Мифы о генетическом предопределении и о tabula rasa

Добжанский Ф. Мифы о гентическом предопределении и о tabula rasa // Человек.–2000.–№ 1.–8–

 

(10)

Зависимость выживания человечества от науки и технологии не­уклонно возрастает. Однако отношения между наукой и общест­вом далеко не всегда гармоничны. Научные открьітия иногда противоречат устоявшимся взглядам, и ученых могут принуж­дать прекратить исследования или даже отречься от своих от­крытий. Из таких случаев наиболее известно дело Галилея. Тог­да кардинал Беллармини заявил, что "мнимое открытие [Гали­лея] противоречит всему христианскому плану спасения". Бел­лармини был прав, если понимать "план" так, как понимал его он. Галилей жаловался, что "главный профессор философии, которому я неоднократно и настойчиво предлагал посмотреть на Луну и планеты через мое стекло [телескоп], упрямо отказы­вался от этого". В известном смысле профессор тоже был прав. Ничто из того, что он мог увидеть в телескоп Галилея, не могло побудить его изменить свои устоявшиеся взгляды. Антиэволю­ционисты из Калифорнии, называющие себя креационистами, люди того же типа. Не все они совершенно несведущи в свиде­тельствах биологической эволюции. Однако любые свидетель­ства для них бессмысленны. На что бы свидетельства ни указы­вали, они все равно их отвергают.

Среди биологических наук, возможно, наибольшее значение для гуманитарных проблем имеет генетика. Ее значимость пре­жде всего - в философских и исторических приложениях: откуда произошло человечество, что с ним может быть дальше, каково его место в системе природы. Ее значимость - и в непосредст­венно практических проблемах: физическое и психическое здо­ровье и болезни, восприимчивость к обучению и воспитанию, податливость к давленням и напряжениям материальной и социоэкономической среды, формирующим личность. Более того, теоретические и практические приложения не относятся к непе­ресекающимся сферам, они взаимозависимы.

Чем более непосредственно значима научная дисциплина для человеческой деятельности, тем более она может противоре­чить каким-либо расхожим убеждениям и предубеждениям. Не­завидным уделом генетики была и остается вовлеченность в та­кие противоречия. Позорная история репрессий против генети­ки в Советском Союзе, происходивших не так давно, достаточно широко освещалась, чтобы не возвращаться к ней здесь. Поли­тически ловкий шарлатан смог убедить правителя великой стра­ны, что генетика подрывает принятую религию диалектическо­го материализма. Он также смог на протяжении четверти века разрушать сельское хозяйство своей страны под предлогом со­здания невероятно эффективных способов его улучшения. В пер­вой половине текущего столетия генетика страдала и от других извращений в руках фанатиков расизма и классовой теории. Они объявили генетику научной основой своих бесчеловечных и злонамеренных представлений. Апофеозом подобных извраще­ний стали нацистская идеология и преступления нацистов. По­этому и до сих пор в некоторых кругах генетика продолжает ос­таваться под подозрением.

(11)

Не менее столетия полем битвы была проблема наследст­венности и среды, или природы и воспитания. Речь идет о вкла­де наследственных и средовых факторов в развитие признаков человека, особенно признаков поведения. Спектр мнений здесь простирается от того, что мне нравится называть мифом о tabula rasa, до мифа о генетическом предопределении. Мифы эти при­думаны для объяснения умозрительных представлений или при­родных феноменов, которые слишком сложны и недостаточно хорошо изучены, чтобы получить точное и бесспорное толкова­ние. Думаю, не слишком оптимистично надеяться, что в науке мифы в конце концов уступят место представлениям, которые будут обоснованы так хорошо, что приведут к согласию всех, кроме безнадежных упрямцев. В проблеме природы и воспита­ния такой счастливый момент еще не просматривается. Поэтому я полагаю, что дидактически наиболее эффективно начать ис­следование этой проблемы с двух крайних мифов, полностью со­знавая, что они возникли скорее на почве противоречий и пред­рассудков, чем научных данных.

Исторический обзор выходит за рамки данной статьи. Одна­ко следует отчетливо помнить, что мифы о генетическом предо­пределении и о tabula rasa древнее, чем научная биология. Ин­дийская система каст существовала более двух тысячелетий;

профессия и социальное положение личности определялись ис­ключительно положением родителей. Неявно предполагалось, что качества, необходимые для каждой профессии, наследуются. Если бы идеологи кастовой системы были знакомы с генетикой, они могли бы сказать, что члены каждой касты имеют касто-специфические гены, которые отсутствуют в других кастах. Замкнутые социальные классы феодальной Европы также счи­тали генетическое предопределение правилом, хотя и более гибким, чем в Индии. Пережитки феодально-классовой идеоло­гии не редки и в современных капиталистических и квазисоциа­листических обществах.

Концепцию tabula rasa в развернутом виде сформулировал Локк в 1690 году. Он считал, что разум новорожденного ребен­ка не содержит врожденных мыслей или принципов. Человече­ское понимание возникает из чувственных данных и жизненного опыта. В наши дни миф о tabula rasa подразумевает, что все че­ловеческие существа при рождении наделены одинаковыми спо­собностями: человеческие существа взаимозаменяемы. Проти­воположное этому мифическое представление о генетическом предопределении в современном звучании и в генетических тер­минах находим в трудах С.Д. Дарлингтона. Он утверждал, что каждая личность стала тем, что она есть, потому 4то такой ее сделали ее гены. Даже различия между монозиготными близне­цами, согласно Дарлингтону, частично обусловлены генетиче­скими, а не средовыми факторами. Успех или провал обусловле­ны генами, а не средой или удачей. Происхождение культур обя­зано "изобретениям тех немногих, кто генетически способен к общественно-полезным изобретениям, научению ими тех, кто (12) генетически способен к обучению", и сопротивлению тех, кто генетически неспособен ни к изобретениям, ни к обучению. Вся история человечества, его рас, наций и классов есть явление биологическое, а не социальное - оно детерминировано генами и тем, что Дарлингтон называл "инбридингом и аутбридингом" (его употребление этих терминов значительно отличается от об­щепринятого). Среда, уверяет нас Дарлингтон, "превратилась в методологическую фикцию".

Миф о tabula rasa является священной догмой для марксистов в Советском Союзе и за его пределами. Они верят, что биологи­ческая эволюция человечества прекратилась, когда человек изо­брел труд. С тех пор человечество якобы подчиняется социаль­ным, а не биологическим законам. Различия в признаках поведе­ния, в способностях людей создаются средой. Удивительно, как мало усилий прилагается, чтобы выяснить, как среда индуцирует наблюдаемые различия или какие средовые переменные ответ­ственны за конкретные признаки. Сомнение в признании мифа о tabula rasa в качестве адекватного и точного описания реально­сти часто приписывается необъективности, обусловленной соци­альным происхождением или экономическим положением сом­невающегося или даже желанием увековечить неравенство и уг­нетение.

Нельзя отрицать, что необъективность действительно суще­ствует и она может сказываться на суждениях некоторых людей. Ученые совсем не обязательно обладают иммунитетом к такой необъективности. Признав это, все же продолжаешь удивляться мышлению истинно верующих в мифы о предопределении и о tabula rasa. Они не видят, что генетические и средовые детерми­нанты индивидуальных и групповых различий могут быть выяв­лены только в результате точных наблюдений и проверки рабо­чих гипотез. Личные взгляды не могут заменить научного иссле­дования. Что могут делать гены, а что среда, должно быть пред­метом доказательства, а не веры. Наука должна в итоге достичь соглашения по этому вопросу независимо от вкусов и взглядов. Но только в том случае, если мы не хотим соревноваться с про­фессором, который отказывался взглянуть в телескоп Галилея.

Ревностные сторонники мифа о tabula rasa все же должны ус­тупить в том, что некоторые стороны поведения человека обу­словлены генетическими причинами. Известно много наследст­венных болезней, которые нарушают поведение страдающих ими людей и их приспособление к жизни в семье, общине, обще­стве. В качестве примера можно рассмотреть фенилкетонурию. Это заболевание обусловлено рецессивным геном: нелеченые гомозиготы страдают тяжелой умственной отсталостью, они со­вершенно не могут обслуживать себя. Это несомненно наследст­венная болезнь. Обречены ли эти гомозиготы неудачным бро­ском генетических игральных костей влачить свою жизнь в су­мерках слабоумия? Нет, сегодня предопределение не является незыблемым, его можно устранить. Фенилкетонурия была неиз­лечимой, пока не было открыто, что ее физиологической при(13)чиной является нарушение метаболизма аминокислоты фенилаланина. Накопление фенилаланина в жидкостях тела приводит к необратимому повреждению мозга. Если диагностировать это заболевание достаточно рано, то его проявления можно ограничить с помощью рациона, почти свободного от фенилаланина. Рацион - это, несомненно, атрибут среды.

Фенилкетонурия - редкое заболевание, но оно может быть примером взаимоотношений природы и воспитания. И физиче­ские данные и психика человека подвержены генетической ва­риации. Эта вариация может быть фатальной или управляемой в зависимости от того, насколько понятны ее происхождение и причины. В принципе любой результат деятельности генов мо­жет быть усилен или подавлен средовыми влияниями, хотя на практике это далеко не всегда возможно из-за нашего незнания. Шизофрения встречается значительно чаще, чем фенилкетонурия. Она несомненно генетически обусловлена, но ни тип ее на­следования, ни физиологические основы не установлены. В итоге ее предупреждение и лечение проблематичны. О наследова­нии умственных способностей известно еще меньше. Отсюда тяжкие споры, порождаемые этой проблемой. Здесь я ограни­чусь кратким замечанием. Допустим, что коэффициент интелле­ктуальности IQ генетически обусловлен и что попытки повы­сить его с помощью специальной образовательной программы пока безуспешны. Следует ли из этого, что IQ генетически пре­допределен? Нет, из этого лишь следует, что способы обучения и влияния среды на развитие интеллекта еще предстоит понять.

Обсуждение проблемы природы и воспитания человека час­то деформируется эмоциями и путаницей. Источником эмоцио­нальности являются политические страсти или расовые и (или) классовые предрассудки. Путаница часто возникает из-за непо­нимания того, как действуют гены и среда в процессе формиро­вания личности человека. Есть люди, желающие убедить себя в том, что они лучше своих собратьев либо как личности, либо как члены класса или расы. Простейшая уловка - утверждать, что их превосходство генетическое. Другие справедливо отрица­ют существование таких вещей, как генетическое превосходство или неполноценность, но, к сожалению, заходят слишком далеко и попадают в объятия мифа о tabula rasa.

Эмоциональности сопутствует путаница. Ошибочно думать о проблеме природы и воспитания, как о ситуации "или - или". Все признаки от биохимических и морфологических до призна­ков культуры всегда наследственны и всегда детерминированы средой. Гены и среда не являются автономными сторонами раз­вития. Ни один признак не может развиться, если такая возмож­ность не заложена в генотипе; если развитие протекает в раз­ных условиях среды, то проявление генотипа будет варьировать соответственно меняющимся условиям среды. Ребенок или взрослый осваивает язык или языки своего человеческого окру­жения. Это - среда. Однако, чтобы изучить какой бы то ни бы­ло язык, индивид должен иметь человеческие гены, позволяю(14)щие ему учиться. Серьезная генетическая или средовая патоло­гия могут препятствовать обучению. Упомянутая выше фенил-кетонурия и некоторые другие врожденные нарушения метабо­лизма приводят к различной степени умственной отсталости. Это генетические состояния. Но позволю себе повторить, что проявления некоторых из этих генов теперь поддаются средовой регуляции, а в свое время это распространится на большинство или даже на все такие гены. Одна и та же болезнь может быть генетической или средовой. Рассмотрим, например, такую гипо­тетическую ситуацию: каждый человек является носителем ге­нов фенилкетонурии или диабета. Тогда питание, почти свобод­ное от фенилаланина, или программа здравоохранения, постав­ляющая инсулин, будут "нормальной" средой. Болезнь появится, если фенилаланин случайно попадет в рацион или прекратятся поставки инсулина. Но ведь тогда фенилкетонурия и диабет ста­нут не генетическими, а средовыми заболеваниями! В то же вре­мя лицам, не имеющим генов фенилкетонурии или диабета, не требуются диета, лишенная фенилаланина, или инъекции инсу­лина. Они могут быть для них даже вредными.

В раннюю пору развития генетики, с полвека тому назад, предполагали, что каждый ген определяет один и только один элементарный признак ("unit character"). Эта дезориентирующая фразеология до сих все еще вводит в заблуждение некоторых биологов, не говоря уже об обывателях. Она слишком хорошо согласуется с обиходными выражениями, такими как "она унас­ледовала глаза от своей матери" или "он получил свою походку от отца". Но гены и признаки не соотносятся один к одному. Ген может быть ответственным за несколько признаков, за "син­дром", за группу признаков. Присутствие гена не всегда гаран­тирует появление определенного признака, а признак может оп­ределяться то генетическими, то средовыми факторами. В дей­ствительности все обстоит значительно проще: существует фун­даментальное правило, что часто очень сложные процессы раз­вития вмешиваются между действием гена, передаваемого поло­выми клетками, и признаками, проявляющимися в разном воз­расте. Генотип (совокупность генов организма) определяет не фиксированный набор признаков, а норму реакции, то есть ре­пертуар возможных ответов на действие среды.

Правильно понимаемая наследственность - не игральные ко­сти судьбы. Она скорее - множество потенций. Какая часть из множества потенций будет реализована, определяется фактора­ми среды, биографией индивида. Только фанатичные привер­женцы мифа о генетическом предопределении могут сомневать­ся в том, что жизнь каждого человека предлагает множество ва­риантов, из которых только часть, вероятно ничтожная часть, реализуется фактически. Проблема в том, до какой степени на­боры вариантов сходны или различны у всех людей. Фанатики мифа о генетическом предопределении настаивают, что те, кто верит в неидентичность таких наборов вариантов, являются ра­систами. Это - бессмыслица. Расизм существует, и это порочная (15) идеология, против которой, несомненно, следует бороться. Но следует понимать, что такое расизм, а не употреблять это слово без разбора как бранное. Расист относится к людям в соответст­вии с их происхождением, в соответствии с той группой, в кото­рой им довелось появиться на свет, а не в соответствии с их лич­ными качествами. Ошибочность расизма - в ошибочности типо­логического мышления. Отдельный человек - не бледное отра­жение платоновской идеи своей расы, класса или семьи. В про­тивоположность типологическому популяционное мышление, основанное на генетике, рассматривает каждого человека как уникальное явление, неповторимую индивидуальность. Каждый(ая) имеет право, чтобы его (ее) оценивали в соответствии с тем, что они собой представляют, а не в соответствии с их про­исхождением. А человек таков, каков он есть, потому что его генотип плюс вся его биография сделали его таким. В данном контексте я употребляю слово "биография", а не "среда", пото­му что в некоторой степени человек сам делает себя таким, ка­ким он хочет быть, разумеется, в рамках ограничений, наклады­ваемых внешней средой.

Сторонники мифов о генетическом предопределении и о ta­bula rasa в равной мере повинны в путаном мышлении. Они не могут отличить человеческое равенство от генетической иден­тичности и неравенство от генетического разнообразия. Равен­ство и неравенство, с одной стороны, и генетические идентич­ность и разнообразие, с другой, относятся к разным областям рассуждения. Равенство и неравенство возможностей или соци­ального статуса относятся не к биологическим явлениям, а к социополитическому устройству. Они порождаются действующи­ми этическими или религиозными принципами и формируются в политической борьбе и приспособлении. Генетические идентич­ность и разнообразие представляют собой природные феноме­ны. Их нельзя упразднить, в отличие от равенства и неравенст­ва, политическим решением. Монозиготные близнецы - генети­чески идентичны или почти идентичны, но их экономический и социальный статусы могут значительно различаться. Обладате­ли социальных привилегий генетически не идентичны друг дру­гу, как и неимущие или жертвы угнетения.

Неразличение равенства и генетической идентичности порой бывает не случайным, а преднамеренным. И в этом тоже повин­ны сторонники обоих мифов. Еще до зарождения научной гене­тики у рабовладельцев и феодальных баронов была своя "гене­тика", чтобы доказывать, что принадлежащие им люди - непол­ноценные человеческие существа, если вообще их можно счи­тать людьми. В начале текущего столетия для такой же цели была использована нарождающаяся научная генетика. Совре­менные приверженцы мифа о генетическом предопределении продолжают использовать свою науку для поддержания своих расовых и классовых притязаний. Чтобы симулировать научную объективность, они лицемерно якобы признают средовые влия­ния на формирование человеческой личности. Однако стоит

(16)

только согласиться, что существующее социоэкономическое расслоение определяется генами, как среда становится бессиль­ной изменить его. Вот мнение С.Д. Дарлингтона: "Что же стало в развитых обществах с барьерами, существовавшими между примитивными племенами? Они сохранились. Но теперь это барьеры между социальными классами. Сегодня мы все еще мо­жем воспринять послание афинского художника или драматурга, или древнееврейского поэта, как если бы они жили среди нас те­перь.Но, увы, мы не можем передать это послание мяснику или пекарю у нашего порога". Вы видите - мясник и пекарь сделаны из неполноценного материала!

Либералы и поборники равноправия дали своим противни­кам провести себя. Поскольку последние верят в генетическое предопределение, то первые (от противного) поддерживают миф о tabula rasa. Если все генетически идентичны, то следует ли из этого, что все равны? Более внимательное рассмотрение показывает, что все не так просто. Равенство между людьми важно именно вследствие генетического разнообразия, а не во­преки ему. Если бы все люди были генетически сходны между собой, как монозиготные близнецы, равенство стало бы бес­смысленным. Людей можно было бы назначать на разные виды работ по жребию, в соответствии с датой их рождения или ка­ким-либо другим условным критерием. Именно генетическое разнообразие делает равенство ценным и важным. Равенство есть фактическое признание права людей быть разными. Люди могут следовать разными, свободно избранными путями само­выражения. Они вправе быть индивидами, а не винтиками в чу­довищной машине подавления. Стоит повторить, что равенство - не биологический феномен, а созданное самим человеком со­циальное устройство. Равенство есть этический принцип, вопло­щаемый политическими средствами. Оно предоставляет каждо­му человеку возможность стремиться к тому образу жизни, ко­торый он избрал и способен достичь. Поскольку люди не одина­ковы, они ставят различные цели, некоторые из этих целей дос­тижимы, иные - нет. Так или иначе, равенство может быть пре­доставлено генетически различным людям, но его могут быть лишены генетически сходные индивиды. Монозиготные близне­цы могут достичь разного интеллектуального уровня и социо-экономического статуса, а генетически разные люди часто изби­рают одинаковую карьеру.

Настроения в общественном мнении, как в научных кругах, так и в населении, в последние годы прогрессивно поляризуются в направлении признания либо мифа о генетическом предопре­делении, либо мифа о tabula rasa. Слишком очевидно, что поля­ризация вызвана политическими пристрастиями, а не научными данными. Оба мифа больше не приносят какой-либо пользы, ка­кую они могли приносить в прошлом. Мифы вполне созрели, чтобы уступить место хорошо обоснованным фактам. Изменчи­вость человека, в том числе изменчивость умственных способно­стей, явно полностью не определяется ни генетическими, ни сре-

(17)

довыми факторами. Действуют обе эти причины, но их относи­тельная роль не одинакова для разных признаков в одной попу­ляции или для одного и того же признака в разных популяциях. Нелепо утверждать, что поскольку некоторые признаки, такие как телосложение или форма головы, больше зависят от гено­типа в тех или иных популяциях, то и другие признаки, такие как интеллект или темперамент, тоже должны быть по преиму­ществу наследственными. Каждый признак должен быть адек­ватно исследован. Не менее дезориентирует приравнивание на-следуемости индивидуальных различий к средним различиям ме­жду популяциями. Наследуемость таких различий между популя­циями, как социальные классы или расы, не обязательно должна быть идентичной или подобной индивидуальным различиям. Степень наследуемости должна быть установлена на основе тщательно собранных данных в хорошо запланированных экспе­риментах или наблюдениях. Генетические и математические ме­тоды для таких исследований разработаны относительно недав­но. Более того, наследуемость одного и того же признака может варьировать не только между популяциями, но и в разное время в одной и той же популяции. Наследуемость - не константа, а переменная величина. Она возрастает, когда среда становится более однородной или популяция более гетерогенной; она уменьшается, когда среда становится более разнообразной, а по­пуляция генетически более однородной. Резкой полемики, кото­рая в последнее время выплеснулась из научных журналов в по­пулярную прессу, можно было бы избежать, если вышеприве­денные рассуждения были бы поняты.

Множество проблем, касающихся генетических и средовых причин изменчивости человека, ждет научного изучения. Одна­ко есть ученые, готовые запретить все исследования генетиче­ского разнообразия человека. Они уверяют, что такие исследо­вания опасны, поскольку их результаты могут быть извращены расистами для гнусных целей. Нельзя отрицать, что такая опас­ность существует. Но является ли малодушное уклонение хоро­шим решением? Не хотим ли мы последовать примеру коллеги Галилея, который отказывался смотреть на планеты в теле­скоп? Его отказ основывался на подобных же аргументах. Он боялся, что новая астрономия будет неверно истолкована или отвлечет внимание людей от предметов, которые он считал бо­лее важными. Тем не менее, почти всякий его последователь се­годня становится презренным невеждой.

Против изучения генетики человека иногда выдвигается другой благовидный довод. Поскольку мы не можем изменить генотип человека, с которым он родился, то исследование гене­тической изменчивости людей заведомо бесполезно и не инте­ресно. Интересно или не интересно - дело личного вкуса, но го­лословное заявление о бесполезности нельзя оставить без возра­жения. Ученые работают не исключительно для собственного удовольствия: общество, поддерживающее их исследования, вправе спросить, что дает их работа? Сегодня это справедливо (18) даже в большей мере, чем в недавнем прошлом. Золотой век на­учных исследований в Соединенных Штатах, когда исследования великодушно поддерживались, поскольку их плоды считались всегда хорошими и полезными, миновал, по меньшей мере на время. Отрицание науки и интеллекта усиливается, а ученым приходится сталкиваться с изрядной долей недоверия и скепти­цизма. Тем не менее, отношение к изучению человека как бес­полезному занятию - яркий пример пустословия. Не является ли конечной целью биологических наук, может быть и всех наук, понимание человека и его места в системе природы? Человек столкнулся с проблемой "познай себя" с тех пор, как стал чело­веком, и будет заниматься ее разработкой до тех пор, пока оста­ется человеком. Как же тогда понимание причин разнообразия людей может быть бесполезным или ненужным?

Те, кто утверждают, что "человек - всего лишь одно из жи­вотных", клевещут на биологическую науку. Расизм - наиболее зловредный результат такого искаженного суждения. Социологи справедливо отвергают это искажение. Но многие из них проти­вопоставляют этому в равной мере экстравагантное утвержде­ние - "человек избежал биологии". Итак, человек, несомненно, - животное, но животное уникального и экстраординарного ро­да. Вид "человек" создал культуру, новый и очень мощный ме­тод адаптации к среде и управления ею. Культура не наследует­ся через гены, каждая личность усваивает ее путем обучения. Однако способность усваивать культуру заложена в генотипе. Многие виды животных формируют сообщества, иногда высо­коорганизованные. Но сообщества животных зависят больше от генетически запрограммированных, чем от приобретенных форм поведения. Наоборот, усвоенное поведение преобладает как при всех существующих формах социальной организации че­ловека, так и при всех прошлых организациях, о которых сохра­нились документальные исторические сведения. Утверждение, что "человек избежал биологии", когда он создал социальную организацию, основанную на культуре, бессмысленно. Во-пер­вых, только носители человеческих генов могут сами усваивать и передавать потомкам культуру путем обучения. Более того, способности и склонность к обучению количественно и качест­венно варьируют среди людей. Одна биология не дает полно­стью аутентичный и удовлетворительный образ человека, но та­кой образ не достижим и без биологии. Феномен человека пора­зительно сложен, настолько сложен, что долгое время даже наи­более глубокие мыслители не могли его полностью понять. В отсутствие настоящего понимания мифы о генетическом предо­пределении и tabula rasa служили паллиативами. Может ли такое понимание быть достигнуто в не слишком отдаленном будущем совместными усилиями биологических и социальных наук?

Проблема равенства-неравенства относится к сложнейшим проблемам, которые стоят перед современным человечеством. Эта проблема остро стоит перед всеми обществами и перед че­ловечеством в целом. Вряд ли возможно рассмотреть эту проб(19)лему здесь во всех ее аспектах. Однако я думаю, что мне необ­ходимо рассмотреть некоторые ее основы. Эта проблема весь­ма отчетливо демонстрирует ситуацию, когда биологические и социальные науки должны эффективно выступать совместно, будучи бессильными порознь. Выше уже отмечалось, что равен­ство и неравенство не являются биологическими феноменами, а определяются социополитическим устройством. Люди могут быть наделены равенством независимо от их сходства или раз­личий. Единственным необходимым и достаточным условием для равенства индивидов является их принадлежность к виду Homo sapiens. С другой стороны, люди могут быть наделены не­равными правами в соответствии с цветом кожи, положением семьи, в которой они родились, своим коэффициентом интелле­ктуальности IQ, физической доблестью, красотой или ее отсут­ствием, или еще какими-либо признаками. Решение о признании равенства или сохранении неравенства редко, если вообще под­властно воле одного человека. Это, скорее, - результат социаль­ной эволюции, политической борьбы или приспособления. Не должны ли мы в таком случае заключить, что генетика и биоло­гия не имеют отношения к проблеме равенства? Это было бы необоснованным.

Если бы все люди были генетически сходными, как монозиготные близнецы, равенство или неравенство все равно были бы возможны как социальное устройство. Можно было бы утвер­ждать, что различия и разделение труда требуют неравенства, в то время как стандартизация лучше совместима с равенством. Во всяком случае люди были бы взаимозаменяемыми. Но они не взаимозаменяемы. Несомненно, всем непатологическим инди­видам свойственны некоторые видоспецифические человече­ские способности. Среди них - обучаемость, т.е. способность обучаться у других людей и извлекать уроки из собственного опыта. Люди общаются с помощью языка символов, предвидят последствия своих действий и могут различать добро и зло. Од­нако даже эти общевидовые способности варьируют от индиви­да к индивиду, и весьма вероятно, что эта вариация имеет весо­мую генетическую компоненту. Разные специальные способно­сти, от сочинения музыки и стихов до спортивной одаренности, требующей превосходной сенсорной и мышечной координации, распределены очень неравномерно. Некоторые индивиды обла­дают ими в преизбытке, в то время как другие кажутся лишен­ными их полностью. Генетические основы всех этих специаль­ных способностей установлены далеко не так твердо, как хоте­лось бы. И все же существование генетических компонент в ва­риации этих способностей весьма вероятно (что, несомненно, не дает оснований недооценивать важность средовых компонен­тов). Как бы то ни было, каждый человек представляет собой беспрецедентную и неповторимую личность. Люди не взаимоза­меняемы.

Обязательно ли генетическое разнообразие ведет к равенст­ву людей? Не обязательно, на что указывает факт существова(20)ния разительного неравенства во многих обществах в течение столетий и тысячелетий и даже до сих пор, несмотря на разнооб­разие людей. В действительности неравенство часто трактова­лось как порождение реальных или мнимых генетических разли­чий. Рабство снова и снова оправдывалось уверениями, что чер­нокожие люди являются промежуточной формой между белыми людьми и обезьянами, которая даже ближе к обезьянам, чем к белым людям. Всего лет десять тому назад один антрополог ут­верждал, что белые достигли уровня Homo sapiens примерно на четверть миллиона лет раньше, чем черные. При наличии как генетического разнообразия, так и генетической идентичности равенство людей остается прежде всего проблемой этики, со­циологии и политики и в меньшей мере проблемой биологиче­ской науки.

Однако здесь следует привести два соображения. Оба они касаются разграничения фактов и оценочных суждений.

Во-первых, общество, по-видимому всякое общество, выиг­рывает от оптимального развития и полнейшей реализации со­циально полезных способностей, талантов и дарований всех сво­их членов. Здесь нам нет необходимости затрагивать противоре­чивую проблему - распределены ли способности и таланты лю­дей равномерно во всех слоях общества или их концентрация в одних классах больше, чем в других. Вероятно все признают, что любые виды способностей встречаются во всех слоях обще­ства. Если так, то какое же несчётное число талантов тормозит­ся и пропадает в кастовых и строго классовых обществах, кото­рые отрицают равенство возможностей для своих членов и пре­пятствуют социальной мобильности или запрещают ее.

Во-вторых, что не менее важно, отрицание равенства ведет к расстройству и крушению человеческих усилий. Поскольку индивиды различаются как генотипически, так и фенотипически, то они склонны избирать разные пути самовыражения. Раз­нообразие занятий, призваний, склонностей и профессий явно больше в технологически развитых, чем в неразвитых общест­вах. И это разнообразие возрастает примерно экспоненциально. Даже при наибольшем достижимом равенстве возможностей не каждый достигает избранного уровня или степени совершенст­ва, необходимых, чтобы удовлетворить себя и тех, чьи призна­ние и оценка для него важны. Причины неуспеха могут быть разными. Одна из них, конечно, - случай или невезение. Другая - несоответствие избранной карьеры генетически обусловлен­ным способностям индивида. Но если равенство возможностей не всегда предотвращает неуспех, то неравенство ведет к значи­тельно более тяжелым последствиям. При неравенстве огром­ное число людей отрезаны даже от попыток приобрести про­фессию, в которой они могли бы достичь совершенства. При этом они видят, как значительно менее одаренным людям бла­гоприятствуют их финансовые возможности или семейные свя­зи. Если бы люди были по природе одинаковыми, то неравенст­во было бы только несправедливым. Поскольку люди генетиче(21)ски различны, то неравенство ведет к растрате талантов. Как отмечено выше, расизм есть продукт типологического заблуж­дения, при котором люди оцениваются по своей принадлежно­сти к той или иной биологической или социальной группе, а не по личным качествам или поступкам. Однако некоторые уверя­ют, что изучение генетики поведения человека должно быть прекращено, так как оно льет воду на мельницу расистов. Как могут быть люди настолько интеллектуально близорукими? Они неспособны видеть, что именно генетика подрывает всякое подобие обоснованности расистских представлений. Равенство возможностей необходимо, потому что люди различны. Цель такого равенства не в том, чтобы сделать всех одинаковыми, а в том, чтобы помочь каждому человеку реализовать свои общест­венно полезные потенции.

Общепризнано, во всяком случае теоретически, что всем людям нужно создать возможно более благоприятные условия для их самовыражения. Что это за условия? Если бы люди были генетически единообразными, то можно было бы предложить два решения. Первое, работники образования могли бы предпо­ложительно разработать один метод воспитания и обучения, ко­торый был бы превосходным для всех. Все тогда пропускались бы через одну и ту же воспитательную машину. Некоторым лю­дям такое решение представляется как единственно "демократи­ческое". Второе, можно было бы последовать тактике, предло­женной О. Хаксли в "Прекрасном новом мире". Эволюция чело­века наделила наш вид замечательной пластичностью поведения и умственного развития в различных условиях среды. Поэтому, перестраивая среду, можно трансформировать генетически идентичный человеческий материал в работников нескольких или многих специальностей, подготовленных к выполнению оп­ределенных видов работы. Но захотим ли мы жить в этом "пре­красном новом мире"?

Сложность проблемы возрастает еще более, если принять во внимание генетическое разнообразие человека. Предлагать здесь какие-либо специфические рекомендации, как организо­вать системы образования в разных обществах, было бы необос­нованно или даже глупо. Однако могут оказаться уместными не­сколько общих замечаний, основанных на элементарных биоло­гических рассуждениях. Вследствие того, что люди различаются по своей природе, оптимальные условия для развития и самовы­ражения вряд ли могут быть одинаковыми для всех. Ни одна среда и ни одна система образования не могут быть равно хоро­ши везде. Самая лучшая система будет прекрасна для одних, приемлема для других и непригодна для третьих. Каковы воз­можные решения? Самым простым кажется не учитывать раз­нообразие людей и обращаться с каждым, как если бы люди бы­ли одинаковыми в своих потребностях и мотивациях. Единая си­стема воспитания и образования в таком случае отвечала бы по­требностям "среднего человека". Это заслужило бы одобрение тех, кто хотел бы, чтобы каждый не только имел равные с дру-

(22)

гими возможности, но и чтобы все различались между собой как можно меньше, насколько позволит генетическое разнообразие людей. Является ли мир, населенный миллиардами довольных, но одинаковых экземпляров нашего вида, лучшим из тех, о ко­торых можно мечтать? Подгонка каждого под одно и то же про­крустово ложе приведет к тому, что многие люди будут ограни­чены в своих возможностях развить имеющиеся у них нестан­дартные дарования.

Любая программа, пытающаяся обеспечить специальные ус­ловия, наиболее подходящие для развития индивидов с разными склонностями, породит множество тяжелых проблем. Некото­рые из этих проблем будут в широком смысле слова биологиче­скими, другие - социальными, третьи - политическими. К сожа­лению, большинство либеральных психологов и педагогов мно­гие десятилетия верило, что миф о tabula rasa является объектив­ным представлением о человеке. Используя этот миф как рабо­чую гипотезу, они мало преуспели в разработке методов для ран-И него выявления талантов и склонностей. Также мало известно о том, какие условия благоприятны или оптимальны для развития индивидов с разными способностями. Это справедливо и относи­тельно условий, способствующих исцелению индивидов с умст­венной отсталостью. У тех, кто верит в миф о генетическом пре-в допределении, еще слабее мотивация для изучения взаимодейст­вий генотипа и среды. Если кому-то суждено благодаря его ге­нам развить определенные таланты или не развить никаких та­лантов, то остается только предоставить природе вершить свое дело. Иногда спрашивают: каких полезных результатов можно ожидать от изучения генетического разнообразия людей? Ответ может быть таким: осмысленными и плодотворными могут быть только такие программы и их реализация, которые исходят из осознания генетического разнообразия и генетически обуслов­ленной пластичности умственного развития человека.

Отнюдь не нова мысль, что разные типы людей нуждают­ся в разных подходах к их воспитанию и обучению. Сегрега­ция образовательных программ по расовому признаку была еще недавно широко распространена и не исчезла до сих пор. Официально или фактически существуют школы для отпры­сков аристократии и плутократии. Часто утверждалось, что сегрегация в образовании дифференцирует людей с разными способностями. Но это - искажение идеи о создании опти­мальных условий для лиц с различными склонностями. Со­гласно любой разумной гипотезе, генетически обусловленные большие или малые способности можно найти среди выходцев из любых рас или классов. Даже если бы было известно (а это достоверно не установлено), что встречаемость отдельных способностей варьирует между субпопуляциями, подбор опти­мальных условий для каждого генотипа должен осуществлять­ся на индивидуальной, а не групповой основе.

Попытки создать системы образования, включающие ра­венство возможностей и одновременно обеспечивающие вы-

(23)

бор среди путей, ведущих к разным карьерам и профессиям, предпринимаются в нескольких странах, особенно много вни­мания этому уделяется в Великобритании. По моему впечатле­нию, как сторонники, так и противники таких образователь­ных экспериментов не полностью удовлетворены полученны­ми до сих пор результатами. Это и не удивляет и не обескура­живает, так как подобные эксперименты относительно новы, а их проведение предполагает преодоление серьезных трудно­стей. Причем наиболее серьезные из этих трудностей носят скорее социологический, чем биологический характер. Если некоторые виды образования обеспечивают индивиду более высокий доход или более высокое общественное положение, то узаконенный плюрализм образования может превратиться в расовую или классовую сегрегацию, скрытую под другим на­званием. И тем не менее одинаковое образование расточи­тельно и несправедливо по отношению ко многим людям с оп­ределенными вкусами и способностями. Дилемма может быть разрешена только путем возможно большего приближения к экономическому и социальному равенству.

Равенство людей имеет два аспекта - равенство возможно­стей и равенство социально-экономического положения. Генети­чески хорошо экипированный человек может быть рожден и воспитан в обстановке нищеты. Такой человек стартует с боль­шим отставанием, которое может свести на нет любое равенст­во возможностей, предоставленное этому человеку позже. На­оборот, человек с умеренными или слабыми задатками начинает с определенным преимуществом, если он рожден в стимулирую­щей обстановке. Выравнивание условий среды для людей - го­раздо более трудная задача, чем для особей любого другого био­логического вида. Не менее двух поколений должно вырасти в сходных условиях, чтобы сделать равенство возможностей ис­тинным. Наконец, равенство может быть реализовано среди лю­дей только после того, как нищета и привилегии будут изжиты во всем мире. Эта, несомненно, грандиозная задача в гораздо большей мере социально-политическая, чем биологическая по своей природе. В этой сфере существует полный простор для конфликта личных мнений, поскольку всеобщего согласия по проблеме справедливого распределения не просматривается. Мысль о том, что социальный статус и доходы всех людей долж­ны быть уравнены, представляется привлекательной и вдохнов­ляющей для некоторых мыслителей, для других же несправедли­вость представляется большим злом, чем неравенство. Безу­держное перенаселение нашей планеты, разумеется, делает эту проблему почти непреодолимо трудной. Как антитеза эгалита­ризму звучат голоса в пользу так называемой "этики спасатель­ной шлюпки": в перенаселенном мире с ограниченными ресурса­ми каждая группа должна удерживать для себя доступные ей ре­сурсы, а не имеющие ресурсов пусть заботятся о себе сами или умирают от голода. Оппоненты отвергают такую этику как "ци­ничную". Они бы, скорее, пошли на риск всемирного снижения

(24)

жизненных стандартов или даже физическое вымирание челове­чества, чем приняли моральную деградацию "этики спасатель­ной шлюпки".

Начав с мифов о генетическом предопределении и о tabula rasa, мы по ходу обсуждения вышли за рамки биологии и при­шли к проблематике справедливости и даже выживания челове­чества. Так и должно было случиться. Человечество участвует в двух эволюциях - биологической и культурной. И они не незави­симы, а взаимозависимы. Они могут быть поняты только как компоненты единой системы, единого плана, которые придают смысл не только жизни отдельных людей, но, возможно, также и существованию Вселенной.

Рекомендуемая литература

Я не снабдил статью библиографией. Однако представляется по­лезным дать рекомендации для тех, кто хотел бы получить более под­робную информацию по проблемам, обсуждаемым в статье.

Миф о генетическом предопределении развит в книге: Darlington C.D. The Evolution of Man and Society (L., 1969) и в его же более крат­кой статье: Race, Class, and Culture (в книге: Biology and the Human Sciences. Oxford, 1972). Классическое изложение мифа о tabula rasa см. в книге: Watson J.B. Behaviorism. (N.Y., 1924). В книге: Kamin L.J. The Science and Politics (Potomac, 1974) дано крайне тенденциозное совре­менное толкование этого мифа.

Тщательный и вдумчивый обзор множества часто противоречивых данных с похвально объективными указаниями на места, требующие дополнительных исследований, представлен в книге: Loehlin J.С., Lindzey G; Spuhler J.N. Race Differences in the Intelligence (San Francisco, 1975). Мной написана небольшая книга: Genetic Diversity and Human Equality (N.Y., 1973), в которой сделана попытка изложить, по возмож­ности просто, основные принципы генетики и эволюционной биоло­гии, существенные для понимания различий между людьми. Книги:

Jensen A.R. Genetics and Education и Educability and Group Differences (N.Y., 1972, 1973) возбудили активную критику, но в них содержится множество данных, которые непредвзятый ученый не может игнори­ровать. Кое-что из анти-дженсеновской полемической литературы собрано в антологии: Race and IQ (L.—N.Y., 1975). Красноречивый и справедливый отпор искажениям генетики дан в двух статьях: Scarr-Salapatek S. Unknowns in the IQ Equation и Race, Social Class and IQ (Science. 1971. V. 174. P. 1223-1228; 1285-1295).

 

 

Перевод с английского В. ИВАНОВА

 

 

Смит Р. ЧЕЛОВЕК МЕЖДУ БИОЛОГИЕЙ И КУЛЬТУРОЙ // Человек.–2000.–№ 1.–С. 25–

 

На протяжении двадцатого века на Западе взгляды на роль биологического и культурного в природе человека резко рас­ходились между собой. Смена мнений по этому вопросу напо­минает колебания маятника от одного полюса к другому. Так, в 1900 году и ученые и широкая публика были убеждены в том, что сердцевина человеческой природы задана от рожде­ния — в особенности, в той ее части, которая определяет ин­дивидуальные и групповые различия. Но уже к 1930—40-м го­дам все большее число ученых разделяли мнение о подавляю­щем значение среды и верили в то, что разгадку человеческой природы даст культура. Агрессивная политика того времени (фашистские и националистические заявления о том, что ключ к социальным проблемам лежит во врожденных расовых хара­ктеристиках) только усиливала веру в важность культуры. В это же время политики в Советском Союзе делали акцент на историческом происхождении, гибкости и податливости чело­веческой натуры. Вплоть до 1970-х годов большинство на За­паде стояло на той точке зрения, что понимание человеческих действий невозможно без знания культуры и законов развития общества. Однако в наше время сложившийся консенсус нару­шен. Появляется большое количество работ, в которых ут­верждается приоритет биологии и наследственности в пони­мании социума и индивидов.

Думается, спор между биологией (или наследственно­стью) и культурой (или средой) в своей основе ложен. Наша конкретная "природа" формируется в результате развития че­ловека в специфической исторической "культуре". Тем не ме­нее, спор продолжается, и различия во взглядах на значение каждого измерения остаются весьма реальными. Разница во взглядах связана с ценностными различиями, и полемика часто оказывается весьма эмоциональной. Именно поэтому полезно заглянуть в историю этих дебатов. Существует много ее аспе­ктов — например, можно говорить об истории понятия интел­лекта и его измерения — но я остановлюсь лишь на одном: на (26) том, как биологические категории привлекались для интер­претации феноменов культуры.

Людям на рубеже XIX и XX веков казалось, что теория эволюции установила, наконец, преемственность между при­родой и человеком, между естественными науками и науками о человеке. Принцип преемственности сторонники теории эволюции всегда считали наиважнейшим, хотя ясности в том, как его применять, у них не было. К тому же, многие — в том числе из тех, кто разделял теорию эволюции — не думали, что преемственность между человеком и животными означает, что человека следует изучать наравне с другими частями при­роды, а науки о человеке — считать отраслью естественных наук.

Характерные для XIX века спекулятивные реконструкции анатомической, психологической и социальной эволюции че­ловечества привели к тому, что в начале следующего столетия эволюционные идеи оказались скомпрометированы в глазах многих гуманитариев. Работы Дюркгейма в социологии, Ма­линовского в социальной антропологии и Соссюра в лингвис­тике касались современных структур и процессов и исключали эволюционное измерение. Однако на науки о человеке про­должали оказывать влияние по меньшей мере две магистраль­ные идеи XIX столетия. Во-первых, удерживала свои позиции вера в значение эмпирических методов', Малиновский, к при­меру, защищая идею основанной на полевых исследованиях антропологии, опирался на взгляды философа науки и позити­виста Эрнста Маха. Во-вторых, биологию и науки о человеке продолжала связывать функционалистская установка — т. е. объяснение через отношение частей к целому: например, ин­терпретация отдельных действий людей через их образ жизни в целом или их положение в обществе. Такая объяснительная схема примиряла широкие философские представления о це­лостности с конкретными эмпирическими исследованиями и поиском объективных методов.

К середине века, однако, господствующее мнение резко разделило природу и культуру, биологию и науки о человеке как по интеллектуальным, так и по моральным основаниям. Как писал в 1930-х годах архитектор неодарвинистского син­теза Ф. Добжанский, "некоторые биологи снова и снова ставят себя в смешное положение, навязывая такое решение социальных и политических проблем, которое основано на идее, что человек — это только животное. Какую опасность могут представлять такие ложные ключи к загадкам человека, показывают последствия всего одной ошибки — расовой теории"'. Подобные замечания, однако, не остановили попыток доказать с опорой на эволюционную теорию именно ту идею, которую критиковал Добжанский. Все же тезис, согласно ко­торому науки о человеке — это отрасль биологии, вплоть до 1970-х годов не получал широкого распространения.

(Настоящая статья подготовлена автором на основе его монографии: the Fontana History of the Human Sciences. L.: Fontana Press, 1997.

1. Цит. по: Greene J.C. Darwin and the Modern World View. Baton Rouge: Louisiana State Univ. Press, 1961. P.101. Статью Ф.Добжанского “Мифы о человеческом предопределениии и о tabula rasa см. в этом номере: с.5)

(27)

В середине века естественные науки и науки о человеке условно разделили свои полномочия: первые занимались при­родой, вторые — культурой. Сами эти категории, однако, вызывали вопросы. В самом деле: что такое "культура", если не "шапка", общий термин, в который включалось все то, что 0зучали гуманитарии и что не входило в естественные науки? Американский антрополог А.Л. Кребер (A.L. Kroeber, 1876-1960) в своем известном учебнике определил культуру как "набор феноменов, которые неизменно возникают там и тогда, где и когда человек появляется в природе... и которые необходимо изучать в сравнении, с равных позиций и без пред­взятости"².(Ibid. P. 112) Однако эта формулировка, скорее, обозначала сферу исследования, нежели проясняла понятия. В 1952 году Кребер вместе с Клайдом Клукхоном (Clyde Kluckhohn) пред­принял смелую попытку дать обзор значений слова "культу­ра", разделив культуру и индивидуальное поведение как пред­меты разноуровневых объяснений. Авторы пришли к обосно­ванному выводу, что, хотя само понятие необходимо для клас­сификации и объяснения человеческой активности, общая теория культуры отсутствует. Было или нет понятие культу­ры достаточно четким, — оно находилось в согласии с господ­ствующим мнением, что науки о природе и науки о человеке (или культуре) различны. Еще один антрополог из США, Эш-ли Монтегю (Ashley Montague), писал, что у человека "нет ин­стинктов, потому что то, что он есть и чем стал, приобретено из культуры, из сотворенного им самим окружения, перенято у других людей"³. (Цит. по: Degler C.N. In Search of Human Nature: The Declane and Revival of darvinizm in American Social Though. N.Y.: Oxford Univ. Press, 1991. P.209)

В середине века акцент на культурном происхождении че­ловеческой природы сохранялся, поскольку был связан с наде­ждами на улучшения в обществе с помощью "правильной" со­циальной политики. В этот период политику в таких странах как Нидерланды и Швеция определяли социал-демократы, за­дачей которых было попечение об общественном благососто­янии. В то же время страх перед биологическими объяснения­ми человеческих различий — наследие Третьего Рейха — за­ставил почти полностью замолчать теории об ином, некультурном происхождении различий между людьми. В 1930-х го­дах в Великобритании, например, евгенические идеи были ши­роко распространены среди специалистов; в числе выдающих­ся ученых, которые их поддерживали, — статистик и биолог Рональд А. Фишер (Ronald A. Fisher), математик Пирсон (Pearson) и психолог Спирман (Spearman). На протяжении 1930-х годов эти идеи постепенно исчезают из публичного об­суждения. Когда позднее лидер Евгенического общества К. П. Блэкер (С. Р. Blacker) попытался вновь привлечь внима­ние к деятельности Общества, ему пришлось сделать все возмож­ное, чтобы отграничить проблемы научного исследования на­следственности от политических вопросов государственного кон­троля за ней. И все же, идея о врожденном характере челове(28)ческих способностей и биологическом фундаменте челої ской природы получала авторитетную поддержку, в частности, в работах Берта (Burt) и Айзенка (Eisenck) о биологической основе интеллекта и личности.

В конце 1960-х годов аргументы в пользу биологии внок стали занимать воображение публики и проникли в науки. Исследователи черпали вдохновение в естественной истории и глубоко укоренившейся традиции сравнивать человека животных — традиции, существовавшей еще до Дарвина и вй чившей подкрепление в его работах. Хотя в ХIХ веке изучение животных и растений стало академической дисциплиной, ли тели природы (а иногда и ученые) продолжали интересовать традиционной естественной историей. Исследования живот растений в естественной среде, а также изучение индивидуальности животных, в особенности домашних, стали необычайно популярны, а исследователи получали видимое удовольствие от t нения повадок животных и поведения человека. Зоопарк и і стали местом, где сошлись вместе интересы ученых и общности. В 1940-е годы новая наука — этология — объединили естественную историю, с ее терпеливым изучением животных в натуральных условиях, и университетскую лабораторную науку. Затем, в 1970-е годы группа выступила с идеей социобиологии — дисциплины, приз шей соединить теорию естественного отбора, этологию и зв о человеке; они намеревались включить науки о человеке в < логию. Социобиологи считали, что единства знания, отсутсї которого в науках о человеке столь очевидно, можно достач лишь проводя последовательно идею о единстве человека и s люционирующей природы, — иными словами, переосмыслив культуру с позиций биологии.

Корни этологии уходили в период до начала Первой Щ вой войны. Хотя модель научной биологии тогда задавал^ бораторные исследования, отдельные ученые и знатоки ей ственной истории стремились к менее аналитическому, бол непосредственному знанию о живой природе. В Англии, лиан Хаксли (Julian Huxley, 1887-1975), внук "бульдога" J. на, Томаса Генри Хаксли (Thomas Henry Huxley), провел < шее впоследствие знаменитым полевое исследование повея ния птиц. Оскар Хейнрот (Oscar Heinroth, 1871-1945), в 192 годах бывший директором Берлинского зоопарка, вьіступі критикой самой идеи зоопарков и подчеркнул разницумеяповедением животных в дикой природе и искусственно сф{ мированньш поведением в неволе. Хаксли и Хейнрот при} вали главную ценность "естественному" поведению живої что было чуждо, например, американскому бихевиоризму '. сравнительной (зоо-)психологии. Желание познать "естесі венное животное" 'находило параллели в морали и эстетичской доминанте общества, которое отдавало предпочтение натуральному перед искусственным.

(29)

Что противопоставление с особой силой зазвучало в индуст-^пкяо-уобанистическую эпоху. Коллега Хейнрота Якоб фон Икскюль (Jakob J. von Uexkull, 1864-1944), директор Гамбургского зоопарка между 1925 и 1944 годами, ввел понятие Umwelt — мира, доступного сенсорным и моторным возможностям животного. Изучение животных он понимал как творческое воссоздание ученым их мира. Подобные же идеи развивали датчанин Ни­колае Тинберген (Nikolaas Tinbergen, 1907-1988) и австриец Конрад Лоренц (Konrad Lorenz, 1903-1989). Они разработали строгие способы наблюдения за животными, не подозревающими о при­сутствии человека, прояснили понятие инстинкта и начали иссле­дования наследственных моделей поведения. Деятельность Тин-беогена в Англии, куда он переехал после заключения в концла­гере во время войны (ему была предоставлена кафедра зоологии в Оксфордском университете), способствовала выделению это­логии в самостоятельную дисциплину. Впоследствие она стала взаимодействовать с американской сравнительной психологией. Что касается Лоренца, то благодаря своим занимательным исто­риям о животных ("Er redete mit dem Vieh, den Vögeln und den Fische", 1949, в русском переводе — "Кольцо царя Соломона"), а также многолетним исследованиям серого гуся, – он приобрел широкую аудиторию по обе стороны Атлантического океана.

В карьере Лоренца отразилась моральная и эстетическая неоднозначность критики, которая была адресована совре­менной цивилизации и упрекала ее в "неестественности". Когда Лоренц сравнивал домашних животных с дикими и от­мечал потерю у первых инстинктивной жизненной силы, это было комментарием к тому, что и он, и многие другие вос­принимали как исчезновение из современной жизни "естест­венных" ценностей. Руководствуясь идеалистическими моти­вами, разочаровавшись в индустриальной цивилизации и, воз­можно, на какое-то время поверив партийным ораторам, что немцы смогут вернуться к своим "естественным корням", в 1930-х годах Лоренц вступил в нацистскую партию. В 1940 году он получил место в университете Кенигсберга. В своих тогдашних статьях он связывал биологические теории с на­цистскими интересами, в частности, со стремлением очистить Volk (народ) от дегенеративных тенденций. Он проводил па­раллель между "чистотой природы" и идеалами "очищения", которые часть интеллектуалов связывала с национал-социализмом. Его работы, однако, не получили партийной под­держки. В 1939 году Лоренц сравнивал одомашнивание жи­вотных с вредным влиянием жизни в городах, а в 1963 году

интерпретировал политическую активность в терминах зрушений агрессивных инстинктов. "Агрессия, — писал он, ~~ это такой же инстинкт, как и все остальные, и в естест­венных условиях так же, как и они, служит сохранению жизни и вида. У человека, который собственным трудом слишком быстро изменил условия своей жизни, агрессивный ин(30)стинкт часто приводит к губительным последствиям... Этология знает теперь так много о естественной истории агрессив­ности, что уже позволительно говорить о причинах некото­рых нарушений этого инстинкта у человека"⁴. (Лоренц К. Агрессия (так называемое “зло”). М.: Прогресс, 1994. С.6)

За книгой Лоренца об агрессии последовала серия исследо­ваний таких авторов, как Роберт Ардри (Robert Ardrey), Дес-монд Моррис (Desmond Morris), а также более осторожных в выводах замечательных ученых — Робина Фокса (Robin Fox) и Лионеля Тайгера (Lionel Tiger). Все они находили у животных человеческие черты, такие как агрессивность, территориаль­ные притязания, способность к выражению эмоций. Эти работы собрали свою аудиторию, — невзирая на критику, а может быть, как раз из-за нее: со стороны гуманитариев, которые подчеркивали значение социальных и политических детерми­нант человеческих действий и опыта. Отыскать основу для человеческих действий за пределами политики, дать прочный фундамент человеческой природе, — это стремление, и без того привлекательное, нашло поддержку в риторике об объек­тивном биологическом наблюдении. Сторонники новой, био­логической, антропологии обвинили своих критиков в бездум­ном отвержении биологического измерения и назвали их "ле­вые" симпатии в политике примитивным "коленным рефлек­сом". Критики, в свою очередь, заявляли, что биологический детерминизм на руку тем, кто хочет оправдать существующее политическое неравенство и социальную несправедливость. Эта полемика проходила одновременно с дебатами о коэффи­циенте интеллекта и о наследственности, и многие ученые участвовали и в той, и в другой дискуссии.

Именно на этом фоне появилась книга Эдварда О. Уильсона "Социобиология: новый синтез" (Wilson Е.0. Sociobiology:

The New Synthesis, 1975), за которой последовала полемиче­ская, предназначенная для широкой аудитории работа "О че­ловеческой природе" ("On Human Nature", 1978). Уильсон — биолог из Гарвардского университета, специалист по социаль­ной жизни муравьев — задался целью создать новую науку — социобиологию, которую он определил как "систематическое исследование биологической основы всех форм социального поведения, у всех организмов, включая человека". Амбиции Уильсона впечатляли: он собирался реформировать этику, гу­манитарные и социальные науки, а также биологию человека, все это — на основе "подлинно эволюционистского объясне­ния человеческого поведения". Выбор термина "социобиология" ясно передавал его веру в то, что общественные отноше­ния могут быть поняты биологически, иными словами, что в основе их лежат, по выражению самого Уильсона, стратегии "человеческого животного" на выживание. Он считал, что ис­пользование знания, полученного биологией, — одна из самых передовых стратегий, которые может предложить сама приро­да. "Наука, — писал он, — скоро сможет изучать происхожде(31)ние и значение человеческих ценностей, лежащих в писании этических заповедей и большей части политической практи­ки". В конечном счете, считал Уильсон, даже научному разу­му, однако, придется столкнуться с ограничениями, наклады­ваемыми нашей эволюционной наследственностью. Только она определяет "базовые правила человеческого поведения", — или, по-другому выражаясь, "существует предел, лежащий, может быть, ближе, чем нам дано осознать, за которым био­логическая эволюция начнет поворачивать культурную эво­люцию вспять"⁵. (Wilson E.O. On Human Nature. Camb., MA: Harvard Univ. Press, 1978. Pp.X, 5, 96, 80.)

В своих публикациях Уильсон конкретизировал те спосо­бы, с помощью которых, как он полагал, на основе теории ес­тественного отбора можно предсказывать человеческое пове­дение. К примеру, социобиологи объясняли запрет на инцест и стремление женщин выходить замуж за более богатого и знатного (или, по крайней мере, за равного) по положению и состоянию мужчину как составной элемент наследственной стратегии. Таковой они считали стратегию сообщества охот­ников и собирателей на избежание вредных последствий близ­кого скрещивания и увеличение способности к воспроизводст­ву. Уильсон также сравнивал подобные современные сообще­ства с ранней стадией эволюции человечества. Он выбрал че­тыре категории поведения: агрессию, секс, альтруизм и рели­гию, назвав их "элементарными", и предложил анализировать каждую как часть наследственной стратегии социального жи­вотного на выживание.

Подобно многим натуралистам и специалистам по общест­венным наукам в XIX веке, Уильсон считал, что приобретен­ное в эволюции знание, которое на современном языке он на­зывал знанием генетических стратегий, лежит в основании всей науки и служит руководством к действию по общему бла­госостоянию. "Гены держат культуру на поводке. Поводок этот довольно длинный, но он с неизбежностью будет сдержи­вать ценности в соответствии с их влиянием на генетический пул... Человеческое поведение — как и более глубоко лежа­щая способность эмоционального реагирования, которая нас побуждает и нами руководит — это циклическое устройство, посредством которого генетический материал человека был и будет сохраняем в неизменности. Доказать, что нравствен­ность имеет более важное конечное назначение, невозмож­но"⁶. (Ibid. P. 167) Уильсон со своими единомышленниками-социобиолога-ми считали генетические стратегии самым важным "крае­угольным основанием" человеческой природы и интерпрети­ровали нравственность — как и культуру вообще — только в ракурсе ее значения для эволюции.

Для многих критиков социобиологии подобные высказы­вания были актами откровенного дисциплинарного империа­лизма, более того, грубого сведения человеческой сущности к единственному "краеугольному" биологическому измерению.

(32)

для широкой аудитории, утверждая, что их наука может ока­заться важной для принятия политических решений, то и поле­мика была острой. Критики связывали социобиологию с реакцией против левого либерализма 1960-х годов, который проповедовал свободный выбор образа жизни, а также с ростом в і США влияния "новых правых", веривших в то, что крайний индивидуализм — это "естественное", нормальное состояние.

Одними из самых горячих противников Уильсона были феминисты — традиционные взгляды на гендер (gender), і против которых они боролись, всегда опирались на привлекательность, которой для многих обладало все "природное". Консервативные авторы, напротив, были рады найти в социобиологии поддержку "естественности" таких феноменов, как гетеросексуальность, семья, собственность, стремление к материальному вознаграждению и идентификация с непосредственным окружением. Биологический взгляд, объяснявший происхождение этих ценностей природной эволюцией, был для этих авторов весьма привлекательным. Те же, кто стоял на либеральных или левых политических позициях, видели в нем отрицание социально-исторического характера человеческих ценностей, деятельности и институтов. Мнения) биологов о работах Уильсона разделились: лишь немногие " пытались рассуждать об общих вопросах, сосредоточась вместо этого на исследовании деталей поведения животных, динамики популяций и "работы" естественного отбора. Социобиология и биополитика, тем временем, выделились в само­стоятельные дисциплины.

Нигде взгляды на человеческую природу и исследования животных не были так близки между собой, как в приматоло­гии — дисциплине, изучающей обезьян и приматов. Интерес к этим "зеркальным отражениям" человека уходил в глубь про­шлого, в период, предшествующий классификациям Бюффона и Линнея. Этот интерес проявился в дискуссии об эволю­ции — сам Дарвин был усердным посетителем Лондонского зоопарка — и отразился в экспериментах с шимпанзе, прове­денных Кёлером (Koehler) на Тенерифе, и работах с шимпанзе Роберта М. Иеркса (Robert M. Yerkes), нацеленных на выясне­ние природы интеллекта. Подобно различию между этологией и сравнительной психологией, эти работы отличались друг от друга тем, чему в них отдавался приоритет — полевым или лабораторным исследованиям. Работы Иеркса, руководивше­го Лабораторией биологии приматов в Йеле (она была основа­на в 1930 году во Флориде как Лаборатория сравнительной психологии), способствовали возникновению в США интереса к обучению приматов. Основное внимание уделялось языку как критической способности, отличающей людей от прима­тов, точнее, тому, можно ли научить шимпанзе говорить. Од­на обезьяна шимпанзе, Уошу, которая была в центре начатого(33) в 1966 году в университете невады проекта, стала знаменито­стью. Хотя она могла использовать знаки, все упорные по­пытки научить ее естественному языку к успеху не приве­ди, — что, казалось, подтверждало наличие дистанции между человеком и животными. В других работах сравнивалось раз­витие молодого шимпанзе и ребенка; исследователи так и не пришли к согласию по поводу результатов, и тема в целом по­родила разные точки зрения.

За этим последовали ставшие широко известными работы Джейн Гудел (Jane Goodall) — исследовательницы, которая проводила много времени с шимпанзе в их естественной среде обитания в Гомби (Танзания). Ее работы заставили усомнить­ся в интеллектуальной ценности и этической правомерности лабораторных исследований приматов. Джейн Гудел проло­жила дорогу целому ряду женщин-исследовательниц, — таких, как Дайн Фосси (Dian Fossey), которая жила в стаде централь­но-африканских горилл и погибла от руки браконьеров. В их работах поддержку получили ценности природы, отличные от тех, что преобладали в экспериментально-механистической науке. После этих работ стало уже невозможным говорить, что, например, исследование Иеркса с соавтором, проведенное в 1935 году, было "чисто натуралистическим изучением жи­вотных в неволе"⁷. (Цит. по: Moravski J.G. (ed.) the Rise of Experimentation in American Psyhology. New Haven: Yale Univ. Press, 1988. P. 81) Для исследовательниц, которые с сочувст­вием вошли в мир наших ближайших животных "родственни­ков", полевая работа была образом жизни. Она стала ярким примером природоохранного сознания, отмеченного носталь­гией по тому, в чем люди видели свое собственное утерянное "естественное состояние".

Культурный и политический контекст исследований при­матов стал предметом внимания американского "феминист­ского" историка науки Донны Харауэй (Donna Haraway). В "Образах приматов" ("Primate Visions", 1989) она утверждала, что эти исследования отражают взгляды самих ученых на че­ловеческую природу. Харауэй сравнила отчеты о сексуальной и семейной жизни приматов, которые включали описания мужского доминирования, с современными представлениями о гендерной идентичности и гендерных ролях. Ее работа про­должила вызов, который в 1970-е годы был брошен идее о том, что гендерные различия — "естественны". В то время это было основным руслом критики биологической точки зре­ния на человека. В самом деле: слово "гендер", значение ко­торого отличается от значения слова "пол", было специально введено с целью подчеркнуть: то, что традиция приписывала полу, биологии, может и должно быть описано без этих поня­тий. Книга Харауэй анализировала, каким образом знание, которое, на первый взгляд, черпается из природы, на деле производится в социальных отношениях и лишь опосредовано ссылками на природу. Феминисты, однако, по вопросу о при­роде и культуре разделились: были такие, кто подчеркивал (34) сильные стороны женщины, так как верил в ее естествен­ную" близость природе, отражающуюся в ее заботе о детях. Другие с подозрением относились к любому утверждению о "естественном" и предлагали вместо этого искать основу для эмансипации женщин в свободе выбора — включая выбор се­ксуальной идентичности.

Начиная с 1970-х годов гендерная парадигма (иными сло­вами, точка зрения, отдающая первенство гендеру как струк­турному понятию) повлияла на многие аспекты наук о челове­ке, включая описания поведения животных в этологии и исхо­дящую из психоанализа критику стереотипов "мужского" и "женского" в языке и истории науки. Стало невозможным пи­сать о "человеческой природе" вообще, не задаваясь вопросом о мужчине и женщине. Участники этих дебатов разделились на тех, кто искал ответа в мире природы, в репродуктивной биологии, и тех, кто утверждал, что все считающееся "дан­ным", "природным" — на деле сконструировано человеком. В этих обстоятельствах значительный интерес вызывали биоло­гия, культура и история сексуальности, которые стали пред­метом первостепенного политического внимания феминистов, а также вопрос о происхождении и характере различий между людьми.

Некоторые из наиболее провоцирующих аргументов были предложены французскими феминистами. В середине 1970-х годов философ и психоаналитик Люси Иригари (Luce Irigaray), бывшая в то время коллегой Лакана, задалась вопросом: не обусловлены ли наши представления о "фемининности" тем языком, на котором мы говорим? Если так, утверждала она, то возможно, изменив точку зрения в языке на "женскую", пе­ресмотреть данные представления; это демистифицировало бы "фемининное" и сделало бы именно его, а не "маскулин-ное", точкой отсчета в речи. Идею подхватили многие авто­ры, увидевшие в нем перспективу для переосмысления в свете нового "гендерного сознания" академических дисциплин — та­ких, например, как литературный критицизм. Одна француз­ская феминистка, Элен Сиксу (Hélène Cixous), по этому поводу заметила, что "никто больше не может говорить о "женщине" или "мужчине" без того, чтобы не оказаться в идеологическом;

театре, где умножение репрезентаций, образов, отражений, мифов, идентификаций трансформирует, деформирует и пере­делывает все концептуализации до самого основания"⁸. (Цит. по: Evans M.N. Fits and Starts: A Genealogy of Hysteria in modern france. Ithaca: Cornell Univ. Press, 1991. Pp. 204-205). Было решено, что "мужчина" и "женщина" — это культурные кон­струкции и что такой точки зрения, которая обеспечивала бы независимый взгляд на вещи, не существует.

Биологические психологи и надеялись заменить упомяну­тый Сиксу "театр" отражений ясными истинами о человече­ской природе. Преследуя к тому же и просветительские цели, они хотели получить такое знание, какое могло бы дать осно­ву для создания будущего человека. Роберт М.Йеркс, создавая (35) лабораторную колонию шимпанзе, разделял те же ценности, что и его современники, исследовавшие поведение и сообще­ство с целью предсказывать и контролировать человеческую природу. "Особенностью нашего плана использовать шимпан­зе как экспериментальное животное, — признавался он, — всегда была задача сделать ,его понятным и поддающимся на­учному определению, а не пытаться сохранить его естествен­ные характеристики. Мы верили, что нужно сделать из жи­вотного объект для лабораторных исследований, настолько близкий к идеальному, насколько это практически осуществи­мо. С этим была связана надежда на то, что потенциальный успех послужит для демонстрации возможностей пересоздания человеком самого себя на основе общепринятого идеала⁹. (Цит. по: Haraway D.J. The Biological Enterprises: Sex, Mind, and Profit from Human Engineering to Sociobiology // Simians, Cyborg, and Women: The reinvention of Nature. N.Y.: Routledge: Free Association Books, 1991. P.47)

Это замечательное утверждение. Из него становится оче­видным, во-первых, что в 1943 году шимпанзе как дикое жи­вотное Йеркса не интересовало. От господствующей тогда ве­ры в то, что природа существует для использования ее челове­ком, было еще далеко до идеи конца века: что природа — это исток, который нужно охранять. Во-вторых, Йеркс верил в то, что вся наука в целом служит улучшению жизни, он не проводил различия между "чистой" и "прикладной" наукой. В-третьих, проект предполагал аналогии между лаборатор­ным шимпанзе и "домашними" мужчиной и женщиной. В том мире, в котором жил Йеркс, каждый вид был наделен рядом естественных особенностей, знание которых могло помочь из­менить характеристики вида. В-четвертых, Йеркс упоминал социальный феномен, "общепринятый идеал", который затем не рассматривал. Он принимал как данное ту моральную и политическую культуру, в которой такой идеал приобретает свои очертания. Ему было трудно предположить, что знание этой культуры для нас может быть более необходимым, чем знание шимпанзе. Он брал идеалы из культуры, в которой жил, и проецировал их на мир приматов, а затем использовал знание о животных для описания человеческой природы. Зна­ние и ценность, приписываемые гендерным ролям, агрессивно­сти и соревновательности, замкнулись в некий неразрывный круг. Но Йеркс и другие исследователи продолжали верить в то, что изучают природу.

В западной культуре эпитет "естественный" продолжает оставаться связанным с политическими ценностями вопреки критикам, призывающим анализировать "материальные инте­ресы" и "отношения доминантности в сознании", а также "ви­деть в доминации производное от теории, а не природы"¹⁰. (haraway D.J. The Past Is the Contested Zone: Human Nature and Theories of Production and Reproduction in Primate Behavior Studies, in Haraway (1991). P.23) Идеал эпохи Просвещения — показать человека "таким, ка­кой он на самом деле", узнать нечто путем сравнения циви­лизации с воображаемым природным состоянием — в биоло­гии конца XX века возродился в преображенном виде. Но и исторические представления о человечестве, в которых Ви­ко и Гердер изображали человечество как саморефлексирую(36)щее создание человеческого духа, также возродились в науках о человеке конца XX века.

Те из психологов, кто биологами не были, заявляли, что возможен иной взгляд на дискуссию о природном и культур­ном в человеке: взгляд, который позволил бы обогатить поле­мику и, возможно, даже найти решение. Они имели в виду кросс-культурную психологию, эмпирическое изучение кон­стант в психике разных людей. Вера в универсальные кон­станты человеческой природы была широко распространен­ной, — на ней основывались, например, антропологические • экскурсы Фрейда и Юнга, — но, чтобы доказать существование таких констант, нужна была немалая методологическая изобретательность. В 1970-е годы утвердилось мнение о том, что существуют константы цветового восприятия, памяти и т.п. Утверждалось, что эти элементы являются общими для всех людей, а следовательно — частью универсальной человеческой природы.

Но, возражали теоретики культуры, даже если это так, ссылки на абстрактные психологические константы дают очень мало, поскольку свое выражение они получают лишь наі языке какой-либо конкретной культуры. При таком подходе понять человеческую психологию – значит понять, как человек становится фокусом, в котором сходятся различные обозначения, узнать, в каких терминах, с помощью каких символических систем — будь то психологические, биологические, политические или религиозные системы — дается его описа­ние. Критики сравнения человека с животными всегда подчеркивали тот факт, что человек пользуется языком; в науках о человеке большое значение придавалось теориям приобретения и употребления языка – таких, как теории Выготского и Лакана. Исследователи заключили, что даже если у челове­ка есть какие-то биологические константы, все равно в каж­дом отдельном случае мы имеем дело с конкретными людьми, чья природа получает выражение только через определенные культурные формы.

Перевод с английского И.Е. СИРОТКИНОЙ

 

 

A.C. Дриккер // ЧЕЛОВЕЧЕСТВО: ИНФОРМАЦИОННЫЙ ИДЕАЛ.–Человек.–2000.–№ 1.–С. 37–

Возьми для рассмотрения одного отдельного, абстрактного человека, тебе покажется, что он – само чудо, само величие, само горе. Но с той же самой точки зрения взгляни на человечество в массе, и оно покажется тебе по большей части сборищем ненуж­ных дубликатов, возьмешь ли ты одну эпоху или всю историю в целом.

Г. Мелвилл. Моби Дик

 

Согласно библейской трактовке все люди — братья. Все черно-бе­ло-желтые шесть миллиардов произошли от Адама. Современная антропология не готова к столь категоричному ответу: действительно, современный человек произошел из одного биологического куста, из нескольких близких или далеких сообществ, но большего наука сказать еще не способна. Однако в любом случае можно сойтись на том, что произошли мы если не от одного, то от весьма немногочисленных (по нынешним меркам) предков и усердно множились во все времена и на всех континентах.

Связь этого процесса с эволюцией культуры и человека (вне культуры не существующего) очевидна. Крайне полезно такую связь осмыслить, понять ее причины и механизм действия. Подобное пони­мание открыло бы интереснейшую возможность: в наглядной дина­мике народонаселения увидеть направленность таинственного эво­люционного движения культуры, а на основании общих эволюцион­ных прогнозов попробовать предсказать будущие перемены народо­населения Земли. Попытку установить такую зависимость свяжем с информационным подходом.

 

Гипотеза информационного отбора

(38) Как известно, "целеустремленность" эволюционных процессов —… Усложнение системы выражается в на­коплении информации, в ее аккумуляции. Однако для того, чтобы усилить…

Quot;Природный закон народонаселения" и воспроизводство культуры

Одно из наиболее интересных объяснений постоянного прироста народонаселения предложил Мальтус4. (Мальтус Т. Опыт о законе народонаселения.… (39) "Природный закон народонаселения" тыся­челетиями, вроде бы, задавал темпы развития культуры. Но закон ли…

Энергетический потенциал и эффективность трансляции

По мере аккумуляции опыта и усложнения системы культуры энергетические затраты на трансляцию возрастают. В войне между культурой и природой человек… Такого рода согласие условий информационного ускорения и энергетического… Ныне ситуация близка к тому, чтобы коренным образом изме­нить условия, в которых КПД трансляции культуры был крайне…

Суперцикл: фазовый переход

Устойчивое в течение последнего тысячелетия нарастание ско­рости увеличения населения достигло максимума в 1960-е годы. Однако в 70-80-е, в первой… Правда, тенденцию, отмеченную за несколько десятилетий, тру­дно назвать… Так как правдоподобнее предположить, что грядущие перемены определяются странами с высоким уровнем развития, то в…

Последнее тысячелетие?

В условиях сверхплотной концентрации культуры синтез лично­стей (ядер) также, возможно, обернется взрывом — апогеем инфор­мационного ускорения:… Усложнение человека и уплотнение той, условной, стотысячной группы не… Скорый поворот, переход к новой эволюционной фазе не вызы­вает у автора сомнений. Пока, однако, невозможно понять,…

Адаптивная стратегия

Эта же тенденция имела место и в антропогенезе, который в биологическом смысле представлял собой адаптацию к искусствен­ной среде. В ходе этого…   (47)

Кроманьонцы наследуют землю

Расселение человечества по земному шару имело определенные биологические и культурные последствия. Адаптация к различным экологическим нишам… Вектор прогресса, а начиная с верхнего палеолита имеет смысл, скорее всего,… Заселив континенты, отличавшиеся друг от друга своими при­родными ресурсами, люди оказались в неравных для развития…

Охотник в маске, пронзенный копьем. Вальторта, Испания

Сцены охоты и бегущие воины. Ущелье Гаулья. Испания

Куда мы идем f

Чем более развивалось общество, тем большее значение приоб­ретала его социальная организация, особенности которой также имеют прямое отношение к… В социогенезе, скажем, постоянно действовал закон неравномер­ности стихийного… В целом же, формирование Homo sapiens sapiens происходило под действием многих факторов, важнейший из которых, с точки…