Ошибка за ошибкой

Одним из фундаментальных свойств развитого есте­ственного языка является возможность называть один объект различными именами и описывать его различны­ми дескрипциями. Например, имя Иокаста может быть заменено выражениями «мать Эдипа», «царица Фив» или «жена Лая». Все три десигнатора будут иметь одно инвариантное значение, денотат, по терминологии Фреге [Фреге 1978], или экстенсионал [Карнап 1959]. В то же время в каждом из этих выражений есть нечто осо­бенное, то, посредством чего значение реализуется в языке, — смысл, коннотат, или интенсионал.

Можно сказать, что эта особенность естественного языка является лингвистической базой для формирова­ния стиля, то есть возможности одно и то же называть или описывать по-разному, возможности приписывать одному экстенсионалу в принципе бесконечное множе­ство интенсионалов.

Вероятно, наиболее полно этот принцип будет прояв­ляться в лирической поэзии (искусстве слова), примени­тельно к которой можно сказать, что в ней любому объ­екту может быть приписано любое имя или любая дескрипция. Данная особенность носит семантико-прагматический, а не чисто семантический характер, так как она, по всей видимости, прежде всего связана с неис­черпаемостью содержания основного объекта прагмати­ки и одновременно лирики — человеческого Я (ср. также [Бенвенист 1974: 293-294]):

Я связь миров повсюду сущих, Я крайня степень вещества;

Я упование живущих, Черта начальна божества;

Я телом в прахе истлеваю,

Умом громам повелеваю,

Я царь, — я раб, — я червь, — я бог!

Ср. у Ахматовой не менее известное описание неис­черпаемости предметной сферы лирической поэзии как реализации принципа субъективности в его прагматиче­ской сфере:

ПРО СТИХИ

Это — выжимки бессонниц, Это — свеч кривых нагар, Это — сотен белых звонниц Первый утренний удар... Это — теплый подоконник Под черниговской луной, Это — пчелы, это — донник, Это — пыль, и мрак, и зной.

В отличие от поэзии проза является не искусством слова, а искусством предложения, искусством выска­зывания. Как же реализуется данная особенность языка на пропозициональном уровне? В двух словах можно сказать, что эта особенность реализуется в интенсио­нальных контекстах пропозициональных установок, то есть в тех же фрегевских косвенных контекстах, ко­торые мы рассматривали в первой главе. Для того что­бы было ясно, о чем идет речь, вспомним пример из работы С. Крипке «Загадка контекстов мнения». Некий француз, никогда не бывавший в Англии, разделяет расхожее мнение, что Лондон — красивый город, ко-

торое он выражает при помощи французского высказы­вания:

Londres est jolie.

Однако данный герой отправляется в странствия, по­сле долгих перипетий попадает в Англию и поселяется в одном из самых неприглядных районов Лондона. Он не отождествляет в своем сознании этот город, в ко­тором он теперь живет по воле судьбы, с тем городом, который он называл по-французски Londres и по поводу которого разделял мнение, что Londres estjolie. Город, в котором он теперь живет, он называет по-английски London и разделяет мнение (никогда не бывая в ис­торическом центре города и все время проводя в своем грязном квартале), что —

London is not pretty. (Лондон — некрасивый город.)

Итак, в «феноменотическом сознании» (выражение из статьи [Сааринен 1986: 131]) этого персонажа стало одним городом больше. Эта особенность не обязатель­но проявляется в двух различных языках. Вот пример из той же статьи, где речь идет об одном языке. Здесь некий Питер может узнать имя «Вишневский», обозна­чающее человека, носящего то же имя, что и знамени­тый пианист. Очевидно, что, выучив это имя, Питер согласится с утверждением: у Вишневского был музы­кальный талант, и мы, употребляя имя «Вишневский» как обычно, для обозначения музыканта, можем выве­сти отсюда, что

Питер думает, что у Вишневского был музыкальный талант.

«[...] Позже, в другом кругу людей, Питер узнает, что был какой-то Вишневский, политический лидер. Питер весьма скептически оценивает музыкальные способно­сти политических деятелей и потому приходит к заклю­чению, что существует, вероятно, два человека, живу­щих примерно в одно и то же время и носящих фами­лию «Вишневский». Употребляя слово «Вишневский» для обозначения политического лидера, Питер соглаша­ется с тем, что

У Вишневского не было музыкального таланта» [Крипке 1986: 233].

Надо сказать, что тот факт, что внутри пропозици­ональных установок возможно несоблюдение принци­па подстановки нескольких интенсионалов для одного экстенсионала, был замечен и проанализирован еще Фреге, в частности в его работе «Мысль», в рассужде­ниях о «докторе Густаве Лаубене» [Фреге 1987: 28-30]. Однако наиболее четко и терминологически перспективно эту проблему охарактеризовал Куайн в работе «Референция и модальность», назвав подобные контексты «референтно непрозрачными» [Куайн 1982].

Применительно к художественному дискурсу выяв­ленная особенность языка дает следующий принцип:

референтная непрозрачность индивидных термов в контекстах мнения пропозициональных установок приводит к эффекту принятия одного индивида за другого, то есть к тому, на чем зиждется эпистемичес­кий сюжет.

Рассмотрим следующие два высказывания, являю­щиеся квазиметавысказываниями, описывающими сю-

жет «Царя Эдипа», вернее, некоей усредненной версии «истории об Эдипе»:

(1) Эдип знает, что он женился на Иокасте.

(2) Эдип знает, что он женился на своей матери. (Ср. также анализ этих высказываний в [Арутюнова 1988; Вендлер 1986].)

Первое высказывание характеризует положение дел до развязки трагедии, и его смысл не несет в себе ниче­го трагического. Второе высказывание характеризует по­ложение дел после развязки и в свернутом виде со­держит сюжетное зерно трагедии.

Выражения «Иокаста» и «мать Эдипа» имеют один и тот же экстенсионал, но разные интенсионалы. Соот­ветственно высказывания (1) и (2) выражают одно и то же истинностное значение и как будто описывают одно и то же положение дел. Схематически сюжет трагедии Эдипа можно описать при помощи объективно проти­воречивой конъюнкции:

(3) Эдип знает, что он женился на Иокасте, и не знает, что он женился на своей матери.

То есть не все семантико-прагматические вхождения имени Иокаста (и прежде всего тот факт, что Иокаста является матерью Эдипа) были известны Эдипу.

С логической точки зрения все это произошло оттого, что выражения «Иокаста» и «мать Эдипа» употреблены в референтно непрозрачном контексте пропозициональной установки «Эдип знает, что». То есть в феноменологиче­ском сознании Эдипа Иокаста и мать Эдипа — это раз-

ные индивиды. Другими словами, для Эдипа справедли­во, что:

(4) Эдип не знает, что Иокаста и его мать — это одно лицо

или

(5) Эдип полагает, что Иокаста и мать Эдипа — это разные лица.

В соответствии с этим и можно утверждать, что воз­никновение эпистемического сюжета имеет место вследствие возможности в референтно непрозрачных контекстах пропозициональных установок приписы­вать одному и тому же суждению противоположные значения истинности или, напротив, — возможности одно и то же значение истинности приписывать раз­ным суждениям. Так, для Эдипа до развязки трагедии суждения:

(6) Иокаста является женой Эдипа

(7) Иокаста является матерью Эдипа —

обладают противоположными значениями истиннос­ти, то есть на вопрос «Является ли Иокаста женой Эдипа?» он должен отвечать утвердительно, а на вопрос «Является ли Иокаста матерью Эдипа?» — отрицательно. Обнаружение Эдипом истинности суж­дения (7) путем установления тождества между име­нем Иокаста и дескрипцией «мать Эдипа» — на уров-

не экстенсионала — и составляет пружину сюжета трагедии Эдипа.

Сама возможность возникновения в языке референт­но непрозрачных контекстов (здесь мы переходим с ло­гико-семантического уровня описания на лингвистичес­кий) обусловлена наличием в нем не только главных предложений, но и придаточных, то есть наличием раз­витой прагматики как возможности моделировать го­ворящим свою речевую позицию, а также наличием со­ответствующих синтаксических ресурсов для моде­лирования этой позиции. Ср.:

«[...] В Языке-3 имеются все необходимые условия для того, чтобы в нем появились пропозициональные установки. В самом деле, чтобы можно было сказать "Джон считает, что..." (скажем, "Джон считает, что идет дождь"), нужно, чтобы тот носитель языка, ко­торый это говорит, имел возможность выделить Джона как объект наравне с объектом "дождь"» [Степанов 1985: 308].

Переходя вновь на язык модальной логики, можно сказать, что различие между интенсионалами и экс­тенсионалом высказывания становится существен­ным, актуальным для языкового сознания лишь тогда, когда язык приобретает возможность выражать мне­ния оценки, нормы, истинность или ложность ко­торых опосредована прагматически (или, в терминах Ю. С. Степанова, дектически), то есть возможность выражать мнения, оценки и нормы, истинные или ва­лидные при одном положении дел или направлении со­бытий (в одних возможных мирах) и ложные или нева­лидные при другом положении дел, других направле-

ниях событий (в других возможных мирах) [Хинтикка 1980Ь: 72-74].

Говоря метафорически, возможность моделирования ошибки должна быть предоставлена сюжету естествен­ным языком.

Рассмотрение особенности семантики естественного языка обычно понимается как препятствие на пути к построению языка науки (в частности, в программе ло­гического позитивизма Венского кружка). Истина ограничена строгим числом фактов, в то время как об­ласть фантазии, вранья, виртуальных объектов, «инди­видных концептов» практически безгранична.

Куайн писал по этому поводу следующее:

«Трущобы возможных объектов — благодатная поч­ва для элементов, склонных к беспорядку. Возьмем, к примеру, возможного толстого, человека стоящего у той двери, или же возможного лысого человека, стоящего у той же двери. Являются ли они одним возможным чело­веком, или это два возможных человека? Как нам решить этот вопрос? Сколько же возможных человек стоит у двери? И не больше ли там худых возможных людей, чем толстых? И сколько из них похожи друг на друга? И не делает ли их это сходство одним челове­ком? Разве нет двух возможных абсолютно одинаковых предметов? Но не то же ли это самое, что сказать, что для двух возможных предметов невозможно быть оди­наковыми? Или наконец дело просто в том, что понятие тождества неприменимо к недействительным возмож­ным объектам? Но тогда какой смысл говорить о каких бы то ни было сущностях, если о них нельзя сказать, тождественны ли они или отличаются друг от друга» [Quine 1953: 4].

Но то, что является препятствием или осознается в качестве препятствия в логике, становится необходи­мым в беллетристике. Говоря так, мы подчеркиваем, что эпистемический сюжет рассматривается нами как наиболее фундаментальный из всех выделенных нами типов сюжета. Что же так выделяет эпистемический сюжет по сравнению с алетическим, деонтическим, ак­сиологическим, темпоральным и пространственным? Прежде всего наибольшая универсальность первого. Целые жанры нарративной прозы строятся на эписте­мическом сюжете, не могут без него обойтись, исполь­зуя остальные виды модальностей на второстепенных мотивных ролях. Такими жанрами являются прежде всего комедия, детективный жанр, криминальный роман и т. п. В целом можно отметить, что чем более массовым является беллетристический жанр, тем бо­лее необходимой, неотъемлемой его частью является эпистемический сюжет, сюжет ошибки, qui pro quo. Почему это так, можно попытаться выразить следую­щим рассуждением. Основной единицей нарративной прозы является высказывание, пропозициональной основой которого служит понятие истинности и лож­ности, рассматриваемое в качестве денотата. В со­ответствии с тем представлением, которое мы рас­смотрели в первой главе, нарративная проза чаще все­го лишает свои пропозиции значений истинности, но только для того, чтобы освободить эпистемическое пространство для интенсиональной игры в истинность и ложность. «Изображенные», вторичные пропозиции в каком-то смысле остаются пропозициями. Они явля­ются отображением языка и тем самым —своей языко­вой сути, которая в экстенсиональном смысле была у них отнята беллетристическим жанром. Но поиск ис­тины, загадка, ошибка, розыгрыш, обман, надуватель-

ство, хитрость, просто откровенная ложь — все это возможно лишь на языке пропозиций. Поэтому наибо­лее фундаментальный интерес рядового «пользовате­ля» беллетристики — это интерес эпистемический, а не деонтический, не аксиологический, не алетический, не темпоральный и не пространственный. Для читате­ля прежде всего важно, что будет дальше. Деонтичес­кие и аксиологические мотивы (хорошо ли поступил герой или дурно? можно ли нарушать норму, или это исключено?) выступают в беллетристическом дис­курсе лишь как мотивная аранжировка. То же самое можно сказать и о пространстве и времени. Простран­ство, как мы показали выше, просто является слугой эпистемического сюжета, а время — слугой алетичес­кого сюжета научно-фантастического типа.

Говоря метафорически, когда пользователь массовой литературы читает, что герой переходит улицу на крас­ный свет, то здесь важнее не деонтический признак, а эпистемический: «Он нарушил запрет, что же из этого последует? Задавят его или не задавят? Накажут или не накажут?»

Если переформулировать сказанное в терминах первого раздела, то можно сказать, что потребность в переработке нарративной информации, которая заклю­чается в исчерпании, так сказать, «интенсиональной энтропии», прежде всего удовлетворяет именно эпи­стемический сюжет.

Чем выше художественный жанр, тем большую роль в нем начинают играть деонтика и аксиология. В коме­дии наказание зла и торжество добра является профанированием подлинных аксиологических ценностей, ибо происходит это автоматически в силу жанровых за­конов. Тот факт, что в романе или в трагедии может по­бедить зло, высвобождает эти категории, делает их но-

сителями свободного нарративного выбора и тем самым поднимает их рейтинг в сюжете.

Разграничение выражений, имеющих разные интенсионалы, но один экстенсионал, в контексте содержания пропозициональных установок покоится на принципе взаимозаменяемости тождественных: «Если дано ис­тинное утверждение тождества, то один из его членов может быть заменен на другой в любом истинном пред­ложении, и результат тоже будет иметь значение исти­ны» [Куайн 1982: 87].

Естественно, что для того, чтобы было возможно осуществить ошибку в данной конструкции, необходи­мо, чтобы сама эта конструкция была возможна в языке. Ясно, что в реальных языках подобные конструкции были возможны отнюдь не всегда. Так, Ю. С. Степанов в книге «Индоевропейское предложение» отмечает, что тип предложения «Активный субъект + глагол + актив­ный объект» («Охотник убил оленя»), то есть именно тот тип нропозициональности (номинативно-аккузативный), который необходим, чтобы смоделировать пропо­зициональную установку —

А. считает, что охотник Б. убил оленя — был в индоевропейском праязыке не распространен:

«Активный актант в позиции объекта оформляется в этих языках принципиально иным способом [...]. Таким образом, как это ни парадоксально, оказывается, что предложение типа IV "Человек, воин убивает врага" не могло существовать на "этапе Уленбека" и заведомо не могло существовать на более ранних этапах протоиндо-европейского языка, если это этапы языка активного

строя, как они обоснованно реконструируются в работе Т. В. Гамкрилидзе и В. В. Иванова» [Степанов 1989: 48].

Ср. там же:

«Итак, напрашивается вывод, что преобразование языка активного строя, где отсутствуют предложения типа IV "Воин убивает врага" с морфологическим оформлением активного объекта и соответствующего предиката-глагола, в язык номинативно-аккузативного строя, где такие предложения типичны, было сопряже­но с определенными трудностями» [Там же: 55].

Представляется очевидным, что в древнем архаичес­ком мышлении невозможна конструкция с чистым аккузативным объектом, который только в такой позиции можно «спутать» с другим объектом, так как язык перво­бытных людей был устроен принципиально по-другому. Современному номинативному (номинативно-аккузативному) строю предшествовало по меньшей мере пять пропозиционально-семантических типов, где в каждом последующем имя все более абстрагировалось от глаго­ла: инкорпорирующий, прономинальный, посессивный, эргативный, локативный [Мещанинов 1975: Лосев 1982а, 1982b].

«В инкорпорирующем строе предложение строится путем простого комбинирования разных основ или корней без всякого их морфологического оформления, путем простого нанизывания, в результате чего и образующиеся из них предложения в то же самое время являются не чем иным, как одним словом.

Так, например, в колымском диалекте одульского (юкагирского) языка мы имеем такую фразу asayuol-soromoh, где asa означает "олень", yuol "видение" и soro-

moh "человек". Другими словами, это есть "олень-виде­ние-человек", что в переводе на русский язык означает "человек увидел оленя"» [Лосев 1982а: 251].

«Отсутствие морфологии в инкорпорированном грамматическом строе свидетельствует о том, что ин­корпорированное мышление оперирует исключительно только с бесформенными, расплывчатыми, неанали­зируемыми чувственными пятнами.

[...] Отсутствие частей речи в языке соответствует отсутствию логических категорий в мышлении, а отсут­ствие логических категорий в мышлении есть отсутст­вие для такого мышления и в самой действительности подобного же рода противопоставления вещей иих свойств, качественных и количественных, их действий и др. [...]

Эта идеология и эта логика есть мифология» [Лосев 1982а: 254, 258-259].

Естественно, что в мифологическом мире нет места феномену художественного мышления, так же как в та­ком языке не может быть конструкции с пропозицио­нальными установками. По мере продвижения к более абстрактным конструкциям и более абстрактному мыш­лению в предложении выделяются косвенные падежи. Но косвенный падеж мыслит субъект только в его связи с другими субъектами, и лишь номинатив дает чистый абстрактный субъект, тождественный себе самому и классу таких же субъектов.

Соответственно наррация и сюжет возникают при распаде архаического сознания, где предмет не равен самому себе и сопричастен другим предметам [Леви-Брюль 1994], при переходе от мифа к эпосу, от ритуала к трагедии и комедии [Фрейденберг 1936, 1973b, 1978].

Формированию современного типа предложения со­ответствовало и развертывание циклического мифоло­гического времени, размыкание мифологического круга, возникновение феномена исторического времени и феномена события, на основе которого может строиться сюжет.

«Наиболее очевидным результатом линейного раз­вертывания циклических текстов было появление персонажей-двойников. От Менандра, александрийской драмы, Плавта до Сервантеса, Шекспира и — через романтиков. Гоголя, Достоевского — до романов XX ве­ка проходит тенденция снабдить героя спутником-двой­ником, а иногда и целым пучком-парадигмой спутников. То, что в этих случаях перед нами развертывание едино­го персонажа, можно продемонстрировать на примере схемы комедий Шекспира. В «Комедии ошибок»:

герои	Антифокл_____________	Антифокл
	Эфесский	Сиракузский
слуги	Дромио______________	Дромио
	Эфесский	Сиракузский

 

Поскольку оба Антифокла и оба Дромио близнецы, а слуги и господа переживают два варианта единого сю­жетного развития, очевидно, что перед нами распадение единого образа, одноименные герои представляют со­бой результат распадения единого образа по оси синтаг­матики, а разноименные — по парадигматической оси. При обратном переводе в циклическую систему эти образы должны «свернуться» в одно лицо [...]. Появле­ние персонажей-двойников — результат дробления ми­фологического образа, в ходе чего различные имена

Единого становились разными лицами — создавался сюжетный язык, средствами которого можно было рас­сказывать о человеческих событиях и осмыслять чело­веческие поступки» [Лотман-Минц 1981: 40-41].

Но означает ли все это, что для того, чтобы убить своего отца и жениться на своей матери, Эдип нуждал­ся в пропозициональных установках и номинативно-аккузативном строе? Да, в той мере, в какой это было необходимо для того, чтобы стать предметом трагедии. Если бы Софокл писал свою трагедию на одульском или гиляцком языке, то вместо предложения «Эдип убил своего отца и женился на своей матери» схемой «сюжета» было бы нечто вроде «эдипо-отце-убивание-матери-женение», где, во-первых, не ясно, кто кого убивает и кто на ком женится, и, во-вторых, невозмож­на постановка эпистемического оператора «думает», «полагает», «считает».

Другой вопрос, как воспринимают такие тексты но­сители современных инкорпорирующих языков, то есть каким образом трагедию Эдипа можно перевести на одульский или гиляцкий языки. Возможно, что носите­ли этих языков воспримут соответствующие тексты со­вершенно по-своему. А. Р. Лурия, вспоминая о своих по­левых исследованиях, рассказывает, как одному старику (крестьянину Рахмату) предложили такой вопрос: «Вот различные вещи: рубанок, клещи, молоток, гвозди, пи­ла и мальчик. Что здесь лишнее?» Старик ответил, что здесь ничего лишнего, все это нужные вещи. «А как же мальчик?» — спросили его исследователи. «Мальчик тоже нужен, — ответил старик. — Он будет помогать приносить инструменты» [Лурия 1982: 132].

Возвращаясь к Эдипу, можно сказать, что в свете современных реконструкций первобытного мышления

совершенно не очевидно, что факт убийства отца и же­нитьбы на матери должен был восприниматься как не­что ужасное. Кажется, что, напротив, осознание прес­тупности или греховности этих поступков — продукт позднейшего неархаического понимания реальности.

Убийство отца и тем более отца-царя, как показал еще Дж. Фрэзер, — вещь вполне закономерная в перво­бытном обществе [Фрэзер 1980]. В. Я. Пропп прямо связывает сюжет об Эдипе и сходные сюжеты с риту­альным убийством царя [Пропп 1976с], а также с вол­шебной сказкой, восходящей к обряду инициации [Пропп 1986].

Сюжет боя отца с сыном — один из распространен­ных в фольклоре. По-видимому, убийство ближайшего родственника могло осознаваться не как нечто ужас­ное, а наоборот, как нечто закономерное вследствие то­го, что понимание личности, ее субъективности и ис­ключительности не было развито в архаическом созна­нии, так же как не было в нем, по-видимому, понимания смерти как чего-то трагического, невосполнимого, не­обратимого. Молодой царь убивал старого царя подоб­но тому, как мы обламываем отсохшие ветви у дерева. Характерно, что на Сардинии было принято громко смеяться при ритуальном убийстве стариков, откуда по­шло выражение «сардонический смех» [Пропп 1976а].

То же самое можно сказать и в отношении архаичес­кого понимания убийства сына отцом. Книга Бытия опи­сывает жертвоприношение Авраама во многом постархаически, драматизируя этот поступок, в то время как жертва первого сына, по определению принадлежащего Богу, была делом совершенно закономерным и позитив­ным [Пропп 1986; Элиаде 1987]. Вообще жертва всегда связана с насилием, которое оценивается позитивно [Топоров 1988].

Примерно то же самое можно сказать и о сексуаль­ной связи Эдипа с матерью. Запрет на инцест— безус­ловно достаточно позднее явление. В архаическом ко­смогоническом мифотворчестве инцест был вообще необходимой предпосылкой для возникновения чело­вечества, так как первые люди естественным образом (поскольку, кроме них, никого не было) вступали в инцестуальные связи [Левинтон 1982].

Кроме того, как показал С. С. Аверинцев в специаль­ном исследовании об Эдипе, кровосмешение героя с ма­терью в архаическом мышлении истолковывалось пози­тивно как овладение матерью-родиной, то есть как суб­ституция царской власти, что мы наблюдаем в трагедии Софокла. По свидетельству Светония, Цезарю накануне нереализованного переворота приснилось, что он наси­лует свою мать, и это было истолковано как доброе предзнаменование [Аверинцев 1972].

Фундаментальная противоположность между нарра­тивно-художественным и ритуально-мифологическим мышлением состоит в том, что в последнем модальный оператор не только не изменяется на противополож­ный, а наоборот, утверждается до последней степени:

делается только то, что должно; говорится только то, что известно; отдается предпочтение только тому, что является благом.

Архаическое мышление ориентировано на норму и на позитивность, аномальное и негативное не входит в кол­лективную память. В нарративном мышлении, напротив, имеет место направленность на аномалию, на эксцесс. То, что нормально и позитивно, и так все знают, поэтому об этом нечего и рассказывать.

Если в волшебной сказке герой, уходя из дома в лес, нарушает запрет, то в соответствующем моменте обряда то же действие — уход из дома в священный лес — яв-

ляется, наоборот, выполнением предписания, диктуемо­го обрядом.

Если в «Махабхарате» изгнание Пандавов во главе с царем Юдхиштхирой является результатом невезения (проигрыша в кости), то в соответствующем ритуале оно является фактом инициального испытания, которое дол­жен пройти царь для того, чтобы в дальнейшем полу­чить трон [Невелева, 1988].

Если в трагедии Софокла ослепление Эдипа оцени­валось как наказание за совершенное преступление, то ритуальное толкование этого мотива является опять-та­ки позитивным: разочаровавшись в оче-видном зрении, Эдип выкалывает себе глаза, чтобы погрузиться во внутреннее зрение, подобно Тиресию, знавшему истину с самого начала, несмотря на свою слепоту [Голосовкер 1987]. Ср. легенду о Демокрите, который ослепил себя для того, чтобы лучше видеть [Аверинцев 1972].

Толкуя миф об Эдипе, Леви-Строс обращает внимание на этимологию имени Эдипа («толстоногий») и Лая («левша»): в обоих случаях имеет место затрудненность владения конечностями. Леви-Строс связывает это с проблемой автохтонности: рождаясь из земли, Эдип повреждает одну из конечностей [Леви-Строс 1983], что, с одной стороны, парадоксальным образом прелом­ляет мотив кровосмешения: выходит, что никакого кровосмешения не могло быть, так как идея рождения от двух людей чужда архаическому сознанию [Пропп 1976с], и, с другой стороны, подключает еще алетичес­кий мотив чудесного рождения. В ритуально-мифологи­ческом мире бог или герой с необходимостью должен был родиться не от двух людей, а каким бы то ни было иным образом: так, Кухулин рождается от того, что его мать выпила воду с насекомым, Афина — из головы Зев­са, Чингисхан — от наговора [Пропп 1976с].

То, что мы воспринимаем как систему модальностей, в архаическом сознании скорее всего представляло со­бой одну супермодальность. Эпистемическое, аксиоло­гическое, деонтическое, алетическое, пространственное и временное начала сливались в одно: то, что известно, то и хорошо, то и должно, то и необходимо, и находит­ся здесь и в прошлом (откуда черпается предание); то, что неведомо, — то дурно, запретно, невозможно, нахо­дится «там» и поэтому не существует вовсе (как не су­ществует линейного будущего в архаическом сознании). Возникновение сюжета связано с распадом этого мо­дального синкретизма, что становится возможным с по­явлением абстрактного номинативно-аккузативного предложения, где четко противопоставляются субъект и объект, знак и денотат, текст и реальность.