Культура и предрассудочные формы сознания

Полученный вывод о символической природе эталона имеет принципиальное значение для разрешения ряда логических парадоксов, связанных с чисто объективной интерпретацией измерительных процедур, не учитывающей субъектную природу символической функции эталона. Известное определение единицы измерения, которое приводится во всех книгах по метрологии, содержит в себе логический круг: всякая величина равна множеству соответствующих единиц измерения^[192]. Например, если длина определяется как число единиц длины, вес — числом единиц веса и т. д., то, как видно, здесь определяемое и определяющее содержат одни и те же термины, что логически некорректно. Если же рассматривать с этих позиций определения производных величин, то возникают явные логические противоречия. Например, определяя скорость через число единиц скорости, можно прийти к выводу, что скорость не равна самой себе: скорость С равна а*С, где «а» — любое неравное нулю число^[193]. Нарушено правило рефлексивности для отношения типа равенства, лежащего в основе измерения. Столь же некорректно, например, определение плотности вещества как массы в единице объема. Здесь масса определяется через саму себя.

Таким образом, объектная интерпретация величины эталона, которая имеет место в определениях величин через численное отношение к единице измерения, логически некорректна. Вместе с тем нередко в работах физиков утверждается, что иначе определять физические величины и нельзя. Это проявляется, например, в том, что Макс Планк отвергал определения силы через ускорение, тепла—через изменение объема, цвет — через длину волны и т. п.^[194]. Или, по свидетельству Л. А. Сена, на вводной лекции по курсу физики в Петербургском университете О. Д. Хвольсон говорил: «В школе вас учат, что скорость есть путь, проходимый в единицу времени, а я вам скажу, что скорость есть скорость, путь есть путь и ничего общего между ними»^[195]. Приведенные мнения отражают точку зрения на физическую величину как на нечто отличное и качественно несводимое к комбинации других величин. Эта точка зрения соответствует так называемому основному уравнению измерения, согласно которому измеряемая величина Р равна произведению ее числового значения «а» на единицу измерения (Р): Р=а*(Р). Как уже отмечалось, такое понимание является логически некорректным. Конечно, сила есть сила, а не просто ускорение, умноженное на массу, скорость есть скорость, а не чисто числовое выражение частного от деления пути на время. Но в то же время сила, температура, скорость и другие величины должны иметь предикаты существования, обнаруживаемые в опыте. Поэтому определяемому понятию величины необходимо приписать какие-то предикаты: «скорость есть путь (проходимый в единицу времени)» и т. д. Приведенные мнения Планка и Хвольсона означают в нашем контексте игнорирование знакового характера эталона и единицы измерения. Когда мы говорим, что «скорость есть путь...», то путь в данном случае есть знак скорости. Точно так же, как изменение объема (градусника) есть знак температуры. Стоит заметить, что отождествление знака и значения — характерная черта первобытного мышления. Так Леви-Брюль приводит массу примеров, когда имя числа означает одновременно и число, и предмет, которым считают^[196]. Проводимое позже различие между обозначаемым и обозначающим может доходить до другой крайности: до отрицания знакового отношения и рассмотрения обозначающего и обозначаемого как независимых самостоятельных реальностей. Но знаковый характер эталона измерения дает о себе знать, например, в том, что рассудок стремится всякое количество мыслить экстенсивно. На это обратил внимание Гегель, когда писал: «Это именно происходит в физике, когда в ней, например, объясняются различия удельного веса тем, что тело, удельный вес которого вдвое больше удельного веса другого тела, содержит в себе вдвое больше материальных частиц (атомов), чем другое тело. Это смешение (интенсивных и экстенсивных величин. – И.Н.) происходит также и в учении о тепле или о свете, когда объясняют различные степени температуры или яркости большим или меньшим количеством тепловых или световых частиц (молекул)»^[197]. Неслучайно в естествознании экстенсивные величины имеют фундаментальное значение. Благодаря тому, что рассудок мыслит экстенсивностями, стало возможным применение математики в естествознании. Экстенсивные величины возникают в результате нормировки эталонной формы. Интенсивная величина (плотность, температура, энтропия и др.) сводится к экстенсивной, если задана шкала и масштаб измерения. Экстенсивности являются продуктами деятельности, которые приобретают характер превращенных знаковых форм^[198]. Например, отмеченное Гегелем понимание удельного веса вытекает из следующего. Возьмем какое-то тело, например железо объема, равного единице. Его удельный вес выражается количеством эталонных единиц веса, например количеством кубических сантиметров воды. Данный кусок железа по весу содержит в себе идеально восемь «вод», т. е. восемь единичных объемов воды. А, например, кусок меди содержит также идеально «пять вод». В этом примере объем воды есть превращенная (экспонентная) форма величины веса. Но «вода» содержится в железе или меди идеально, а рассудок мыслит себе вес как сумму частей воды, поэтому он и «видит» удельный вес как сумму образующих его «атомов-вод». Здесь предметный образ величины мыслится как сама эта величина.

Превращенные формы количества сказываются в том, что действия со знаками понимаются как действия с представляемым им количеством. Этим можно объяснить появление таких выражений, как «разделим скорость», «удвоим вес», «вычтем силу», «температура данного тела вдвое выше, чем у другого» и т. д. Субъект может отрефлсксировать, что вес и объем — это не одно и то же. Но «объемный» образ веса приобрел устойчивую форму предрассудка. Нашему сознанию присуще представление о том, что чем больше объем тела, тем больше его вес. Когда мы сталкиваемся с ситуацией, когда меньшее тело весит больше того, которое имеет больший объем, то приходится прибегать к помощи третьего понятия - понятия удельного веса. Но и удельный вес тоже имеет экстенсивное выражение и представление. Сознание продолжает двигаться в формах объективной видимости, сложившейся в практике измерения.

Действие превращенных форм постоянно обнаруживается в естественнонаучном мышлении, при этом синкретизм объекта и его знака может явным образом и не осознаваться. В этом важнейшая черта превращенных форм. Поэтому число приложенных к телу эталонов - единиц измерения — мыслится не просто как число единичных предметов, репрезентирующих измеряемую величину, но как величина измеряемого тела. Здесь обратим внимание на замечательное обстоятельство: то, что в природе существует как связь одного с другим (например, веса и объема тела), в превращенной форме дано как одно (объем) вместо другого (вес). В превращенной форме объем есть вес или вес есть объем — то, что фиксируется в определении физической величины.

Превращенные формы задают специфическое «видение» действительности. Представляя действительность опосредованно, они в то же время создают впечатление непосредственной данности действительности. Физик, например, говорит, что он видит треки движения элементарных частиц в камере Вильсона. Подобно тому, как, присутствуя на спектакле, мы видим не просто актеров, их костюмы, декорации оцепы, само сценическое действие (все это лишь формы языка), но видим коварство и любовь. Для нас мыслимое, воображаемое есть непосредственно данное и переживаемое. Этим определяется эмоциональная и интеллектуальная реакция на спектакль. Здесь также проявляется действие превращенных форм, каковыми выступают условности, символы, «призраки» театра. Не понимая смысла и значения знаков, мы оказываемся в сфере неговорящей предметности мира, в области атрибутов театра, но не самого театра. Живопись, литература, музыка, религия и другие феномены культуры являются примерами действия в нашем сознании квазипредметных образований — превращенных форм, посредством которых нам открывается смысл видимого, слышимого, осязаемого и т. п.

Превращенные формы представляют собой объективные мыслительные формы^[199]. Мы мыслим не о них, но мыслим ими о чем-то ином. Они являются объективно данными воплощениями этого иного в нашем сознании. Эта объективная видимость может исчезнуть, если мы начнем рефлексировать и рассматривать ее как объект. Интересной особенностью превращенных форм является то, что их рефлексирование может быть источником возникновения антиномий-проблем и началом познания.

Возьмем конкретный исторический пример, связанный с проблемой измерения времени. Леонард Эйлер впервые ввел формулу скорости, где скорость определялась как частное от деления пройденного пути на истекшее время. Посмотрим, как Эйлер обосновал возможность такой формулы скорости. Проблемой здесь было прежде всего то, что не имело смысла деление друг на друга качественно неоднородных величин. Эйлер рассуждал следующим образом. Пусть точка в своем движении прошла линию APQB. «...Время, за которое точка проходит от А до Р, меньше того времени, за которое она проходит от А до Q, а последнее, в свою очередь, меньше того времени, за которое она проходит от А до В. Отсюда ясно, - пишет далее Эйлер, - что время есть величина, делимая и поддающаяся измерению, причем мы можем не только одно значение этой величины назвать большим или меньшим, чем другое, но мы в состоянии указать части ее, которые будут либо равны между собой, либо будут неравны, находясь в некотором определенном отношении»^[200]. И сейчас в силу устоявшейся привычки это рассуждение может не вызвать удивления. Единственное, возможно, сомнение связано с тем, как мы можем знать, что время имеет равные части и вообще делимо. Ответ кажется очевидным: равные части времени проходит тело, движущееся с постоянной скоростью на равных участках пути. Но как определить, что скорость постоянна? Галилей отвечал бы так: если тело за равные промежутки времени проходит равные отрезки пути. Таким образом, возникает логический круг, и вопрос о делении времени остается открытым. Но почему мы попадаем в этот логический круг? Тут сказалось действие превращенной формы. Она состоит в представлении времени как длительности, данной в форме длины (не случайно, видимо, совпадение корней этих двух слов). На этом представлении построены рассуждения Л. Эйлера. Здесь длина — и предмет, и символ. Мы мыслим об отрезках пути, и одновременно мы мыслим отрезками о времени. Время как бы видится в делимых отрезках пути. Так что мы думаем вслед за Эйлером, что чем дальше уйдет предмет от начального пункта, тем дольше он двигался. Но попробуем допустить, что пространственная протяженность не имеет смысла формы репрезентации времени. Обращая внимание на такую логическую возможность, Эйлер замечает: «Если бы время представляло собой не что иное, как последовательность наступающих друг за другом явлений, и если бы вне нашего сознания не существовало никаких средств для измерения времени, то нам ничего не мешало бы при всяком движении считать равными те части времени, в течение которых проходятся равные пути, так как они кажутся следующими друг за другом через равные промежутки. Следовательно, мы могли бы с одинаковым основанием рассматривать любое движение как равномерное»^[201]. В данных рассуждениях можно заметить попытку объективного эмпирического обоснования пространственности движения как безусловной формы представления длительности времени.

Пространственность времени проявляется и в апориях Зенона Элейского. Возьмем для примера апорию «Стадии» в интерпретации С. А. Яновской^[202]. С противоположных концов отрезка движутся друг к другу две точки. За неделимое - по предположению - время они должны пройти неделимые пути. Это означает, что движение неделимо. Но встреча точек на середине пути делит время пополам. Данный вывод получается лишь при условии, что деление пространства мыслится как деление времени. Само это условие не обсуждается, ибо считается само собой разумеющимся. Но эта очевидность есть результат действия в нашем сознании превращенной формы. Она является условием представления движения, средством мыслить движение и, вместе с тем, - как это видно из приведенных выше рассуждений Эйлера - пространственность времени мыслится как производное и обусловленное самим движением. У Эйлера этот момент выражен еще так: «...Равенство времени имеет под собой определенное основание, находящееся вне нашего сознания; и, по-видимому, мы скорее познаем его извне - из наблюдения над равномерным движением»^[203], которое с очевидностью (!) отличается от неравномерного. Из этого видно, что превращенная форма совершает определенные циклы в движении мысли. Она то показывает себя как нечто безусловное и выступающее условием понимания движения, то — как нечто обусловленное, вытекающее из нашего понимания движения. Реальные связи пространства, времени и движения многообразны и сложны. Но в опыте объективно складывается «подстановкам одних величин вместо других. Так, в апориях Зенона время мыслится, например, как переход из одного «теперь» в другое «теперь». Представление о временной протяженности предполагает возможность деления непрерывного течения времени на части, каждая из которых существует как бы сама пo себе, подобно отрезку длины. В своей критике апорий Аристотель пытался преодолеть те ограничения мысли, которые накладываются на нее (мысль) использованием превращенной формы в понимании движения. Он стремится, в частности, преодолеть понимание времени как линии, состоящей из точек «теперь», показывая, что в «теперь» нет ни покоя, ни движения^[204].

Аналогичные парадоксы возникают в связи с применением других превращенных форм. Рассмотрим пример, который будет использован в нашем дальнейшем анализе. Как уже отмечалось, одной из превращенных форм веса является объем. Наличие такой превращенной формы просматривается в одном из фрагментов диалога Платона «Тимей». Более тяжелое тело понимается Платоном как состоящее из большего числа частиц или тождественных частей, а более легкое – из меньшего числа частей. Отталкиваясь от такого представления, Аристотель показывает, что «...тяжесть не может состоять из частей, не имеющих тяжесть»^[205]. Доказательство опирается на «очевидное» положение, что если более тяжелое тело имеет большее количество тождественных частей, чем более легкое с меньшим числом частей, то лишний вес связан с лишней частью. Объем мыслится как показатель тяжести. Но такая форма репрезентации приводит к парадоксу. Прежде чем определить его, обратим внимание на основания платоновской позиции. Вес мыслится в образе множества однородных частей — единиц измерения. Поэтому хотя, например, свинец имеет меньший объем, чем некий кусок дерева, но весит он больше, так как «вопреки тому, что кажется, вес тела состоит из неких тождественных частей и единой материи»^[206], а этих частей идеально содержится в куске свинца больше, чем в куске дерева. Во всем этом можно легко убедиться, положив сначала тот, а потом другой кусок на весы и сравнив затем объемы эквивалентов: для свинца он будет больше, чем для дерева.

Аристотель трактует понятие тяжелого (и легкого) в абсолютном смысле, стремясь ответить на вопросы «что такое тяжелое?» и «что такое легкое?» безотносительно к сравнению весов. Аристотель пытается определить «тяжесть» и «легкость» как нечто обусловленное. Если же оставаться на точке зрения Платона, то, как считает Аристотель, будет не ясно, почему более тяжелое тело имеет меньший объем, чем тело более легкое. Но в том-то и дело, что оба мыслителя правы. Действительно, если объем есть превращенная форма веса, то Платон прав. Но прав в том смысле, что телоидеальносостоит из одинаковых частей. Поэтому не прав Аристотель, ибо он отождествляет части объема, из которых реально состоит тело, с идеально присутствующими «первоэлементами», определяющими вес тела. Однако Аристотель, безусловно, прав в том, что объяснить факт большей тяжести при меньшем объеме, исходя из превращенной формы веса, невозможно. Таким образом, Платон и Аристотель не понимают друг друга постольку, поскольку для каждого из них объем имеет разный смысл: «объем есть вес» и «объем есть объем». В первом смысле равнотяжелые тела должны быть равны по объему (понимаемому как репрезентация), а во втором смысле тела могут и не иметь равенства по объему (как объему).

Отрицая платоновскую связь тяжести с тождественными частями, Аристотель пытается дать такое определение абсолютной тяжести и абсолютной легкости (безотносительно к объему), в котором первая связывается со стремлением тела «естественно двигаться вниз», а вторая — с «движением вверх». Абсолютный верх как периферия, а абсолютный низ как центр мира определяют различные степени тяжести и легкости^[207]. Аристотелево объяснение природы тяжести не способно, однако, дать рецепт измерения степеней тяжести в условиях реального опыта. Отсутствие операционального значения понятия тяжести привело к тому, что такое понимание тяжести осталось в естествознании невостребованным.

Нами были рассмотрены примеры, из которых видно, что в основе понимания и эмпирического применения понятий о физических величинах лежат представления, которые связаны с репрезентирующими эталонными формами. Эти представления можно было бы назвать пред-рассудочными, если исходить из того значения этого термина, которое дано, например, в словаре В. И. Даля: пред-рассудок есть «твердое понятие, мнение, убеждение о деле, которое не довольно знаешь»^[208]. В таком определении пред-рассудок рассматривается как знание особого рода, отличное от трактовки предрассудка как общепринятого заблуждения. Пред-рассудок есть дорефлексивное образование сознания, определяющее понимание действительности. Пред-рассудок – это не знание «о». Сам субъект знания определяется пред-рассудочнымн формами. Субъект не распоряжается этим знанием как объектом. Это знание есть данность нашего эмпирического сознания, которая не может быть оценена как истинная или ложная: она такова, какова есть. По своей природе пред-рассудки являются некими «сцеплениями» сознания и обстоятельств опыта, в которых неразрывно связаны обозначаемое и обозначающее, представление о величине и форма этого представления. Проведенный анализ происхождения превращенных предметных форм говорит о том, что такие «сцепления» или «связки» сознания возникают бессознательно, без участия рефлексии. Деятельность рассудка в осмыслении опыта неявно обусловлена действием пред-рассудка. Как правило, действие этих форм приводит к обнаружению противоречий в описании и объяснении опыта. В актах рефлексии мышление способно делать данные пред-рассудочныс формы объектом осмысления. Это является необходимым условием разрешения указанных противоречий. Противоречия возникают в процессе применения пред-рассудочных форм к предметам опыта, когда нерефлектирующий рассудок отождествляет способ представления предмета с самим предметом. Критическая рефлексия не разрушает, однако, наличные пред-рассудочные формы, но, как мы увидим дальше, может привести к возникновению нового знания.

Накопив определенный эмпирический материал, мы можем теперь перейти к общей характеристике культуры науки, связанной с функционированием предметных норм.