Одна бездна призывает другую

Бездна моего духа вызывает своими заклинаниями Бездну Бога: скажи, которая из них может быть глубже? (1:68)

— Это — как раз та уникальная иллюстративность, которая од­новременно укореняет и искореняет идиому. Каждая идиома (к приме­ру, греческая онто-теология или христианское откровение) может сви­детельствовать о себе самой, равно как и о том, чем сама она не является (еще не является или никогда не станет); без этого ценность свидетельствования (мученичество) полностью определяется изнутри самой иди­омы (христианское мученичество, к примеру). Здесь, в этом свидетельствовании, предназначенном не для себя самого, а для другого, творится горизонт переводимости — тот, который обнаруживается в дружбе, универсальном сообществе, европейской децентрализации, за преде­лами ценностей philia, добрых деяний и всего, что может ассоцииро­ваться с ними, даже за пределами европейской интерпретации самого имени Европы.

— Полагается ли этим, что именно на этом условии и могут осно­вываться международные и межкультурные коллоквиумы по «негатив­ной теологии»? (Хотя само это выражение должно быть заключено в кавычки.)

— В том числе. В любом случае следует принимать во внимание историологическую и не-нсториологическую возможность подобного

проекта. Можно ли вообще предположить проведение подобного фо­рума в прошлом столетии? Но то, что представляется возможным (сей­час), все равно безмерно проблематично. Этот двойной парадокс на­поминает двойной парадокс апории: одновременное отрицание и принятие греческой онто-теологии и метафизики, искоренение и уко­ренение христианства, как в Европе, так и за ее пределами, и в то са­мое время, когда, как некоторые статистики уверяют, что любое при­звание сходит на нет...

— Следует осмыслить то, что происходит в самой Европе, где папа Римский апеллирует к утверждению или реставрации Европы, осно­ванной на идее христианства, каковая должна стать самой ее сущнос­тью и предназначением. Он пытается продемонстрировать в ходе всех своих визитов, что победа над тоталитаризмом была достигнута в Ев­ропе благодаря христианству и во имя его. В ходе войны в Персидс­ком заливе именно христианский дискурс был часто тем языком, на котором страны западной демократии говорили о международном праве. Здесь можно еще многое сказать, но это будет выходить за рам­ки нашего коллоквиума.

— С одной стороны, это отрицание, равно как и принятие, может быть истолковано как двойная скрепа безысходности европейскою уклада (и Индия в этом плане — отнюдь не чужда Европе). Но, с дру­гой стороны, это оставляет открытой саму возможность перехода [laisse], выживания другого, при условии, что берется в расчет откры­тость этого уклада.

— Laisser — труднопереводимое слово. Какие варианты здесь могут быть избраны? «Оставлять», как в контексте, который напра­шивается скорее всего и может означать расхождение путей («я остав­ляю тебя», «я собираюсь уйти», «я покидаю тебя»), или какой-либо иной вариант?

— Здесь, как представляется, полезно обратиться к немецкой иди­оме. Силезиус пишет в традиции Gelassenheit, которая, как уже отме­чалось, идет от Экхарта вплоть до Хайдеггера. Следует оставить все, оставить каждую «самость», причем проделать это через любовь к Богу, оставить самого Бога, покинуть его, то есть мгновенно оставить его и (но) дать ему (возможность быть вне бытия-кем-чем-то). Оставь его имя [sauf son nom] — каковое должно хранить молчание там, куда оно себя доносит [il se rend lui-même], куда оно прибывает, причем прибы­вает для целей своего собственного истирания.