отнюдь не явля-
ется препятствием или недостатком, поскольку учения о норме и патологии в принципе не могут рассматриваться совершенно изолированно, оторванно друг от друга. Теория психологии изучает один объект — закономерности психической жизни человека, понять которые можно, лишь исследуя все проявления, все возможные этапы, варианты и испытания этой жизни, в том числе и испытания экстремальными условиями аномального развития. Психический аппарат человека един, и единой должна быть теория, его объясняющая.
Итак, предлагаемый подход к изучению аномального развития личности может быть сведен к следующему. Вначале анализируется процесс возникновения и становления интересующего нас психического нарушения, его составляющие, свойства и основные вариации протекания; затем строится теоретическая «модель» аномального развития, которая в свою очередь является основой для разработки формирующего эксперимента, системы психокоррекционных и воспитательных воздействий, с одной стороны направленных на разрешение какой-либо практической задачи, а с другой — служащих опытной проверкой выдвинутых построений. Если, таким образом, следствием психологического анализа является опосредствованное теоретическими гипотезами и моделями вмешательство в исследуемую действительность и ее преобразование, результаты которого проверяют и корригируют ход психологического анализа, то весь метод в целом можно назвать анали-тико-преобразующим 29.
Данный подход достаточно хорошо согласуется с традициями отечественной психологии. Если воспользоваться классификацией, предложенной Я. А. Пономаревым, то речь идет о действенно-преобразующем типе знания, в котором на основе эмпирического материала создается аналитико-синтетическая модель явления, превращающаяся затем в руководство для практических действий 30. Можно также вспомнить о важном, но до сих пор малореализованном призыве Г. С. Ко-стюка изучать личность, преобразуя ее31. Но наиболее тесно предложенный подход соприкасается с исследованиями школы Л. С. Выготского, продолжая линию развития экспериментально-генетического метода. Д. Б. Эльконин писал: «Экспериментально-генетический метод есть способ искусственного — в специально созданных условиях — восстановления гене-
зиса ^развития исследуемого процесса, есть метод ис-следования-того нового, что возникает в психике человека. Выготский неоднократно подчеркивал, что данный метод может дать только схемы процесса и что нужна еще дополнительная работа по выяснению того, что в реальной жизни заменяет эти схемы или соответствует им» 32.
Последующее развитие метода можно в известной степени представить как путь восхождения от отдельных схем к реалиям жизни. У самого Выготского мы находим лишь эпизод воссоздания, восстановления генезиса, когда с помощью методики Выготского — Сахарова формировалось искусственное понятие и первоначально бессмысленному слогу (биг, цев и др.) придавалось некое значение. Понятно, что эпизод этот был совершенно изолированным от реальности и имел сугубо узкий научный смысл. На следующем этапе появились более длительные и сложные эксперименты, в которых формировались уже вполне определенные психические способности. Здесь можно назвать классические опыты А. Н. Леонтьева по цветоразличению и формированию звуковысотного слуха. Следующий этап — работы школы П. Я. Гальперина — разработка теории и практики эксперимента в области формирования широкого диапазона умственных действий. Наконец, исследования школы В. В. Давыдова, в которых осуществляется выход за рамки лабораторных условий, перенос опыта в обстановку экспериментальных учебных классов, учет совместной деятельности, длительное и преемственное психолого-педагогическое формирование знаний. В нашем же случае как источником исследования, так и ее конечным адресатом становится реальная жизнь человека, клиника его целостного поведения. Опосредуют же процесс выводимые психологические схемы и модели. Иными словами, целью ставится та «дополнительная работа», о которой говорил Л. С. Выготский, т. е. выяснение того, что в реальной жизни соответствует психологическим схемам и как с помощью этих схем можно повлиять на реальную жизнь.
Теперь, после рассмотрения некоторых исходных теоретических и методологических оснований изучения аномального развития личности, введения этой проблематики в общепсихологический контекст, перейдем к данным конкретных исследований.
ГЛАВА IV
НЕКОТОРЫЕ ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ МЕХАНИЗМЫ АНОМАЛЬНОГО РАЗВИТИЯ ЛИЧНОСТИ
Lt;75
становке проблемы, согласно которой психологические механизмы едины и для нормы, и для патологии, но их функционирование протекает и столь разных условиях, что приводит к качественно разным, на первый взгляд несовместимым конечным продуктам. Чтобы подвергнуть испытанию, проверить эту мысль, мы и взяли традиционно приписываемый нормальному развитию механизм, который, если наша гипотеза верна, должен играть столь же важную роль и в развитии патологическом. В качестве модели такого патологического развития рассмотрим процесс изменений личности при эпилепсии.
Описания феноменологии поведения больных эпилепсией широко представлены в психиатрической литературе. Большинство авторов отмечают возникновение у больных определенных, не свойственных им ранее черт: они делаются крайне эгоцентричными, появляется придирчивость к окружающим, стремление поучать, ханжество и угодливость, а наряду с этим нередкая злобность, злопамятность, возможность брутальной агрессивности и жестокости. Многие авторы отмечают особую педантичность больных эпилепсией, навязчивое стремление к строгому порядку и ряд других черт. Все вместе они образуют характер, едва ли не самый яркий в психиатрической клинике. Как же он формируется, в чем причина его возникновения?
В психиатрической литературе наряду с подробными описаниями феноменологии поведения и характера больных эпилепсией отсутствует анализ того, как сформировался этот характер. Мы говорили в предыдущей главе, что в психиатрии причины изменений личности нередко прямо сводятся к патофизиологическим нарушениям без учета собственно психологических опосредствующих звеньев. Эпилепсия не составляет в этом плане исключения; авторы в лучшем случае ограничиваются попыткой установления корреляций между типом болезненного процесса и теми или иными особенностями личности. Получается, что наличие очага эпилепсии в головном мозгу есть прямая причина эгоцентризма или мелочной педантичности. Конечно, легко предположить, что, чем злокачественнее протекает болезнь, тем усугубленнее становятся нарушения личности. Однако такого рода корреляции вряд ли могут объяснить особенности личности. Они лишь ставят проблему, решать которую — дело дальнейшего анализа. Здесь уместно при-
вести слова Л. С. Выготского, который писал в свое время по поводу педологических диагнозов типа: ребенок аномален, потому что его отец — алкоголик. «Но какими же бесчисленными соединениями, посредствующими звеньями, переходами связана причина со следствием... какая пустота зияет в... истории развития, если он (исследователь.— Б.Б.) прямо и непосредственно сводит первое и последнее звенья длинной цепи, опуская все промежуточные! Какое страшнейшее упрощение действительности, какая вульгаризация научного метода!» 2
Прежде чем приступить к анализу психологических закономерностей формирования личностных аномалий при эпилепсии (равно как аномалий при любой другой форме душевной болезни), необходимо предварительно определить по крайней мере следующее. Во-первых, в каких условиях протекает исследуемый процесс, в чем их отличие от условий благополучного, нормального развития?
Во-вторых, какой именно феномен личностных нарушений, возникающих в рамках этих условий, станет объектом нашего изучения, материалом для поисков собственно психологических опосредствующих, промежуточных звеньев процесса? В таком случае «независимой переменной» могут быть фиксируемые нарушения некоторых физиологических условий, а «зависимой переменной» — психические процессы, протекающие в этих измененных условиях. Если вспомнить предложенное нами деление психического здоровья на уровни, то речь идет о том, как нарушения психофизиологического уровня могут влиять на два вышележащих — уровень реализации и личностно-смысловой.
Пожалуй, в данном случае наиболее выраженным и наиболее хорошо изученным параметром извращенного психофизиологического уровня является инертность, тугоподвижность нервных и психических процессов. Проследим поэтому, как нарастание тугоподвиж-ности, инертности может влиять на формирование личностных отклонений. При этом в качестве непосредственного объекта исследования возьмем патологическую педантичность, поскольку это свойство, с одной стороны, чрезвычайно типично для больных эпилепсией, что отмечается практически всеми авторами, а с другой — наиболее легко фиксируемо, объективно проявляемо во внешне наблюдаемом поведении и способах действия больного.
Проведенный анализ клинических данных показал, что на первых стадиях болезни часто не обнаруживается какой-либо специальный патологический оттенок в стремлении к последовательности и педантичности действий, которое является даже известного рода компенсацией первичных, идущих от биологических особенностей болезни дефектов. Например, только при помощи тщательного и последовательного выполнения всех элементов стоящего перед ним задания больной может компенсировать тугоподвижность мыслительных процессов и прийти к правильному решению.
Однако последовательное выполнение отдельных элементов задания требует (хотя бы на время) отвлечения от конечной цели всей деятельности. И чем труднее для больного выполнение данного элемента задания, тем больше это отвлечение, пока наконец само выполнение отдельного действия не становится самоцелью и не приобретает самостоятельной мотивирующей силы. Читатель легко узнает в этом описании механизм «сдвига мотива на цель», однако вследствие особых условий его функционирования он в данном случае ведет не к расширению мотивационных устремлений, а, напротив, к их сужению, замыканию на отдельных элементах некогда развернутой и сложной деятельности. Следует добавить, что эти особые условия образует не только нарастающая инертность, хотя в формировании патологической педантичности она играет, на наш взгляд, ведущую роль, но и ряд других параметров, прежде всего появляющееся интеллектуальное снижение, в основе которого лежит органическое поражение мозга.
Приведем несколько поясняющих примеров из историй болезни. Больные эпилепсией иногда становятся чертежниками, переплетчиками и выполняют эту работу медленно, но чрезвычайно тщательно. Работа чертежника сама по себе требует известного смещения внимания с реального предмета на четкое проведение линий. Здесь больные и находят себя. Один из них — бывший инженер, который раньше, по его словам, «не переносил черчения», так говорит теперь о своей работе чертежника: «Я не люблю, как другие, лишь бы как сделать... предпочитаю начертить на миллиметровочке цветным карандашом, по лекалу провожу кривую. Девушки чертят от руки, а я считаю, что нужно точнее».
Другой больной — в прошлом подающий надежды музыкант — теперь работает переплетчиком. Очень до-
волен и горд своей работой. По словам сослуживцев, переплетает крайне медленно, но с большой тщательностью. Никогда не интересуется содеожанием пеое-плетаемых книг.
Третий случай. Мастер по ремонту холодильников, получает пенсию, ремонтирует холодильники дома. Делает работу чрезвычайно медленно, не только устраняет основную поломку, но обычно после этого разбирает весь мотор, просматривает все детали, затем долго его собирает. Если заметит царапину на ручке или дверце — обязательно закрасит их. Очень любит, когда говорят о его аккуратности и тщательности. Несколько раз отказывался брать деньги за ремонт, говоря: «не из-за денег стараюсь» (данные Л. А. Шустовой).
Наконец, последний больной, находящийся в исходной стадии болезни, часами собирает на полу разный мусор и аккуратными рядами складывает его у себя на кровати.
Таким образом, если в нормальном, продуктивном развитии «сдвиги мотива на цель» ведут к расширению деятельности, развертыванию ее во все новых сферах, то при данном виде патологии, вследствие особых условий функционирования, этот же механизм ведет к сужению деятельности, сосредоточению ее на отдельных деталях.
Следует отметить, что само по себе сужение поля ориентировки — это специфическая черта всех больных, страдающих текущими органическими заболеваниями (например, сосудистого или травматического генеза). Она не позволяет таким больным сразу охватить все существенные элементы ситуации, и они вынуждены «от одновременного (симультанного) восприятия переходить к замедленному последовательному (сукцессив-ному) и как бы возвращаться к началу для синтеза всего воспринятого» 3. Такой процесс неизбежно ведет к конкретно-ситуационной структуре восприятия, к трудностям переключения внимания, одновременного совмещения нескольких признаков. Обычно таким больным доступны лишь те виды деятельности, где требования к широте охвата и быстроте ориентировки невелики (они могут достаточно успешно работать гравёрами, лекальщиками, часовщиками, но не шоферами, операторами или диспетчерами).
Все перечисленные нарушения ориентировки в полной мере свойственны и больным эпилепсией. Однако
здесь процесс значительно усугубляется нарастающей инертностью, тугоподвижностью нервных и психических процессов. Именно этот дефект является, как мы говорили, характерным для эпилепсии, именно он прежде всего создает особые, искаженные условия протекания психической деятельности. Причем важно учесть, что это искажение касается не условий протекания какой-либо одной деятельности, но всех деятельностей сразу, всех душевных процессов данного человека.
Понятно поэтому, почему со временем больным эпилепсией становятся труднодоступными не только сложные виды деятельности, но и прежде отработанные автоматизированные действия (навыки). Чтобы представить, к каким психологическим последствиям это приводит, достаточно вспомнить значение автоматизированных действий в психической жизни. Именно благодаря тому что некоторые действия закрепляются в качестве навыков и как бы спускаются в план автоматизированных актов, сознательная деятельность человека, разгружаясь от регулирования относительно элементарных актов, может направляться на разрешение более сложных задач 4. При эпилепсии происходит, напротив, дезавтоматизация, которая засоряет сознание, переключая его на выполнение того, что в норме является лишь вспомогательной технической операцией.
Намеченная схема напоминает процесс, обратный обычному ходу развития и обучения, при котором при появлении всякой новой деятельности входящие в ее состав звенья вначале формируются как отдельные сознательные действия, а затем могут превращаться в операции. Здесь же мы наблюдаем как бы обратное: операции, т. е. способы выполнения каких-либо действий, дезавтоматизируются и сами становятся действиями, направленными на достижение сознательной цели.
Является ли данный процесс (превращение операции в действие) собственно патологическим, аномальным? Отнюдь нет, он часто случается и в обычной, «нормальной» жизнедеятельности. «Достаточно... какого-нибудь отклонения от нормального осуществления... операции, и тогда сама эта операция, как и ее предметные условия, отчетливо выступает в сознании» ''. Более того, процесс осознания самого способа выполнения действия чрезвычайно важен. Он помогает сознательно проверить все звенья предварительно отработанного действия, найти ошибку в выполнении или примерить
способ выполнения к новым, изменившимся условиям.
Что же тогда делает этот процесс злокачественным при эпилепсии? Чтобы ответить на этот вопрос, надо вспомнить, что в норме овладение, последовательная отработка какой-либо операции (даже если она идет с трудом, встречая на пути препятствия и требуя от человека полной сознательности и напряжения), как правило, не становится сама по себе самостоятельным мотивом, это лишь промежуточная цель, подчиненная какому-либо дальнему мотиву. Поэтому и смысл отработки лежит вне ее, он лежит в системе куда более широких отношений. Иначе говоря, любой отрабатываемый навык получает свою психологическую определенность в зависимости от характера его включения в вышележащие личностные уровни. Так, человек овладевает операцией изменения скоростей не ради ее самой, но чтобы научиться управлять автомобилем. В свою очередь умение управлять автомобилем займет разное место в моти-вационно-смысловой иерархии в зависимости от того, кем собирается быть данный человек — профессиональным шофером или шофером-любителем.
Иное происходит при эпилепсии. Как отмечалось, вследствие нарастающей инертности психических процессов дезавтоматизация захватывает не одну какую-нибудь деятельность больного, но равно все его деятельности, что вызывает значительную перегрузку сознания, вынужденного вникать в каждую техническую подробность выполнения действия. В результате каждая такая техническая подробность, каждая операция может стать сама по себе сознательной целью, а затем и сознательным мотивом деятельности больного. «Деятельность», как основная единица психики, перемещается и замыкается в узком кругу того, что в норме является «действием» или «операцией», т. е. единицами вспомогательными.
Вместе со смещением, сдвигом мотива из широкого поля деятельности на выполнение узкого действия происходит к соответствующее смещение смысловых отношений или «сокращение смысловых единиц деятельности»: сложная, развернутая деятельность теряет смысл для больного, главным же становится выполнение отдельных, ранее вспомогательных действий, которые теперь в свою очередь становятся смыслообразующими для еще более мелких и примитивных действий. (Сдвиг мотива из широкой деятельности на выполнение узкого,
вспомогательного действия можно показать и экспериментально 6.)
Из общей психологии известно, что, чем более опосредствована деятельность, тем более она осознана, тем сложнее и разнообразнее способы удовлетворения человеческих потребностей. Именно ясное осознание дальней цели, всех многообразных, варьирующих в зависимости от обстоятельств путей к ней дает возможность человеку по своему усмотрению пользоваться теми или иными действиями, сознательно управлять своим поведением.
При эпилепсии деятельность, обедненная до уровня того, что в норме служит вспомогательным действием, становится чрезвычайно мало опосредствованной. Она лишена гибкости, стереотипна, жестко закреплена на одних и тех же способах удовлетворения. Если учесть, что выполнение такой «редуцированной» деятельности несет для больных определенный личностный смысл (феномен «сокращения смысловых единиц деятельности»), то становятся психологически понятными многие неадекватные поступки больных эпилепсией. Так, например, больные не терпят малейших нарушений заведенного ими порядка. Один из больных (упомянутый выше мастер по ремонту холодильников) буквально истязал малолетнюю дочь за пятно на скатерти или измазанное платье. Другой больной ударил жену за то, что она случайно изменила порядок расположения вещей в его комнате. Подобных примеров множество в историях болезни, но уже из сказанного видно, что в ходе болезни аккуратность, педантичность становятся не просто компенсацией (пусть и неудачной), не просто привычным и наиболее удобным способом действова-ния, но определенным отношением к миру, определенным смысловым восприятием мира, определенной социальной, межличностной позицией.
Механизм образования патологической педантичности описан здесь, конечно, достаточно схематично. В данном анализе не учитывались, например, существенные различия между формами болезни и другие особенности клиники эпилепсии. Однако те закономерности, которые мы наблюдали при формировании патологической педантичности, достаточно типичны и для образования других черт больных эпилепсией. В основе их формирования также лежит функционирование механизма «сдвига мотива на цель», переход от «широкой»
к «узкой» деятельности, жесткое закрепление на одних и тех же способах выполнения, «сокращение смысловых единиц деятельности» и др.
Возьмем, например, такую своеобразную черту больных, как злопамятность, которая по-видимости противоречит сведениям о существенных нарушениях памяти и мышления при эпилепсии 7. Действительно, эпилепсия — органическое заболевание, которое при неблагоприятном течении ведет к достаточно выраженному слабоумию, снижению продуктивности интеллектуально-мнестических процессов. Как же при этих дефектах больные оказываются способными прочно и надолго запоминать?
По сути мы здесь сталкиваемся с двойным парадоксом. Первый парадокс возникает в том случае, если следовать принятой в медицине логике прямых корреляций между патофизиологическими особенностями болезни и феноменологией поведения. По этой логике мы вправе ожидать, что органический процесс приведет к грубым мнемическим нарушениям, тогда как на деле приходится констатировать во многих случаях цепкую и долговременную память. Второй парадокс относится уже скорее к сфере психологии и заключается в том, что тонкое экспериментальное исследование констатирует нарушения, которые противоречат данным о жизненном (вне-лабораторном) поведении больных.
Разрешить эти парадоксы возможно лишь обращением к психологическому анализу всего процесса изменений личности при эпилепсии, и прежде всего роли в этом процессе происходящих преобразований деятельности. Описанное выше редуцирование деятельности, точнее, превращение некогда вспомогательных действий в самостоятельные деятельности неизбежно меняет смысловые отношения к миру. Разумеется, процесс при этом идет не только в направлении от дезавтоматизации деятельности к нарушениям смысловых образований, но и обратно: патологическая суженность последних начинает вызывать стойкие нарушения регуляции деятельности. То, что для здорового является пустяком, а иногда и вовсе незаметной деталью, для больного может иметь прямой, нередко внутренне аффективно насыщенный смысл. Вот почему такой больной может долго помнить и мстительно сохранять в себе воспоминание о некогда полученной обиде, о которой нередко не знает сам «оскорбитель», поскольку и не предполагает, что его
действия были истолкованы как обидные. Так, Г. Груле приводит слова одного больного эпилепсией: «Вы не думайте, что мои способности или, скажем, граница моего разума или рассудочные мои функции пострадали таким образом, что я не помню, как вы, когда меня увидели 26 ноября 1901 года в половине четвертого днем на улице Гёте в первый раз, обошлись тогда со мной, если позволите так выразиться, достаточно неблаговидно и оскорбительно на меня посмотрели» 8. Понятно, что на месте больного нормальный субъект мог бы легко объяснить происшедшее рассеянностью профессора или какой-либо другой подходящей причиной, не придав ему сколь-нибудь важного значения. Надо быть больным эпилепсией, т. е. иметь все присущие ему искажения структуры деятельности и смысловой сферы, чтобы этот эпизод преобразовать в своем восприятии в смертельное оскорбление и накрепко запомнить все его самые мельчайшие детали.
Таким образом, суженный, аффективно-насыщенный смысл и является тем психологическим допингом, который улучшает показатели памяти, делая их в определенных случаях даже высокими, несмотря на дефектность органической почвы. Но что чрезвычайно важно подчеркнуть, это улучшение не памяти вообще, а именно памяти на отдельные детали *, связанные со своеобразным смысловым смещением переживаний больного. Отсюда и понятно, как можно разрешить вышеобозна-ченные парадоксы. Парадокс «медицинский» возникает потому, что при попытке установления прямых корреляционных зависимостей между патофизиологией и поведением игнорируются внутренние опосредствующие механизмы, меж тем как последние могут существенно изменять и варьировать результаты процесса, явно нарушая ожидаемые коррелятивные связи. «Психологический» парадокс объясняется тем, что в лабораторном эксперименте констатируются нарушения памяти в их дистиллированном, очищенном от реальных смысловых отношений виде. Привнесение же этих отношений, включение процессов памяти в жизнь больного неизбежно дают иные результаты. Этим, в частности, еще раз доказывается недостаточность «экспериментов в вакууме»,
* Напомним, однако, что отдельными деталями они являются лишь в нашем восприятии, ориентированном на более широкие смысловые системы; в структуре же поведения больного — это целостные, высоко значимые для него формы деятельности.
вне сопоставления с анализом жизненных данных, с анализом решения не искусственно созданных, а реальных, затрагивающих личность человека жизненных задач.
Кратко рассмотрим теперь генез еще одной широко известной черты больных эпилепсией — постоянную, особую заботу о своем здоровье. Само ее возникновение вполне понятно, ведь эпилепсия — тяжелое, прогрессирующее заболевание. Судорожные припадки, особенно в начале болезни, обычно вызывают целую гамму тягостных переживаний. По наблюдениям клиницистов, к ним следует в первую очередь отнести навязчивый страх перед припадком и его последствиями, ожидание ухудшения своего состояния, установку на получение «немедленного радикального излечения», различные ипохондрические реакции и др. Естественно, что больные готовы активно лечиться, строго выполнять все предписания врача, поскольку знают, что всякое нарушение режима лечения может привести к появлению новых припадков.
Вначале больные рассматривают заботу о своем здоровье прежде всего как необходимое средство для продолжения привычной им деятельности (работы, учебы и т. д.), с которой связаны их основные смысловые устремления. Со временем эта забота уже перестает подчиняться более дальним мотивам и постепенно становится самоцелью («сдвиг мотива на цель» и другие рассмотренные выше механизмы). Наконец, в поздних стадиях для больных нередко становится главным уже не сама забота о здоровье, а тщательное, педантичное выполнение тех или иных врачебных процедур. Приходилось видеть, как иногда больной эпилепсией способен устроить целый скандал в больничной палате, если ему вместо привычных по виду таблеток дадут порошки или таблетки иной формы и размера. Все объяснения медицинского персонала, что по составу это то же самое лекарство, могут быть совершенно напрасными. Для больного главным и смыслообразующим становится сам прием таблеток строго определенного вида, т. е. то, что раньше было лишь технической операцией, вспомогательным средством и могло быть поэтому достаточно легко заменено другим, адекватным ему средством. В результате меняется и характер заботы о своем здоровье. Эта забота перестает отвечать объективным требованиям, становится патологической.
Подведем некоторые итоги. Прежде всего анализ из-
менений личности при эпилепсии подтверждает общие .теоретические положения, высказанные в гл. II. Мы видели, что сфера психического развивается по собственным, присущим только ей внутренним законам, что при формировании аномалий личности действуют в основном психологические механизмы, общие и для протекания нормальной психической жизни (такие, как «сдвиг мотива на цель», превращение операции в действие при столкновении с трудностями реализации деятельности и др.). Из этого не следует, однако, что можно игнорировать или умалять значение биологических особенностей болезни, речь идет о том, чтобы определить их действительное место и роль. Роль же эта, по-видимому, заключается в том, что ими обусловливаются (в случаях неблагоприятного течения можно сказать резче — диктуются) как бы все более сужающиеся рамки течения психических процессов. Вне этих условий невозможно появление специфически патологических черт, как невозможна и сама психическая болезнь. Отсюда и изменения психики надо рассматривать не изолированно от биологических особенностей болезни, но как постоянно протекающие в особых, не имеющих аналога в норме рамках условий, диктуемых болезненным процессом.
Что же касается многократно и остро дискутируемой проблемы — является ли методологически приемлемым перенос данных, полученных при исследовании патологии, на объяснение нормального поведения, или следует, наоборот, идти только от нормы к патологии,— то эту проблему в свете сказанного следует признать ложной. Если брать патологию и норму как таковые, т. е. в их конечных, ставших продуктах, то ни о каком адекватном их соотнесении речи быть вообще не может: здесь путь «от нормы к патологии», равно как и «от патологии к норме», одинаково приведет лишь к сугубо поверхностным, внешним аналогиям. Другое дело, если мы от описания конечных продуктов переходим к анализу самого движения, развития психики, вычленения его закономерностей и механизмов. В таком случае, какой бы тип движения (нормальный или аномальный) мы ни исследовали, полученные данные могут быть одинаково полезными как для патопсихологического, так и для общепсихологического понимания человеческой личности. Идти надо, следовательно, не от патологии к норме и не от нормы к патологии, а в направлении использования и нормы, и патологии для изучения с разных сто-
рон особенностей работы единого психического аппарата, способов его развития и функционирования.
Такая переориентация патопсихологии или, если брать шире, клинической психологии отвечает и логике развития современной общей психологии, прежде всего общей психологии личности. Следует признать, о чем уже упоминалось, что проблема аномалий личности остается до сих пор по-настоящему не введенной в общепсихологический контекст. Между тем, коль психика едина, то патология проистекает не из-за того, что наряду с «нормальными» начинают действовать сугубо «аномальные» механизмы, а из-за того, что общие психологические механизмы начинают извращаться, функционируя в особых, экстремальных, пагубных для них условиях. Формула — «болезнь есть стесненная в своей свободе жизнь» полностью относима и к болезни психической, душевной и, соответственно, жизни души. Поэтому клиническая психология непосредственно смыкается с общей психологией — в широком понимании,— является ее частью, а именно — главой о функционировании психики в особых, экстремальных, стесненных условиях, главой, без которой общая психология будет заведомо не полной. Чтобы выделить эту часть, эту главу общей психологии, назовем ее клинической общей психологией.
Исследование изменений личности при эпилепсии дает материал и к обсуждению выдвинутой в гл.II гипотезы об уровнях, параметрах психического здоровья. Напомним, что высший уровень психического здоровья был определен как личностно-смысловой, или уровень личностного здоровья. Затем шел уровень индивидуально-исполнительский, определяющий адекватность способов реализации мотивационно-смысловых устремлений. Наконец, рассматривался уровень психофизиологического здоровья, непосредственно обусловленный особенностями нейрофизиологической организации актов психической деятельности.
Проведенный анализ в целом показывает правомерность выделения этих уровней и наличие достаточно тесной взаимосвязи их между собой. Последнее обстоятельство является, однако, и несколько настораживающим, ведь в предыдущей (теоретической) главе мы выдвигали в качестве принципиального положение о том, что психическое здоровье, будучи многоуровневым, может страдать на одних уровнях при относительной сох-
ранности других. Не являются ли тогда данные, полученные при анализе эпилепсии, противоречащими этому положению?
Действительно, грубое нарушение психофизиологического уровня ведет, как мы видели, к существенным искажениям условий протекания деятельности. В результате развернутая, ориентированная на дальние цели деятельность становится трудновыполнимой, происходят «сдвиги мотива на цель» и другие описанные выше процессы, приводящие к нарушению индивидуально-психологического уровня, способов реализации. В свою очередь нарушения этого уровня не могут определенным образом не затронуть и высший, личностно-смысловой уровень, уровень личностного здоровья, связанные с ним общие смысловые ориентации.
Нельзя, однако, воспринимать эти связи как сугубо трансмиссионные, механически передающие развитие дефекта от уровня к уровню. Даже при таком крайне тяжелом заболевании, как эпилепсия, с неизбежным поражением базового уровня возможны разные отношения с вышележащими уровнями, и прежде всего с уровнем личностного здоровья. Чтобы не быть голословным, приведем данные работы В. Г. Семчука, выполненной под нашим с Е. С. Мазур руководством в 1981—1982 гг. При экспериментально-психологическом исследовании больных эпилепсией были выделены две подгруппы испытуемых примерно с одинаковой формой и тяжестью заболевания. Сходными были результаты исследования психофизиологического уровня (инертность, замедленность восприятия, трудность совмещения нескольких признаков и др.). Однако личностно-смысловая направленность больных оказалась существенно различающейся. Больные первой подгруппы обнаруживали все те «классические» отрицательные черты, которые обычно приписываются психиатрами эпилептическому типу развития как имманентно ему присущие: крайний эгоцентризм, замкнутость только на себе, морализаторство, обвинение окружающих и т. п. Болезнь при этом рассматривалась как основание для оправдания уклонения от помощи другим, особого к себе отношения. Например, одна из больных жаловалась, что в семье ее иногда просят о помощи (кстати, достаточно посильной) по хозяйству: «Просят меня о помощи, а не думают, что мне самой тяжело, самой надо помочь». Другая больная уже несколько лет находится на полном иждивении родите-
лей, отказывается выполнять какие-либо работы по дому, требует, чтобы «ей не мешали», «оставили ее в покое» и т. п.
Больные этой подгруппы, как правило, не работают, объясняя это плохим отношением к ним сослуживцев, тяжелыми условиями на работе, говоря о вреде каких-либо усилий для их здоровья, и т. п. По данным проективных тестов выявлялось их в целом отрицательное отношение к труду. Социальные, межличностные связи больных предельно ограниченны, отношения с семьей конфликтны, в отношениях с другими господствует подозрительность, недоверчивость. Ведущий способ разрешения конфликтов — агрессия.
Существенно иными были данные изучения второй подгруппы испытуемых. Так, если по результатам обработки проективных методик собственные усилия рассматривались как средства достижения целей лишь в 35 % рассказов, составленных больными первой подгруппы по картинкам тематического аперцептивного теста (ТАТ), то во второй подгруппе этот показатель составил 63,3 %. Зато процент рассказов с отрицательным отношением к окружающим людям оказался во второй подгруппе значительно меньшим, нежели в первой (44 % против 72). Качественно другим было отношение к труду, своей профессии, своему конкретному рабочему месту. Чрезвычайно важно, что большинство испытуемых второй подгруппы продолжали активно работать, подчеркивали, что не могут себя представить вне того коллектива, в котором они трудятся. Характерно, что и в оценке окружающих они обязательно указывали на то, как человек относится к труду, считая это самым важным. Если испытуемые первой подгруппы были в целом довольно безразличны к самому факту их психологического исследования и заключениям психолога, то испытуемые второй подгруппы обычно выражали беспокойство по поводу того, как скажутся результаты исследований на решении врачей о степени их трудоспособности, не повлечет ли это ограничения или даже запрета на выполнение прежней работы. Помимо работы больные этой группы оказывались тесно включенными во внутри-семейные отношения, много и охотно участвовали в домашней хозяйственной деятельности. Наблюдались случаи, когда больные ни за что не хотели переходить на более для них легкую, но нижеоплачиваемую работу, поскольку считали, что это нанесло бы урон материаль-
ному положению семьи и что болезнь не снимает с них ответственности за это положение.
Разумеется, нарисованную картину не следует воспринимать сугубо идиллически. Испытуемые второй подгруппы страдали тем же тяжелым заболеванием, что испытуемые первой подгруппы, и серьезные нарушения исходного уровня психического здоровья не могли поэтому пройти бесследно. Отмечались и смены настроения, и колебания работоспособности, и придирки к мелочам. Важно другое: несмотря на сходство нарушений данного уровня, на сходство условий, в которых развертываются процессы психической деятельности, общая личностная направленность больных первой и второй подгруппы была принципиально различной, а вместе с тем были различными и жизненная судьба этих больных, и способ их соотнесения с другими людьми *. Эгоцентризм больных первой подгруппы с неизбежностью определял их путь в одиночество и озлобление против мира. Алоцентризм (пусть даже в форме группоцентризма, скажем заботы о своей семье) был для больных второй группы той ведущей смысловой ценностью, которая включала больного в более широкие круги деятельности и формировала тем самым качественно иное отношение к себе и окружающим, иное представление о своем человеческом назначении, задачах и обязанностях.
Теперь о психологической помощи при эпилепсии. Поскольку изменение биологических условий болезни — задача не психологическая, а медицинская, то речь должна идти о коррекции вышележащих уровней психического здоровья, и прежде всего личностно-смыслово-го. В качестве основных и самых общих принципов, вытекающих из проведенного анализа, здесь следует назвать: приобщение к определенной, посильной трудовой деятельности; придание этой деятельности со стороны окружающих серьезной значимости, статуса необходимости для других людей; включение ее в систе-
* Подобные примеры можно обнаружить и при других тяжких психических заболеваниях. В. Франкл говорит, например, о своих наблюдениях за больными шизофренией: одни совершали преступления, чтобы избавиться от своих «врагов-преследователей», другие же, будучи уверенными, что это «враги», прощали их. Или, в случае эндогенной депрессии, когда одни, чтобы избавиться от тоски, кончают жизнь самоубийством, другие — при тех же страданиях — не могут позволить себе этого, думая о своих обязательствах перед другими людьми 9.
му реальных связей и взаимодействий с миром и др. Что касается внутренних психологических механизмов этого процесса, то особенно важным здесь являются учет специфики последовательных зон развития деятельности (зоны потребностного состояния, моТиво-образования и Др.), их взаимопереходов и стыковок.
В течение года (1979—1980) автор работал в качестве консультанта по проблемам психологии личности на факультете психологии Гаванского университета (Республика Куба). Одним из направлений было совместное с кубинскими коллегами исследование нормального и аномального развития личности и, в частности, теоретическое осмысление и анализ психореабилитационной практики, сложившейся к тому времени в Гаванской психиатрической больнице, по праву считающейся одной из лучших в Латинской Америке. Результаты этого анализа в целом подтвердили верность высказанных выше положений и возможность их реализации в этой важнейшей области практики *.
В целостном и слитном, казалось бы, процессе ведущихся в больнице мероприятий по трудовой и социальной реабилитации психически больных (в том числе и больных эпилепсией) удалось в ходе совместной с кубинскими коллегами аналитической работы выделить все три основные зоны становления деятельности (см. гл. II) и рассматривать тем самым применяемые конкретные приемы как относящиеся к той или иной зоне или способствующие переходу из одной зоны в другую.
К первой зоне — зоне потребностного состояния и ориентировки — были отнесены мероприятия по выявлению и стимулированию желания пациента работать, принимать участие в каком-либо общественно полезном труде. Оказалось, что это желание очень часто не является выраженным и, главное, сколь-нибудь структурированным. Ряд пациентов лишь на словах выражают желание поработать, на деле же опасаются любых усилий, считают, что это повредит их здоровью, нарушит привычный режим, утомит и т. п. У других само желание трудиться выражено ярко, но носит ненаправленный, «размытый» характер; они хотят вообще трудить-
* Пользуясь случаем, автор благодарит за всемерное содействие в работе дирекцию больницы и руководство факультета психологии Гаванского университета.
ся, но не знают твердо, в какой именно области, в какой степени (время от времени или регулярно, в коллективе или индивидуально и т. п.). Так или иначе, мы имеем дело в этот момент не с потребностью, знающей свой предмет, а с еще не определившим своего предмета переходным состоянием.
После диагностики и психологической квалификации данного потребностного состояния пациенту предоставляется возможность ознакомления и пробы своих сил в самых разнообразных видах труда — от простых, механических, монотонных операций до сложных и творческих видов деятельности. Значительное место уделяется при этом различным ремеслам, ручным поделкам, художественной работе: здесь и производство национальных сувениров, и чеканка, и изготовление игрушек и т. д. На обширной территории больницы существуют хорошо оборудованные слесарные, столярные, мебельные мастерские, художественные студии, парикмахерский салон, есть фруктовые плантации, собственный оркестр, стадион, типография и т. д. Словом, предоставляется широчайший спектр, набор предметов, позволяющих «замкнуть» первоначально диффузное потребностное состояние и перевести пациента в следующую зону психокоррекционного воздействия — зону мотивообразования.
Как только выявляется склонность пациента и он выбрал определенный предмет *, врач-психотерапевт или психолог совместно с инструктором, мастером по данному виду труда помогают пациенту глубже заинтересоваться выбранной областью, открыть ее привлекательные стороны, показать значимость этого занятия, его пользу для других. Так возникает определенный, предметно обозначимый мотив, что позволяет перейти к третьей зоне психокоррекционного воздействия — зоне последовательного преобразования потребности (в данном случае — потребности в общественно полезном труде).
На этом этапе врачи и инструкторы помогают пациенту приобрести конкретные навыки работы, расширить операционально-технические возможности в избранной
* Спонтанный выбор пациента может быть в определенных случаях и неадекватным, даже опасным для его здоровья. Задача психолога состоит в том, чтобы найти способ изменить выбор, предложить безопасные для здоровья аспекты работы.
области. Вслед за этим пациента вводят в реальное производство, он становится вспомогательным работником, помощником и под наблюдением врача и инструктора посильно трудится в одной из мастерских, существующих при больнице. На следующей ступени ему предоставляется возможность осуществлять свою работу вне территории больницы, возвращаясь туда лишь на ночлег. И наконец, на последней ступени пациенты направляются на долгое время в общежития вне больницы, с тем чтобы работать в мастерских и цехах, где идет процесс настоящего, промышленного производства и где вместе с пациентами работают и здоровые люди. Эта ступень по сути знаменует переход пациента к самостоятельной трудовой деятельности, выход из-под непосредственной опеки больницы, т. е. начало нового, уже социально адаптированного этапа жизни.
Требования к трудовой реабилитации формулируются при этом следующим образом: «I) труд осуществляется коллективно, на первое место выдвигается социальное содействие; 2) труд выбирается в согласии с интересами самих пациентов, учитывая их способности, как физические, так и психические; 3) работа дается в постоянно усложняющейся форме, так, что пациент может сам наблюдать свое развитие, что благоприятствует исчезновению чувства неполноценности; 4) это реальный и социально полезный труд, благодаря которому пациент чувствует себя удовлетворенным, видя результаты своего труда; 5) эта работа оплачивается; 6) условия, в которых осуществляется работа, должны как можно более походить на условия, в которых осуществляется подобная работа в обществе, частью которого является и пациент» 10.
Понятно, что в результате осуществления такого реабилитационного процесса меняется самосознание пациента, его отношение к себе и другим, появляется гордость за свой труд, чувство ответственности, желание помочь другим пациентам подняться на ту же ступень — словом, появляется качественно иная, чем прежде, позиция личности — позиция продуктивная, нормальная для человеческого развития. Таким образом, для осуществления и реализации действенной психологической помощи больному, восстановления его личности необходимым является не только опора на сложившиеся интересы и потребности человека, не только построение на их основе расширяющейся, усложняющейся
7 Б. С, Братусь
деятельности, но и постоянная ориентация всей цепи преобразований на движение — от узколичного к коллективистскому и всеобщему.
Теперь, опираясь уже на конкретный материал (исследование психических изменений при эпилепсии, сравнение групп личностно сохранных и личностно извращенных больных, анализ опыта Гаванской психиатрической больницы), мы можем подтвердить сказанное выше о том, что человек не просто пассивно приспосабливается к рамкам условий, диктуемых биологическим процессом болезни, но при постоянном и верном направлении усилий способен их до известной степени преодолевать, оставаясь тем самым в русле нормального, обращенного к своей сущности развития. Понятно, сколь труден этот путь при серьезных нарушениях базовых уровней психического здоровья, сколь нужны здесь помощь окружающих, квалифицированный совет и рекомендации психолога. Причем помощь эту не следует понимать (что происходит весьма часто) лишь как ща-жение больного, изоляция его от труда и усилий, создание особых условий. Еще Л. С. Выготский резко отверг эту линию, назвав ее «филантропически-инвалидным воспитанием», которое замыкает больного в узкий, отрезанный мирок, где все приноровлено к дефекту, все фиксирует внимание на болезненном недостатке, усиливает в больном человеке изолированность и сепаратизм, не вводит его в настоящую жизнь.
Напротив, лишь включение больного в систему отношений с другими, постановка его в позицию, когда он сам должен кому-то еще помочь и принести пользу, сделают его стойким в борьбе с недугом, будут способствовать обретению им ощущения нужности людям. Формировать эти алоцентрические и просоциальные установки, когда человек уже тяжело болен, когда жесткие закономерности болезни уже пущены в ход, крайне трудно, подчас невыполнимо. Родителям и воспитателям следует поэтому знать, что заложенные с раннего детства просоциальные установки (умение не только брать, но и щедро отдавать, не только потреблять, но и творить) не просто обеспечивают необходимые основы для будущей полноценной, счастливой жизни ребенка, но и создают главную опору, на которую он сможет опереться в случае, если придет тяжкое испытание судьбы -— болезнь.
2)4
выражение недифференцированная структура, у тормозимых — наиболее близкая среди других подгрупп психопатий к нормативным показателям, истероидные занимали как бы промежуточное положение. Но и здесь, несмотря на эти отличия, оказалась прежней общая тенденция к сближению основных подструктур самооценки, уменьшению «дистанции» между ними.
Дополнительное исследование больных неврозом также не изменило общего вывода основного исследования: несмотря на вариации феноменологической картины поведения и определенные, выявляемые с помощью психологического анализа внутренние особенности и различия, для всех больных неврозом независимо от формы протекания была характерна тенденция к гиперразведению реальных и идеальных целей. Если исследование самооценки при психопатиях обнаружило (при сохранении общей тенденции к сближению подструктур) достаточные различия между показателями форм психопатий, то структура самооценки больных неврозом представляла собой почти неизменяемое от формы к форме, инвариантное образование (различия между данными испытуемых, принадлежащих к разным формам неврозов, касались преимущественно степени выраженности отдельных показателей и не достигали статуса статистически значимых) . Основными чертами этой самооценки были уже отмеченные выше, при обсуждении данных основного исследования, дисгармоничность, значительный разрыв между подструктурами, между ценностной и операционально-технической сторонами самооценки.
Однако результаты, полученные в дополнительном исследовании, не только в целом подтвердили существование определенных общих механизмов, во многом обусловливающих рассматриваемые аномалии, но и породили некоторые новые проблемы. Пожалуй, главной из них была следующая. Малая дифференцировка разноуровневых целей выявилась весьма отчетливо при всех формах психопатий, тогда как исследование самооценки обнаружило (при сохранении общей тенденции к сближению подструктур) известные различия. При неврозах картина была как бы обратной: вариации приходились в основном на процессы целеразведения, тогда как структура самооценки оставалась, как было уже отмечено, несмотря на разность форм неврозов, по сути инвариантной. Это ставило по крайней мере
два вопроса. Во-первых, о том, какая же из выделенных сторон является главной для каждого из рассматриваемых страданий и, во-вторых, полностью ли подтверждается в свете полученных данных гипотеза о наличии целостных психологических синдромов, составленных из устойчивых связей между целевыми структурами деятельности и особенностями самооценки?
Для ответа на эти вопросы показательными были бы данные эксперимента, в котором сталкиваются между собой разнонаправленные тенденции, представленные в нашем случае психопатиями, с одной стороны, и неврозами —с другой. Богатство клинического материала обнаруживает и такую возможность. Дело в том, что неврозом могут заболеть не только ранее относительно психически здоровые люди, но и люди психопатического склада. Изучение таких случаев и предоставляет возможность установить, что меняется, а что остается неизменным в интересующих нас психологических синдромах при их столкновении, наложении друг на друга. Понятно при этом, что тот признак, который остается неизменным, будет более существенным для психопатии, а тот, который привнесется, видоизменяя наличный,— более существенным для невротической болезни.
Исследование проводилось на испытуемых психопатического склада, у которых наблюдался невротический срыв. В этих случаях, по данным В. Н. Павленко, было обнаружено отсутствие навыка разведения реальных и идеальных целей, их слитность и недиф-ференцированность, т. е. жесткая целевая структура, типичная для психопатий. В то же время соотношение между подструктурами самооценки резко изменилось по сравнению с типичной для психопатий картиной — появились дисгармоничность, значительный разрыв между ценностной и операционально-технической сторонами самооценки, т. е. та структура, которая встречается лишь у больных «чистым» неврозом.
Таким образом, можно с известным основанием говорить, что ядерным, патогномоничным для психопатий являются нарушения целеобразования, целевой структуры деятельности, тогда как для больных неврозом — нарушения в структуре их самооценки. Отсюда, в частности, становится понятным, почему мы наблюдали известные вариации в целевых структурах при неврозах и самооценочных структурах при психопатиях,
тогда как самооценка в первом случае и способы целе-полагания — в последнем оставались относительно неизменными.
Что касается ответа на второй вопрос, связанный с гипотезой о наличии психологических синдромов, устойчиво соединяющих особенности целевых структур деятельности с выделенными подструктурами самооценки, то надо признать, что данное исследование заставляет внести коррективы в эту гипотезу. Действительно, исходя из предыдущих экспериментов казалось очевидным, что каждая выделенная подструктура самооценки коррелирует с определенным видом целей:
ценностная — с выдвижением далеких идеальных целей, операционально-техническая — с постановкой реальных целей. Однако последнее исследование продемонстрировало возможность и иных отношений структурных элементов самооценки с целевым строением деятельности (недифференцированность целевых структур при психопатиях, осложненных неврозом, сочеталась с гиперразведением, рассогласованностью элементов самооценки). И хотя эти отношения являются в данном случае как бы нетипичными, их наличие все же заставляет переформулировать гипотезу, точнее, сделать формулировку более осторожной и мягкой, говоря не об однозначно сцепленной, жесткой, а лишь о достаточно опосредствованной, гибкой связи между целевыми структурами деятельности и подструктурами самооценки.
Подытоживая, сведем данные о некоторых установленных психологических механизмах в обобщенную таблицу (см. табл. на с. 218).
Мы не случайно довольно подробно остановились на описании результатов исследования. Нашей задачей было представить хотя бы небольшой фрагмент реальной логики научного поиска, показать, сколь трудоемким и для самих исследователей подчас неожиданным является путь к установлению даже одного рядового психологического механизма. Однако, обнаружив все же такой механизм, определив особенности его функционирования, психолог получает реальную возможность не только по-новому понять феномены аномального развития, но и обосновать определенные способы их диагностики и коррекции.
Выясненные в нашем случае механизмы позволяют к чисто по сути феноменологическим, во многом ин-
СООТНОШЕНИЕ НАРУШЕНИЙ В ЦЕЛЕВОЙ СТРУКТУРЕ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ И В СТРУКТУРЕ САМООЦЕНКИ
Нозологическая форма | Нарушения целевой структуры деятельности | Нарушения структуры самооценки |
Невроз | Рассогласованность целевой структуры, тенденция к гиперразведению реальных и идеальных целей | Рассогласованность подструктур, тенденция к их гиперразведению |
Психопатия | Недиффрренцирован-ность целевой структуры, тенденция к сближению реальных и идеальных целей | Недифференцирован-ность самооценки, тенденция к сближению подструктур |
Психопатия, осложненная неврозом | Недифференцирован-ность целевой структуры, тенденция к сближению реальных и идеальных целей | Рассогласованность подструктур, тенденция к их гиперразведению |
туитивным, способам традиционной клинической диагностики добавить строгие экспериментальные методы, которые достаточно надежно могли бы дифференцировать неврозы от психопатий. Ряд сведений привносится в обоснование коррекционных воздействий. Прежде всего мы видим, что при неврозах и психопатиях преимущественно поражены существенно разные уровни психического здоровья. При психопатиях это в основном уровень реализации, индивидуально-исполнительский уровень; при неврозах — вышележащий, личностно-смысловой уровень, который уже вторично нарушает процессы реализации. Если для людей психопатического склада «ядерным» нарушением, «слабым» звеном являются тактические, операционально-технические просчеты в реализации деятельности, то для больных неврозом патогенным является рассогла-сованность, гиперразведение самооценочных структур, что ведет к постоянному внутреннему напряжению, поддержке, «консервации» невротического конфликта.
Этот конфликт определяют, с одной стороны, высокое представление о своей ценности, которое обус-
ловливает и высокие требования к жизни, не позволяет смириться с отсутствием тех или иных благ, а с другой стороны, нежелание прикладывать необходимые усилия для достижения этих благ, что оправдывается отсутствием необходимых характеристик и качеств. При этом болезнь как таковая становится своеобразным способом решения этого конфликта, личностной индульгенцией, смысловым самооправданием: «Я не делаю конкретных шагов к тому, чего конечно же достоин и чего хочу в жизни, потому что я болен». Для понимания же реального положения вещей формулу эту надо часто обернуть: «Я болен, точнее, я прибегаю к болезни потому, что не беру на себя ответственности делать конкретные шаги к тому, чего хочу и чего достоин в жизни».
Снятию ответственности служат по сути и вырабатывающиеся способы целеобразования, тесным, как мы знаем, образом связанные с особенностями самооценки: с одной стороны, больные могут ставить слишком далекие, нереальные, заведомо оторванные от жизни цели, а с другой стороны, в конкретной, повседневной деятельности обычно движимы мотивацией избегания неудач, боязнью риска, которая заставляет их «дуть на воду», излишне перестраховываться, выбирая легкие реальные цели. Но поскольку занижение реальных целей и операционально-технической стороны самооценки связывается исключительно с болезнью, то соответственно снимается и всякая ответственность за пассивность. Ответственность перекладывается на других, на обстоятельства и конечно же на врачей:
«Вот вылечите меня, укрепите мою расшатанную нервную систему, сделайте меня не таким ранимым, чувствительным, впечатлительным (далее может следовать любой перечень соответствующих симптомов и жалоб), и тогда я возьмусь за решение своих проблем». Но трудность как раз в том-то и заключается, что болезнь, ее симптомы стали привычным, чаще неосознаваемым уже способом защиты от собственной отвеч-ственности, и поэтому задача психокоррекции состоит в преобразовании личности пациента, в доведении до его сознания существующих смысловых отношений, в снятии внутреннего конфликта не через уход в болезнь и оправдание себя этим, а через выход из закапсу-лированной, эгоцентрической позиции избегания неудач и щажения себя, через подлинное разрешение
своих смысложизненных проблем.
Замечательны в данной связи следующие слова Л. Н. Толстого из «Круга чтения»: «Не бойся болезни, бойся лечения, и не в смысле вредных лекарств, а главное, лечения в смысле признания себя больным и потому освобожденным от нравственных требований». Невроз в известной мере и есть путь признания себя больным и потому освобожденным от нравственной ответственности за происходящее в себе и в мире. Таким образом, помощь в решении «задачи на смысл», рассмотрение вариантов реализации этого решения, их апробирование, поначалу пусть в облегченных, игровых формах,— таково, на наш взгляд, направление психокоррекционной работы с больными неврозом, которое вытекает из проведенного исследования.
При психопатиях основные нарушения происходят в процессах целеполагания, т.е. касаются другого, нежели при неврозах, уровня психического здоровья — уровня реализации. Отсюда нужная коррекция должна состоять в развернутом обучении целевому планированию с переходом от узких, простейших задач к рассмотрению сложных жизненных ситуаций.
В заключение коснемся вопроса, который обычно обходится при обсуждении психопатий. Сами названия — «психопатия», а тем паче «психопат», «больной психопатией» несут достаточно выраженную негативную окраску, акцент на некоем изъяне, ущербности по сравнению с нормой. Но ведь любой клинический психолог знает, что люди психопатического склада попадают в психиатрические больницы обычно лишь в период острых декомпенсаций, явно неадекватных действий и т. п., что случается далеко не с каждым из них. В массе же своей они живут среди нас, учатся, работают, женятся, воспитывают детей. Более того, они иногда могут быть высокопродуктивными. В поведении многих известных писателей, поэтов, ученых, составляющих подчас славу целых народов, нетрудно бывает усмотреть наличие тех или иных (иногда весьма выраженных) психопатических черт. Как же согласуется это с только что выявленными механизмами, да и вообще со множеством негативных характеристик, бытующих в психопатологии и относимых к психопа-' тиям? Ведь если опираться на одни эти характеристики, если даже просто перечислять их подряд, то вообще станет непонятно, как еще живут эти люди, как
они все еще не перессорились с начальством, подчиненными, родственниками, не развелись с супругами, не совершили преступлений и т. п. Итак, в отношении психопатий (как и любых других аномалии) мы никогда не должны довольствоваться характеристиками ущерба, но должны стремиться понять, за счет чего живут такие люди, за счет чего они могут компенсировать свои серьезные нарушения. Что же касается рассмотренных нами механизмов и их нарушений при психопатиях, то в этом плане можно сказать следующее.
Как было выяснено, при психопатиях «ядерными» являются нарушения, относящиеся в основном ко второму уровню психического здоровья — уровню реализации, поэтому мощным резервом компенсации остается вышележащий, собственно личностный уровень. В психологии иногда говорят: «личность снимает характер»; это означает, что ценностное развитие является столь важным и положительным, что оно компенсирует, «снимает» недостатки конкретных характерологических особенностей. Мы уже отмечали в гл. II, что может быть хороший человек (житейское определение нравственной личности) с плохим характером. При психопатиях основная компенсация должна идти именно за счет воспитания «хорошего человека», нравственно ориентированной личности. Причем поскольку характер, способы реализации являются основным нарушенным звеном, то возможности развития здесь часто противоположно направленные, чуть ли не альтернативные: либо хороший человек с плохим характером, где личность в перспективе способна «снимать», компенсировать трудности характера *, либо плохой чело-
* Мы оставляем сейчас в стороне особый и очень интересный вопрос о том, являются ли выявленные особенности целеполагания только негативными, требующими всегда непременной борьбы с ними, или в каких-то условиях они способны сыграть и позитивную роль в личностном развитии. Заметим лишь, что мы склоняемся ко второму мнению. Во-первых, неразличение реальных и идеальных целей, своеобразное неведение, наивность в отношении очевидных житейских ситуаций могут освобождать поле восприятия и способствовать концентрации сил для решения более возвышенных задач. Во-вторых, что также важно, недифференцированность «хочу» и «могу» позволяет порой человеку с уверенностью браться за решение самих этих возвышенных и трудных задач, к которым более сбалансированное и реалистичное сознание не подступится не столько из-за отсутствия веры в себя, сколько из-за ясного понимания ничтожно малой вероятности успеха и необходимости поэтому твердого различения реального и идеального планов. Понятно, однако,
век с плохим характером, где негативные нравственные установки помножаются на трудности характера. Этим объясняется то, что психопатического склада люди часто оцениваются весьма полярно — либо как очень хорошие, либо как очень дурные.
Тонкий знаток психопатий, П. Б. Ганнушкин писал:
«Один эпилептоид может прекрасно вести большое дело, другой — тоже эпилептоид — совершить преступление; один параноик окажется всеми признанным ученым и исследователем, другой — душевнобольным, находящимся в психиатрической больнице; один ши-зоид — всеми любимым поэтом, музыкантом, художником, другой — никому не нужным, невыносимым бездельником и паразитом». Причину этих глубоких расхождений П. Б. Ганнушкин объяснял следующими словами: «Все дело — в клиническом, жизненном выявлении психопатии, которое и является... определяющим практическую, главную сторону дела» 23, Но само это клиническое, жизненное выявление не случайно, оно зависит от избранных и затем отстаиваемых ориентации высших слоев личности, собственно личностного уровня психического здоровья, воспитанных, привитых, усвоенных ценностно-смысловых установок, т. е. от того в конечном счете, как, в какой плоскости социального и нравственного бытия найдут приложение одинаковые по своим клиническим характеристикам люди. И именно в зависимости от выбора этих плоскостей и будет решена их судьба.
что подлинному развитию названные особенности могут служить лишь при непременном условии соответствующих личностно-смысло-вых ориентации, т. е. формула о необходимости снятия характера личностью остается в силе. Вообще следует признать, что успех, эффективность тех или иных приемов деятельности не определимы их обязательной принадлежностью какому-то одному или ограниченному числу способов и путей, которые только и можно назвать единственно верными и прогрессивными. В качестве полезной аналогии можно вспомнить в этом плане о понятии «рассеивающего отбора», который «подхватывает и закрепляет каждую отклоняющуюся вариацию, потому что всегда или почти всегда для нее находится подходящее место в разнообразной и вечно меняющейся природной и общественной среде; в каких-то условиях любая вариация может получить преимущество перед другими» 22. Все наблюдающиеся вариации не случайны. Они несут свой смысл, свой урок, порой горький, отрицательный, но все же нужный для истинного понимания человека и мира. В этом помимо прочего особое философское значение и ценность данных анализа отклоняющегося, аномального развития, ибо вне этих данных фактически невозможно создание подлинно целостного представления о феномене Человека.
ГЛАВА V
ОПЫТ ЦЕЛОСТНОГО АНАЛИЗА
АНОМАЛЬНОГО
РАЗВИТИЯ ЛИЧНОСТИ
В предыдущей главе мы рассмотрели действие некоторых единичных, отдельных механизмов, относящихся к разным уровням психического здоровья. Но реальный процесс развития всегда целостен, он движим не отдельно функционирующими механизмами, а их сложным сочетанием, затрагивает чаще не один, а сразу несколько уровней. В этой главе мы и попытаемся проследить общий ход возникновения и развития конкретного вида аномалий личности. В качестве такового нами выбран хронический алкоголизм. Выбор алкоголизма не случаен. ,С одной стороны, это крайне опасный по своим социальным последствиям и, к сожалению, весьма распространенный ныне вид аномального развития, психологический анализ которого представляет несомненный практический, прикладной интерес. С другой стороны, этот вид аномалий остается уникальной в научном плане моделью, изучая которую можно увидеть грани перехода от практически здорового состояния в глубокую психическую болезнь и деградацию, причем переход этот свершается в отличие от всех других психозов во многом по воле самого пьющего, что оправдывает древнее определение пьянства как «добровольного сумасшествия». '
1. АЛКОГОЛЬ КАК СТИМУЛЯТОР ИЛЛЮЗОРНО-КОМПЕНСАТОРНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ
Психологическую характеристику алкоголизма необходимо начать с зарождения самой потребности в алкоголе. Лишь в этом случае мы можем -получить представление о той «точке отсчета», с которой начинается сложный путь деформации личности. ^Потребность в алкоголе прямо не входит в число естествен-
ных жизненных потребностей, как, например, потребность в кислороде или в пище. Эта потребность, как и многие другие потребности человека, появляется потому, что общество, во-первых, производит данный продукт и, во-вторых, «производит» и «воспроизводит» обычаи, формы, привычки и предрассудки, связанные с его потреблением) Если воспользоваться приведенной во второй главе моделью, то понятно, что речь идет о той плоскости пространства личности, которая связана с культурой, со значениями, нормами, образцами поведения.
Алкоголь занимает (и это надо признать прямо) вполне определенное место в современном образе жизни, и, следовательно, до сих пор остаются верными слова В. Португалова, сказанные еще в 1890 г., о том, что существующая привычка к алкоголю «порождает и в последующих поколениях преемственное расположение и путем подражания, переимчивости передается... из поколения в поколение» . Разумеется, эти привычки не присущи всем в одинаковой степени — существуют разные микросреды и соответственно разные микрокультурные традиции. В настоящее время опубликованы многочисленные работы, рассматривающие различные особенности микросреды и связанные с ними алкогольные обычаи. Достаточно общим, {типичным можно признать мнение о том, что употребление алкогольных напитков в группе или сообществе людей есть производное культуры и что именно в свете культуры данного сообщества или группы оно может быть понято.
Однако личность человека не есть лишь сколок культуры, она не просто репродуцирует обычаи и традиции своей микросреды, но активно, деятельностно осваивает их, вырабатывает к ним свое смысловое отношение, обладает определенной внутренней свободой принять или отвергнуть их. Поэтому сам факт наличия алкогольных традиций, при всей их статистически доказанной пагубности, еще не есть исчерпывающая и единственная причина тяги к алкоголю, а лишь условие, предпосылка, хотя и очень важная, ее 'появления. Иными словами, от описания внешних детерминант, связанных с культурными значениями, необходимо перейти к анализу иных аспектов развития личности.
Рассмотрим сначала «чистый» эффект действия ал- /
коголя, т.е. те изменения, которые привносятся в функционирование первого уровня психического здоровья — уровня психофизиологического реагирования. Психофизиологический эффект действия алкоголя не всегда однозначен и меняется в зависимости от возраста пьющего, общего состояния организма, особенностей конституции и нервной системы. В целом же, однако, наиболее общая схема заключается в том, что обычно возникает возбуждение, подъем, вызванный в основном * борьбой организма с поступившим ядом, затем возможно расслабление, угнетение, сон. Что касается изменений продуктивности памяти, мышления, внимания под влиянием однократного приема алкоголя, то они тоже носят фазовый характер В исследовании А. Ю. Харевской, выполненном-под нашим руководством, были выделены три такие фазы для дозы 0,75 г этанола на 1 кг веса тела. Первая фаза состояла из кратковременных отрицательных изменений, тесно связанных с резким сдвигом функционального состояния организма (примерно 10-я минута от начала употребления). Во второй фазе отмечалась некоторая стабилизация результатов, и на фоне периода активизирующего, возбуждающего действия алкоголя происходили даже отдельные положительные сдвиги в решении простых интеллектуально-мнестических тестов (30—60-я минута). Затем наступала третья фаза— фаза относительно длительного и устойчивого нарушения умственной деятельности, что было связано с процессами торможения, приводящими к состоянию релаксации, сонливости, ощущению утомления (90— 120-я минута). При приеме меньшей дозы (0,5 г/кг) изменения носили более неопределенный, разнонаправ-ленный характер. Исследование показало, что увеличение дозы способствует все более единообразным изменениям элементарных интеллектуально-мнестических процессов. Добавим также, что выраженное опьянение сопровождается нарушениями моторики, рассогла-сованностью движений, речевой расторможенностью. I
* Мы пишем «в основном», поскольку известно, что на некоторые инстанции организма алкоголь действует, напротив, угнетающе. К важнейшей из этих инстанций относится кора головного мозга, но угнетение ее деятельности одновременно сопровождается высвобождением подкорковых центров, что лишь усиливает картину алкогольного возбуждения. При поступлении в организм все больших доз алкоголя начинают угнетаться и подкорковые центры.
8 Б. С. Братусь
Привлекательно ли для человека подобное психофизиологическое состояние, эта, по остроумному замечанию психолога М. П. Нилина, игра на аварийных системах организма? Можно лишь этим объяснить субъективную тягу к алкоголю? Очевидно, нет. Постепенно появляющаяся и могущая нарастать привлекательность алкогольного опьянения кроется, на наш взгляд, в той по большей части неосознанной, психологической мотивации обращения к вину, в тех желаниях и потребностях, которые человек пытается удовлетворить с его помощью .
Наиболее частым является здесь желание повеселиться, создать приподнятое настроение на свадьбе, дне рождения, встрече друзей, т. е. в случаях, в которых традиции винопития особенно прочны *. Обычно праздника ждут, к нему заранее готовятся, определенным образом настраивают себя, принаряжаются, что само по себе создает ту атмосферу, которая и без вина делает человека возбужденным, приподнятым, радостным. Последующее принятие алкоголя, изменяя состояние организма и нервной системы, создает лишь необычный психофизиологический фон, на который мощно проецируются психологические ожидания, вся предшествующая психологическая подготовка к данному событию. Для самого же человека этот механизм остается неосознанным, скрытым, что и порождает общепринятое представление об особых свойствах алкоголя.
Силу психологической проекции можно усмотреть не только в употреблении алкоголя (как, впрочем, и некоторых других наркотических веществ). Сходные механизмы выявляются, в частности, в многочисленных опытах с плацебо. Обычно они состоят в следующем. Некоторой однородной группе больных дается якобы одно и то же лекарство; на самом деле одной части больных дается действительно медицинский препарат, а другой — плацебо, «пустышка», т. е. таблетка, порошок такого же вида и вкуса, как соответствую-
* Прочность субъективной связи в восприятии многих вина и веселья очевидна. Это нашло отражение и в обыденном языке: о подвыпившем человеке говорят: «идет навеселе»; в словаре народных говоров Архангельской области прямо указывается, что одно из значений слова «веселое» — пьянящее, хмельное, спиртное, а в качестве примеров приводятся обиходные фразы: «Веселого не выпьете у меня? Веселого выпейте немного (водки)...»
щее лекарство, но приготовленные из нейтрального, индифферентного для организма вещества. Как правило, эффекты действия в той и другой группе больных оказываются сходными. Причем, что важно, сходство эффектов значительно увеличивается, если больные активно общаются друг с другом, делятся соответствующими «симптомами» и т.п.'Вообще терапевтический эффект лекарств неотделим от самовнушения, от множества неосознаваемых тенденций. Так, труднодоступное и дорогостоящее лекарство действует всегда эффективнее, нежели общедоступное; одно и то же средство окажет разное действие в зависимости от того, кем оно будет прописано — авторитетным специалистом или рядовым врачом.
Приведенные соображения, однако, служат лишь косвенным доказательством нашей гипотезы о психологических механизмах действия алкоголя. Для того чтобы получить подтверждения более прямые, необходим был эксперимент, построенный, например, по следующему плану. В одном случае ввести в организм алкоголь, не предупреждая человека об этом, в другом — заранее сообщить о том, что будет введен именно алкоголь. Если эйфоризирующий эффект действительно присущ действию алкоголя, то в первом и во втором случае не только физиологическая, но и поведенческая, эмоциональная реакции должны совпадать или по крайней мере быть сходными, однопорядковыми. Если же важную специфическую роль играет проекция психологического ожидания на психофизиологический фон опьянения, то поведенческие реакции должны быть существенно различными.
Такой опыт удалось провести П. И. Сидорову3. Необходимость углубленной оценки состояния функции печени и почек с помощью инфракрасной термо-графии заставляла в ряде случаев прибегать к этано-ловым нагрузкам (внутривенному введению 33°-ного алкоголя). При этом для проверки высказанной выше гипотезы в одних случаях испытуемые предупреждались о характере инъекции, а в других она подавалась как «функциональная нагрузка». При подобном «анонимном» введении алкоголя через некоторое время появлялись жалобы на легкое возбуждение, повышение тонуса, сменяемые последующей релаксацией и сонливостью. Тем самым демонстрировалось как бы прямое отражение соответствующих физиологических
8*
реакций, однако, что для нас принципиально важно, какого-либо отчетливого личностного, поведенческого компонента при этом не выявилось. Другая картина наблюдалась, когда заранее предупреждали о характере инъекции. В этом случае в тесной зависимости от «алкогольного анамнеза», привычек и стиля алкоголизации могли наблюдаться соответствующие эмоциональные реакции: оживление, шуточки, комментарии — словом, демонстрировалась достаточно типичная поведенческая и речевая картина опьянения. ?
Можно привести и другие данные, подтверждающие гипотезу о существовании психологической проекции. Так, анализ агрессивности пьяных, проведенный Д. Рохсеноу и Г. Малатом, показал, что она является не прямым результатом приема алкоголя, а следствием общепринятого представления о том, что после такого приема поведение, выходящее из обычных социальных установок, извинительно. Существуют сведения об особой роли проекции, касающиеся и иных форм наркомании. Если, например, человек выкурит сигареты с гашишем, не зная об их содержимом, то он может вовсе не почувствовать того, что обычно называют эйфорией, а лишь ряд измененных ощущений — нарушения восприятия пространства, объема, цвета и т. п. «Испытывается любопытство, видится забавность происходящего и одновременно — недоумение и ожидание, что произойдет нечто угрожающее, скорее здоровью, чем личности. Эти чувства, вероятно, во времени совпадают с соматовегетативными проявлениями интоксикации (тахикардией, подъемом кровяного давления)...» В то же время «у лиц, курящих гашиш впервые, но знающих об этом и ожидающих наркотического эффекта, картина опьянения иная. Она более красочна и эмоционально насыщена» 4. Подобные наблюдения приводят иногда даже к крайнему мнению, что наркотики лишь повод для свободной игры воображения.
Таким образом, не алкоголь как таковой, не его взятое само по себе физиологическое действие, а прежде всего проекция психологического ожидания, актуальных потребностей и мотивов на психофизиологический фон опьянения создает ту внутреннюю субъективную картину, которую человек начинает приписывать действию алкогольного напитка. Именно в этом «опредмечивании» первоначально содержательно не-
оформленного состояния и заключается то зерно, из которого вырастает психологическая привлекательность алкоголя. Отсюда начинается крайне опасный по своим жизненным последствиям и кардинальный для генеза'пьянства процесс — все большая децентра-ция, искажение восприятия: человек начинает видеть главный источник привлекающего его состояния только в алкоголе.
По тем же принципам (проекция психологической преддиспозиции, актуальных в данный момент потребностей и ожиданий на определенный психофизиологический фон опьянения) возникают представления и о других «незаменимых» свойствах и функциях алкогольных напитков. Так, алкоголь употребляют не только в связи с радостными, но и в связи с печальными событиями, например на поминках. Причем характерно, что в последнем случае, как бы ни было сильно опьянение, люди, для которых утрата действительно тяжела, грустят, а не смеются; эйфория захмелевшего на поминках оценивается как неуважение к покойному, и ссылки на опьянение не принимаются в расчет. Со временем диапазон субъективных причин употребления алкоголя становится все шире — пьют и «для храбрости», и «с обиды», и чтобы «поговорить по душам», и чтобы «расслабиться», и чтобы «взбодриться» и т. д.
Разумеется, данной гипотезой мы не хотим перечеркнуть роль собственно физиологического действия алкоголя. Алкоголь отчасти потому и приобрел такое место в человеческой культуре, что его действие создает столь удобный и в то же время быстро достигаемый фон для психологической проекции. Причем именно содержательная неопределенность, ненаполненность этого действия делает его универсальным средством достижения разных, подчас противоречивых по своим психологическим особенностям состояний. Из двух фаз опьянения — возбуждение и угнетение — может быть выбрана, акцентуирована любая, и если первая создаст нужный фон для приподнятых, радостных событий, то вторая послужит основой для эмоциональных переживаний грустного толка.
Ясно, что эта психологическая «пустота», ненаполненность действия алкоголя в строгом смысле относительна — алкоголь снижает точность восприятия, уменьшает объем перерабатываемой информации, искажает
эмоциональные процессы и др. Речь идет о том, что сами по себе эти эффекты содержательно не определены, это пока довольно размытый, расплывчатый фон для дальнейших психологических проекций, хотя понятно, что именно подобные эффекты облегчают возникновение в сознании целого ряда типичных проявлений. П. Вютрих, например, связывает снижение способности к восприятию, уменьшение объема внимания с тем, что благодаря этому пьющему человеку легче редуцировать комплексность, сложность возникающих проблем, с которыми он сталкивается 5. В упомянутом уже экспериментальном исследовании А. Ю. Харевской был отмечен факт явного снижения критичности под влиянием алкогольной нагрузки. Решая тестовые задачи, в особенности в период подъема возбуждения от принятого алкоголя, некоторые испытуемые были определенно уверены в том, что результаты их деятельности необыкновенно улучшаются («я эти задачки как орешки щелкаю», «чувствую, что решаю все правильно», «думать стало гораздо легче» и т. п.), хотя объективно они допускали большее количество ошибок, чем до приема алкоголя. Все это, однако, повторяем, облегчает, провоцирует те или иные формы психологических проекций, но отнюдь не определяет прямо и однозначно всего их конкретного содержания и протекания.
Другой важный момент, который надо подчеркнуть в связи с нашей гипотезой, состоит в том, что субъективная картина не создается одномоментным актом проекции психологического ожидания, актуальных потребностей на фон алкогольного опьянения. Картина эта всегда деятельностно опосредствована, она создается в ходе особой деятельности пьющего человека, которую можно назвать иллюзорно-компенсаторной алкогольной деятельностью, направленной на создание и поддержание искомого эмоционального состояния, особого «алкогольного», т. е. иллюзорного, удовлетворения той или иной актуальной потребности. Поэтому, в частности, когда мы говорим о потребности в алкоголе, то не следует понимать это выражение буквально. С собственно психологической точки зрения речь идет не о потребности в алкоголе как таковом, а о потребности переживания состояния опьянения,— переживания, несущего достаточно сложный, деятельностно-опосредствованный характер.
Для того чтобы понять специфику этой деятельности,
достаточно сравнить ее (в особенности у людей, уже больных алкоголизмом) с деятельностью здорового человека. Возьмем, например, столь важную для каждого потребность в удовлетворяющей его самооценке. Здоровый человек обычно старается ставить перед собой такие цели и задачи, достижение которых достаточно высоко оценят окружающие и он сам, что приведет к поддержанию и повышению его самооценки.
Иной способ организации деятельности, направленный на поддержание самооценки, самоуважения, у людей, злоупотребляющих алкоголем. В работе, выполненной под нашим руководством, К. Г. Сурнов, специально исследовавший этот вопрос, показал, что важнейшей особенностью алкогольного способа удовлетворения потребностей является подмена результатов реально осуществляемых действий субъективными переживаниями, приблизительно схожими с теми субъективными переживаниями, которые испытывает здоровый человек, в ходе предметной деятельности реально осуществивший намеченные действия. Иначе говоря, если для здорового человека цели и мотивы его деятельности лежат по преимуществу в области изменений объективного мира, то пьющий сосредоточивает главное внимание на субъективных эмоциональных переживаниях, обычно сопровождающих предметную деятельность и ее результаты. Достигает же он желательных эмоциональных переживаний с помощью алкоголя, т. е. посредством не реальной, а иллюзорно-компенсаторной деятельности.
Наконец, важно отметить, что искомые субъективные состояния обычно не достигаются пьющим человеком в одиночку. Иллюзорно-компенсаторная деятельность требует достаточно развернутого «разыгрывания» этих состояний, которое подразумевает компанию, собеседника, слушателя, зрителя — словом, специфическую обстановку совместной выпивки. Если «вычесть» эту обстановку, то не возникнет и ожидаемого переживания. Это доказывает, в частности, следующий эксперимент, проведенный психологами. Испытуемые-добровольцы, позитивно относящиеся к алкоголю, были приглашены в один из кабинетов психоневрологического диспансера для проведения опыта по изучению влияния алкоголя на психику. Они должны были после принятия определенной дозы рассказать о своих субъективных ощущениях. К некоторому удивлению испытуемых, алкоголь не вызвал ожидаемого ими состояния: в казенном ме-
дицинском помещении, под присмотром врача-экспери-. ментатора ощущения были скорее тягостные, чем приподнятые. В самоотчете испытуемые говорили о физиологических коррелятах опьянения — чувстве жара, под-ташнивании и т. п. Чувство же облегчения испытуемые ощутили тогда, когда спало действие алкоголя.
Этот опыт в известном смысле даже более показателен, чем вышеприведенные наблюдения доктора П. И. Сидорова, и свидетельствует о том, что не только анонимное введение алкоголя лишает опьянение обычно приписываемых ему атрибутов. Иллюзорно-компен-саторное переживание разрушается и при нарушении определенной обстановки, антуража выпивки. Правда, этот параметр, как мы увидим ниже, значительно изменяется в том случае, если пьянство прогрессирует и переходит в болезнь, но по крайней мере в начальных стадиях его роль весьма велика. Клиницисты и патопсихо-логи знают, что пьянство в одиночку указывает либо на атипический характер течения, отягощенность сопутствующими психическими нарушениями, либо на крайнюю степень деградации. В обычных же случаях даже простое присутствие одного-двух трезвых людей нередко воспринимается как нарушение компании, участники которой стремятся либо напоить их, либо вовсе удалить из компании, чтобы восстановить прежние условия развертывания иллюзорно-компенсаторного действа. Поэтому корректнее говорить не о влиянии алкоголя на психические процессы, а о влиянии всего ритуала употребления алкоголя в той или иной компании.
Можно (с известной долей метафоричности, конечно) говорить о некоем «алкогольном театре». Каждая пьющая компания по сути есть такой театр со своим набором исполнителей и ролей. Особенность этого театра — нарочитость, подчеркнутость происходящего. Вот один утрированно мрачен, другой буйствует, третий нарочито весел. Если внимательно приглядеться и проанализировать поведение, то нередко обнаружится, что многие в этом спектакле как бы реализуют, изживают свои комплексы, обиды, что-то не сложившееся, не состоявшееся. Вот кто-то в роли непризнанного, а рядом — играющий роль его единственного поклонника:
«Да, брат, ты — талант, ты им еще покажешь! Давай выпьем...» Именно вследствие этого алкогольные переживания мало назвать просто иллюзорными, они всегда
содержат более или менее выраженную компенсатор-ную направленность, попытку прийти в конечном итоге к оправданию пьющего, к выводу, что он человек достойный. Этому обычно служит определенное построение «алкогольной роли», способ ее разыгрывания. Вот один из приемов. Часть первая — «очернительная»: «Я никто, я подлец, я разорил семью, отравляю всем жизнь, я полное ничтожество...» Слушатели сочувствуют, растроганы таким раскаянием, появляются слезы. Затем кающийся неожиданно задает вопрос: «А кто в этом виноват?» И следует часть вторая — «обеляющая»: «Жена, стерва, сгубила, на работе начальник сволочь, общество не обеспечило...» В результате этого действа пьющий выходит вполне «очищенным», примиренным с собой. Понятно, что это примирение и очищение временны, ирреальны. Но ведь, для того чтобы достичь подлинного очищения, надо в реальности проделать большую и сложную работу по преодолению конфликтов, претерпеть и трудности, и разочарования на пути к целям жизни. А здесь, в «алкогольном театре», индульгенцию можно получить за один вечер. Поэтому, как мы говорили, в пьяной компании не любят трезвого: он слишком наглядное олицетворение, напоминание о другом — реальном мире, он мешает разыгрываться иллюзорно-компен-саторному алкогольному действу. Если же вычесть из пьянства это иллюзорно-компенсаторное действо, то не останется главного, ради чего и собрались стремящиеся к выпивке люди.
Особо следует упомянуть о-роли тех, кто непосредственно приобщает других к выпивке. Традиции ведь не живут сами по себе, их поддерживают, олицетворяют и предлагают конкретные люди. Как правило, в жизни почти любого больного алкоголизмом или еще «бытового пьяницы» можно усмотреть особое влияние таких «алкогольных наставников», которые показывают своим примером, а иногда просто непосредственно обучают новичка, как надо пить, в какой последовательности совершать те или иные конкретные действия, как наилучшим образом «ловить кайф» — искомое для пьющего состояние благодушия. Мы уже говорили в гл. II, что каждое психологическое образование сначала как бы разделено между двумя полюсами: ребенок и взрослый, ученик и учитель, воспитанник и воспитатель, и лишь затем оно интериоризируется и становится принадлежностью самого ребенка, ученика, воспитанника. С алко-
гольными переживаниями дело обстоит сходным образом.
Сказанное может быть отнесено по сути к любым наркоманиям. Как показал В. П. Чемиков в исследовании, выполненном под нашим с Н. И. Евсиковой руководством, эйфория сама по себе часто не является первоначальным мотивом, непосредственным побудителем и причиной наркотизации. Это состояние необходимо научиться достигать, пройдя через овладение техническими приемами и через создание образа желаемого результата, который задается извне *, путем обучения новичка опытным наркоманом. Разумеется, этот задаваемый извне образ не является сугубо произвольным, отделенным от способа действия самого наркотика. Хорошо известно, что каждому виду наркотика приписывается по преимуществу и свой особый вид галлюцинаторных образов. Речь идет лишь о том, что это действие, сводимое по сути к изменению психофизиологических систем, специфическим искажениям ощущения и восприятия, само по себе не способно породить все те подчас чрезвычайно сложные и тонкие состояния сознания, которые возникают в наркотизации. Между изменениями психофизиологии и этими состояниями лежит развернутая иллюзорно-компенсаторная деятельность — деятельность иллюзорного переживания, имеющая свою технику, свои средства и цели. Даже такой мощный
* То, что образ желаемого результата задается извне, хорошо подтверждают и исторические наблюдения. До 60-х годов нашего века наркотики не были значительно распространены на Западе и их нелегально употребляли лишь малочисленные социальные группы. В середине 60-х годов ситуация резко изменилась — невиданная волна наркомании прокатилась по западным странам. Это было связано с особой модой, которая изображала наркотики как «орудие революции», средство «расширения сознания», а наркомана — как представителя нового, прогрессивного поколения, противостоящего истеб-лншменту. Особую роль сыграли здесь «идолы молодежи». В субкультуре джазовых музыкантов была до тонкости разработана система ожиданий эф(ректа марихуаны. Участники многих популярных ансамблей не скрывали своего пристрастия к наркотикам. Где-то в эти годы галлюциногены (например, ЛСД, мексалин) стали часто называть «путешествиями», что многие связывали с пластинкой «Волшебные путешествия», напетой ансамблем «Битлз» под влиянием наркотиков-галлюциногенов 6. Увлечение наркотиками подготовило в свою очередь почву для новой эпидемии — появления на Западе с конца 60-х годов все новых «культов», сект, увлечений вульгарно понятым восточным мистицизмом и др. По данным социологов, с 1965 г. только в США появилось более 1300 новых псевдорелигиозных групп и объединений 7. Понятно, что оба увлечения преемственны в стремлении уйти о1 реальности в ирреальный план.
препарат, как ЛСД, по силе и яркости действия многократно превышающий все дотоле известные наркотики, не обеспечивает сам по себе нужного направления галлюцинаторных образов; на Западе существует специальная категория ЛСД-тренеров, ЛСД-терапевтов, которые пошагово руководят своими подопечными, принявшими препарат, и объясняют им смысл возникающих у них необычных состояний. Причем понятно, что сами эти состояния, будучи иллюзорными, отражают, точнее, конструируют и некий иллюзорный мир, отъединяя человека от мира реального, затмевая его собой.
Очень показательна в этом плане история английского ученого О. Хаксли, который, страдая смертельным недугом, прибег к наркотикам и вскоре стал ярым сторонником и пропагандистом точки зрения, согласно которой психоделические средства способны вызывать мистические состояния примирения со смертью и обретения смысла жизни. Однако, по свидетельству Р. Зене-ра, за неделю до смерти, когда Хаксли казалось, что он достиг под влиянием ЛСД состояния вневременного блаженства, пришло разочарование. Он понял, что это было грандиозным заблуждением, полным непониманием того, что происходит в действительности. Вывод, к которому пришел Хаксли в результате этого осознания, таков: «Мы не должны пытаться жить вне мира, данного нам, мы должны как-то научиться трансформировать и переделывать его. Мы должны отыскать способ нахождения реальности без волшебной палочки и магических заклинаний. Надо искать способ бытия в этом мире, а не стремиться стать самим бытием» 8.
Итак, возвращаясь к алкоголю, особое, часто сверхценное отношение пьющих людей к алкоголю не может быть понято лишь исходя из каких-либо особых, эйфо-ризирующих качеств этилового спирта, как то нередко представляется в психиатрической литературе, где психологическое пристрастие к вину, так называемая психическая зависимость, сводится к условно-рефлекторной связи между событием (выпивкой) и подкреплением (эйфорией). Человек ищет в вине значительно большего, чем состояние эйфории; принцип удовольствия слишком тривиален для объяснения столь распространенного и столь грозного по своим последствиям явления. Психологические причины здесь глубже: они кроются, во-первых, в тех возможностях (как уже говорилось, иллюзорных) удовлетворения желаний и разре-
шения конфликтов, которые дает состояние опьянения для длительно пьющего человека, научившегося разыгрывать, изживать в этом состоянии свои актуальные проблемы, и, во-вторых, в тех психологических и социальных условиях, которые толкают его на этот путь. Такой человек в состоянии опьянения может удовлетворить и свое честолюбие (похвальба пьяного), и обиду (пьяные слезы, угрозы и брань в адрес отсутствующего), и потребность в уважении (сакраментальное «ты меня уважаешь?»), и многое, многое другое. Вот почему, в частности, из крайности медицинского «психофармакологического» подхода, нередко напрямую соединяющего введение в организм этанола с появлением эйфории, нельзя впадать в другую, на этот раз «социологическую» крайность, также игнорирующую внутрипси-хологические опосредствования, сводя причины выпивки исключительно к зависимости от пагубных традиций, а пьющего рассматривая как пассивного и слабовольного исполнителя этих, часто тягостных для него самого традиций, действующего по принципу: «не хочу пить, мне это не нравится, но что делать — обстоятельства (традиции, давление других) заставляют».; И хотя подобные речи приходится часто слушать даже от явно выраженных пьяниц, не говоря уже о так называемых умеренно пьющих, далеко не всегда следует принимать их за чистую монету. С психологической точки зрения в подобных ответах проявляются нередко не столько мотивы выпивки, сколько ее мотивировка, приемлемое для окружающих и самого пьющего объяснение, оправдание, в котором он, пьющий, представляет себя как жертву неблагоприятных обстоятельств. Понятно, что в результате этого перекладывания ответственности сам пьющий получает возможность чувствовать себя вполне правым и чистым.
Между тем о непосредственном давлении традиций можно говорить лишь на самых первых стадиях. Когда же начинает формироваться и укрепляться иллюзорно-компенсаторная деятельность, нельзя уже не учитывать те психологические особенности и опосредствования, которые она способна привносить в мировоззрение и способы бытия человека: неизбежно возникающие в жизни противоречия и конфликты получают тогда возможность сниматься не реальной деятельностной активностью субъекта, а все большим уходом в иной, ирреальный план. Причем возможность свершения иллюзорно-
компенсаторного действа, временного ухода в ирреальный план, начинает рассматриваться самим пьющим как благо, как важное средство поддержания равновесия с миром, что еще более укрепляет его привязанность к вину*.
Один из героев повести В. Распутина «Последний срок» объясняет: «Жизнь теперь совсем другая, все, посчитай, переменилось, а они, эти изменения, у человека добавки потребовали. Мы сильно устаем, и не так, я скажу тебе, от работы, как черт знает от чего Я вот неделю прожил и уж кое-как ноги таскаю, мне тяжело. А выпил и будто в бане помылся, сто пудов с себя сбросил. Знаю, что виноват кругом на двадцать рядов: дома с бабой поругался, последние деньги спустил, на работе прогулов наделал, по деревне ходил попрошайничал — стыдно, глаз не поднять. А с другой стороны, легче... Идешь опять работать, грехи замаливать. День работаешь, второй, пятый, за троих упираешься и силы откуда-то берутся. Ну, вроде успокоилось, стыд помаленьку проходит, жить можно. Только не пей... А как не пить? День, второй, пускай даже неделю — оно еще можно. А если совсем, до самой смерти не выпить? Подумай только. Ничего впереди нету, сплошь одно и то же. Сколько веревок нас держит и на работе и дома, что не охнуть, столько ты должен был сделать и не сделал, все должен, должен, должен, и чем дальше, тем больше должен — пропади оно пропадом. А выпил — как на волю попал, освобожденье наступило, и ты уже ни холеры не должен, все сделал, что надо».
В этом монологе ярко проявились перечисленные выше качества алкогольного переживания: оправдание выпивки сложностью жизни, перенос конфликтов в ирреальный план, их иллюзорное разрешение («выпил — как на волю попал... все сделал, что надо») и т. д. Люди с таким самосознанием, сами того не подозревая, находятся на очень опасном рубеже. Им-то кажется, что они установили некое равновесие между двумя мирами — реальным и ирреальным, что возможность временных переходов в мир второй помогает им сносить тяготы и напряжение мира первого. Обычно они настолько уверены в неизбежности и правоте своего образа жизни и мыслей, что смело пытаются навязать его другим, рассматривая как всеобщий, обязательный для всех. По сути дела эти люди начинают выступать в роли «алко-
* В работе В. А. Цепцова, выполненной под нашим руководством, было показано, что многие пьющие вполне готовы осудить пьянство, его последствия, его пагубную роль, но не само опьянение, выпивку, эмоционально-смысловое отношение к которой остается при этом позитивным. Если же учесть, что осуждение пьянства выступает на уровне внешнем — осознаваемом и словесном, а отношение к своему опьянению, выпивке нередко может быть замаскированным, выступать на уровне внутреннем,— скрытом, и даже неосознаваемом, то налицо один из типичных парадоксов психологии пьющего: на словах — противник пьянства, а в душе и на деле — его поклонник.
гольных наставников», прививающих новичкам «идеологию» и способы, конкретную «технику» иллюзорно-компенсаторных переживаний. Обратим при этом внимание на одну важную деталь. Когда мы выше уже упоминали об «алкогольных наставниках», читатель мог вообразить себе неких особых, прожженных злодеев. На деле этого рода «наставничество» свершается повседневно и буднично. Герой повести В. Распутина — человек во многих отношениях хороший и добрый, но по сути своей является если не прямым «наставником», то по крайней мере активным пропагандистом алкогольного переживания. К пагубному наставничеству оказываются приобщенными и родитель, подносящий своему ребенку первую рюмку, и собрание милых гостей, демонстрирующих своим поведением сидящим за столом детям ритуал винопития. Прав С. Н. Шевердин, который пишет: «Представлять дело так, как будто бы подростков совращают и понуждают расстаться с трезвостью законченные «забулдыги», никчемные, не заслуживающие никакого уважения и признания «пьянчужки», люди, лишенные привлекательных и действительно ценных качеств,—это опасный самообман, который не поможет нам поставить верный диагноз изучаемого социального недуга и заведомо не позволит назначить правильный курс лечения» 9.
Иллюзорно-компенсаторная деятельность, отдаляя человека от задач реальности, от достижения в ней своего назначения и счастья, постепенно переносит центр внутренних устремлений в иной, ирреальный план, который все более обживается, обставляется все новыми атрибутами и становится наконец в смысловом отношении более важным, значимым и притягательным, нежели мир реальный.
Но этим отнюдь не исчерпывается пагуба алкоголя. До сих пор мы говорили о сугубо психологических моментах. Однако вспомним: любой наркотик, и алкоголь в том числе,— яд и его употребление может привести сначала к эпизодическим, обратимым перестройкам систем организма, а затем к их хронической и стойкой деформации. Последнее обстоятельство качественно меняет весь ход развития: к психологической зависимости прибавляется зависимость физиологическая, или, как ее иногда называют, физическая. В результате перестраивается первый уровень психического здоровья, изменяя условия протекания внутриличностных процессов не
только в периоды самой наркотизации (алкоголизации), но и вне ее. Наступает собственно болезнь.
2. АЛКОГОЛИЗМ КАК БОЛЕЗНЬ
Алкоголизм как болезнь, как разновидность наркомании имеет ряд специфических признаков. Кратко познакомимся с основными из них, поскольку без этого трудно будет в дальнейшем понять, почему алкоголизм приводит к столь грубым нарушениям психики.
Систематическое потребление спиртных напитков вызывает постепенную перестройку организма. Спустя примерно 5—7 лет после начала систематического потребления появляется первый симптом болезни — «потеря контроля за количеством выпитого». На этой стадии человек уже не в состоянии «пить, как все», т. е. сознательно контролировать количество принимаемого алкоголя и тем самым не переступать определенного порога, за которым наступает реакция отравления или резко изменяется поведение. Но со временем даже малая доза вызывает непреодолимое желание новых и новых доз алкоголя, которое некоторые авторы сравнивают с чувством голода после приема инсулина или с возникновением зуда при крапивнице. Такое употребление алкоголя все чаще заканчивается состоянием тяжелого алкогольного наркоза, выйдя из которого больные сначала частично, а в поздних стадиях болезни и полностью (полная амнезия) не могут восстановить в памяти события недавней выпивки.
Вслед за «потерей контроля» появляются признаки абстинентного (похмельного) синдрома, или синдрома лишения, впервые подробно описанного видным отечественным психиатром С. Г. Жислиным. Явления абсти-ненции проявляются у больных хроническим алкоголизмом при падении уровня алкоголя в крови: в начальных стадиях— спустя 8—12 часов после выраженного опьянения (обычно наутро после алкогольного эксцесса); затем в ходе болезни это время сокращается, и в поздних стадиях явления абстиненции могут наступать через 1—3 часа после прерывания запоя.
Состояние абстиненции характеризуется тяжелыми физическими и неврологическими расстройствами: больные испытывают крайнюю слабость, выраженное дрожание (тремор) рук, сердцебиение, одышку. Все это сопровождается расстройством сна, подавленным настрое-
нием, раздражительностью. Надо заметить, что в отличие от неприятного состояния похмелья, которое испытывают и нормальные субъекты, состояние абстиненции у больных алкоголизмом носит затяжной и мучительный характер. Это и понятно. В норме наблюдается неспецифическая реакция здорового организма на отравление алкоголем. Болезнь же изменяет сам организм, который реагирует уже не столько на отравление, интоксикацию алкоголем, сколько, напротив, на прерывание этой интоксикации. Организм теперь уже нуждается в принятии алкоголя как-необходимого средства для восстановления нарушенной жизнедеятельности. Поэтому абстинентная симптоматика по мере удаления от приема алкоголя не затухает, как в норме, но продолжает нарастать и может держаться в развернутых стадиях болезни до 7—10 дней.
Мучительные для больных проявления абстиненции частично или полностью снимаются (купируются) только повторным принятием алкоголя. Причем дозы алкоголя, способные снять явления абстиненции, постоянно растут в ходе болезни. Однако повторное потребление алкоголя не только снимает явления абстиненции, но и снова рождает непреодолимое стремление к алкоголю. И нередко утреннее похмеление приводит к новому злоупотреблению, так что к вечеру, вследствие «потери контроля за количеством выпитого», больные вновь приходят в состояние глубокого опьянения. Такой характер употребления алкоголя становится сначала обычным для выходных дней (так называемое пьянство выходного дня), затем распространяется на последующие дни. В исходных стадиях болезни, когда состояние абстиненции возникает от все меньших доз алкоголя и через все более короткое время, появляются тяжелые и длительные запои. Если запои в предыдущих стадиях болезни (псевдозапои) могли прекратиться из-за тех или иных ситуационных моментов (например, из-за отсутствия денег), то запои в исходных стадиях болезни (истинные запои) почти не зависят от внешних обстоятельств и прекращаются главным образом из-за тяжелого соматического состояния и уже физической невозможности принятия спиртных напитков. В запойной стадии алкоголизма на фоне абстиненции возникают и наиболее опасные, психотические проявления болезни: белая горячка, острый алкогольный галлюциноз и др.
Кроме описанных основных симптомов болезненного
пристрастия к алкоголю или «физической зависимости» от алкоголя существует и целый ряд других, например изменение толерантности (переносимости) к алкоголю. Сначала потребление алкоголя растет, достигая в развернутых стадиях болезни 1,5—2 литров водки в день, затем падает, и в поздних стадиях болезни больные могут пьянеть от 25—100 граммов водки. В ходе болезни изменяется также тип опьянения: быстро наступает оглушенное состояние с последующей частичной, а затем и полной амнезией.
Для того чтобы остановить болезнь, необходимо абсолютное воздержание от любых алкогольных напитков. Однако измененная реакция организма на действие алкоголя («потеря контроля», абстинентный синдром и др.) не исчезает даже при длительном и полном воздержании. Как подчеркивают психиатры, «алкоголик однажды — алкоголик всегда». Известны факты, когда случайное употребление алкоголя спустя 7—15 лет от начала воздержания приводило к запоям, к рецидиву алкоголизма, причем иногда совершенно неожиданно для самого человека, казалось бы давно избавившегося от болезни и успевшего забыть о ней.
Хроническое отравление алкоголем приводит не только к появлению признаков органической потребности в алкоголе, но и к явлениям так называемой алкогольной (токсической) энцефалопатии. К ним в первую очередь относят интеллектуально-мнестическое снижение, колебания внимания, эмоциональную лабильность, истощаемость нервных и психических процессов. В начале болезни эти нарушения выступают в слабой форме и обнаруживаются только в специальном экспериментально-психологическом исследовании. Постепенно признаки энцефалопатии становятся все более отчетливыми, слагаясь иногда в исходной стадии болезни в картину выраженного слабоумия.
Таковы те психофизиологические, организмические условия, в которых протекают изменения личности. Рассмотрим теперь особенности нарушений на иных уровнях психического здоровья.
ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ ПРИНЦИПЫ
ЛА
Изучение историй жизни больных ранним алкоголизмом показывает, что серьезное неблагополучие возникает уже в младшем школьном возрасте. Необходимо поэтому обратить особое внимание на этот период, поскольку им во многом (хотя, как мы увидим ниже, не исключительно) ограничены возможности профилактики раннего алкоголизма, ибо он потому и ранний, что развивается в подростково-юношеском возрасте, т. е. следующем непосредственно за младшим школьным.
Мы уже обсуждали выше, почему у будущих пациентов происходили неудачи в осуществлении ведущей для младших школьников учебной деятельности, как в результате этого ущемлялись самооценка, самоуважение ребят, как отделялись, выпадали они из школьного коллектива, как миновала их внешкольная воспитательная работа и как поэтому при наступлении подросткового кризиса и соответствующего переходного потреб-ностного состояния без особых раздумий в качестве наиболее подходящего предмета новых возрастных потребностей выбирали они «уличную» компанию, в которой обязательным, существенным, а затем и стержневым моментом групповой жизни становились регулярные выпивки со всеми вытекающими отсюда последствиями вплоть до возникновения алкогольной болезни.
Можно ли было, однако, избежать такого поворота событий, можно ли было разорвать взаимосвязанную, плотно пригнанную цепь социально-психологических причин и следствий, приведших детей к катастрофе, и повернуть в какой-то момент их развитие в благополучное русло? Безусловно, можно. Для этого надо проанализировать, просмотреть весь путь аномального развития, обнаружить его ключевые моменты и звенья, попытаться скоррегировать их и сделать так (в социальном и психологическом планах), чтобы впредь они не были камнем преткновения для новых поколений детей. В этом, собственно, вся суть социально-психологической профилактики, призванной оградить подрастающую смену, общество от пагубных для личностного здоровья путей *. Заметим, однако, что эти ограждения
* К сожалению, психология слишком долгое время использовала по преимуществу констатирующие методы, статичную регистрацию тех или иных результатов, выраженных, ставших отклонений. В стороне оказалось наиболее ценное для теории и практики — анализ процесса аномального развития, который привел к данному результату, его пнутренние составляющие и механизмы. Область патоло-
10 *275
не смогут стать сами по себе гарантами личностного здоровья. Образно говоря, они подготавливают и обозначают место той строительной площадки, на которой предстоит еще возвести здание личности, контуры ее основных ценностей и идеалов. Таковое возведение — прямая задача уже иного процесса — процесса воспитания и самовоспитания, который тесно взаимосвязан, взаимопереплетен с психопрофилактикой, но отнюдь не тождествен ей.
Рассмотрим теперь некоторые примеры психопрофилактических действий. Сначала о детях, у которых ухудшение учебной деятельности было связано помимо семейного неблагополучия с астеническими состоя-ниями, нарушениями работоспособности, повышенной нервной и психической утомляемостью, лабильностью и др.* Во-первых, необходимо специальное, особое внимание режиму труда и отдыха таких школьников, воспитание соответствующих привычек и навыков, оказание им, особенно на первых, постановочных этапах, организующей помощи в учебе. Во-вторых, существенным
гии предстала тем самым изолированной от повседневной реальной жизни, не соединенной с ней множеством взаимопереходов. В итоге — задача научно обоснованной профилактики психических отклонений, которые по мере урбанизации имеют тенденцию к угрожающему нарастанию, оказалась по сути даже толком не поставленной в психологии. В прикладном плане все ограничивается пока однодневными решениями, часто житейскими советами и консультациями, косметическими мерами, тогда как необходимы разработка стратегии, выделение узловых точек деформации и получение хотя бы гарантий научной состоятельности коррекционной и психопрофилактической политики в стране. Лишь в этом случае данные и прогнозы психологии наконец найдут (должны найти) отражение в крупных, долгосрочных социальных программах как региональных, так и общегосударственных (может быть, в ряде случаев и межгосударственных, в таких областях, например, как охрана окружающей среды, формирование нового экологического сознания и мышления и др.). Заметим, что необходимость ранней, упреждающей профилактики все более четко осознается и на Западе. В выводах Национального института алкоголизма США она метафорически выражена в следующем вопросе: «Тратя столь много усилий и средств на спасение утопающих, которых несет река, не пора ли поинтересоваться, где же они в нее прыгают?» 19
* Специально обратим внимание на то, что количество детей, испытывающих стойкие затруднения при обучении, весьма велико. По данным клинико-психологических исследований, оно составляет от 5 до 11 % 2Q. Это совпадает и с мировой статистикой. По данным ВОЗ, до 10 % детей страдают пограничными формами интеллектуальной недостаточности 2]. Что же касается контингента колоний, спецшкол, специальных ПТУ, то там число подобных детей возрастает до 50—60 % 22.
направлением профилактики является изменение оценок их личности. Оценки эти нельзя (как это, к сожалению, обычно делается) жестко связывать только со школьными отметками. В-третьих, для подобных детей существуют особые школы (лесные школы, школы при специальных детских санаториях, школа-интернат при Институте дефектологии АПН СССР и ряд других подобных школ, классы индивидуального обучения и др.) с соответствующим индивидуальным подходом, с сокращенным временем уроков, с более растянутой по срокам программой обучения, которая, однако, в целом совпадает с программой общеобразовательной школы (напомним, что речь идет пока не об олигофренах или детях, перенесших достаточно серьезное поражение нервной системы — о них чуть позже, а о детях с той или иной, часто весьма стертой, церебральной недостаточностью) . Учет этих требований, в особенности своевременный перевод, даже на короткое время, в такие школы, оказывается крайне важным для развития подобных детей, поддержания их должной самооценки, профилактики отклонений личности. Приведем в качестве примера одно из наблюдений, заимствованное из работы Т. А. Власовой и М. С. Певзнер 23.
Женя К., 10 лет, был направлен на медико-педагогическую консультацию из-за явной недисциплинированности: дерется с детьми, не подчиняется педагогу, срывает уроки. Резко снижена успеваемость. В последнее время пропадает весь день на улице и, находясь среди. старших по возрасту детей, усваивает от них дурные привычки. Домашние условия неблагоприятные. Отец пьет, не уравновешен в общении с членами семьи.
При исследовании в медико-педагогической консультации выявилось, что у мальчика в целом сохранна интеллектуальная сфера и что трудности в поведении и обучении были обусловлены вторичными характерологическими изменениями, которые появились в результате ослабленности, утомляемости ребенка, неблагоприятных условий, создавшихся для него в школе и семье. Женю направилина 6 месяцев в лесную школу, где был специальный режим, организующая помощь, индивидуальный педагогический подход, общеукре-пляющее лечение. В результате мальчик окреп, стал спокойнее, повысилась его работоспособность, были восстановлены основные пробелы в школьных знаниях, и, что самое главное, у него появился интерес к учебе, к занятиям. По возвращении в прежнюю школу был взят на учет школьным врачом. По катамнестическим сведениям, ребенок через полтора года повторно был направлен в лесную школу. Все это дало возможность стать Жене успевающим учеником, вы-равнять его отношения с другими, его поведение и характер.
Еще одним путем профилактики, в равной степени важным не только для рассматриваемого, но и для всех
контингентов неблагополучных детей, является вовлечение их в такого рода внешкольную, внеучебную деятельность, в которой могли бы проявиться их способности, душевные качества, где бы они могли получить одобрение, знаки внимания, уважение окружающих ребят и взрослых.
На анализе последнего направления мы особо остановимся ниже, а пока перейдем к тем пациентам, которые выросли в неблагополучных семьях и у которых выявилась более серьезная, чем в предыдущей группе, резидуальная органическая патология или даже была констатирована олигофрения, часто в'степени легкой дебильности. Отправленные в массовую школу, эти дети неизбежно начинали серьезно отставать в учебе со всеми вытекающими отсюда психологическими последствиями. Отставание это, однако, было вызвано не только повышенной утомляемостью и лабильностью, как в предыдущей группе, но и общим снижением уровня мышления, его сугубо ситуационной структурой и по сути дела принципиальной невозможностью овладения программой общеобразовательной школы.
Значимой мерой профилактики в этом случае является своевременный перевод таких детей во вспомогательную школу для умственно отсталых, где в значительно удлиненные сроки (8 лет) они овладевают программой начальной массовой школы, получают профессиональную подготовку по несложным видам труда в промышленности, бытовом обслуживании и сельском хозяйстве. Практика показывает, что эта мера значительно сокращает вероятность асоциального развития таких детей. Психологи справедливо связывают это с удовлетворением возрастных потребностей детей в самоуважении, в одобрении, которые постоянно фрустрируются в массовой школе, ибо в массовой школе такой ребенок все время терпит неудачи в учебе, тогда как во вспомогательной — он рядовой ученик в коллективе таких же, как он, ребят.
В этом отношении весьма показательна работа Л. Н. Поперечной и С. Я. Рубинштейн 24. Ими были изучены две группы детей, перенесших в раннем возрасте органические поражения головного мозга. В первую группу вошли те ученики массовой школы, которых в свое время психологи и педагоги рекомендовали перевести во вспомогательную .школу, но их родители категорически воспротивились такому переводу. Ко вто-
рой группе были отнесены те, кто был вовремя переведен во вспомогательную школу. Полученные спустя шесть лет катамнестические сведения показали следующее. Вошедшие в первую группу, как и следовало ожидать, длительно не успевали в массовых школах со всеми вытекающими отсюда последствиями. Многие из них в подростковом возрасте без сожаления бросали школу и сбивались на путь асоциального поведения, пьянства, оказывались в исправительно-трудовых колониях. Во второй группе оказалось гораздо больше юношей и девушек с положительной направленностью личности. Они работали, самостоятельно жили, строили собственные семьи. Авторы описывают случаи, когда стойкая положительная направленность наблюдалась даже у тех, кто после окончания школы-интерната вынужден был жить в одной квартире с родителями-пьяницами. Согласно данным этого исследования, решающую роль в возникновении отрицательной направленности личности у первой группы сыграла именно длительная неуспеваемость в школе, т. е. неуспех в основном виде деятельности. Во второй же группе, напротив, успехи в учебной и трудовой деятельности способствовали формированию положительных интересов и ценностей, положительной направленности личности.
Меры психопрофилактики раннего алкоголизма, конечно, не ограничиваются лишь применением их к неблагополучным детям, отягощенным той или иной органической недостаточностью. Существуют в «группе риска» и такие дети, у которых не выявляется органической недостаточности и наследственной отягощенности. Однако обычно эти случаи характеризуются выраженной, так называемой педагогической запущенностью, отсутствием должного родительского надзора, заменой воспитания наказанием и т. п., в результате чего ребенок также выходит на рубеж подросткового возраста отчужденным от школьного коллектива и ведущей учебной деятельности со всеми рассмотренными выше опасностями данного положения. Необходимо, следовательно, и в этих случаях применять действенные меры профилактики, среди которых следует выделить организующую помощь в учебе, отсутствие жесткой связи между оценками успеваемости и оценками личности, вовлечение во внешкольную воспитывающую деятельность. Последняя, как уже подчеркивалось, является важнейшим элементом психопрофилактики ран-
него алкоголизма, причем осооенно возрастает ее значение на решающем для большинства наших пациентов подростковом рубеже.
Следует поэтому подробнее остановиться на психологических принципах вовлечения «трудных» детей в воспитательный процесс. Но прежде хотелось бы обратить внимание на то, что определенные неспецифические психопрофилактические аспекты надо всегда иметь в виду воспитателям тех детей, которые в целом выглядят вполне благополучными, лишены наследственной недостаточности, изолированы от возможности употребления алкоголя — словом, не вызывают опасений относительно их будущего трезвого образа жизни. Мы видели, что болезненная привязанность к алкоголю (как, впрочем, и любому другому наркотику) формирует установку на немедленное удовлетворение потребностей при малых затратах усилий, импульсивные способы действия, неумение опосредствовать свое поведение, избегание ответственности за совершаемые поступки, игнорирование необходимости отделить возможное от желаемого и т. п. Необходимо помнить, однако, что определенные зачатки этих черт могут быть присущи любому непьющему человеку, и в таком случае вовлечение в регулярное алкогольное действо усиливает, доводит их до крайности, опасного гротеска. Подобно тому как в организме присутствуют вирусы едва ли не всех болезней, так и в организации психики могут быть зачатки склонности к иллюзорно-компенсаторным действиям, степень выраженности которых составляет, если угодно, степень латентного психологического риска, психологической предрасположенности к возникновению в случае знакомства с наркотиком тяги к нему. Важно поэтому заранее открыть воспитаннику способы полноценного, мужественного, «посюстороннего» отношения к конфликтам, неудачам, поражениям и другим негативным периодам жизни, с которых порой начинается уход в ирреальный план у взрослого человека, т. е. умение терпеть, ждать, откладывать получение привлекающей награды, разводить реальные и идеальные цели и т. п. Закладывая эти умения, обсуждая возможные трудности жизни и достойные способы их преодоления, мы тем самым закладываем и определенный психологический иммунитет к возникновению в будущем наркоманических соблазнов.
Этот момент наряду с привитием алоцентрической, просоциальной ориентации является важной составляющей психопрофилактики алкоголизма, точнее сказать, общей психопрофилактики аномального развития личности, частной, но, пожалуй, наиболее опасной и злокачественной формой которого является алкоголизм.
Перейдем теперь к изложению психологических принципов воспитательной внешкольной работы с подростками «группы риска».
Появление новых свойств и новой направленности личности взамен старых возможно только в ходе развития соответствующей новой деятельности, а никак не путем одного, пусть самого проникновенного, проповедования новых взглядов и интересов, не путем одних нравоучений и нотаций. Напомним, что свойства личности всегда деятельностно опосредствованы. Не будучи порождены соответствующей деятельностью, они представляют всего лишь пустую декларацию.
Здесь необходимо подчеркнуть следующие моменты, связанные с обоснованной выше (гл. II) развернутой схемой движения деятельности, в которой выделяются три зоны: 1) потребностное состояние, выбор предмета; 2) закрепление предмета в качестве мотива, моти-вообразование; 3) преобразование деятельности. Мы говорили о том, что предмет, который будет адекватен потребностному состоянию, характеризующему подростковый кризис, и который имеет большую возможность быть выбранным среди прочих, должен отвечать стремлениям подростка к взрослости, собственной значимости и в то же время к личному, теплому, интимно-, личностному общению. Наибольшей вероятностью стать таким предметом обладает группа сверстников при наличии: 1) теплоты, тесных личностных связей и общений; 2) общего дела, объединяющего группу, общих целей, задач, общих врагов и друзей; 3) атрибутов взрослости, собственной значимости; 4) элемента «осо-бости», порой тайны, превосходства над другими подобными группами, некоторой экстремальности групповой деятельности, субъективного восприятия ее как чего-то небудничного, доселе небывалого. Жизнь подростков «группы риска» складывалась так, что в качестве такой группы они выбирают «уличную» компанию и, что важно, в дальнейшем остаются в ней, закрепляются в зоне ее влияния, претерпевая вместе с ней изменения в сторону асоциальности.
Чтобы «переопредметить» те потребности, которые находили свое удовлетворение в асоциальной деятельности, и тем самым положить начало построению новой цепи деятельности, призванной заменить, вытеснить прежнюю, асоциальную, необходимо учитывать специфику не какой-либо одной, а всех указанных этапов, зон, их взаимопереходов и взаимосвязей. Так, например, очень часто приходится мириться с тем, что предметы, мотивы, которые выбираются в первой и закрепляются во второй зоне движения деятельности, оказываются по многим своим характеристикам еще далекими от тех, которые мечтает видеть воспитатель у своих воспитанников. Желаемые мотивы, как правило, могут появиться лишь в результате длительного и сложного воспитательного процесса, в то время как первые выборы играют нередко роль крючка, приманки, для того чтобы вовлечь подростка в новый коллектив, в сферу воспитательного воздействия. Непонимание этого момента сплошь и рядом приводит к тому, что от трудного подростка сразу требуют примерного поведения и похвальных мотивов. Это обычно кончается тем, что такой подросток не принимает эти требования и, не чувствуя их внутренней необходимости, так или иначе уходит из поля влияния воспитателя, причем уходит, как мы знаем, нередко в асоциальную «уличную» компанию, которая, как это ни парадоксально, оказывается в данной ситуации куда более педагогически мудрой, ибо отвечает определенным возрастным потребностям подростка (например, потребности в неформальном, дружеском общении) и поначалу предъявляет новичку понятные и посильные для него требования. Следует помнить, что если не создать ребенку адекватные формы реализации его возрастных потребностей, то сами эти потребности не исчезнут, а будут искать иные формы реализации, не исключая отклоняющихся и асоциальных. Таким образом, воспитание должно вобрать в себя реальную жизнь ребенка, а не быть чем-то внешним, навязанным по отношению к этой жизни. Дилемма, стоящая здесь, достаточно остра:
либо воспитание, с опорой на реальные возрастные потребности, будет вести за собой развитие личности, либо это развитие пройдет своим стихийным ходом мимо организованного воспитания со всеми присущими стихии последствиями.
Любой из перечисленных выше притягательных для
подростка атрибутов дружеской группы не является сам по себе хорошим или плохим. Все зависит от того, каким содержанием он наполняется. К сожалению, однако, приходится встречаться с тем, что во многих педагогических разработках и публицистических статьях о воспитании конкретно-психологические особенности по-требностных состояний, мотивов, интересов ребенка по сути игнорируются, а на их место подставляются потребности, мысли и чувства, которые, по мнению авторов, должны быть или желательны на данной возрастной ступени. Это явление, которое можно обозначить как своеобразный «постулат долженствования», наносит огромный ущерб делу воспитания. Подчиняясь постулату долженствования, неизбежно начинают искать не там, где «потеряно», не там, где реально находится сейчас ребенок со всеми особенностями его психики, его личности и мышления (нравятся они нам или не нравятся, кажутся привлекательными или отталкивающими), а там, где «светло», куда он может только еще прийти вследствие определенных воспитательных усилий. Отсюда, в частности, проистекают формализм, пристрастие к дутым, парадным показателям, игнорирование негативных явлений в жизни нашей молодежи, нежелание и неумение честно и открыто их анализировать и многое другое.
Автору, например, приходилось сталкиваться с мнением о том, что, скажем, полезных видов групповой экстремальной деятельности не может быть, а ученый, предлагающий искать и прививать такие виды деятельности, желает протащить некую крамолу, чуть ли не подрывающую общественные устои, словно данные психологических исследований (а речь шла именно о них) могут быть приняты и одобрены лишь в том случае, если согласуются с чьими-то личными вкусами и представлениями о должном. Пора наконец понять, что психологические особенности нельзя мгновенно переиначить, объявить выдумкой или «отменить» вовсе, что с такой необыкновенной легкостью порой делается в нашей действительности. Это — объективные условия, и если к ним относиться без должного уважения, игнорировать их, то, как и любые другие объективные условия, они жестоко мстят нам, чему есть уже немало примеров. Что же касается стремления к необычности, неординарности, экстремальности групповой деятельности на определенном возрастном этапе, то речь идет о важнейшем
психолого-педагогическом принципе: разве команда гайдаровского Тимура, ее деятельность не была особой групповой и экстремальной деятельностью, разве не имела она свою символику, не была окутана глубокой тайной, не была связана с риском, борьбой и опасностью? Или движение молодежных студенческих дружин по охране природы, начавшееся в 60-х годах на биологическом факультете МГУ и ныне распространившееся на всю страну? Эти дружины ведут нешуточную, сопряженную с опасностью борьбу с врагами природы, в том числе и с матерыми браконьерами. Разве это не особая, подразумевающая экстремальные ситуации деятельность и одновременно деятельность социально значимая, духовно высокая? Ясно, что подросток, юноша, прошедший через такого рода деятельность, не только полностью удовлетворит в ней свои насущные возрастные потребности, не только будет готов к сложностям реальной жизни, но и никогда не потянется к наркотику как средству самоутверждения. Ему незачем будет стремиться в иллюзорный мир, чтобы хоть на миг, страшной ценой разрушения своего мозга ощутить себя хозяином положения. Он не где-то там, а здесь, прочно, по-хозяйски обживается, борется с трудностями, решает свои проблемы, противоречия. Он здесь живет.
Но если даже нам удалось сформировать необходимую общественно значимую и отвечающую возрастным потребностям деятельность и она в данный момент увлекла воспитанника, задача этим не исчерпывается. Необходимо постоянно поддерживать эту деятельность с помощью расширения арсенала средств ее осуществления, усложнения целей, развития потребностей и т. п. Если такая деятельность начинает раньше времени «провисать», лишается своих перспектив, реальной привлекательности, то повышается и вероятность различного рода отклонений, вероятность выхода ребенка из поля воспитательных воздействий.
Вместе с тем надо помнить, что развитие любой предметной деятельности, обеспечение ее стабильности не самоцель, а предлог, почва, материал, на основании которых необходимо осуществлять главную задачу — задачу нравственного формирования воспитанника, привитие ему честности, доброты, социальной активности, общественной направленности. (Здесь, как видит внимательный читатель, мы переходим к выделенной
выше (гл. II) третьей плоскости анализа личности — плоскости смысловой, нравственной и соответственно к высшему уровню психического здоровья — уровню личностного здоровья.) Заостряя данное положение, можно сказать, что для воспитателя по сути все равно, занимается ли ребенок туризмом, фехтованием, музыкой, театром или плетением вологодских кружев,— важно, каким он становится человеком в ходе этих занятий. Это не значит, что продукт деятельности, е<е качество вовсе не играют роли. Понятно, что стремление все делать как можно лучше само по себе есть одно из начал нравственности. Это значит лишь то, что предмет воспитания не совпадает с предметом обучения. Если в первом случае предметом является нравственно-ценностная, смысловая сфера, то во втором — интеллектуальная и операционально-техническая 25.
Наконец, важно знать, что в развитии любой деятельности, какой бы налаженной, социально значимой и удобной для воспитания она нам ни казалась, возможны кризисы, появление новых потребностных состояний, к которым должен быть готов воспитатель и к которым он должен исподволь готовить воспитанника, с тем чтобы выбор нового предмета обеспечивал его дальнейший нравственный рост и был адекватен выработанным нравственным установкам *.
Что же касается содержания самих установок, содержания смыслообразующих полей сознания, то из всего вышеизложенного становится достаточно ясным, что основным для профилактики отклонений личности путем развития должно быть опосредствованное соответствующими деятельностями движение, восхождение от узколичного к всеобщему.
Еще один принцип воспитательной работы с «труд-
* Вот, например, характерное высказывание одного из участников подростково-юношеского отряда «Дозор» (руководители О. В. Ли-шин и А. К. Лишина): «Всем самым дорогим «Дозор» может стать для человека лишь на некоторое время. Для меня отряд был наиболее ценным в 14—16 лет, а потом появилось стремление выйти в мир, проверить свои силы не в отряде, где рядом друг, а в неизведанном, загадочном, противоречивом мире: утвердить или не утвердить себя, проверить свои силы. Я чувствую — сейчас это необходимо». Понятно, что такой уход из сферы организованной, хорошо налаженной общественно значимой, общественно полезной деятельности, из сферы активного влияния воспитателей и коллектива, возникновение такого потребностного состояния должно восприниматься как вполне закономерное следствие логики развития личности, а вовсе не как неудача или срыв воспитательного процесса.
ными» подростками заключается в следующем. Мы не можем приступить к работе с ними непосредственно и прямо. Ведь если «трудный» должен «переопредме-тить» свои потребности, перенести центр своего смыслового восприятия из асоциально ориентированной группы в группу, осуществляющую просоциальное развитие, то необходимо как минимум наличие последней группы, причем не просто наличие, а обеспечение ее жизнеспособности, привлекательности для подростков, возможности противостояния пагубным и дезорганизующим влияниям. Надо помнить, что «трудные» — это отнюдь не пассивный объект воспитания. Они легко сплачиваются, и их дезорганизующая активность весьма велика. Принявший их коллектив должен быть действительно силен, чтобы его не разложила вошедшая в него даже небольшая компания «трудных». Понятно также, что речь идет не об абстрактной силе, а о силе нравственной, ориентированной на продуцирование и реализацию общественно значимых, просоциальных ценностей, усваивая, разделяя, отстаивая которые возвышается и каждый входящий в коллектив индивид. «Коллективные формы сотрудничества,— писал Л. С. Выготский,— предшествуют индивидуальным формам поведения, вырастающим на их основе, и являются их прямыми родоначальниками и источниками их возникновения» 26.
К сожалению, эти условия часто игнорируются, и на практике пытаются сразу чуть ли не из одних «трудных» формировать воспитывающий коллектив (трудовые лагеря, экспедиции и т. п.). Как правило, такие попытки заканчиваются самым плачевным образом 27.
Из сказанного следует, что в работе с «трудными» надо различать две задачи — задачу создания стойкого, просоциально ориентированного воспитывающего коллектива и задачу вовлечения в этот коллектив «трудных» подростков. Разумеется, в реальности воспитатель не может сказать явно «трудному» подростку: не ходи в наш коллектив, он еще не созрел для твоего перевоспитания. Эти две задачи приходится решать подчас чуть ли не одновременно, но различать их и по возможности обеспечивать опережающее решение первой задачи совершенно необходимо.
Отдельно следует сказать о личности самого воспитателя. Психология определяет (и надо ли говорить о том, как это важно) необходимую канву, направление,
последовательность действий, но вне живой личности воспитателя, его реального опыта, его индивидуальности любая психологическая разработка мертва *. Поэтому, чтобы овладеть той или иной методикой воспитания, надо не только познакомиться с теорией, психологической канвой процесса (что, разумеется, совершенно необходимо), но определенное время активно участвовать в этом процессе под руководством опытного воспитателя. Надо прямо констатировать: методики воспитания передаются из рук в руки. Это касается всего спектра воспитательной работы — от коррекции психических отклонений, где никакая книга не заменит сама по себе учебы у реального психотерапевта, до воспитания вполне здоровых детей и подростков, где также надо пройти определенный путь рядом с опытным учителем. Отсюда — необходимость создания различных методических центров, где на живом примере желающие могли бы овладеть теми или иными аспектами сложного воспитательного дела, соединить его теорию и практику.
И наконец, последнее. Никакая самая изощренная педагогическая техника и интуиция, выверенная психологическая теория не спасут, если воспитатель — человек безнравственный, если его смысловая сфера ориен-
* На наш взгляд, отношения между практической педагогикой и психологией можно условно уподобить отношениям между практической медициной и, скажем, физиологией. Знание последней, даже самое совершенное, еще не делает человека врачом, однако без этого знания врачевание невозможно, ибо лишается своего фундамента. Точно так же и знание основ психологии само по себе не делает его обладателя ни педагогом, ни воспитателем, ни психотерапевтом, однако является в этих случаях необходимым, поскольку в нем содержатся сведения о внутренних процессах, структурных особенностях и, наконец, о слабых точках того «материала», к которому прилагается воспитательное и коррекционное воздействие. И если серьезная ошибка в деле врачевания, происшедшая из-за того, что врач игнорировал физиологические возможности организма, будет справедливо расценена как должностное преступление, то и грубую ошибку воспитателя, порожденную незнанием общепсихологических закономерностей, также следует рассматривать как не менее тяжкое должностное преступление, ибо если в первом случае речь идет о вреде, причиненном жизни тела, то во втором — о вреде, причиненном жизни души Сказанное вовсе не означает, что педагогике следует превратиться в некую строгую «технологию воспитания». Речь идет не о лишении педагогики элемента искусства и интуиции, не о шаблонах, а, напротив, о большем, более свободном варьировании на основе знания внутренних психологических законов, подобно тому как нередко в общем-то одинаковое или сходное знание физиологии или анатомии не уравнивает искусство врачей.
тирована на эгоцентрические ценности. Какой бы методикой он ни пользовался, он будет способствовать воспитанию людей безнравственных. Это надо твердо усвоить, а не ждать от психологов и педагогов некоего алгоритма, системы советов, которые сами по себе свершат чудо нравственного воспитания. Еще А. С. Макаренко высмеивал тех, кто считает, что «нужно найти какой-то хитрейший рецепт воспитания детей, и дело будет сделано... Если этот рецепт дать в руки самому заядлому лежебоке, он при помощи рецепта воспитает трудолюбивого человека, если его дать мошеннику, рецепт поможет воспитать честного гражданина, в руках враля он тоже сделает чудо, и ребенок вырастет правдивым. Таких чудес не бывает. Никакие рецепты не помогут, если в самой личности воспитателя есть
– Конец работы –
Используемые теги: аномалии, личности0.056
Если Вам нужно дополнительный материал на эту тему, или Вы не нашли то, что искали, рекомендуем воспользоваться поиском по нашей базе работ: АНОМАЛИИ ЛИЧНОСТИ
Если этот материал оказался полезным для Вас, Вы можете сохранить его на свою страничку в социальных сетях:
Твитнуть |
Новости и инфо для студентов