ЭТА СТРАННАЯ ЖИЗНЬ

ГЛАВА ПЕРВАЯ,

где автор размышляет, как бы заинтересовать читателя, а тот решает, стоит ли ему читать дальше

Рассказать об этом человеке хотелось так, чтобы придерживаться фактов и чтобы было ин­тересно. Довольно трудно совместить оба эти тре­бования. Факты интересны тогда, когда их не обязательно придерживаться. Можно было попы­таться найти какой-то свежий прием и, пользуясь им, выстроить из фактов занимательный сюжет. Чтобы была тайна, и борьба, и опасности. И что­бы при всем при том сохранялась достоверность.

Легко было изобразить, например, этого чело­века бесстрашным бойцом-одиночкой против могу­щественных противников. Один против всех. Еще лучше — все против одного. Несправедливость сразу привлекает сочувствие. Но на самом деле было как раз — один против всех. Он нападал. Он первый наскакивал и сокрушал. Смысл его научной борьбы был достаточно сложен и спорен. Это была настоящая научная борьба, где никому не удается быть окончательно правым. Можно было приписать ему проблему попроще, присочи­нить, но тогда неудобно было оставлять подлин­ную фамилию. Тогда надо было отказаться и от многих других фамилий. Но тогда бы мне никто не поверил. Кроме того, хотелось воздать долж­ное этому человеку, показать, на что способен че­ловек.

Конечно, подлинность мешала, связывала руки. Куда. легче иметь дело с выдуманным героем. Он и покладистый и откровенный — автору известны все его мысли и намерения, и прошлое его и бу­дущее.

У меня была еще другая задача: ввести в чи­тателя все полезные сведения, дать описания — разумеется, поразительные, удивительные, но, к сожалению, неподходящие для литературного про­изведения. Они скорее годились для научно-по­пулярного очерка. Представьте себе, что в сере­дине «Трех мушкетеров» вставлено описание прие­мов фехтования. Читатель наверняка пропустит эти страницы. А мне надо было заставить читате­ля прочесть мои сведения, поскольку это и есть самое важное…

Хотелось, чтобы о нем прочло много людей, ради этого, в сущности, и затевалась эта вещь.

...На крючок секрета тоже вполне можно было подцепить. Обещание секрета, тайны — оно всегда привлекает, тем более что тайна эта не придуман­ная: я действительно долго бился над дневниками и архивом моего героя, и все, что я извлек отту­да, было для меня открытием, разгадкой секрета целой жизни.

Впрочем, если по честному,— тайна эта не со­провождается приключениями, погоней, не связана с интригами и опасностями.

Секрет — он насчет того, как лучше жить.

И тут можно возбудить любопытство, объявив, что вещь эта — про поучительнейший пример наи­лучшего устройства жизни — дает единственную в своем роде Систему жизни.

«Наша Система позволяет достигнуть больших успехов в любой области, в любой профессии!»

«Система обеспечивает наивысшие достижения при самых обыкновенных способностях!»

«Вы получаете не отвлеченную систему, а га­рантированную, проверенную многолетним опытом, доступную, продуктивную...»

«Минимум затрат — максимум эффекта!»

«Лучшая в мире!..»

Можно было бы обещать читателю рассказать про неизвестного ему выдающегося человека на­шего времени. Дать портрет героя нравственного, с такими высокими правилами нравственности, ка­кие ныне кажутся старомодными. Жизнь, прожи­тая им,— внешне самая заурядная, по некоторым приметам даже незадачливая; с точки зрения обы­вателя, он — типичный неудачник, по внутреннему же смыслу это был человек гармоничный и счаст­ливый, причем счастье его было наивысшей пробы. Признаться, я думал, что люди такого масштаба повывелись, это — динозавры...

Как в старину открывали земли, как астроно­мы открывают звезды, так писателю может по­счастливиться открыть человека. Есть великие открытия характеров и типов: Гончаров открыл Обломова, Тургенев — Базарова, Сервантес — Дон-Кихота.

Это было тоже открытие, не всеобщего типа, а как бы личного, моего, и не типа, а скорее, идеала; впрочем, и это слово не подходило. Для идеала Любищев тоже не годился...

Я сидел в большой неуютной аудитории. Го­лая лампочка резко освещала седины и лысины, гладкие зачесы аспирантов, длинные лохмы и мод­ные парики и курчавую черноту негров. Профессо­ра, доктора, студенты, журналисты, историки, био­логи... Больше всего было математиков, потому что происходило это на их факультете — первое засе­дание памяти Александра Александровича Любищева.

Я не предполагал, что придет столько народу. И особенно — молодежи. Возможно, их привело любопытство. Поскольку они мало знали о Любищеве. Не то биолог, не то математик. Дилетант? Любитель? Кажется, любитель. Но почтовый чи­новник из Тулузы — великий Ферма — был тоже любителем. Любищев — кто он? Не то виталист, не то позитивист или идеалист, во всяком слу­чае — еретик.

И докладчики тоже не вносили ясности.

Одни считали его биологом, другие — истори­ком науки, третьи — энтомологом, четвертые — философом...

У каждого из докладчиков возникал новый Любищев. У каждого имелось свое толкование, свои оценки.

У одних Любищев получался революционером, бунтарем, бросающим вызов догмам эволюции, генетики. У других возникала добрейшая фигура русского интеллигента, неистощимо терпимого к своим противникам.

— ...В любой философии для него была ценна живая критическая и созидающая мысль!

— ...Сила его была в непрерывном генерирова­нии идей, он ставил вопросы, он будил мысль.

— ...Как заметил кто-то из великих математи­ков, «гениальные геометры предлагают теорему, талантливые ее доказывают». Так вот он был предлагающий.

— ...Он слишком разбрасывался, ему надо бы­ло сосредоточиться на систематике и не тратить себя на философские проблемы.

— …Александр Александрович образец сосре­доточенности, целеустремленности творческого ду­ха, он последовательно в течение всей своей жизни...

— ...Дар математика определил его миропони­мание...

— ...Широта его философского образования позволила по-новому осмыслить проблему проис­хождения видов.

— ...Он был рационалист!

— ...Материалист!

— ...Фантазер, человек увлекающийся, интуи­тивист!

Они многие годы были знакомы с Любищевым, с его работами, но каждый рассказывал про того Любищева, какого знал.

Они и раньше, конечно, представляли его раз­носторонность. Но только сейчас, слушая друг друга, они понимали, что каждый знал только часть Любищева.

Неделю до этого я провел, читая его дневники и письма, вникая в историю забот его ума. Я на­чал читать без цели. Просто чужие письма. Про­сто хорошо написанные свидетельства чужой ду­ши, прошедших тревог, минувшего гнева, памят­ного и мне, потому что и я когда-то думал о том же, только не додумал...

Вскоре я убедился, что не знал Любищева. То есть я знал, я встречался с ним, я понимал, что это человек редкий, но масштабов его личности я не подозревал. Со стыдом я признавался себе, что числил его чудаком, мудрым милым чудаком, и было горько, что упустил много возможностей бывать с ним. Столько раз собирался поехать к нему в Ульяновск, и все казалось, успеется.

Который раз жизнь учила меня ничего не от­кладывать. Жизнь, если вдуматься, терпеливая заботница, она снова и снова сводила меня с ин­тереснейшими людьми нашего века, а я куда-то торопился и часто спешил мимо, откладывая на потом. Ради чего я откладывал, куда спешил? Ны­не эти прошлые спешности кажутся такими нич­тожными, а потери — такими обидными и, глав­ное, непоправимыми.

...А можно сделать и так: предупредить чита­теля, что никакой занимательности не будет, на­оборот, будет много сухой, сугубо деловой прозы. И прозой-то это назвать нельзя. Автор мало что сделал для украшения и развлечения. Автор сам с трудом разобрался с этим материалом, и все, что тут сделано, было сделано по причинам, о ко­торых автор сообщает в самом конце этого не­привычного ему самому повествования,