Читатель-убийца

1. Агату Кристи исключили из клуба детективных писателей, возможно, за ее лучший роман — «Убийство Роджера Экройда». В этом романе убийцей оказывается сам рассказчик, доктор Шепард. Но рассказчик строит свое описание событий так, чтобы оправдать себя и за­мести следы, то есть так, как будто он не знает (как не знает этого до самого конца и читатель), кто убийца. Эркюль Пуаро догадывается о том, каково истинное поло­жение вещей, и доктору Шепарду приходится заканчи­вать свою рукопись (совпадающую с романом) призна­нием, что он сам совершил убийство.

2. При этом можно сказать, что в начале своего рас­сказа доктор в определенном смысле действительно не знает, что он убийца. Конечно, не в том смысле, что он, например, совершил убийство в бессознательном со­стоянии. Нет, он убил вполне осознанно и начал пи­сать свою рукопись с тем, чтобы замести следы. Но он начал писать ее так, как писал бы ее человек, который действительно не знает, кто убийца. Именно в этом смысле можно сказать, что он, находясь в своем амп­луа рассказчика, в начале своего повествования не зна­ет, что он убийца. В этом смысл его повествования, его цель. И в этом феноменологическая загадка этого по­вествования.

3. Если бы была фабула, то есть если бы то, что на­зывают фабулой, соответствовало бы некой дискурсив-

ной реальности, то можно было бы сказать, что рассказ­чик доктор Шепард, прекрасно зная, что он убийца, строит свою стратегию рассказчика на том, что он лжи­во исходит из установки, что он не знает, кто убийца. Но с феноменологической точки зрения до тех пор, пока читатель не дойдет до конца рукописи (= романа), он не узнает, что это обман, и поэтому этот дискурс имеет смысл только при том условии, что внутри него рассказ­чик ведет себя так, как будто он не знает, кто убийца, и узнает о том, что убийца он сам, только к концу расска­за, убежденный доводами Пуаро.

4. Почему фабульная точка зрения бессмысленна, в частности в данном случае? Потому что она выстраи­вает схему совершенно другого повествования: рас­сказа о том, как доктор Шепард пытался обмануть следствие. И читатели, зная об этом, следят за ходом его уловок.

5. Но нельзя строить схему рассказчика, исходя при этом из схемы не его рассказа. Рассказ задуман докто­ром Шепардом для того, чтобы убедить следствие в сво­ей невиновности. И в этом качестве (в качестве рассказ­чика) он выступает как невиновный, во всяком случае, не как виновный. Феноменологический смысл рассказа состоит, как кажется, в том — ив том смысле Агату Кристи правильно выгнали из клуба, — что рассказчик по ходу действия узнает, что убийцей оказывается он сам. Рассказчику приходится на ходу перестраивать тип своего повествования. Теперь он косвенно признает, что всегда знал, что он убийца. Но тем не менее он не был рассказчиком-убийцей.

6. В литературе все делается для читателя. Если ис­ходить из этого, то феноменологический смысл повест­вования состоит в том, что читатель, поскольку он до­вольно естественным образом отождествляет себя с

рассказчиком, читатель, так сказать a priori находящий­ся на стороне рассказчика, как будто узнает, что он — читатель — и есть убийца. Это довольно сильный прагматический шок или, если угодно, прагматическое озарение: «Я был на его стороне, на протяжении всего повествования я думал его мыслями, всей душой был с ним, он же сам оказался убийцей. Вернее, он заявля­ет о себе нечто вроде — "да, мне приходится признать, что я убийца", — и мы видим, что он все время обма­нывал нас, и поэтому это ощущение тождества с ним равносильно по меньшей мере тайному соучастию в его преступлении. Но доктор Шепард не обманывал нас, в его планы не входило обманывать нас. Он лишь пытался обмануть себя самого, свою субъективность. Поэтому здесь возникает странное трагическое ощуще­ние прагмасемантической фрустрации: "Я (читатель) пытался обмануть себя, но теперь я понимаю, что это мне не удалось, и поэтому на самом деле я (читатель) — убийца"».

7. Именно за это исключили Агату Кристи: читатель не должен чувствовать себя убийцей, это выходит за рамки детективного жанра. Но теперь уже ничего не по­делаешь. Это осознание себя убийцей вдруг оказалось одним из самых потаенных и потому фундаментальных экзистенциальных переживаний. Смысл отсутствия фа­булы, смысл феноменологической оболочки мира в том, что меня можно убедить в том, что я убийца. И тогда уже трудно разубедить в обратном.

8. Итак, под воздействием какого-то знания или да­же, можно сказать, под воздействием некоего эстетиче­ского внушения я вдруг начинаю осознавать, что истина состоит в том, что я — убийца.

9. [...]

10. Просто в одно прекрасное утро я просыпаюсь и понимаю, что я убийца. Что именно в этом состоит ис­тина. Или глубокой ночью, прочитав роман Агаты Кри­сти, я вдруг понимаю, меня охватывает ужас нового оза­рения, смысл которого в том, что я убийца. При этом я не узнал о себе ничего нового, никаких новых фактов. Нельзя даже сказать, что я узнал, что всегда был убий­цей или начиная с какого-то времени. Нет, я чувствую, что истина состоит в том, что я сейчас понял, что я убийца. В моем случае все гораздо сложнее. Я просто почему-то понимаю, что я убийца. Может быть, даже не важно, кого я убил и когда. Важно, что это понимание пришло ко мне. Оно может уйти, развеяться при свете дня, но оно может и остаться. Нет, я не сошел с ума. Просто я, привыкший вести дискурс своей жизни от первого лица, вдруг обнаруживаю, что здесь как-то не все в порядке. Что дело не сводится к простой последо­вательности фактов. Конечно, я давно подозревал, что так называемое линейное развертывание моей жизни есть только поверхностная сторона дела. Что то, каким образом я живу, имеет нелинейный и системный харак­тер. И что наивно думать, что я понимал или буду пони­мать все узлы этой системы.

11. Так кого же я убил? Я не знаю этого. И не чувст­во вины или отчаяния за совершенное преступление на­чинает преследовать меня, но возникает некое странное чувство ответственности. Самое важное в этом опыте то, что я чувствую, что мое осознание себя убийцей в каком-то фундаментальном смысле, так сказать, «ста­вит все на места», что-то достраивает, ранее мне не сов­сем понятное.

12. Я же, по-видимому, не до конца вкладывал пра­вильный смысл в понимание того, что значит быть «я», своих прагматических перспектив и возможностей. Я,

в частности, не предполагал, что так бывает, что снача­ла тебе ничего не известно, а потом ты вдруг понима­ешь, что ты убийца, и это понимание каким-то стран­ным образом достраивает твою картину мира. «Ах вот оно что, — думаешь ты, — теперь это мне гораздо яс­нее». Хотя тайна, конечно, лишь приоткрывается, поз­воляет, так сказать, лишь заглянуть на себя в щелку. И конечно, я вообще могу забыть про это понимание. Но если я не забыл его сразу, как мимолетный сон, то я не могу не придать ему никакого значения.

13. Можно сказать: просто я анализирую состояние человека, которому вдруг неизвестно почему взбрело в голову, что он убийца. Но это не так. Нет, это я анализи­рую свое состояние, когда мне внезапно взбрело в голо­ву, что я убийца. И также нельзя сказать: я представляю себе, что я убийца. Или: что, если я кого-то убью? Убил, убью или убил бы при определенных обстоятельствах (в другом воплощении; в альтернативном возможном мире). Все это здесь несущественно. Фактом этого «са­мораскрытия» я вообще зачеркиваю значимость каких-либо последовательностей и модальностей. В этот миг я переживаю жизнь как целостную систему. После чего я могу, если захочу, каким-то образом попытаться объяс­нить свои поступки, которые раньше мне были не впол­не понятны.

14. Как если бы вдруг человек понял, что он негр. Он, возможно, подумал бы тогда: «Ах вот откуда моя любовь к джазу», — или что-нибудь в этом роде. И это совсем не то, как если бы ему сказали, что на самом де­ле он незаконный сын Нельсона Манделы. Нет, просто негр. И я не узнал об этом, я скорее именно понял это. Может быть, это и не так на самом деле, но мне почему-то сейчас кажется, что это так.

15. Есть детское правило при чтении беллетристики:

если рассказ ведется от первого лица, то, значит, герой в конце останется жив. Это правило можно как-то кос­венно обойти, но нарушить его напрямик довольно трудно. Как если бы я сказал: что с того, что я веду рас­сказ от первого лица, все равно я погибну. Но конец мо­его рассказа не может совпасть с моей смертью. Я мо­гу, конечно, написать: «Я умер такого-то числа в три часа дня», но это будет так или иначе просто пошлый трюк.

16. С убийством дело обстоит иначе. Здесь никогда нельзя быть до конца уверенным. Помню, как я обрадо­вался, когда узнал, что И. Анненский и Л. Шестов счи­тали, что Раскольников на самом деле не убивал стару­ху, что все это было лишь наваждение, а потом следова­тель просто спровоцировал его, поймал на пушку. Ведь когда Раскольников спрашивает: «Так кто же убил?», то нельзя сказать, что он спрашивает неискренне.

17. Точно так же у меня всегда вызывала какое-то со­мнительное ощущение развязка романа «Братья Карама­зовы»: что убил Смердяков. Меня это подспудно никог­да не удовлетворяло. Ведь кроме свидетельства почти помешанного Смердякова совсем помешанному Ивану Карамазову, после чего первый покончил с собой, а вто­рой окончательно сошел с ума, ничего нет. Вероятно, правильнее сказать, что в «Братьях Карамазовых» оста­лось неизвестным, кто убил Федора Павловича. Конеч­но, принятие такого решения во многом разрушает тра­диционные представления о том, как устроена прагмасемантика художественного текста в XIX веке. И если Анненский и Шестов почти наверняка согласились бы со мной, то ни один критик XIX века, даже самый умный (например, Н. Н. Страхов или Константин Леонтьев), просто не понял бы, о чем идет речь.

18. Так же как в случае с «Братьями Карамазовыми», у меня появилось ощущение удовлетворенности. В том случае это была удовлетворенность от понимания того, что не обязательно отца убил Смердяков. В моем случае осознания себя убийцей я почувствовал удовлетворе­ние, как если бы я стал лучше понимать, что я собой представляю и что собой представляет жизнь вокруг меня, мир, в котором я живу. Конечно, для описания этого опыта не хватает соответствующей языковой при­вычки. Например, я могу сказать, что я понял «прагма­тическую неоднозначность субъекта» или что «расши­рились границы моего понимания своего сознания», но это, конечно, совсем не будет отражать сути того, что я пережил.

19. Можно сказать, что описываемый опыт вообще не имеет никакого отношения к эпистемическому; что я не узнал чего-либо, мне не была сообщена какая-тоинформация. И также неверно было бы сказать, что я «отождествил себя» с убийцей. Я безусловно нечто по­нял, нечто важное, может быть, даже самое важное за всю свою жизнь.

20. Пожалуй, я могу сказать, что я, возможно, уловил какую-то мельчайшую частицу «нового мышления». То есть я хочу сказать, что, может быть, когда-нибудь выра­жение «осознать себя убийцей» будет таким же обыден­ным, какими сейчас являются выражения вроде «ком­плекс неполноценности» или «контрперенос».

21. [...]

22. Вот, пожалуй, неотъемлемая черта, присущая то­му переживанию, действительно во многом определяю­щая мое самоощущение последнего времени: «Со мной может случиться все что угодно».

23. Можно было бы сказать, что такое переживание близко к переживанию сновидения. Действительно,

«все что угодно» случается прежде всего во сне. Правда также и то, что именно во сне опыт осознания себя убийцей наиболее естествен и правдоподобен. Однако, как правило, переживание себя убийцей в сновидении связано либо с чувством резиньяции, либо, наоборот, с агрессивной жаждой деструктивности. В своем опыте я не чувствовал ни раскаянья, ни жажды крови, ни жела­ния скрыться. Наоборот, скорее мне показалось на мгно­венье, что мне открылось нечто важное, и я испытал при этом даже нечто вроде чувства торжества, во всяком слу­чае, удовлетворения.

24. Такого рода удовлетворение мог бы испытать че­ловек, который окончательно понял, что у него смер­тельная болезнь. Здесь нет места чувству раскаянья или попыткам убежать, но зато, как можно предполо­жить, может быть такое чувство, что в определенном смысле все стало на свои места, все разъяснено, точки над i расставлены. Смертельно больной отныне чувст­вует некий позитивный груз ответственности перед не­избежной и близкой смертью, в то время как ответст­венность перед жизнью, так долго тяготившая его, те­перь неактуальна.

25. Так же и в моем переживании первым был не ужас и не раскаяние, а нечто вроде того, что теперь можно наконец перестать думать о карьере, об амбици­ях и следует готовить себя к чему-то значительному. К некой таинственной, находящейся за пределами обы­денной жизни ответственности.

26. Кроме того, согласившись, что описываемый опыт в чем-то был сродни обычному опыту сновиде­ния, следовало бы как-то указать на то, что если уж воспринимать этот опыт хотя бы отчасти и косвенно в свете некой новой парадигмальности, то и понимание феномена сновидения также должно быть соответст-

венным образом изменено в свете этой новой парадигмальности. К сновидению здесь уже нельзя относиться как к субституту чего-либо, как к чему-либо по преиму­ществу символическому. К сновидению в данном слу­чае уместно было бы отнестись как к непосредственно­му опыту, как, например, к опыту созерцания незнако­мой местности.

27. Так, мне теперь кажется, что если мне приснилось, скажем, что я пролезаю в узкую трубу, то совершенно бессмысленно рассуждать, что это субститут полового акта или метафора «тесных врат познания». Рассуждать так в данном случае — все равно что исследовать совре­менную литературу методами Проппа и Шкловского. В определенном смысле это все равно, приснилось ли мне, что я убийца, или я это понял наяву, хотя я бы стал про­тестовать, если бы мой опыт стали называть опытом ми­фологического снятия оппозиций. Я продолжаю пони­мать, что сон и явь — это разные вещи (разные жанры). В данном случае их противопоставление просто несуще­ственно.

28. Итак, я думаю, что безусловно со мной может слу­читься все что угодно. И поэтому если оказывается, что может случиться и так, что я оказываюсь убийцей, то моя мысль может в этом случае идти по двум направлениям. Во-первых, например, по направлению того чувства спо­койной ответственности, которое я уже упомянул. Так сказать, теперь мне понятно, что делать дальше, хотя что именно, уже другой вопрос. Во-вторых, я, вероятно, мо­гу подумать так: «Хорошо, допустим, я действительно убийца, хотя я не знаю, кого, когда и зачем я убил. Я знал, что со мной может случиться все что угодно. Вот оно и случилось. Но ведь в этом случае, когда со мной случи­лось нечто из разряда "всего что угодно", я в определен­ном смысле не обязан больше жить и думать по тем при-

вычным для меня законам мышления, по которым я жил в преддверии того, что со мной произошло. То есть если мне вдруг «ни с того ни с сего» приходит в голову, что я убийца, то либо я (со своих старых ментальных позиций) отметаю значимость этого опыта, либо пытаюсь отмести (в определенном смысле должен отмести) эти устарев­шие ментальные установки.

29. И наверно, одной из таких установок является, например, та, что если человек — убийца, то он должен чувствовать раскаяние, угрызения совести, страх нака­зания, желание скрыться, замести следы и тому подоб­ное. От этого языка старых установок, вероятно, до­вольно трудно отказаться. Но мне нечего будет делать с этим новым опытом, если я буду подходить к нему со старыми ментальными мерками. Если я хочу двигаться хоть в каком-то направлении и попытаться принять этот кажущийся абсурдным опыт, то я должен отказаться от многого.

30. Например, от того, что «Я знаю, что это моя ру­ка». Возможно, в этом случае пропозиция «Идет дождь, но я так не считаю» перестанет быть парадоксом. И мо­жет быть, даже ее можно будет переименовать из «пара­докса Мура» в «закон Мура».

31. Но пока я не забыл свой «старый язык» и слова «я понял, что я убийца» не потеряли для меня своего шо­кирующего оттенка, встает проблема генетической свя­зи между тем, что значили эти слова в моем «старом языке», и тем, что они должны означать на моем новом языке.

32. Вероятно, следует подумать о том, в какой мере опыт, описываемый мной, является кафкианским. Прежде всего кафкианский опыт подразумевает, что происшедший эксцесс не отменяет, а, наоборот, укреп­ляет обыденные логические связи. Пропорции, может

быть, искажаются до неузнаваемости, но в этих изме­нившихся пропорциях еще яснее проступает логичес­кий каркас старого мира. В этом суть экспрессионист­ского опыта.

33. В переживании, которое пытаюсь описать я, не происходит искажения мира, напротив, на миг начинает казаться, что наконец-то в мире появляется некая ос­мысленность и структурированность. Появляется ощу­щение, что я понял нечто, чего пока не понимают дру­гие. И скорее не про меня, а про себя самих.

34. Можно ли сказать тогда, что то, что я понял или ощутил, есть понимание или ощущение того, что «каж­дый человек убийца»? Но, во всяком случае, это не то же самое, как если бы я открыл у себя какой-то неизве­стный до сих пор орган и на основании этого делаю за­ключение, что, вероятно, у каждого человека есть такой орган. В определенном смысле я вообще здесь не делаю никаких заключений.

35. Как если бы я открыл «бессознательное» и сде­лал бы вывод, что у всех людей есть (и скорее всего всегда было) «бессознательное». В моем опыте нет ме­ста обобщению, квантификации. Тайна в отличие от за­гадки не предполагает логического обобщения. Навер­ное, каждый может заглянуть в тайну, но вся тайна ни­когда не может открыться, сколько бы в нее ни заглядывали. В этом смысле открытие бессознательно­го не было «тайным» открытием, оно было скорее зага­дочным открытием. Что касается тайны, то можно только ждать и надеяться, что она когда-то откроется целиком (или, наоборот, надеяться, что этого никогда не произойдет).

36. То, что я понял или почувствовал, не объединяет и не разъединяет меня с миром. Я не жду на этот счет никаких санкций от мира. Скорее этот опыт подразуме-

вает, что я (вероятнее всего случайно) заглянул в тай­ную лабораторию изменения мира.

37. И все же если я пока употребляю какие-то слова, я должен попытаться разобраться, соотносится ли хоть как-то их значение с тем значением, которое, так ска­зать, было у них раньше. И если «быть убийцей» в мо­ем смысле не имеет ничего общего с выражением «быть убийцей» в общепринятом смысле, то дальнейшее рас­смотрение смысла этого выражения вообще вряд ли имело бы смысл.

38. Но ведь я не говорю, что мир изменился в одно­часье и, стало быть, в одночасье изменилось значение всех слов. Я рассматриваю слова просто потому, что у меня пока нет другого способа самопознания.

39. И в этом смысле мой опыт принадлежит к анали­тическому опыту. Но поскольку я не уверен, что слова в процессе этого опыта не изменяют своих значений, то вернее будет этот опыт назвать постаналитическим.

40. И поскольку я не отрицаю, что осознание чего-либо, выраженное в словах, может повлечь за собой ка­кие-то значимые, может быть, даже катастрофические социально-психологические последствия, то мой опыт в широком смысле является частью экзистенциального опыта. Но поскольку я не знаю, о каких последствиях может идти речь и можно ли их называть последствия­ми в старом смысле слова, то этот опыт скорее является постэкзистенциальным.

41. И если экзистенциализм и аналитическая фило­софия в их классических проявлениях не имели друг к другу никакого отношения — они говорили на совер­шенно разных языках и, вероятно, не принимали друг друга всерьез, если вообще подозревали о существова­нии друг друга, — то в моем случае аналитический опыт, опыт рассмотрения слов, практически совпадает с

экзистенциальным опытом, опытом внутренних катаст­рофических интенций. Как если бы можно было приве­сти, так сказать, Витгенштейна и Камю к общему зна­менателю.

42. Но ведь я не говорю, что мне пришла в голову ги­потеза, что слово «убийца» или выражение «быть убий­цей» применительно ко мне непременно должно изме­нить свое значение. Я вообще не думал в момент пере­живания этого опыта о том, какие значения имеют или могут иметь слова или выражения. Разговор о значени­ях не является непосредственной частью этого опыта. Просто в силу необходимости говорить на более или менее привычном языке, чтобы быть хотя бы отчасти понятым и хотя бы самим собой, я пытаюсь разбирать­ся в значениях и, возможно, сталкиваюсь с тем, что те­перь язык, на котором я привык говорить, скорее всего непригоден.

43. И вообще говоря, я не могу сказать, что этот опыт заключался в том, что я нечто открыл или меня нечто осенило. Скорее нечто оказалось другим, не таким или не совсем таким, как я представлял себе это ранее. Как будто я шел по знакомому коридору и вдруг увидел со­вершенно незнакомую дверь, а открыв ее, обнаружил совершенно неизвестную мне комнату. Вероятно, я мог бы тогда подумать: «Оказывается, здесь какая-то комна­та». Может быть, мне показалось тогда, померещилось, что там есть неизвестная дверь и за ней комната, но в описываемом случае, как уже говорилось, это не имеет значения. «Мне померещилось, почудилось, что я убий­ца. И, может быть, каждый человек — убийца (или часть людей, не считающих себя убийцами, на самом деле убийцы), но только люди не подозревают об этом». Тут избыточны и неуместны слова «померещилось» или «почудилось». Разве можно сказать: «Мне померещи-

лось, что у меня болит зуб»? Не будет ли это означать просто, что я почувствовал, может быть, на короткое мгновение зубную боль, которая сразу прошла? Пере­живание, о котором я говорю, происходило в каком-то особом режиме, когда «на самом деле» или «не на са­мом деле» не играет никакой роли.

44. Если человеку приснился страшный сон, то ему продолжает быть страшно и в первые секунды, когда он уже проснулся. Нечто из сна настигает его.

45. Все это так, но все-таки не может быть, чтобы я совершенно не представлял себе и не мог выразить в словах если не само содержание этого опыта, то по крайней мере то, каким мне виделось тогда это состо­яние, когда я почувствовал или понял, что я убийца. Что хотя бы приблизительно значило для меня тогда выражение «быть убийцей» применительно ко мне? Пожалуй, самым отличительным семантическим ком­понентом этого состояния было то, что я почувствовал себя не случайным убийцей. То есть, говоря точнее, это состояние не было тем, не казалось похожим на то, какое мог бы испытывать человек, который стал убий­цей случайно, по воле обстоятельств, или даже то, ко­торое испытывал бы человек, который, подобно рас­сказчику романа Агаты Кристи, совершил обдуманное убийство.

46. В моем случае это было скорее некое ощущение себя убийцей как моего постоянного состояния или свойства (для чего даже не обязательно в актуальном смысле совершать убийство), состояния «быть убий­цей» как чего-то неотъемлемо присущего моей личнос­ти, как моей прирожденной профессии, призвания или судьбы.

47. Как в даосском мировосприятии любое призва­ние должно быть оценено имманентно независимо от

тех поверхностных социально-психологических по­следствий, которые с ним связаны. Убийца при таком понимании должен быть хорошим убийцей, как должен быть хорошим мясник или актер. И убийца должен вы­полнять свою работу как можно лучше, раз ему уготова­на такая социальная роль (вероятно, в таком ракурсе наиболее адекватно было бы рассмотреть, например, фигуру Басаева).

48. Другой признак, который, может быть, и являет­ся самым главным, хотя я не уверен, присутствовал ли он в моем опыте в явном виде, — это понимание не­разрывности состояний «быть убийцей» и «быть жерт­вой». Возможно, именно в этом пункте моих рассужде­ний кто-то, кого они до этого шокировали, отчасти примирится с ними, и наоборот, тот, кого заинтригова­ла их необычность, будет в значительной мере разоча­рован.

49. Я сказал, что состояния «быть убийцей» и «быть жертвой» понимались (понимаются) мной как нечто не­разрывное. Но это неточное утверждение. Прежде всего это не значит вовсе, что я ощущал (ощутил), что «быть убийцей» и «быть жертвой» — это одно и то же. Не оз­начает это также и того, что одно состояние переходит в другое или что одно может быть рассмотрено как дру­гое. И в этом смысле, если мой опыт в каком-то важном виде был сродни кафкианскому опыту, то он в той же мере совершенно противоположен борхесианскому опыту (я имею в виду, например, идею, что Иуда и Хри­стос — это одно; и тому подобное); хотя скорее всего он, так сказать, сильно отталкивался именно от борхе-сианского опыта (а не от кафкианского). Главное отли­чие моего опыта от борхесианского опыта — в культур­ной редуцированности (в противоположность культур­ной перенасыщенности борхесианского опыта). Это

был, так сказать, пост-постмодернистский опыт, опыт отказа от культурной опосредованности каждого ду­шевного движения. Поэтому я с большой неохотой при­вожу здесь культурно значимые примеры. И в этом смысле роман Агаты Кристи здесь гораздо более умес­тен, чем, скажем, «Бхагавадгита».

50. Возможно, наиболее точным было бы сказать, что «быть убийцей» и «быть жертвой» — состояния со­знания, находящиеся естественным образом на одной плоскости: убийца и жертва связаны между собой, как черное и белое, правое и левое, истина и ложь.

51. При этом ясно, что ощущение себя жертвой мо­жет быть состоянием длительным и привычным для многих людей. И в этом смысле ощущение жертвы бо­лее фундаментально. Но именно в силу своей фунда­ментальности и немаргинальности это состояние созна­ния философски гораздо менее интересно.

52. Но дело здесь не в том, что ощутить себя убийцей в каком-то смысле более маргинально, более смело и от­ветственно, чем ощутить (ощущать) себя жертвой. Воз­можно, более или менее правильным было бы сказать, что, ощутив себя убийцей, я не то чтобы перестал ощу­щать себя жертвой, а скорее момент, когда я ощутил се­бя убийцей, проходил на фоне того, что я ощущал себя жертвой. Тут важно именно противопоставление аспектуальности (совершенного и несовершенного видов) этих состояний. Жертвой можно было бы ощущать себя постоянно. Убийцей можно (нужно?) было ощутить се­бя мгновенно и в то же время внемоментно. Ощущение себя жертвой может быть аморфным и широким, ощу­щение себя убийцей должно быть острым и резким, как удар ножа убийцы.

53. И, конечно, важно то, что ощущение себя жерт­вой социально гораздо более приемлемо, чем ощуще-

ние себя убийцей. Жертва находится в социальном и психологическом смыслах в более благоприятном по­ложении. Она вправе претендовать на сочувствие. Жертва, несмотря на свою аморфность, более, так ска­зать, популярна.

54. Лучше сказать, что убийца и жертва тянутся друг к другу. Они, так сказать, объединены одним общим де­лом. В каком-то смысле убийца и жертва — такие же партнеры, как врач и пациент, писатель и читатель. И только убийца может до конца понять жертву. Они инте­ресны друг другу, актуальны друг для друга. При этом как только убийца по отношению к жертве перестает быть убийцей, и наоборот, они теряют интерес друг к Другу.

55. В определенном смысле можно сказать, что ощу­щение себя убийцей — это прежде всего ощущение се­бя не-жертвой. Вероятно, для личности, долгое время ощущавшей себя жертвой (например, просто жертвой обстоятельств), стать просто немаркированным сред­ним членом этой оппозиции труднее, чем стать марки­рованным противоположным ее членом. Жертва пере­стает быть жертвой путем бунта — раб закономерно превращается в насильника и убийцу. Раб не может стать просто обычным человеком, так как привычка к рабству выработала у него необратимые порочные уста­новки раба. Ему психологически гораздо проще повер­нуть на 180° и стать разбойником. Отряды убийц ком­плектуются из толпы жертв.

56. Но значит ли это, что в моем сознании произошла такая или подобная работа: превращение жертвы в убийцу? Разумеется, опыт, который я пытаюсь описать, ничего общего не имеет с этим рассуждением. Если го­ворить грубо и прямолинейно, то мой опыт заключался не в том, что я раньше был жертвой, а превратился в

убийцу, но скорее в том, что я осознал, что в определен­ном смысле всегда был убийцей.

57. Но было ли при этом состояние жертвы иллюзи­ей или неким «ментальным заблуждением»? Я склонен думать, что это не так. Здесь раз и навсегда надо отка­заться от фабульности мышления, от «раньше» и «поз­же». Можно было бы сказать, что я «одновременно» на­ходился в состоянии жертвы и одновременно это было некоей метафизической ширмой. Так сказать, в сердце раба всегда дремал убийца.

58. Но что же получается? Что быть убийцей и быть жертвой — такие же внешние качества, как быть бед­ным или богатым? Ведь ничего особенного нет в том, чтобы сказать, что я всегда был беден, но одновременно в моем сердце дремал богач. Но нельзя забывать при этом того важного факта, что если богач — это тот, у ко­го много денег, то убийца — это не тот, кто убил много людей. И даже нельзя сказать, что убийца — это тот, кто убил одного человека, если он сделал это без злого умысла, по стечению обстоятельств или в порядке за­щиты своей жизни или достоинства.

59. Я прихожу к тому, что я скорее не знаю, кто такой убийца. В конце концов, скорее всего я точно знал, да­же, вероятно, в тот момент, когда ощутил себя убийцей, что я не убил ни одного человека. То есть вполне воз­можно, что я никого не убивал. Но почему же в таком случае я почувствовал, что я убийца? «Что я хотел этим сказать?» Не о своей готовности к убийству. Не о своей обреченности на убийство. Не о своей агрессивности. Скорее это было ощущение нового призвания, нового служения, нового состояния души.

60. А что почувствовал Христос в тот момент, когда осознал, что он Сын Божий? Вернее, как он мог почув­ствовать, что он Сын Божий? В Евангелиях нигде не

говорится, что Святой дух сходил на Него Самого, в то время как и деве Марии, и Иосифу Обручнику не раз являлся Ангел, свидетельствуя, что их сын — Мессия. Но как и когда это понял сам Иисус?

61. Однако при чем здесь вообще Иисус Христос? Но ведь если в его жизни, в юности или, по всей видимос­ти, даже в отрочестве был некий опыт осознания своего служения, своей избранности, то этот опыт в опреде­ленном смысле должен был быть аналогичен тому, ко­торый описывался здесь. И разве Иисус не любил боль­ше блудниц и мытарей, чем книжников и фарисеев?

62. Опыт, который пережил я и о котором пытался го­ворить, мог быть аналогичен опыту Иисуса (если такой опыт вообще имел место) в том, что в обоих случаях, как можно предположить, было ощущение открывшей­ся тайны (в моем случае лишь на миг приоткрывшейся), связанное с идеей новой жизни и новой ответственнос­ти. Ощущение (в моем случае секундарное) своей от­торженности от людей, но (в моем случае это неочевид­но) во имя людей.

63. Потому что я почувствовал себя убийцей, но, ко­нечно, не убийцей-злодеем. И, как я уже говорил, я в сущности пришел к тому, что я не знаю, кто такой убий­ца, кого и зачем он убивает и убивает ли вообще. В оп­ределенном смысле ощутить себя убийцей означало ощутить свой Крест.

64. Ведь даже если мне действительно предстоит со­вершить убийство, то ясно, что речь не идет об обыкно­венном уголовном преступлении. Но даже если речь идет об обыкновенном уголовном преступлении, то и в этом случае может идти речь об опыте некоей духовной чистоты.

65. Услышать или увидеть, узреть пусть на мгнове­нье и по ничтожному поводу крохотную частицу воз-392

можной истины и, прислушавшись (приглядевшись) к ней, продолжать жить, сохраняя память о пей, пока не появится Тот, в чьей руке лопата, которой веют хлеб, ко­торый очистит гумно Свое и соберет Пшеницу Свою, а солому сожжет огнем неугасимым.

66. И ясно, что стремление к экстремальности и чис­тоте опыта (каким бы страшным или фантастическим он ни казался) не может и не должно находить отклика. «Мы играли вам на свирели, и вы не плясали; мы пели вам печальные песни, и вы не рыдали» [Мтф. 11, 17].