А это я

Игры страстей,

Ненавистей:

Плаха, огонь,

Желчь, кровь, оскал,

(Вопли: отколь?)

Был скот ведом

Свыше. Восстал

Снизу, влеком

Змеем? – Нутром,

Глазом! Умом?

Чревом! И путь:

Яблоко – зуб –

Сок – кровь – пах – тел

Поиски – губ

Поиски – ртуть

Вверх – там (вопрос!)

Что? Се вокруг

Что? (Вот пророс

Вглубь. Рвется вон!)

Я – Кто? и плен

Вечный – и круг

Вечный – и грех

Смертный – и тлен

Смрадный – и смех

Мрачный – вновь

Крик, страх, обман,

Прах, пресс, сон, кровь –

Гонка в туман...

(Вопли – доколь?)

Игры страстей,

Ненавистей.

Прочитали? О да (боже мой, какая белиберда!), после калачевского «Смерью моей улыбнись», что такое «Original sin», уж я-то знаю. Кольцевая композиция. Рифма отыскивается иногда рядом, а иногда восьмью строками ниже. Классно придумано. У Казанского с Калачевым, которым я показал это, истерика: на парты попадали, а смеются – надо мной: греха вкусил или Цветаевой накушался? Черновые наброски еще круче. Хор из оперы «УПК»: «Любовь в основе мирозданья, // Любовь – двух атомов слиянье // В молекулу, переплетенье // Двух нитей ДНК, растений // Стремленье к солнцу, // Солнца ласки // Ответные. И страсти пляски, // Когда в период брачный самки // Самцов манят. В экстазе ранки // Укусов нежных след оставляют // Самцы подругам. Когда ж встречают // Соперника...» «Ранки укусов нежных» – это ж умереть можно! Далее: пролетарий Работа, томясь от страсти к Болтуновой в опере «УПК», признается своему другу-пролетарию и сопернику Тигру: «Из розовых теней мое воображенье лепит // Стан тугобедрый, // Груди, как плоды, упруги...» Далее: «Станок я обнимаю, тиски поглаживаю». Это речитатив. А Тигр ему в ответ арию: «Как древле Каин // Взалкал от порока, // Как солнце злата // Иудину сердцу, // Как в первые ночи // Трепещет блудница, // Так у окраин // Предела от рока // Любви – расплата». Волшебник-недоучка сочинял: ошибка в управлении – раз («взалкал от порока» вместо «взалкал порока»), логическая ошибка – два (если блудница, то ночи не первые, если же ночи первые, то не блудница), что же такое «окраины предела от рока» (кроме непреднамеренного «отроческого» каламбура) – ей богу, сам не знаю.

Вот наплел – чтобы сыграть, сыграть вернее, чем прожить, вернее, чем «Любить – жить, не любить – убить». «Не любить – преступление» – по челябинскому ловцу сардинок. Но нужно связать Звереву, Горшкову, Болтунову, змея, Адама с Евой, «как древле Каина» – и преобразить все это в ми… – о чем я уже говорил – фе.

«Выходи за меня», – говорил я Ольге из Нижнего, – Я тебе буду стихи читать». – «Это в одиннадцать, а в двенадцать что будешь делать?» Итак, я писал «Любовную песнь на старославянском» – продолжение всех этих условных «выходи за меня», а, может быть, начало волшебства, чего-то вроде магии слова? И что же вы думаете? Чудо случилось. Явился ангел («angel-infancy») из моей будущей диссертации. Представьте: лекция вынуждает вывихнуть челюсти в зевоте, скука смертная, лекторша – седая, усталая: вытащишь англо-русский словарь – попереводить, подойдет, как тень, и не выгонит, а скажет тихо: «Уберите». Снова вытащишь – снова подойдет. Сама Прозерпина в старославянском Элизиуме. Шуршание мела, шелест тетрадей. Медленные волны диахронии. И тут дверь открывается, влетает девочка лет пяти: «Мама, я нашла себе подружку, чтобы с ней играть!» – да звонко так! Прозерпина становится Весной: улыбается, смущается, расцветает. А моя мама тогда была в Мирном, но есть страна еще дальше.

А в деканате меня спрашивали: «Слушай, как ты относишься к Казанскому, что думаешь о нем?» – «Гений». – «А Калачев?» – «Гений». Калачев – обо мне: – «Гений». Казанского – о нас: – «Гении». А куратор группы начинала свои речи всегда так: «Вы, конечно, гений, но... Но все же вы не Бодуэн де Куртенэ, я не Фердинанд де Соссюр». Справедливо.

В армии, однако, случился новый лирический прилив: «Я сегодня высоко настроен. // Почему же нет такой мечты, // Чтобы был я счастья удостоен // Ей служить, не внемля суеты?»; «Мне снится бездна голубая // И розовое солнце из-под век. // Благословенна участь мне любая, // И что под богом ходит человек». Про высокий настрой сочинил, мечтательно гуляя между КП и капонирами. А про бездну голубую – на ПВНе, глядя в голубое небо и сонно щурясь на неизменное солнце. Закончил за планшетом: «Мир под рукой, а сердце бьется, // И вена наполняется, дрожит. // На то и жизнь, чтоб жить, пока живется, // На то и смерть – пока живется, жить». Откровение, надо же! Но ведь чувствовал же я момент истины за планшетом! Трудно поверить, но факт.

На пост ходил, засунув в штаны за гимнастерку Бунина и С.Аксакова и закрепив ремнем. После отбоя читал Чивилихина «Память». А что? – он о моих Кузьминках написал. И вот я уже пишу Гаррисону: «Гаррисон, учись любить Русь!» В стихах – та же косоворотка: «Понимаешь ты, как отрадны мне // И свинец и стынь // На родной земле!» Так сочинял, а еще каялся: «Я не дрянь, а только не мужчина – // Мотылек, порхающий в лучах. // Будет срок, повеет мертвечиной // От души, погрязшей в сладких снах». Интересно, настал уже этот срок?

А о любви писал? – уж конечно, вовсю призывал ее в ночном карауле: «Бродит узкий месяц в остром забытьи, // Лают псы цепные на его рога. // И его просторы – звездные луга, // И его дороги – горнии пути. // Вот и я к ночи вышел, вот дышу весной. // Ну же, мое сердце, вздрогни ото сна! // Слышишь, небо, слышишь мой звериный вой, // Чтобы в мое сердце хлынула весна!» Или даже так: «Чего-то ждет, томится моя кровь, // Звездою дальней светит мне любовь». Как же нужно глубоко чувствовать, чтобы рифмовать «любовь» и «кровь»? Я чувствовал глубоко. Писал плохо – увы, не таков ли закон? Лучше всего о дембеле, почему – скажем ниже: «Ну что ж, прощайте, командиры! // Прощайте, горы и Айвадж! // Печать и подпись: в этом мире // Теперь уже не данник ваш». Дневальный по роте, дневальный по звездам, // Дневальный по ночи и белой луне. // Все это мое, я для этого создан. // Стою и мечтаю о будущем дне». И, пожалуй, останется стихотворение, которое я сыграл – без вдохновенья:

No, I’m not prince Hamlet, neither meant to be

T.S.Eliot

Нет, я не Гамлет, и не буду им.

Рассыплюсь в прах, проглотит ночь меня,

Но на вершине розового дня

Я счастлив положением своим.

Нет, я не Гамлет, и не буду им.

Лишь тлеет светоч, очи застит дым,

Творятся в мире скверные дела,

Но мне природа островок дала.

Я счастлив положением своим.

Нет, я не Гамлет, и не буду им.

Немало нас, и мы на том стоим.

Мы – зрители в театре. В корчах принц.

Играет кровь, стекает сок с ресниц.

Я счастлив положением своим.

Нет, я не Гамлет, и не буду им.

Нет, я не Гамлет, и не был им тогда, но армия ведь – удивительная вещь: химическая реакция, а в осадке – Джекиль или Хайд. В столовой или на разводе солдат – зверь с печальными глазами, а за планшетом, на ПВНе, во время ночных прогулок с автоматом или следя за белым облачком, вылетевшим из кочегарской трубы к тяжелой душанбинской луне, солдат – поэт, идущий древней тропой тропа, извилистой тропой тропа, – идущий с автоматом в слепой и славной первобытности, не имеющий готового понятия, чтобы с ним выжить, цепко держащийся за метафору и метонимию. А ведь это опять миф! И в нем мир делится на две части: «низ» службы-чужбины и «верх» гражданки-дома, где гурии будут ласкать правоверного дембеля. Солдат жесток, жаден, завистлив, труслив, низок, жалок, падок, слаб и т.д., и еще умножьте на три: зверь среди зверей, мистер Хайд, придерживающийся субординации по отношению к «порядку клева». А ночью с автоматом выходит прозрачный путник, освободившийся ангел Джекиль: чист, светел, любвеобилен, прост, добр, чуток, не от мира сего. Чудовище мечтает нажраться на гражданке, отрок пишет стихи. Но это не мои стихи, вот разве одно: о том, что я хочу только перейти это поле, пусть все утонет в фарисействе, о том, что кровь не холодеет. И как там еще у Тикамуры? «Дайте живому жить, как он хочет, пока не смоет его этот дождь».

Гражданка – это крах. «Гурия» вышла в высшую лигу, но никаких гурий. И никаких стихов: хоть бы объедки пародии! Только опыты на восьмое марта козлихам из второй группы – ну не насмешка ли над собой? «А Браверман бравурно манит, // Не подведет и не обманет. // Она дана на радость нам. // Бравурно манит Браверман». В том-то и дело, что подвела и обманула, и с 87 года от этой бравой Браверман горчит. Говорят, она уже в Америке. Последняя толстая муза, прощай! Уродины на парте передо мной, Горшкова и Браверман! Я писал вам эти стихи. Это иллокутивное самоубийство! Я хочу еще жить. Говорю так, потому что мне является Муза – настоящая, бесплотная. Потому что состоялся миф, собравший все прежние попытки мифа.

1987 год. Первый гурийский поход. Вдруг непогодой сдуло всех байдарочников – в один миг собрались, и мы остались втроем – т.Тамара, д.Марик и я. Трое в лодке, не считая гурийской тетради. Грустно, а как бы так сделать, чтобы стало весело? В голове вертится дурацкая песенка д. Семена: «Мы духовные начала высшим благом признаем». Мерный взмах весла, пасмурные брызги, нос лодки нервно режет воду. Муза шепнула: пиши под весло. «Что, опять экзерсисы?» – недоверчиво спросил я. – «Не спеши», – возразила она.

 

Элегия

т.Тамаре и д.Марику

Мы духовные начала высшим благом признаем.

С.Гребенников

Глоссы: Туристы, оставленные шумной компанией, путешествуют одни и попадают под власть незнаемых сил, во власть движения, покоя и тоски.

Три потомка Агасфера

По Мологе по реке

За бродячею химерой

В одиноком челноке

Все плывут, и годы, годы

Будут плыть в немой тоске

Три старинных морехода

По Мологе по реке.

Раньше как? Лишь солнце встанет,

Слижет хвойную росу,

Тут же многолюдство в стане,

Эхо звонкое в лесу.

Было время: клином, хором

Остроносые суда

По волнистым коридорам

Шли беспечно. Ныне ж... Да!

Миновалось, отшумело.

В мерном плеске сонных вод

Проплывают сонны села

До неведомых широт.

Вечный ход. И все к Востоку

Правят вечные пловцы –

По Мологе до притоков

Стикс, Ахеронт и Коцит.

Эти трое, как в начале,

Все еще поют втроем:

«Мы духовные начала

Высшим благом признаем».

Только уж напев не светел,

Только уж затвержен он:

Где кричал веселый петел,

Стонет мрачный Алкинон.

Поэтическая инициация в непогоду. Как я скреб бачок по окончании плавания! Водичка и песок – вдруг слышу музы голосок. Пора: пиши стихи, не умеющий писать стихов, ибо так сказал Шеф – и да будет так! За что ты, Шеф, изгнал меня из палаты? Зачем ты вручил мне цевницу? Не ставьте мне монументов! Дайте мне шанс – я буду хорошо убираться в палате.

Так я начал писать гурийские стихи. Попробуйте сказать, что они не талантливые! Когда Федоткин назвал гурийские стихи дурийскими, я заболел. Не то чтобы я был уж очень артистичным, зато очень хотел быть артистичным. Так хотел, что стал. Попробуйте сказать, что не стал! Тогда я не просто заболею, я умру, стану лужицей или жабой. Не блеф, но миф.

А согнувшись над бочком, словно выполняя наряд, данный Шефом, сочинил так себе первый гурийский стишок: