Названная самим Любищевым «О генофонде», и о том, что из этого получилось

Если бы я не был знаком с Любищевым, мне все было бы проще.

Смерть сына он переживал долгие годы. Он держался за жесткий распорядок жизни, как лыж­ник на воде за трос катера. Стоило отпустить, потерять скорость — и он ушел бы под воду. Были периоды такого отчаяния и тоски, когда он запол­нял дневник механически, механически препари­ровал насекомых, машинально писал этикетки. Наука теряла смысл; его мучило одиночество, никто не разделял его идей, он знал, что окажется прав, но для этого нужно было много времени, надо было пройти в одиночку зону пустыни, и не хватало сил.

Он мог подчинить себе Время, но не обстоя­тельства. Он был всего-навсего человек, и все от­влекало его — страсти, любовь, неудачи, даже счастье — и то относило его в сторону.

Второй брак принес ему долгожданный семей­ный покой.

Он пишет вскоре после женитьбы своему другу и учителю:

«...Обстановка исключительного домашнего уюта отвлекает меня от поля моей жизни. Я могу Вам, моему старому другу, признаться, что даже научные интересы, у меня резко .ослаб­ли. Не обвиняйте меня, дорогой друг. Вы про­стили мне в прошлом немало прегрешений, про­стите и это. Это не измена науке, а увлечение слабого человека, прожившего суровую жизнь и попавшего теперь в цветущий оазис...»

Самооценки Любищева позволяют выяснить некоторые его нравственные критерии, может быть, наиболее существенное в этом характере. Потому что, когда сталкиваются наука и нравст­венность, меня прежде всего интересует нравст­венность. Не только меня. Пожалуй, большинству людей душевный облик Ивана Петровича Павло­ва, Дмитрия Ивановича Менделеева, Нильса Бора важнее деталей их научных достижений. Пусть противопоставление условно — я согласен на лю­бые условности, чтобы подчеркнуть эту мысль. Чем выше научный престиж, тем интереснее нравственный уровень ученого.

Научная работа Игоря Курчатова и Роберта Оппенгеймера, вероятно, сравнима, но людей всег­да будет привлекать благородный подвиг Курча­това, и они будут задумываться над мучительной трагедией Оппенгеймера. Среди высших созданий человека наиболее достойные и прочные — нравст­венные ценности. С годами ученики без сожаления меняют себе наставников, мастеров, ученых, ме­няют шефов, меняют любимых художников, писа­телей, но тому, кому посчастливится встретить человека чистого, душевно красивого — из тех, к кому прилепляешься сердцем,— ему нечего ме­нять: человек не может перерасти доброту или ду­шевность.

Время от времени в письмах Любищева попа­даются самооценки. Как правило, он прибегал к ним для сравнения. Они открывают нравственные, что ли, ландшафты и самого Любищева, и его учителей, и друзей.

Член-корреспондент АМН Павел Григорьевич Светлов, один из друзей Любищева, занимал­ся биографией замечательного биолога Влади­мира Николаевича Беклемишева. По этому по­воду Александр Александрович писал Светлову;

"...Ты упустил одну черту, чрезвычайно важ­ную: совершенно феноменальный такт Владимира Николаевича и его выдержку... Так как у меня эта черта как раз в минимуме, то я всегда пора­жался ею у В. Н. Я очень резок, и моя критика часто больно ранила людей, даже мне близких. Правда, это ни разу не разрушило истинной дружбы, и часто критикуемые становились моими друзьями, но нередко после обильного пролития слез.

...В. Н. знал хорошо латинский язык (но,, ка­жется, плохо знал греческий) и для отдыха лю­бил читать сочинения римских авторов, хотя, по­мню, читал и Геродота, но, кажется, не в ориги­нале. Это у него было занятие для отдыха, не связанное с его научной работой... Помню наши разговоры о Данте. Он был восторженнейший дантист, если можно так выразиться,— считал, что Данте недооценивают... Я признавал красо­ту стихов Данте, но не видел высоты его миро­воззрения. Напротив, многие места Данте меня глубоко возмущали. Например, его знаменитое начало вступления в ад (цитирую по памяти, не уверен в точности):

Per me si va nella citta dolente

Per me si va neleterno dolore

Per me si va tra la perdute gente

Ciustizzia mosse il mio alto fattore

Fecemi la divina potestate

La sooma sapienza e il prima amore

Dinanzi a me non fur cose create

Se non eterno e io eterno duro

Lasciate ogni speranza voi chentrate…

Или — в другом месте:

Chi e piu scelleranto' chi colui

Chi a giustizzia divin compassion porta...

...Вторая фраза звучит так: кто может быть большим злодеем, чем тот, кто сострадает осуж­денным Богом. И эта фраза следует за таким местом, где Данте встречает какого-то своего по­литического противника, и тот просит чем-то облег­чить его страдания. Данте обещает ему это сде­лать, но в самый последний момент изменяет своему обещанию и злорадно смеется над мука­ми врага... — Это даже не суровое доминиканство, беспощадное к друзьям и родным, а нечто гораздо худшее... Вся его «Комедия» отнюдь не божественная, а самая земная, человеческая.., Это и многое другое непонятно с религиозной, прежде всего христианской точки зрения. Для В. Н. же Данте был не только выдающийся поэт (этого я не отрицаю), но и провидец, видевший «умными» очами то, что невидимо обычным лю­дям. Тут, очевидно, проходит грань между мной и мне подобными — многими людьми, видящими в Шекспире не только выдающегося драматурга и в Пушкине не только выдающегося поэта, но и лидеров человеческой мысли, что я вовсе отри­цаю. Та моральная высота, которая была уже достигнута в древнегреческих трагедиях ученика­ми Сократа, Платона и Аристотеля, совершенно отсутствует у Данте. Так по поводу Данте мы с Владимиром Николаевичем договориться не могли.

...Я думаю, что то разделение своих интере­сов, которое В. Н. провел, было оптимальным, а кроме того, от его работы с комарами было огромное нравственное удовлетворение, что эти работы непосредственно полезны народу. А что касается того, что многие планы, остались невы­полненными, так я думаю, что у всякого человека широкого диапазона планов столько, что их вы­полнить невозможно.

...Если бы моя резкость была связана с нетер­пимостью, то я нашел бы много личных врагов. Мое сильное свойство, что в полемике я никогда не преследую личных целей. В. Н, же умел столь же строгую критику преподносить безболезненно. Я. конечно, веселее В. Н. и люблю трепаться и валять дурака. Я в детстве совсем не дрался и не любил драться, вообще был очень смирным внешне, но интеллектуальную борьбу люблю, и в этой борьбе веду себя подобно боксеру: я не чувствую сам ударов и имею право наносить уда­ры. Эта практика оказалась совсем не вредной, я не нажил личных врагов и, живя в разных стра­нах, великолепно ладил с разноплеменным насе­лением.

...В чем я считаю себя сильнее В. Н. и что он тоже признавал, это, как он выражался, боль­шая метафизическая смелость, истинный ниги­лизм в определении Базарова, т. е. непризнание ничего, что бы не подлежало критике разума... Ввиду наличия у В. Н. непогрешимых для него догматов он был нетерпимее, чем я, но эту нетерпимость никогда не проявлял извне. Мы же так отвыкли от истинного понимания терпимости, что часто всякую критику (т. е. отстаивание права иметь собственное мнение) уже рассматриваем как попытку «навязать» свое мнение, т. е. нетерпи­мость. Но единственная сила, которую можно применять — это сила разума, и сила разума не есть насилие... Я хорошо помню великолепные слова Кропоткина «люди лучше учреждений», это он сказал относительно деятелей царской охранки. Я бы прибавил: люди лучше убеждений.

...Американец Блисс, когда мы с ним ездили в командировку по Украине и по Кавказу, сказал мне по поводу моего обычая одеваться более чем просто, игнорируя мнение окружающих: "Я вос­хищаюсь вашей независимостью в одежде и пове­дении, но, к сожалению, не нахожу в себе сил вам следовать». Такой комплимент от действи­тельно умного человека перекрывает тысячи обид от пошляков... По-моему, для ученого целесооб­разно держаться самого низкого уровня прилич­ной одежды, потому что 1) зачем конкурировать с теми, для кого хорошая одежда — предмет искреннего удовольствия; 2) в скромной одежде — большая свобода передвижения; 3) некоторое да­же сознательное "юродство" неплохо: несколько ироническое отношение со стороны мещан — по­лезная психическая зарядка для выработки неза­висимости от окружающих…"

Цитирую я здесь, как можно видеть, разные выборочные места, связанные с характером Любищева и с уровнем культуры его среды.

Они могли спорить о Данте, читая его в под­линнике, наизусть. Они приводили по памяти фра­зы из Тита Ливия, Сенеки, Платона. Классическое образование? Но так же они знали и Гюго, и Ге­те, я уже не говорю о русской литературе.

Может показаться, что это—письмо литера­туроведа, да притом специалиста. В архиве Лю-бищева есть статьи о Лескове, Гоголе, Достоев­ском, «Драмах революции» Ромена Роллана.

Может, литература — его увлечение? Ничего подобного. Она — естественная потребность, лю­бовь без всякого умысла. На участие в литерату­роведении он и не покушался. Это было нечто иное — свойство ныне забытое: он не умел просто потреблять искусство, ему обязательно надо было осмыслить прочитанное, увиденное, услышанное. Он как бы перерабатывал все это для своего жизневоззрения. Наслаждение и от Данте, и от Лескова было тем больше, чем полнее ему удавалось осмыслить их.

В одном из писем он цитирует Шиллера, куски из «Марии Стюарт» и «Орлеанской девы». Цита­ты переходят в целые сцены, чувствуется, что Любищев забылся—и переписывает, и переписы­вает, наслаждаясь возможностью повторить полю­бившиеся монологи. Так что было и такое...