Verneinung Фрейда и бессознательные механизмы речевых действий

До сих пор из нашего изложения и тех представлений, которые были изложены Фрейдом в статье «Verneinung», следовало, что отрицательное суждение является чем-то более фундаментальным по сравнению с утвердитель­ным. Между тем с логической точки зрения это как буд­то бы не так. Во всяком случае, если представить себе су­ществование «элементарных пропозиций» в духе «Логи­ко-философского трактата», то есть таких пропозиций, которые содержат простое имя и простой предикат и не зависят от других пропозиций, то в этом случае отрица­ние любой элементарной пропозиции само не будет эле­ментарной пропозицией, поскольку само отрицание яв­ляется знаком логической операции, или оператором, преобразующим элементарные пропозиции в неэлемен­тарные. С этой точки зрения получается, что отрицание менее фундаментально, чем утверждение, и производно от него. «Возможность отрицания, — говорится в «Трак-

тате» — уже заключена в утверждении» (5.44). Но далее говорится: «Положительная Пропозиция предполагает существование отрицательной Пропозиции и наоборот». А в «Философских исследованиях» утверждается следу­ющее: «Возникает чувство, будто отрицательное предло­жение для того, чтобы отрицать некоторое предложение, должно сначала сделать его в определенном смысле ис­тинным» (§ 447). Это уже вовсе в духе фрейдовского Verneinung.

В чем же дело? Кажется, что дело в том, что, как ни странно, отрицание в логике существует только на бума­ге. То есть с логической точки зрения отрицать ничего нельзя, любое отрицание является утверждением. Как это понять? Я хочу сказать, что, отрицая, мы тем не ме­нее всегда утверждаем некий позитивный факт, а не не­кий отрицательный факт. Отрицательных фактов не су­ществует. Если я говорю: «Я не хочу есть», то я не отри­цаю факт своего желания есть, а скорее утверждаю факт своего нежелания есть. Потому что «нежелание есть» не является негативной сущностью, как может показаться. Это позитивная сущность, которая объясняется либо мо­ей сытостью, либо болезнью, либо диетой, или же, на­оборот, желанием приберечь силы для вечерней трапезы в кругу друзей. Когда я говорю «Я не люблю Серванте­са», это означает, что чтение книг Сервантеса наводит на меня скуку, или я предпочитаю ему Кальдерона, или я вообще считаю испанскую литературу не заслуживаю­щей внимания.

Когда Магритт под картиной, на которой изображена курительная трубка, делает подпись «Это не трубка», то, как мне кажется, он исходит именно из такого пози­тивно-образующего понимания отрицания (как извест­но, все сюрреалисты были чрезвычайно внимательны к психоанализу). То есть художник понимает, что пер-

вый вопрос, который возникает при отрицании очевид­ного — что это не трубка, — будет заключаться в следу­ющем: «А что это такое?», «Что он этим хочет ска­зать?», то есть нечто утвердительное по своей сути.

Но что из того, что каждое отрицание — это по сути утверждение чего-то другого, как правило, вовсе не про­тивоположного, но смежного? Для понимания статьи Фрейда это означает следующее. Отрицание «Это точно не была моя мать» в общем-то означает не «Это точно была моя мать», но скорее нечто вроде: «Мое бессозна­тельное уверено, что это была моя мать, но я предпочи­таю думать иначе. Я предпочитаю думать, что это другая женщина, которую зовут так-то и так-то». То есть если мы возвратимся к нашему примеру с отречением Петра, то получится, что, когда Петр отрекся и сказал «Я не знаю этого человека», он не просто имел в виду «Я знаю этого человека», но нечто более сложное. Нечто вроде:

«Мое бессознательное утверждает, что я знаю этого че­ловека, но я предпочитаю думать иначе. Мое "собствен­ное я" противится признанию этого человека. Я здесь просто так, пришел погреться. Я хочу жить!» Итак, «Я не знаю этого человека» означает «Я хочу жить». Разве не смерти боялся Петр, боясь признаться, что он являет­ся учеником Иисуса? И разве не жизнь он утверждает в своем отречении в причастности к ученикам Иисуса?

Но какую жизнь он утверждает? Он утверждает жизнь вне Иисуса. А что утверждают своим отрицанием клиенты психоаналитика? Они утверждают свое жела­ние продолжать, так сказать, жизнь-внутри-болезни, по­тому что (как и Петр), если они признают, что «это была их мать», они невольно сделают шаг к выздоровлению-через-смерть, чего, естественно, их сознание не хочет.

Итак, что же скрывает Verneinung? Он скрывает под­линную скрытую реальность здоровья-смерти под по-

кровом мнимой реальности болезни-жизни. Отрицание отрицает подлинную смертную реальность (я не хочу есть — на самом деле я хочу есть, потому что иначе я умру, но я не хочу умирать, поэтому лучше не думать о еде (сексе, труде,...). «Это не моя мать — и на самом де­ле это моя мать, но я не хочу думать о своей матери, по­тому что это значит думать о смерти».

В сущности любое отрицание отрицает, тщится от­рицать существование чего-либо. Невозможность по­следнего показывает всю тщетность отрицания как борьбы за жизнь и противостояния смертной истине.

Невозможность логически отрицать существование (конечно, смерти) была известна давно. Известный любитель поотрицать Уиллард Куайн писал по этому поводу:

«Это старая загадка Платона о небытии. Небытие должно в некотором смысле быть, в противном случае получается, что есть то, чего нет. Эта запутанная докт­рина получила прозвище бороды Платона; исторически она оказалась стойкой, частенько затупляя острие брит­вы Оккама. [...] Возьмем, к примеру. Пегаса. Если бы Пегаса не было, то употребляя это слово, мы бы говори­ли ни о чем. Следовательно, было бы нелепо даже гово­рить о том, что Пегаса нет» [Quine 1953: 2].

А вот что писал на этот счет Дж. Э. Мур:

«Но значение предложения "Некоторые ручные тиг­ры не существуют", если оно вообще тут есть, конечно, не является вполне ясным. Это еще одно сомнительное и загадочное выражение. Имеет ли оно вообще значе­ние? А если имеет, то в чем оно состоит? Если оно име­ет какое-то значение, то понятно, что оно должно озна-

чать то же самое, что «Имеются некоторые ручные тиг­ры, которые не существуют». Но имеет ли это предло­жение какое-либо значение? Возможно ли, чтобы име­лось некоторое количество ручных тигров, которые бы не существовали?» [Moore 1959].

И наконец:

«Если объект, удовлетворяющий свойству Ф, есть объект, удовлетворяющий свойству Ф, тогда имеется не­что, которое есть объект, удовлетворяющий Ф» [Целищев 1976: 2(5].

Другими словами, если крылатый конь является кры­латым конем, то существует такой объект, как крылатый конь.

Итак, отрицать небытие бесполезно. Поэтому Verneinung всегда — лишь временное средство, некоторый при­вал на пути к осознанию смертной жизни. «Бессозна­тельное никогда не говорит нет», — замечает Жан Иппо­лит, подводя итоги своему комментарию фрейдовской статьи [Ипполит 1998: 404]. Бессознательное всегда го­ворит: «Да!» (как Молли Блум). В бессознательном все­гда одно и то же — могила, утроба, запоздалый инцест с матушкой (которая, конечно, не что иное, как мать-сыра-земля), в бессознательном ты всегда (наконец-то!) убива­ешь своего отца, и желанная Смерть приходит к тебе в образе Марии Казарес, и ты не знаешь, как с ней нате­шиться.

3. «Это не я убил»

Универсальность Verneinung'a обусловлена его несо­мненной связью с Эдиповым комплексом. Фрейд не пи­шет об этом в эксплицитной форме. Однако в неявном виде эта связь обнаруживается им на каждом шагу, на-

пример при выявлении динамики соотношения Эдипова комплекса и комплекса кастрации. Так, в работе «До­стоевский и отцеубийство» Фрейд пишет следующее:

«В определенный момент ребенок начинает понимать, что попытка устранить отца как соперника угрожала бы ему кастрацией. Стало быть, из-за страха кастрации, то есть в интересах сохранения своего мужского начала, ре­бенок отказывается (отрекается. — курсив мой. — В. Р.) от желания обладать матерью и устранить отца. Насколь­ко это желание сохраняется в бессознательном, оно обра­зует чувство вины» [Фрейд 199 5 f: 288].

От того, насколько сильно это чувство вины, оно преображается в невротический отказ от реальности в пользу фантазии или психотическое отрицание реаль­ности в пользу символической реальности бреда. Если чувство вины сильно, но при этом личность, которая эту вину испытывает, является творчески одаренной, то, пройдя через испытания и наказания со стороны симво­лического отца (например, как в случае с Достоевским, царя), она, эта личность, проецирует свое чувство вины на свое творчество, как это произошло с романом «Бра­тья Карамазовы».

Как известно, в «Братьях Карамазовых» в убийстве отца замешаны все четыре брага. Непосредственным ис­полнителем был Павел (Смердяков); идейным вдохнови­телем — Иван; покушавшимся на убийство — Дмитрий;

и Алексей, по планам Достоевского, долженствующий соединиться с народовольцами и убить царя (что для До­стоевского — как и для Фрэзера — то же самое, что от­ца). Алексей получался самым главным затаенным убий­цей. В общем все хотят смерти отца, и это понятно. Ин­тереснее другое. Что в романе точно до конца не

известно, кто на самом деле убил отца. Ведь кроме сви­детельства почти помешанного Смердякова совсем поме­шанному Ивану Карамазову, после чего первый покон­чил с собой, а второй окончательно сошел с ума, ничего нет. В романе господствует неопределенность по вопро­су убийства отца, такая же неопределенность и неизвест­ность господствует в сознании человека по поводу Эдипова комплекса. Даже если человеку приходит мысль о том, что он хочет убить отца, он скорее всего отгоняет ее как чудовищную и не соответствующую нормам морали, даже если этот человек — 3-летний ребенок. И в конце концов ребенок отрекается от этого желания, отрицает его. Примерно такую картину всеобщей неопределенно­сти и намеков, замешанных на Verneinung'e, мы видим и в романе Достоевского. Достаточно вспомнить, напри­мер, следующую знаменитую сцену:

«— Я одно только знаю, — все так же почти шепо­том проговорил Алеша. — Убил отца не ты.

— «Не ты»! Что такое не ты? — остолбенел Иван.

— Не ты убил отца, не ты! — твердо повторил Алеша.

С полминуты длилось молчание.

— Да я и сам знаю, что не я, ты бредишь? — бледно и искривленно усмехнувшись, проговорил Иван. Он как бы впился глазами в Алешу. Оба опять стояли у фонаря.

— Нет, Иван, ты сам себе несколько раз говорил, что убийца ты.

— Когда я говорил?.. Я в Москве был... Когда я гово­рил? — совсем потерянно пролепетал Иван.

— Ты говорил это себе много раз, когда оставался один в эти страшные два месяца, — по-прежнему тихо и раздельно продолжал Алеша. Но говорил он уже как бы вне себя, как бы не своею волей, повинуясь какому -

то непреодолимому велению. — Ты обвинял себя и признавался себе, что убийца никто, как ты. Но убил не ты, ты ошибаешься, не ты убийца, слышишь меня, не ты!»

В этой сцене демонстрируется утверждение через отрицание, то есть Verneinung. Неудача речевого акта Алексея Карамазова заключается в том, что говорить человеку, что не он сделал что-либо, можно только, под­разумевая, что он это и сделал потому, что в противном случае не имеет смысла говорить об этом вообще. Как ребенок, которого застигают на месте «преступления», обычно говорит: «Это не я сделал», что означает в сущ­ности первый шаг к признанию того, что это сделал именно он. Как в сцене между Раскольниковым и Порфирием Петровичем, когда Порфирий впервые напря­мую обвиняет его в убийстве старушки. Раскольников реагирует словами «Это не я убил», что является пре­людией к дальнейшему признанию и покаянию.

В процитированной же сцене смысл речевого акта Алеши Карамазова, учитывая то, что говорилось выше о том, что все братья причастны к убийству отца, состо­ит в том, что он своим обращением-в-отрицании в сущ­ности не больше и не меньше, как признается в своем собственном соучастии в убийстве отца. Потому что ведь что может означать, что отца убил «не ты»? Не ты, потому что тебе и так плохо, и не Смердяков, он просто (твой) инструмент, и не брат Дмитрий, он слишком глуп. Тогда кто же остается? Я. Потому что я слишком добренький и на меня (кроме Шерлока Холмса) никто не подумает.

Сравним это с гораздо более прозрачной сценой по­сещения Иваном Смердякова, когда последний демон­стрирует, как будто пародируя предшествующую встре-

чу с братом Алексеем, откровенный ход — вначале от­рицание, но тут же вслед за ним утверждение:

«— Говорю вам, нечего вам бояться. Ничего на вас не покажу, нет улик. Ишь руки трясутся. С чего у вас пальцы-то ходят? Идите домой, не вы убили.

Иван вздрогнул, ему вспомнился Алеша.

— Я знаю, что не я... — пролепетал было он.

— Зна-е-те? — опять подхватил Смердяков. [...]

— ан вот вы-то и убили, коль так, — яростно про­шептал он ему».

Если бы мы преподавали в школе малолетних психо­аналитиков, мы бы рассказали эту историю так. Жили-были четыре брата. У них был Эдипов комплекс. Все они хотели убить своего папу, но не знали, как это сделать. Самый глупый брат Дмитрий просто набросился на папу и стал его избивать. Его посадили в тюрьму. Самый соци­ально неполноценный брат Смердяков страдал от эпи­лепсии, что бывает, если детки неправильно переносят комплекс кастрации. Вот он и упал в погреб, а самому умному брату Иванушке, сказал, что это он папу замо­чил. Думал-думал брат Иванушка, и тут у него оконча­тельно полетела цепочка означающих и совсем съехала крыша. И сошел Иванушка с ума. А самый хитрый брат Алексей Федорович и в тюрьму не попал, и с ума не со­шел, и не повесился, а спокойно дожил до генитальной фазы, женился на Лизе Хохлаковой, но, как это обычно и бывает у интеллигентных людей, старые комплексы ожи­ли, он стал революционером и завалил царя-батюшку. Так кто же убил отца, дети? Правильно, вы и убили-с. Но не менее интересна ситуация, состоящая в том, что сам ребенок, находящийся в Эдиповой стадии, не

сознает этого и тем самым отрицает ее, придумывая взамен нелепые истории про жирафов, как пятилетний Ганс из знаменитой статьи [Фрейд 1990], в которых мо­делирует непонятные ему самому влечения. Но именно потому, что отрицание — это первая и главная стадия на пути к принятию чего бы то ни было, мы вообще можем отмечать такие вещи, какие аналитик замечает в своей практике у невротиков, или такие, которые мы отмеча­ем в художественных произведениях. Если бы невротик или писатель не отрицали бы этих «ужасных вещей», мы бы не смогли их зафиксировать. (Аналогичным об­разом, когда взрослый человек отрицает, отвергает пси­хоанализ, выражая твердую убежденность, что не верит в него, это, по всей видимости, означает, что он-то ско­рее всего больше других в нем нуждается.)

Если же мы возьмем ситуацию самого царя Эдипа, как она описана Софоклом, то можно задать вопрос, имеется ли здесь Verneinung? Мы безусловно можем сказать, что следующие два предложения правильно от­ражают положение дел, которое имело место до развяз­ки трагедии Эдипа:

(1) Эдип не знал, что человек, которого он убил на дороге, и был его отец.

(2) Эдип не знал, что царица Фив Иокаста, на кото­рой он женился, и есть его мать.

Можно ли сказать, что Эдип отрицал эти утвержде­ния? Эксплицитно он их не отрицал. У него не было по­вода их отрицать. Но если бы у него спросили, знает ли он, что человек, которого он убил на дороге, был его отец, а Иокаста его мать, он бы отрицал не только свое знание, но и само содержание этих высказываний. В сущности, дальнейшее узнавание страшной правды и

выкалывание себе глаз (закономерная с точки зрения психоанализа смена Эдипова комплекса комплексом ка­страции) и было заменой отрицания, представленного в форме неведения, утверждением, являющимся в форме знания.

Можно высказать предположение, в соответствии с ко­торым в основе всякого художественного и бытового сюжета, то есть в основе любой интриги как смены по­лярных модальностей (неведения — знания, запрещен­ного — должного, дурного — хорошего, невозможно­го — необходимого, прошлого — будущего, здесь — ни­где) (см. раздел «Повествовательные миры»), лежит Verneinung. Предположение это будет выглядеть тем ме­нее рискованным, чем скорее мы вспомним, что сам Фрейд, а за ним его комментатор Жан Ипполит считали, что Verneinung — основа всякого мышления.

В основе любой рассказываемой истории (story, но возможно, что и history) лежит некий отказ: в сказке это отказ не нарушать запрет, в трагедии отказ верить тому, что очевидно, в комедии отказ признать в переодетой девушке своего сына, в романе — впрочем, роман уже сам по себе настолько психоаналитический жанр, что вряд ли имеет смысл на нем останавливаться. Первый же из известных романов — «Дафнис и Хлоя» — по­строен на отказе понимать различие между полами и на дальнейшем мучительном принятии этого различия. Интересно, что отрицание играет большую роль в по­эзии. Сама фигура отказа «Нет, я не...» или просто «Я не...» представляет собой locus communis начала лири­ческого стихотворения.

Нет, я не Байрон, я другой...

Нет, нет, напрасны ваши пени...

Нет, нет, не должен я, не смею, не могу...

Нет, никогда средь бурных дней... Нет, поздно, милый друг, узнал я наслажденье... Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем... Нет, я не льстец, когда царю... Нет, не тебя так пылко я люблю... Нет, не могу я видеть вас... Я не ценю красот природы... Я не ищу гармонии в природе... Я не увижу знаменитой Федры... Нет, никогда ничей я не был современник... Я тебя никогда не увижу... Я не искал в цветущие мгновенья... Я не поклонник радости предвзятой... Я не хочу средь юношей тепличных... Я не люблю жестокой бани... Нет, все-таки у них там нет... Я не хочу в угоду русским...

(Примеры из Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Забо­лоцкого, Мандельштама и Пригова.)

Почти в каждом из этих примеров обнаруживается в той или иной мере эксплицитности фигура речи, в со­ответствии с которой то, что вначале отрицается, потом не просто утверждается, но в детальнейших подробно­стях, или скорее то, о чем поэт вроде бы даже и гово­рить не хочет, об этом он именно и говорит. В наиболее явном виде это содержится в стихотворении «Я не уви­жу знаменитой Федры...». После данного заявления по­эт объясняет, как именно он ее не увидит — «с прокоп­ченной высокой галереи / При свете оплывающих све­чей», он не услышит «обращенный к рампе / Двойною рифмой оперенный стих / «Как эти покрывала мне по­стылы...» и так далее.

Поэзия имеет две особенности в ряду других художе­ственных родов и жанров. Во-первых, она неглубока, во-вторых, она гораздо ближе к обыденной речи, чем, на­пример, художественная проза. Первое не нуждается в доказательстве, второе мы пытались обосновать в [Руд­нев 1996Ь]. Благодаря этому второму свойству поэзия повторяет обычный прием полубытовой-полуторжест­венной риторики Verneinung'a, когда говорится «Об этом мы говорить не будем», а затем говорится именно об этом. Нечто вроде «Мы уже не будем говорить о том, что NN совершил то-то и то-то (далее подробно говорится о том, что совершил NN), и уж тем более не станем рас­пространяться о тех замечательных книгах, которые на­писал NN (далее идет подробнейший рассказ о каждой книге, написанной NN), и т. д.». Здесь Verneinung прояв­ляется на таком мелководье, что мы не станем анализи­ровать этот материал, а лучше вернемся к Эдипову ком­плексу и зададим такой вопрос: всякое ли отрицание ав­томатически представляет собой Verneinung? Предположим, кому-то говорят:

— Я сегодня в метро видел твою мать с молодым незнакомым мужчиной. На что следует ответ:

— Ты ошибся, это не могла быть моя мать! Сравним это с другим обменом репликами, когда один говорит:

— Я сегодня был в кино с твоей матерью. А другой ему отвечает:

— Это не могла быть моя мать, она весь день была дома.

И в первом, и во втором случаях возможна ошибка (тот, кто говорил, что видел мать в метро, мог обознать-

ся; наоборот, во втором случае ошибиться мог сын — мать могла делать вид, что смотрит в спальне телевизор, а сама улизнула в кино — зарождение детективной ин­триги). В первом случае — классическое отрицание, кроющееся в нежелании допустить возможность, что мать была где-то с молодым мужчиной. Это отрицание опирается не на факты, но лишь на эмоции. Это и есть фрейдовское отрицание-отбрасывание, построенное на ревности к матери. Во втором случае отрицание опира­ется на факты. Но велика ли цена этим фактам? Не есть ли они, эти факты, просто желание сына, чтобы мать была всегда рядом, была дома? Не принимает ли сын, подобно любому невротику, желаемое за действитель­ное, воображаемое за реальное?

Ведь каждый невротик отрицает реальность в пользу воображаемого, поэтому чаще всего именно невротик, то есть человек, не уверенный в себе, дефензивный, «за­комплексованный», и говорит: «Не знаю». Человек, уве­ренный в себе, авторитарный или истерический скорее что-нибудь придумает в ответ на какой-либо вопрос, чем скажет: «Не знаю». Есть, правда, одно исключение, ситуация, при которой уверенный человек скорее отве­тит отрицанием, а невротичный не решится на отрица­ние. Это тот случай, когда нас спрашивают нечто вроде «Ну ты, разумеется, видел этот знаменитый фильм?». В этом случае невротик скорее кивнет, а «Нет, не видел» ответит человек, уверенный в себе. Но в ответе невро­тика все равно скрывается отрицание, отречение от правды по принципу: «Я не могу признаться в своем не­вежестве, я буду отрицать свое невежество». Невротики всегда чего-то не могут, чего-то не хотят, через что-то не в состоянии перешагнуть и т. д. и т. п. Поэтому невро­тик должен пройти порой через целый каскад отрица­ний, прежде чем что-то примет.

Таким образом, очевидно, что на вопрос, бывает ли отрицание, которое не является Verneinung'ом, нельзя ответить в отрыве от контекста (в духе виттенштейновских теорий языковых игр и значения как употребле­ния). Допустим, я говорю: «Я никогда не был в Пари­же». Предположим, что это правда. Ну и что с того? Оп­ределить, является ли это отрицание Verneinung'ом, можно только в зависимости от того, что это за разго­вор, что за «базар» и как он пойдет дальше. Допустим, дальше меня спрашивают: «А в Мюнхене тебе доводи­лось бывать?» «Нет, не доводилось и в Мюнхене». Да­лее пытливый собеседник выясняет, что я не бывал ни в Нью-Йорке, ни в Бремене, ни в Эдинбурге, что я вооб­ще никогда не бывал за границей. Конечно, в этом слу­чае мои ответы представляют собой Verneinung. Я как бы отбрасываю от себя идею поездки за границу, негативистски оставаясь на одном месте.

Но попробуем представить себе менее тривиальную ситуацию, когда ответ «Я никогда не бывал в Париже» не является явным Verneinung'ом. Допустим, я говорю:

«Нет, я никогда не бывал в Париже, но я так мечтаю об этом!» Здесь я не скрываю своего сожаления о том, что никогда не бывал в Париже, и, возможно, с гордостью прибавлю, что зато я бывал в Лондоне и в Вене.

Является ли в этом случае мой ответ Verneinung'ом? В определенном смысле все же «Да». Здесь скрытым утверждением является то, что в своих фантазиях я дав­но был в Париже, но в реальности не могу туда поехать (из-за отсутствия денег, времени, здоровья и т. п.).

А если человек утверждает, что он никогда не был в Париже, в то время как на самом деле он там неодно­кратно бывал? Как соотносится Verneinung с ситуацией лжи и обмана? Допустим, этот человек не хочет, чтобы другие знали о том, что он был в Париже, из-за того, что

пребывание в Париже было у этого человека связано с какими-то преступными махинациями.

Здесь вспоминается типовой разговор на уроке меж­ду учительницей и бездельником-учеником.

Учительница: Сидоров! Ученик: Что? Я ничего не делаю. Учительница: Вот это-то и плохо, что ты ничего не делаешь.

Ученик отрицал наличие каких-то дурных действий со своей стороны, но благодаря оборотническому дейст­вию отрицания он на самом деле подтвердил лишь от­сутствие каких-либо позитивных действий.

Когда человек, «наследивший» в Париже, говорит, что он там вовсе не был, он как бы говорит: «Я ничего не делаю». Что означает: «Я-таки был в Париже и про­вернул там хорошее дельце».

Таким образом, Verneinung выступает и как своеоб­разный детектор лжи, от которого не уйдешь, как ни ста­райся. Единственная возможность — это вообще не от­крывать рта. Но там, где нет речи, нет и психоанализа.

4. «Когда б я был безумец...»

В заключение рассмотрим особую обращенную фор­му отрицания, которая до такой степени является вопло­щением сути Verneinung'a, что, кажется, отрицает его самое. Рассмотрим следующие примеры.

В конце первого тома «Войны и мира», после того, как Наташа Ростова зарекомендовала себя, по понятиям автора, как последняя шлюха, Пьер Безухов, утешая ее, употребляет следующий оборот:

«Если бы я был не я, а красивейший и достойней­ший, то на коленях просил бы руки вашей».

Здесь налицо обращенное отрицание, которое оста­ется в пресуппозиции: «Я не достойнейший и не краси­вейший, поэтому не могу просить руки вашей». Налицо здесь также Verneinung — на самом деле Пьер хочет просить ее руки. И самое главное, что впоследствии это обращенное отрицание превращается в прямое утверж­дение — Пьер в конце романа действительно просит ру­ки Наташи, и они становятся мужем и женой. Это ред­кий случай счастливого Verneinung'a.

Следующий пример, построенный по такой же ри­торической схеме, — начало сказки Пушкина о царе Салтане:

Три девицы под окном Пряли поздно вечерком. «Кабы я была царица, — Говорит одна девица, — То на весь крещеный мир Приготовила б я пир». «Кабы я была царица, — Говорит ее сестрица, — То на весь бы мир одна Наткала я полотна». «Кабы я была царица, — Третья молвила сестрица, — Я б для батюшки-царя Родила богатыря».

В отличие от Наташи Ростовой у царя, который, как известно, подслушивал этот обмен репликами, был вы­бор. По сути здесь не что иное, как брачный тест: «Что бы ты сделала, если бы была царицей?» Но в пресуппо­зиции все то же отрицание: «Я — не царица». Естест­венно, царь выбирает девушку, которая обещает родить богатыря, и отрицание переходит в утверждение.

Третий пример — самый трудный. Он тоже из Пуш­кина — маленькая трагедия «Каменный гость». Когда Дона Анна (разговор происходит неподалеку от места захоронения Дона Альвара — Командора) в ответ на слова Дон Гуана, что он хочет умереть, а она будет топ­тать ногами уже место его захоронения, говорит: «Вы не в своем уме». Дон Гуан отвечает следующее:

Иль желать Кончины, Дона Анна, знак безумства? Когда б я был безумец, я б хотел В живых остаться, я б имел надежду Любовью нежной тронуть ваше сердце;

Когда б я был безумец, я бы ночи Стал провождать у вашего балкона, Тревожа серенадами ваш сон, Не стал бы я скрываться, я напротив Старался быть везде б замечен вами;

Когда б я был безумец, я б не стал Страдать в безмолвии...

Здесь опять-таки обращенное отрицание: «Я не безу­мец, потому что вместо всего перечисленного я предпо­читаю, чтобы вы затаптывали место моего захоронения». И так же, как в двух предыдущих случаях, отрицание оборачивается утверждением очень скоро, правда, в от­личие от этих случаев, чрезвычайно трагически. В том-то и дело, что Дон Гуан действительно безумец, психотик, приглашающий статую в гости (разве нормальный чело­век может так поступить?), более того, статуя соглашает­ся прийти к нему в гости и, более того, действительно приходит (разворачивание психотического бреда). Как убедительно показал И. Д. Ермаков, все эти печальные и отчасти сверхъестественные события произошли оттого, что любовь Дон Гуана к Доне Анне носила безусловный

инцестуальный характер, поскольку Командор воплоща­ет мертвого Отца (предваряя Лакана, Ермаков называет статую Командора «imago отца»; подробнее о Ермакове и Лакане см. [Кацис-Руднев, 1999]), а Дона Анна соответ­ственно мать [Ермаков 1999]. Выбирая жизнь и Дону Ан­ну, Дон Гуан как психотик, зачеркивающий жизнь (отри­цающий реальность), закономерно получает смерть. То есть его просьба о смерти искренна.

Но ведь любой психотик найдет вам тысячу доводов, весьма убедительных и логичных, что он не сумасшед­ший. Дон Гуан же поступает в соответствии с установ­ками Виктора Франкла, который советовал обсессивному пациенту, беспрестанно мывшему руки, помыть их еще раз. Раз налицо психотические симптомы, надо их усилить:

Статуя.

Брось ее,

Все кончено. Дрожишь ты, Дон Гуан.

Дон Гуан.

Я? нет. Я звал тебя и рад, что вижу.

(«Дрожал ли он? О нет, о нет!»).

Обретая свое бытие-к-смерти, Дон Гуан теряет Дону Анну, но зато в смертной истине избывает свое безумие.

И еще один пример оттуда же. (Вообще этот оборот пронизывает всю трагедию.)

Когда б я вас обманывать хотел, Признался ль я, сказал ли я то имя, Которого не можете вы слышать? Где ж видно тут обдуманность, коварство?

Пресуппозиция — «Я не хотел вас обманывать, пото­му что в противном случае, я не открыл бы, что я и есть убийца вашего мужа Дон Гуан». На самом деле, конеч-

но, он именно хотел обманывать, во всяком случае, «пу­дрить мозги», только наиболее утонченным способом. И Дона Анна это понимает, недаром в ответ на этот мо­нолог она задумчиво говорит: «Кто знает вас?» Есть та­кое психологическое правило, в соответствии с которым самым надежным видом вранья является правда. Имен­но этим правилом воспользовался сумасшедший Дон Гуан со своем психозом и со своим влечением к смерти, Дон Гуан, которому надоело, что вокруг его любовниц умирают другие мужчины (Дон Альвар, Дон Карлос), теперь он сам хочет попробовать сыграть в русскую ру­летку. И в этой игре «ужасная, убийственная тайна» действительно становится главным козырем. Что толку, если бы он завладел Доной Анной под именем какого-то там Дона Диего де Кальвадо! Ну, еще одна. А тут пришла ему охота потягаться с собственными галлюци­нациями, «до полной гибели всерьез». Ведь характерно, что психотик в отличие от невротика очень уважает правду. И иногда эта правда даже совпадает с реальнос­тью, но не тогда, когда вы приглашаете статую постоять на часах у ее собственного дома, а когда вы открываете своей возлюбленной «ужасную, убийственную тайну», при этом в общем приблизительно представляя, чем все это может кончиться.

Чтобы не заканчивать на мрачной ноте, приведем в качестве последнего примера обращенного отрицания стихотворение Державина «Шуточное желание»:

Если б милые девицы Так могли летать, как птицы, И садились на сучках, --Я желал бы быть сучочком, Чтобы тысячам девочкам На моих сидеть ветвях.

Пусть сидели бы и пели, Вили гнезда и свистели, Выводили и птенъцов;

Никогда б я не сгибался, —

Вечно ими любовался,

Был счастливей всех сучков.

Комментарии, конечно, излишни.

Констатируя безусловный эротический характер всех приведенных в этой главке примеров, можно было бы сказать, что шило Verneinung'a не утаишь в мешке ника­ких деепричастных оборотов. И если вы хотите что-то скрыть, то ни в коем случае не отрицайте этого, лучше вообще молчите. Молчание на допросе — гораздо более успешная тактика, чем тотальное отрицание, — всегда найдется ушлый следователь, проучившийся три года в Институте психоанализа, который в два счета поймает вас на Verneinung'e.

Ибо последовательное отрицание всех пропозиций приводит только к утверждению наиболее общей фор­мы пропозиции [Витгенштейн 1958].