Художник

Итак, по рисованию тройбан. Но и здесь не обошлось без феи. Классе в седьмом (или в шестом?) пришла новая учительница по музыке, она же по рисованию. Окончила училище Ипполитова-Иванова, хрупкая такая, дореволюционная. Очень хотела влить в наши уши музыку, нажимая на педали расстроенного фортепьяно, опускала иглу усталого проигрывателя... конечно, проиграла. Под Моцарта или под Бетховена Чаадаева зацепила Фейзуханову (одна – пловчиха, другая – лыжница)? Яростная схватка с равными шансами, кувыркается парта, а я первый колочу по своей парте, выкрикивая: «Убей ее! Сделай ей больно!» А хрупкая-то наша, трепещущая, с блестящей слезой, что она скажет побледневшими губами? – «Девочки, девочки...» Каким ветром тебя занесло в нашу школу, птичка из нотной грамоты?

Это она задала творческую импровизацию: нарисовать под Стравинского. Вот это по мне! Рисую звезды – опорный знак: то есть музыка есть нечто высокое. Кроме того, музыка есть нечто неопределенное. Рисую нечто неопределенное. «Очень интересно», – сказала фея и поставила пять.

Через пять лет я начал играть в художника. Хватит рисовать шпаги, рыцарские шлемы и профили всякие, пришла пора составить систему, в которой «двойка» по рисованию («тройка с минусом» была ведь подарком) должна совершить «кувырок», встать на голову – чтобы поражение стало победой, дурак царевичем, а младший брат наследником.

Получилось. Кто только не вертел мои опыты, приговаривая: очень интересно, как фея-музыкантша. А я хихикал: чудо!

Началось с аллегории. Нарисовал какую-то чушь перьевой ручкой; возьми и назови ее «Бегство Гектора»! Потом пришло в голову подарить Кочкиной да прибавить толкование. Какую бы дурную завитушку перо не оставило – все можно интерпретировать. За изображением стоит миф; отсюда – чем «автоматическое рисование» хуже «автоматического письма»? Техника такая: сначала рисуется бог знает что, а потом придумывается название и объяснение. В соавторстве с Калачевым, к примеру, строим объект из циркулей, стержней и прочей дряни, предполагаем тут загадку – и ну разгадывать! Такова тенденция: строить осмысленный мир из мусора, из остатков: бой быту!

Сидя в общагской комнате Ару, рисовал женщину: вареньем, губной помадой, какой-то мазью красной и всякой другой косметикой. Подумал и назвал: «Плач Андромахи», а идею присовокупил следующую: трагическое величие женщины безобразно. Картина пахнет, липнет, мажется – славно! – тем больше органики! – а воспринимающий все это безобразие, разложение, вонь должен воскликнуть: «Боже, как она его любит! Сколько величественного! Эффект остранения!» А мухи будут слетаться на варенье, как будто почуяв кровь Андромахи, то есть как птицы на Апеллесов виноград. Папаша не прочел всего этого и выкинул шедевр, а в придачу и всю стопку шедевров, измазанную женской помадой и вареньем. – «А то правда мухи летают».

Войдя в игру, пустился рисовать в разных жанрах, разнообразить технику, а концептов уж всяких – завались! Рисуем с Ильей бурное извержение вулкана: важен не только итог, но и процесс. Лист на полу, мы льем (извергаем) на него гуашь, поправляя стихию карандашом, пальцем, едва ли не носом. Известно, что искусство влияет на жизнь, особенно если переборщить с мифотворчеством. В Илюшиной квартире тогда временно жила весьма взбалмошная девчонка, и ей хотелось поиграть. «Мы заняты, – сказали мы ей, – видишь, рисуем». – «Я с вами». – «Нельзя». – «Нет, можно». Тогда мы закрываем дверь в комнату, а я наваливаюсь на нее спиной. Продолжаем рисовать. Но ничего не поделаешь: происходит реализация метафоры. Проклятая девчонка пытается брать дверь с разбега: бурные толчки, в ритм нарисованному вулкану. Далее метафора раскручивается по ассоциации. Пылающий вулкан надо потушить, и вот уже обнаглевшее дитя поливает нас водой через дверь. Мы терпели с улыбкой, но надо знать Илью. С виду он спокоен, как удав, флегматик непоколебимый, но что у него внутри? Как вулкан до времени скрывает бурную лаву, так и что выкинет Илья, что извергнется из Ильи и когда это произойдет, не подскажет никакой психолог-сейсмолог. Например: папа Ильи – д.Марик – бежит себе трусцой, прибегает домой, фыркает под душем, вышел из душа в халате будничном, а ему – бац! – Илюша-то уже в поезде и молодой солдат. Маленькие, но Помпеи. Ну а девчонка? По поводу девчонки у Илюши случилась истерика – репетиция будущих внезапных страстей. «Это детский фашизм!» – выбрасывал он слова, как кипящую лаву. «Это омерзительно!» – орал он, потрясая кулаками над «бедным ребенком». «Погода в Лондоне испортилась с тех пор, как лондонские художники увлеклись туманами», – говорил О.Уайльд. Так что в следующий раз поосторожнее.

Лучше нарисовать что-нибудь из серии «грех и вечное блаженство». Например, дать схему «мать – дитя»: не ново, особенно если рисовать толком не умеешь. Но хватит и двух точек, чтобы, повертев в руках листок, любой воскликнул: а вот это интересно! Поставим точку-значок в самый уголок глаза младенцу и матери, чтобы обратили они друг на друга подозрительный косой взгляд – какой хитрый знак получился! Вот так: волшебник-недоучка хитер. Обнаженную Хелену Фебенгерову (чешскую метательницу толщины непомерной) нужно изобразить в доспехах ее наготы (фломастеры, 1984). Луг и цветочки для Пряниковой – потыкать фломастером и сказать: пуантилизм. Рисуем троянского коня: желтым фоном мозаику лиц, а поверх зеленым фломастером неопределенный знак морды и зубов (прием: несоответствие названия и изображения плюс пародийный намек на Гернику). И вдруг почувствуешь, что рука чуть-чуть приспособилась и уж тогда раскроешься: банально, но трогательно.

На площади Минина бил фонтан. Я набирал в рот воды и бегал за Ару. Калачев и Казанский сидели на дипломатах. Май 1984 г. – солнышко светит, уголок рта измазан кремом пирожного, которое было моим обедом плюс двести грамм мороженного. Торопясь, плюясь крошками и размахивая руками, я уплетал пирожное в «Козе», потом к фонтану, у которого на скамейке сидим с Ару и Пряниковой, Калачев с Казанским на дипломатах. О чем-то хохочем, я набираю в рот воды и поливаю Казанского. Казанский хочет запомнить побольше стихов перед армией: будет про себя их повторять. Калачев еще на Урале узнал цену греха. Боже мой, как это необычно! Ару говорит: «Нарисуй мне что-нибудь». Я беру черный мелок, достаю альбом – пять минут – и готово! «Девушка на скале». Восхитительная пауза над листком, скамейка плывет среди маршруток 1 и 4 и 13 троллейбуса. Кирпич Кремля, Минин, «Коза», факультет, увиденные в магическом кристалле фонтана, мгновенная догадка о том, что небо-то какое голубое, а центр мира – группа первокурсников, склонившихся над моим рисунком. Всем друзьям роздал по рисунку и наказал хранить под стеклом.

А в армии деревенский парень Куликов, забирая свой портрет, прослезился.

«Товарищ прапорщик», – говорю уже в Айвадже, – похоже на вас вышло?» – «Что-то есть», – угрюмо отвечает Карпенко.

Когда Круглов привез через полгода после дембеля альбом, отобранный замполитом за то, что я Карпенко не по уставу нарисовал, я уже вышел из игры. Было не до этого: «Гурия» вышла в высшую лигу. И только через пять лет, когда Пряникова сказала: «нарисуй крысу», я взял принесенные ею мелки и задумчиво провел жирную линию, Пряникова взвизгнула, Калачев начал отнимать, спрятал, она нашла, он нашел и уже спрятал так, что не найти... Я смотрел на эту возню и игру, думая про себя: «Вот оно как в мифе», и смеялся идиотским смехом. И наверняка смех защекотал в это время уже постаревшую фею мою, которая где – бог весть.