В которой автор сообщает сведения, разумеется, достойные удивления и раздумья

Никто, даже близкие Александра Александ­ровича Любищева не подозревали величины на­следия, оставленного им.

При жизни он опубликовал около семидесяти научных работ. Среди них классические работы по дисперсионному анализу, по таксономии, то есть по теории систематики, по энтомологии — работы, широко переведенные за границей.

Всего же им написано более пятисот листов разного рода статей и исследований. Пятьсот ли­стов — это значит двенадцать с половиной тысяч страниц машинописного текста: с точки зрения даже профессионального писателя, цифра колос­сальная.

История науки знает огромные наследия Эйле­ра, Гаусса, Гельмгольца, Менделеева. Для меня подобная продуктивность всегда была загадочной. При этом казалось необъяснимым, но естествен­ным, что в старину люди писали больше. Для ны­нешних же ученых многотомные собрания сочине­ний — явление редкое и даже странное. Писате­ли — и те, похоже, стали меньше писать.

Наследие Любищева состоит из нескольких разделов: там работы по систематике земляных блошек, истории науки, сельскому хозяйству, ге­нетике, защите растений, философии, энтомологии, зоологии, теории эволюции... Кроме того, он писал воспоминания о ряде ученых, о Пермском уни­верситете.

Он читал лекции, заведовал кафедрой, отделом научного института, ездил в экспедиции: в трид­цатые годы он исколесил вдоль и поперек Евро­пейскую Россию, ездил по колхозам, занимаясь вредителями садов, стеблевыми вредителями, сус­ликами... В так называемое свободное время, для «отдыха», он занимался классификацией земляных блошек. Объем только этих работ выглядит так: к 1955 году Любищев собрал 35 ящиков смонти­рованных блошек. Их было там 13000. Из них у 5000 самцов он препарировал органы. Триста ви­дов. Их надо было определить, измерить, препа­рировать, изготовить этикетки. Он собрал мате­риалов в шесть раз больше, чем имелось в Зооло­гическом институте. Он занимался классификацией вида Халтика всю жизнь. Для этого надо иметь особый талант углубления, надо уметь понимать такие работы, их ценность и неисчерпаемую но­визну. Когда у известного гистолога Невмываки спросили, как может он всю жизнь изучать строе­ние червя, он удивился: «Червяк такой длинный, а жизнь такая короткая!»

Любищев умудрился работать и вширь и вглубь, быть узким специалистом и быть универ­салом.

Диапазон его знаний трудно было определить. Заходила речь об английской монархии — он мог привести подробности царствования любого из английских королей; говорили о религии — выяс­нялось, что он хорошо знает Коран, Талмуд, исто­рию папства, учение Лютера, идеи пифагорейцев... Он знал теорию комплексного переменного, эко­номику сельского хозяйства, социал-дарвинизм Р. Фишера, античность и бог знает что еще. Это не было ни всезнайством, ни начетничеством, ни феноменом памяти. Подобные знания возникли в силу причин, о которых речь пойдет ниже. Замечу, что, конечно, и усидчивостью он обладал колос­сальной. Усидчивость — это ведь тоже свойство некоторых талантов, кстати — распространенное и необходимое для такой специальности, как энто­мология: Любищев сам говорил, что принадлежит к ученым, которых надо снимать не с лица, а с зада.

Судя по отзывам специалистов — таких ученых, как Лев Берг, Николай Вавилов, Владимир Бек­лемишев, цена написанного Любищевым — высо­кая. Ныне одни его идеи из еретических перешли в разряд спорных, другие из спорных — в несо­мненные. За судьбу его научной репутации, даже славы, можно не беспокоиться.

Я не собираюсь популярно рассказывать о его идеях и заслугах. Мне интересно иное: каким образом он, наш современник, успел так много сделать, так много надумать? Последние десяти­летия,— а умер он восьмидесяти двух лет,— рабо­тоспособность и идеепроиз­води­тель­ность его воз­растали. Дело даже не в количестве, а в том, как, каким образом он этого добивался. Вот этот способ и составлял суть наиболее для меня привлекательного создания Любищева. То, что он разработал, представляло открытие, оно сущест­вовало независимо от всех остальных его работ и исследований. По виду это была чисто техно­логическая методика, ни на что не претендую­щая,— так она возникла, но в течение десятков лет она обрела нравственную силу. Она стала как бы каркасом жизни Любищева. Не только наивыс­шая производительность, но и наивысшая жизне­деятельность.

Этика не имеет единиц измерения. Даже в веч­ных и общих определениях — добрый, злой, ду­шевный, жестокий — мы беспомощно путаемся, не зная, с чем сравнить, как понять, кто действительно добр, а кто добренький, и что значит истинная порядочность, где критерии этих качеств. Любищев не только сам жил нравственно, но чувство­валось, что у него существуют какие-то точные критерии этой нравственности, выработанные им и связанные как-то с его Системой жизни.