Увлечения

Я всегда с надеждой просматривал киноафишу или телевизионную программу, потому что были прецеденты: иное кино может и жизнь перевернуть. Меня всегда удручало: смотришь в экран – ну фильм себе и фильм, а что дальше? Если (по Голосовкеру) во мне борется оргиазм и число, то требование числа: упорядочить впечатления. Упорядочение значит состязание впечатлений, конкурс, в результате которого выстраивается иерархия: годовые десятки лучших фильмов, книг, спортсменов. Число упорядочивает оргиазм с 1979 г. по сей день, а на вершине иерархии, в первой десятке, – воля оргиазму. Бешено влюблялся в книги и фильмы и через эти книги и фильмы начинал смотреть на жизнь. Как читатель и зритель, я был максималистом, желая для любого героя всевозможных побед превыше здравого смысла и логики сюжета. Энергия любимого героя никогда не ограничивалась пространством текста. Мне самому хотелось сыграть его, увидеть его, пережить его вне текста: во сне, в Вечерней или Дневной стране или еще как.

Сначала безумное увлечение «Волшебником Изумрудного города». Я страстно болел за Льва и Дровосека, умилялся Страшиле и Тотошке, но главный урок книги – зеленые очки, превращающие стекло в изумруд, фокус-обман, когда каждый рад обмануться.

Затем, конечно, – «Три мушкетера». В тетрадке, где записывал прочитанные книги, против названия книжки, в которой хоть раз упоминалось слово «шпага», рисовал условный значок. Папа строгал мне шпаги и делал гарды из проволоки. Я размахивал ими, ломал их с треском, а папу спасла от славной смерти после удара мечом по башке только шляпа. Дома появились настоящие спортивные рапиры. Звенели ими с папой в коридоре, одев тулупы и маски. Пластмассовые игрушечные шпаги тоже пошли в дело. Вообще, все вещи делились на те, которые могли бы сгодиться как суррогат или символ шпаги, и на те, которые в этом смысле были безнадежны. Кстати, тенденция делить весь мир на вещи-для-меня и вещи-в-себе (но это в скобках).

Страну свою назвал Трое-Муше (от «трех мушкетеров», понятно), а Гаррисон свою – Д’арт-порт-ар-атания (в честь кого – угадайте). Как-то мой король – Генералиссимус – вышел у меня из доверия, а его фаворит Лоу стал и моим фаворитом. Генералиссимуса в отставку, Лоу – королем. Генералиссимус – за помощью в Д’Арт-порт-ар-атанию, которая по части вала и вооружения не чета моим владениям. И вот уже Лоу в плену, его должны казнить. Но не так, как обычных воинов (тех в конечном счете оживляли), а, трепещу сказать, на краешек форточки и – хлоп окошко! Едва сдерживая слезы, я строю всех своих лучших рыцарей – де Лилло, де Маро, де Тревиля, де Варда – всех, и они говорят: «Нас тоже».

Ужасный надрыв – как видите. Гаррисон же и глазом не моргнул, отправив всех за окошко. Потом собрал на улице – и принес мне – всех, кроме Лоу. И обыскался же я его – все тщетно. Эх, настучать бы за все это Гаррисону по рогам, но нельзя: не умеешь сыграть катастрофу, не играй вообще.

В 1982 г. перечел «Тома Сойра» с «Геком Финном», и жизнь моя пошла по другому руслу. Мне исполнилось шестнадцать лет: пора было почувствовать свое прошлое как имперфект. Пора было придумать своему прошлому форму, и остров Джексон стал мифологемой номер один – «тем» пространством в «том» времени,.. Обреченный на «это», на «данность», волшебник-недоучка затосковал. Два месяца я читал и перечитывал «Тома» и «Гека», писал в стихах: «Том, на минус десять был я слеп», или про остров Джексон: «Остров мой от житейских проблем в стороне», в остальное же время придавался дикой апатии. А потом вдруг такое началось: прочитал Уайльда с Киплингом, проштудировал «Английскую поэзию в русских переводах», Блейка, Донна, Диккенса, дал клятву заниматься английской поэзией и – сейчас могу сказать – исполнил ее. Затем пошел в поход, о чем раньше не было и речи, в пионерлагере ушел из палаты и стал анахоретом, ударился в стихи, завел дневник, влюбился в Цветаеву, без инверсий стал и фразы не способен написать, а в итоге улетел в Мирный, где к концу года поприще мое было окончательно решено.

Главное, я знаю день, когда переворот совершился. То воскресенье, в конце марта, когда сначала фильм Говорухина про Тома Сойра показали, а потом еще Сенкевич сетовал о погибших экспедициях на Эверест. «Ну и на фига я живу!» – думал я, кропя слезами подушку, – Ни острова мне, ни вершины. Завтра в школу, а после школы домой, ну и какого черта! «Динамо» Тбилиси играет со «Стандартом», да еще и проигрывает: а не вспомнить ли крамольную сентенцию про двадцать и двух бугаев, пинающих пустую сферу!»

Вот до чего дошел в своем поиске смысла, а ведь если счет матча – это число, то футбол – всем оргиазмам оргиазм. Когда наша сборная проиграла Олимпиаду-80 немцам, я ушел от телевизора, шатаясь от горя. В том же году «Динамо» (Москва) сыграло дома вничью с «Нефтчи» 0:0. Я никогда не был плаксив, но всему же есть предел. «От Москвы и до Панамы все болельщики «Динамо»!» – истошно орал я среди динамовских фэнов. Втиснувшись с ними в вагон метро или участвуя в динамовских демонстрациях, чувствовал, как закипают пузырьки восторга где-то вверху живота. Смысл моей жизни разыгрывался там – двадцатью двумя бугаями на вытоптанном газоне, а пустая сфера и была моей Психеей, и стоило ли жить после поражения «Динамо» от «Локерена» в 1982-м или от СКА(Р) в кубке СССР-81? Так что насчет «Динамо» Тбилиси – «Стандарт» я, копящий и переписывающий справочники, которые вкупе с тетрадями мама и прихватила, когда меня взяли в милицию после демонстрации в 1981, – чтобы, разложив их перед ментом, пролепетать: «мой мальчик» и т.д.; ну так вот, насчет Динамо Тбилиси – Стандарт я, готовый разыгрывать пальцами и шариком от настольного тенниса все чемпионаты мира от тридцатого года, конечно, переборщил: ведь уже в июне, уставившись в волшебную лампу телевизора, по которому передавали матч Франция – ФРГ, я неистово кусал ногти и сомнамбулически шатался, как Лобановский.

Надо ли говорить, что всякие знаменитости от Аллы Пугачевой времен «Арлекино» и «Очень хорошо» до «Pink Floyd» в 1980-м – это все были предметы страсти и инстинктивного мифотворчества.

Скажу банальность, но что делать, если это факт? – тени литературных героев, или сошедшие с экрана, или футбольные тени, или живущие в магнитофоне – все эти тени действительно кружили вокруг меня, когда я шел из дома в школу и обратно, или возвращался затемно с некоторым трепетом из читалки, а там – на энной странице оставлен Жюль Верн или Конан-Дойль: я смотрел на мир и видел вещь, но между вещью и мной скользили прозрачные тени, и я готов был идентифицировать себя с ними, забыв о вещи. Симптом зловещий – как если бы Иксион возжелал не Геру, а тень ее. Вот что: пусть оргиазм мифа посылает мне волнующие тени! – мое дело устроить число мифа. А вещь? – я заарканю ее петлей мифа, сделаю вещью-для-меня. Если я обречен теням, они уж наверняка мне помогут.

Знаете, когда телевизор барахлит, то за каждым футболистом бегают три тени. Мое видение людей вокруг меня часто было тем телевизором. По пионерлагерю ходил Артур Чилиджан. Его кеды просили каши или на нем было уже совсем расхлябанное подобие сандалий; штаны рваные, рубашка навыпуск, ходит вразвалочку, небрежно шаркая по асфальту, сплевывая или ленивой, сосредоточенной слюной, или стремительным далековатым харком без подготовки. Говорил сквозь зубы, стильно вращая черными глазами. Король! «Дай конфетку», – говорит ему одна бойкая девчурка, а он ей, не спеша: «Есть у меня для тебя конфетка – большая и о-о-о-чень вкусная». Во циник! Не мне чета, но тем обманчивей подсветка испорченного телевизора. Гаррисону вовсю рассказывал об Артуре, а Артуру бы, если бы король пожелал меня выслушать, непременно бы рассказал о Гаррисоне: как он английский знает, как «Top-20» по BBC слушает, какой он мифический злодей, какая драма с ним дружить. Но впрочем, пустое: что до меня скользящему по асфальту в бутафорских рваных кедах величественному Чилиджану или властному Шефу, чья уверенная рука приоткрыла для моего смущенного взора альков Медицинской энциклопедии.

С годами из Гаррисона весь мифический пар вышел, зато я ему так о Нижнем рассказал, что выступила у него на лице испарина провинциала: да ну? – то-то. Где испорченный телевизор, там непременно и телефон испорченный. В Нижнем я и сам глазами хлопал, сколько всяких чудес вокруг. Например, если я с кем-то общаюсь, воздух, вылетающий у меня изо рта, забит словами, а Калачев скажет слово-другое – стоп! – многоточие: плечами пожмет, нос пощекочет, глазом просверлит – вместо слов значительные пустоты, за междометиями и разной хитрой фонетикой стоит, надо думать, несказанное или лучше, как Громов говорит: «несказаемое». Тоже мог ошеломить демоническим цинизмом по ту сторону добра и зла, и – вдруг! – внезапные порывы. Да он благороден! – физкультурнику понес бутылку за меня, чтобы тот мне поставил зачет. Физкультурник не врубился, кто перед ним стоит: да что это вы мне? – Пашка цыкнул только (по собственному его рассказу) – зачет в кармане.

Да что это я о таком пустяке? А вы знаете, на приисках на Урале – да он едва ли не золотишко щупал. А в четырнадцать лет в загородной общаге оказаться не слабо? А что он там испытал – молчок! Ранняя зрелость знает, что почем. И голод? – и голод. И дело на кулачки? – наивный вопрос. И пьянство-хулиганство? – презрительно хмыкаю вместо ответа. А блуд?? сказал, молчок! Да он трахал всех этих баб с двенадцати лет направо и налево, а потом на скрипке играл. А в шахматы? – жаль бросил, но талант на то и талант, чтобы талантами разбрасываться. В балете танцевал. Еще подростком был – а уже такие бабки заколачивал, что милиция шла за ним по пятам, да он вовремя в армию свалил. Там он уже крутой сержант, лучший радист Варшавского Договора. Трусики женские перед входом на радиостанцию трепещут, как флаг в лицо офицеру. Овладел он каратэ или не овладел – там, в армии, – все же неясно: кажется, овладел. Да его дружки по тюрягам сидят, а он стихи пишет – да какие! – его пулеметные бонмо замучались собирать. Пашка, вот стол на день рождения Ару. Каламбур, быстро! – «Стол без водки, что гребец без лодки». А вы представляете себе, насколько он начитан? А вы знаете, что с ним вот так – запросто – беседовал черт? Чего в нем нет, то сам придумаю.

Да это миф, явленный миф; на луну посмотришь с его балкона – луна шевелится в черных небесах, а пить с ним – что с самим его давешним собеседником. Ну и все мы, конечно, – калачевствующие молодчики или около околачивающиеся элементы, у нас калачится в мозгах – все словечки тогдашней и тамошней субкультуры. То-то Гаррисон много позже, когда все это стало плюсквамперфектом, все равно очумел, побывав в Нижнем: только и слышишь от него потом: «что из Нижнего? что из Нижнего?» Да что там, сам бородатый Кукин поддался на волшебство. Тогдашнее, совсем тогдашнее, но столь властительное, что всей моей Москве до сих пор снится.

Мидас чего не коснется, все превращается в золото мифа. – «А кушать что будем?» – вы правы, мой холодильник пуст.