С грустью и признаниями

Превзойти свои возможности...

Не только в критических обстоятельствах, а, судя по примеру Любищева, вся деятельность может превышать обычные возможности.

Ресурсы человека еще плохо изучены.

Впервые я размышлял об этом и о собствен­ной жизни и старался думать о себе, как об авторе, в третьем лице, потому что так казалось легче.

По мере изучения архива Любищева автор не­вольно оглядывался на себя — и убеждался, что жил он чуть ли не вдвое «меньше себя». Это было грустно. Тем более что автор до сих пор был доволен своей работоспособностью.

В чем другом, но в смысле занятости и поко­ление автора, да и следующие поколения не ща­дили себя. Днем — завод, вечером — институт; они — и заочники, и вечерники, и экстерны; они выкладывались честно, сполна.

Однако стоило автору безо всяких эмоций сравнить факты, и стало видно, насколько Любищев за те же самые пятидесятые годы и прочел больше книг, чем автор, и чаще бывал в театре, и прослушал больше музыки, и больше написал, наработал. И при всем этом — насколько лучше он понимал и глубже осмысливал то, что проис­ходило.

В этом смысле к Любищеву вполне можно от­нести слова Камю: «Жить — это выяснять».

Перечитывая письма, заметки Любищева, ав­тор понимал, как мало и лениво он, автор, ду­мал. Понимал он, что добросовестно работать, с энтузиазмом работать — это еще не значит умело работать. И что, может, хорошая система нужнее энтузиазма.

Но зато автор, возможно, где-то в другом вы­игрывал свое время, возможно, он зато больше развлекался или предавался какому-то увлечению, или, наконец, больше бывал на природе?

Если бы! Легко доказать, что герой нашей по­вести и спал больше, и не позволял себе работать по ночам, и больше занимался спортом, а о пре­бывании на природе и говорить не приходится. Он наслаждался жизнью куда больше автора.

Всесторонность совмещалась у Любищева с верной, единой страстью. Разлад между ними не мешал ему — недаром он отказался от аскетиче­ского обета, принятого в юности.

У большинства людей так или иначе склады­ваются собственные отношения со Временем, но у Александра Александровича Любищева они бы­ли совершенно особыми. Его Время не было вре­менем достижения. Он был свободен от желания обогнать, стать первым, превзойти, получить... Он любил и ценил Время не как средство, а как воз­можность творения. Относился он к Времени бла­гоговейно и при этом заботливо, считая, что Вре­мени не безразлично, на что его употреблять. Оно выступало не физическим понятием, не циферблат­ным верчением, а понятием, пожалуй, нравствен­ным. Время потерянное воспринималось как бы временем, отнятым у науки, растраченным, похи­щенным у людей, на которых он работал. Он твердо верил, что время — самая большая цен­ность и нелепо тратить его для обид, для со­перничества, для удовлетворения самолюбия. Обращение со временем было для него вопросом этики.

На что имеет человек право потратить время своей жизни, а на что не имеет. Вот эти нравст­венные запреты, нравственную границу времяупотребления, Любищев для себя выработал.

Когда автор погрузился в стихию его Времени, он испытал счастливое чувство освобождения. Это Время было пронизано светом и покоем. Каждый день всей протяженностью поглощал самое важ­ное, существенное — как зеленый лист впитывает солнце всей поверхностью.

Нет, автор вовсе не очарован своим героем. Автору известны многие его слабости и предрас­судки, раздражает его пренебрежение к гумани­тариям, этакая спесь к эстетике, мнения его о Пушкине прямо-таки невыносимы, так же как и его претензии к Достоевскому. Словом, хватает всякого. Но любого, самого великого человека, не следует рассматривать вблизи, во всех подробно­стях его вкусов и привычек.

Был ли Любищев — героем? Наверное, нет. Героизм — это вспышка озаряющая — и сама озарение, требующая крайнего напряжения сил. Стать героем можно поступком, далеко выходя­щим за рамки обыденного долга. Совершая по­двиг, герой жертвует, рискует всем, вплоть до жиз­ни — во имя истины, во имя Родины. Ничего та­кого не было у Любищева — у него была не вспышка, а терпение. Неослабная самопроверка. Изо дня в день он повышал норму требований к себе, не давал никаких поблажек. Впрочем, делал он это очевидно с удовольствием, и если это был его крест, то он нисколько Любищева не тяготил, а, наоборот, приносил удов­летворение. Любищев ни за какие коврижки не сбросил бы этот крест. А чем он жертвовал ради своей системы? Да ведь ничем. И невзгод особых из-за нее не терпел, и опасностей. Восторгаться же его настойчивостью, добросовестностью, волей, каки­ми бы плодотворными они ни были — неразумно: все равно что хвалить ребенка за хороший аппе­тит.

Подвига не было, но было больше, чем по­двиг — была хорошо прожитая жизнь.

1974 год