рефераты конспекты курсовые дипломные лекции шпоры

Реферат Курсовая Конспект

ЯЗЫК, ИСТИНА, СУЩЕСТВОВАНИЕ

ЯЗЫК, ИСТИНА, СУЩЕСТВОВАНИЕ - раздел Философия, Библиотека Аналитической Философии     Я...

БИБЛИОТЕКА АНАЛИТИЧЕСКОЙ ФИЛОСОФИИ

 

 

ЯЗЫК,

ИСТИНА,

СУЩЕСТВОВАНИЕ

 

 

составитель: В.А. СУРОВЦЕВ

 

Томск: Изд-во Томского государственного университета

 

2002
СОДЕРЖАНИЕ

 

Предисловие . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  
  РАССЕЛ Б. Об обозначении (перевод В.А. Суровцева) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  
  КАРНАП Р. Логические основания единства науки (перевод С.Г. Сычёвой). . . .  
  МУР Дж. Э. Достоверность (перевод В.А. Суровцева.) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  
  ВИТГЕНШТЕЙН Л. Заметки к лекциям об «индивидуальном переживании» и «чувственных данных» (перевод В.А. Суровцева) . . . . . . . . . . . . . . . . . . .    
  СЕЛЛАРС У. Грамматика и существование: Предисловие к онтологии (перевод В.А Суровцева) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .    
  КРИПКЕ С. Очерк теории истины (перевод В.А. Суровцева) . . . . . . . . . . . . . . .  
  СЁРЛ Дж. Что такое интенциональное состояние?(перевод В.А. Ладова) . . . . .  
  АПЕЛЬ К.-О. Лингвистическое значение и интенциональность: Соотношение априорности языка и априорности сознания в свете трансцендентальной семиотики или лингвистической прагматики (перевод В.А. Суровцева) . .  
  ФОЛЛЕСДАЛ Д. Аналитическая философия: Что это такое и почему этим стоит заниматься? (перевод В.А. Ладова) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .      

 

ПРЕДИСЛОВИЕ СОСТАВИТЕЛЯ

Статьи, включенные в сборник, принадлежат представителям аналитической философии. Возникшее в начале XX века, это направление во многом определяет ход современной философской мысли. По степени влияния аналитическую философию можно, пожалуй, сравнить только с феноменологическим движением. Имена Рассела, Мура, Витгенштейна, Карнапа, Селларса, Сёрла хорошо известны и отечественным философам.

Дискуссионным, однако, остаётся вопрос, что же допускает объединять этих авторов под одной обложкой, позволяя рассматривать их как, хоть и различных, но всё же представителей одной и той же философской традиции. Проблема единства аналитической философии чрезвычайно сложна и до сих пор не получила однозначного решения. Используя термин Л. Витгенштейна, можно лишь говорить о некотором ‘семейном сходстве’ определённых текстов, которое можно задать топически, генетически и тематически.

Самым простым, по-видимому, является первое. Следуя Д. Фоллесдалу, пространственную привязку можно определить следующим образом: «В то время как философия в англоязычных странах и в Скандинавии по большей части аналитическая, феноменология и экзистенциализм превалируют в континентальной Европе»[1]. Следует заметить, что так было не всегда. Значительный вклад в аналитическое движение до Второй мировой войны был сделан австрийскими и немецкими философами (имеются в виду ранний Витгенштейн, Венский кружок и Берлинское общество научной философии). Однако такая расстановка сил достаточно точно характеризует вторую половину XX века. Подавляющее большинство текстов аналитической философии написано на английском языке, и подавляющее большинство англоязычных философских текстов являются аналитическими.

В этой ситуации иногда пытаются увидеть генетическую преемственность, поскольку многие темы аналитической философии заданы классическим английским эмпиризмом. Однако, как верно замечает А.Ф. Грязнов, «у истоков данной философии не только Т. Гоббс, Д. Локк, Д. Беркли, Д. Юм, Д.С. Милль, но и Аристотель, Р. Декарт, Г. Лейбниц, И. Кант, Ф. Брентано»[2]. В обоснование этого можно добавить, что признанные лидеры аналитической философии Б. Рассел и Дж. Э. Мур свои первые работы посвятили анализу философских взглядов отнюдь не английских эмпириков, а Г. Лейбницу и И. Канту. Но при такой оценке границы генетической преемственности полностью размываются. Что тогда можно сказать об Э. Гуссерле, основоположнике феноменологического движения, одним из основных источников которого, если следовать его второму тому Логических исследований, как раз и был английский эмпиризм. Видимо, генетический источник аналитической философии нужно искать гораздо ближе.

В качестве такового мы указали бы на пионерские работы немецкого логика Г. Фреге, в которых создавалась новая система логики, исследования раннего Б. Рассела, где достижения новой логики применялись к анализу онтологических и эпистемологических представлений, критические работы Дж. Э. Мура, в которых традиционные философские взгляды рассматривались с точки зрения обыденного словоупотребления, и взгляды раннего Л. Витгенштейна, где проблема демаркации научного и вненаучного знания поднималась как проблема установления границ осмысленности языка. Практически все ходы мысли достаточно разнородных ответвлений аналитической философии можно a posteriori обнаружить в текстах этих авторов. Однако и сами они возникли не на пустом месте. Действительно, многие идеи Фреге, Рассела, Мура своим источником имеют те взгляды мировой философии, где во главу угла ставилась точность и обоснованность хода доказательства, а основным принципом верифицируемости выступала опытная очевидность.

Дело здесь, однако, в том, что, несмотря на сродство с классической постановкой вопросов, основоположники аналитической философии изменили угол зрения на философские проблемы, которые отныне начинают рассматриваться как проблемы употребления языка. Данный ход мысли, получивший наименование лингвистического поворота, определяет образ действий всей аналитической философии, которую, несмотря на значительное многообразие онтологических и эпистемологических представлений, лежащих в основании её достаточно разных ответвлений, объединяет общий методологический мотив. Этот мотив, который можно обозначить как попытку исследования различных языковых практик, берёт своё начало в работах Г. Фреге, поставившего задачу исследования практики логического вывода в языке математики, и находит своё полное воплощение во взглядах раннего Л. Витгенштейна, который в своём Логико-философском трактате ставит проблему выяснения условий возможности языковой практики как таковой.

Изменение модуса восприятия философских проблем не могло не сказаться на тематическом своеобразии. И в определении такого своеобразия вполне можно согласиться с известным исследователем аналитической философской традиции М. Мюнитцом: «В современной аналитической философии особое внимание уделяется трём типам тем:

1. Исследованию роли языка в коммуникации и мысли; и в частности проблеме того, как идентифицировать, достичь или обеспечить наличие значения при использовании языка.

2. Изучению логики исследования или методологии настолько, насколько это должно иметь дело с оценкой различных техник и условий достижения истинных убеждений и обоснованных утверждений в познании.

3. Философскому рассмотрению источников формальной логики в её современных, возрождённых формах и особым способам, в которых эти источники могут быть применены как вспомоществование в разрешении различных философских проблем»[3].

Критерии, установленные топически, генетически и тематически, как раз и послужили основанием отбора текстов для данного сборника. Эти тексты дают достаточно полное представление о специфическом характере современной аналитической философии.

 

В.А. Суровцев


 

 

Бертран Рассел

ОБ ОБОЗНАЧЕНИИ[4]

 

 

Под ‘обозначающей фразой’ [denoting phrase] я подразумеваю фразу, соответствующую одному из следующих типов: какой-то [a] человек, некоторый человек, любой человек, каждый человек, все люди, нынешний король Англии, нынешний король Франции, центр массы Солнечной системы в первый момент двадцатого века, вращение Земли вокруг Солнца, вращение Солнца вокруг Земли. Таким образом, фраза является обозначающей только ввиду своей формы. Можно различить три случая: (1) Фраза может быть обозначающей и, однако, не обозначать ничего; например, ‘нынешний король Франции’. (2) Фраза может обозначать один определённый объект; например, ‘нынешний король Англии’ обозначает определённого человека. (3) Фраза может обозначать неопределённо; например, ‘какой-то [a] человек’ обозначает не много людей, но неопределённого человека. Интерпретация таких фраз – предмет значительных затруднений. Действительно, очень трудно сформулировать какую-то теорию, не подверженную формальному опровержению. Насколько я могу судить, все известные мне затруднения разрешаются теорией, которую я собираюсь объяснить.

Тема обозначения весьма важна не только в логике и математике, но также и в теории познания. Например, мы знаем, что центр массы Солнечной системы в определённый момент находится в некоторой определённой точке, и мы можем утверждать о нём ряд пропозиций; но мы не имеем непосредственного знакомства с этой точкой, которая известна нам только по описанию. Различие между знакомством и знанием о есть различие между вещами, о которых мы имеем представление, и вещами, достигаемыми нами только посредством обозначающих фраз. Часто случается так, что мы знаем, что определённая фраза обозначает недвусмысленно, хотя и не имеем знакомства с тем, что она обозначает. Это происходит и в указанном выше случае с центром массы. В восприятии мы знакомы с объектами восприятия, а в мышлении мы знакомы с объектами более абстрактного логического характера; но мы не с необходимостью знакомы с объектами, которые обозначены фразами, составленными из слов, с чьим значением мы знакомы. Приведу очень важный пример. По-видимому, нет причин верить в то, что мы знакомы с сознаниями других людей. Очевидно, что они не воспринимаются непосредственно. Следовательно, то, что мы о них знаем, приобретается через обозначение. Всякое мышление должно начинаться со знакомства; но в мышлении мы преуспеваем во многих вещах, с которыми знакомства не имеем.

Ход моей аргументации будет следующим. Я начну с изложения теории, которую намерен отстаивать[5]; затем, я рассмотрю теории Фреге и Мейнонга, показывая, почему ни одна из них меня не удовлетворяет; далее я приведу основания в пользу моей теории; и наконец, кратко укажу её философские следствия.

Вкратце моя теория состоит в следующем. Я рассматриваю понятие переменной как фундаментальное и использую ‘С(х)’ для обозначения пропозиции[6], в которой х является конституентой, где х, т.е. переменная, существенно и полностью не определена. Мы можем далее рассмотреть два понятия ‘С(х) всегда истинно’ и ‘С(х) иногда истинно’[7]. Затем всё, ничто и нечто (которые представляют собой наиболее примитивные обозначающие фразы) должны интерпретироваться следующим образом:

 

С(всё) подразумевает ‘С(х) всегда истинно’;

С(ничто) подразумевает ‘“С(х) является ложным” всегда истинно’;

С(нечто) подразумевает ‘Ложно, что “С(х) является ложным” всегда истинно’[8].

 

Здесь понятие ‘С(х) всегда истинно’ рассматривается как предельное и неопределяемое, а другие – как определяемые посредством него. Относительно всё, ничто и нечто не предполагается, что они каким-то образм осмысленны в изоляции. Однако осмысленность приписывается каждой пропозиции, в которой они встречаются. Принцип теории обозначения, которую я намереваюсь защищать, состоит в том, что эти обозначающие фразы никогда не являются осмысленными сами по себе, но каждая пропозиция, в чьём вербальном выражении они встречаются, осмысленна. Я думаю, что все затруднения, затрагивающие обозначение, являются результатом ошибочного анализа пропозиций, чьё вербальное выражение содержит обозначающие фразы. Надлежащий анализ, если я не ошибаюсь, может быть сформулирован следующим образом.

Предположим, что мы хотим интерпретировать пропозицию ‘Я встретил какого-то [a] человека’. Если она является истинной, я встретил некоторого определённого человека; но это не то, что я утверждаю. В соответствии с защищаемой мною теорией я утверждаю следующее:

 

‘ “Я встретил х, и х есть человек” не всегда ложно’.

 

В общем случае, определяя класс людей как класс объектов, имеющих предикат человек, мы говорим:

 

С(человек)’ подразумевает ‘“C(х) и х есть человек” не всегда ложно’.

 

Такой анализ полностью лишает осмысленности фразу ‘человек’ саму по себе, но придаёт осмысленность каждой пропозиции, в чьём вербальном выражении она встречается.

Рассмотрим следующую пропозицию: ‘Все люди смертны’. На самом деле эта пропозиция является условной[9] и устанавливает, что если нечто является человеком, то это нечто смертно. То есть она утверждает, что если х – человек, то х смертен, при любом х. Следовательно, подставляя ‘х есть человеческое существо’ вместо ‘х – человек’ мы находим:

 

‘Все люди смертны’ подразумевает ‘“Если х есть человеческое существо, то х смертен” всегда истинно’.

 

Последнее – это то, что выражают в символической логике, говоря ‘Все люди смертны’ подразумевает ‘“х есть человеческое существо” влечёт “х смертен” для всех значений х’. Более обще можно сказать:

 

С(все люди)’ подразумевает ‘“Если х есть человеческое существо, то С(х) является истинным” всегда истинно’.

 

Сходным образом:

 

С(ни один человек)’ подразумевает ‘“Если х есть человеческое существо, то С(х) является ложным” всегда истинно’.

 

С(некоторый человек)’ будет подразумевать то же самое, что и ‘С(какой-то человек)’[10], а ‘С(какой-то человек)’ подразумевает ‘Ложно, что “С(х) и х есть человеческое существо” всегда ложно’. ‘С(каждый человек) будет подразумевать то же самое, что и ‘С(все люди)’.

Остаётся интерпретировать фразы, содержащие определённый артикль [the]. Из обозначающих фраз они являются наиболее интересными и наиболее вызывают затруднение. Возьмём в качестве примера ‘[the] отец Чарльза II был казнён’. Эта фраза утверждает, что существовал какой-то [an] х, который был отцом Чарльза II и был казнён. Таким образом, определённый артикль, когда он используется строго, указывает на единственность; бывает, что мы говорим ‘[the] сын такого-то’ даже тогда, когда такой-то имеет несколько сыновей, но более корректно говорить ‘какой-то [a] сын такого-то’. Поэтому для наших целей мы рассматриваем определённый артикль [the] как указание на единственность. Поэтому, когда мы говорим ‘х был [the] отцом Чарльза II’, мы не только утверждаем, что х находился в определённом отношении к Чарльзу II, но также и то, что ничто другое не находилось к Чарльзу II в этом отношении. Рассматриваемое отношение без допущения о единственности и без каких-либо обозначающих фраз выражается посредством ‘х породил Чарльза II’. Чтобы получить эквивалент ‘х был отцом Чарльза II’ мы должны добавить ‘Если у отличен от х, у не породил Чарльза II’ или, что то же самое, ‘Если у породил Чарльза II, то у совпадает с х’. Следовательно, ‘х является отцом Чарльза II’ приобретает следующий вид: ‘х породил Чарльза II; и “если у породил Чарльза II, у совпадает с х” всегда истинно для у’. Таким образом ‘Отец Чарльза II был казнён’ приобретает вид:

 

‘Не всегда ложно для х, что х породил Чарльза II и х был казнён, и “если у породил Чарльза II, то у совпадает с х” всегда истинно для у’.

 

Что-то в этой интерпретации может показаться надуманным, но в данный момент я не даю объяснений, а просто формулирую теорию. Чтобы интерпретировать ‘С(отец Чарльза II)’, где С обозначает любое высказывание о нём, мы должны только подставить С(х) вместо ‘х был казнён’ в указанную выше фразу. Заметим, что, каким бы ни было С, согласно указанной выше интерпретации ‘С(отец Чарльза II)’ влечёт:

 

‘Не всегда ложно для х, что “если у породил Чарльза II, то у совпадает с х” всегда истинно для у’.

 

А это совпадает с тем, что выражается в обычном языке посредством ‘Чарльз II имел одного и только одного отца’. Следовательно, если это условие ложно, каждая пропозиция формы ‘С(отец Чарльза II)’ является ложной. Поэтому, к примеру, пропозиция формы ‘С(нынешний король Франции)’ является ложной. В этом преимущество данной теории. Позднее я покажу, что это не несовместимо с законом противоречия, как может показаться на первый взгляд.

Очевидность изложенной выше теории производна от затруднений, которые кажутся неизбежными, если мы рассматриваем обозначающие фразы как обозначение подлинных конституент пропозиций, в чьём вербальном выражении они встречаются. Из возможных теорий, допускающих такие конституенты, простейшей является теория Мейнонга[11]. Эта теория рассматривает любую грамматически корректную обозначающую фразу как обозначение объекта. Поэтому ‘нынешний король Франции’, ‘круглый квадрат’ и т.д. предполагаются подлинными объектами. Признаётся, что такие объекты не существуют, но тем не менее предполагается, что они являются объектами. Эта точка зрения трудна сама по себе, но главное возражение состоит в том, что такие объекты, по общему признанию, склонны нарушать закон противоречия. Утверждается, например, что существующий ныне король Франции существует, а также не существует; что круглый квадрат является круглым, а также некруглым и т.д. Но это неприемлимо, и если какая-либо теория может найти способ избежать этого результата, её конечно же следует предпочесть.

Указанную выше брешь в законе противоречия избегает теория Фреге. В обозначающих фразах он различает два элемента, которые мы можем назвать смыслом [meaning] и значением [denotation][12]. Поэтому фраза ‘центр массы Солнечной системы в начале двадцатого века’ весьма сложна по смыслу, но её значением является определённая точка, являющаяся простой. Солнечная система, двадцатый век и т.д. являются конституентами смысла, но значение вообще не имеет конституент[13]. Одно из преимуществ его различия состоит в том, что оно демонстрирует свою пригодность при утверждении тождества. Если мы говорим ‘Скотт является автором Уэверли’, мы утверждаем тождество значений при различии смыслов. Тем не менее я не буду повторять доводы в пользу этой теории, как отстаивал её притязания в другом месте (loc. cit.), теперь я выступлю против этих притязаний.

Одно из первых затруднений, которое встаёт перед нами, когда мы принимаем точку зрения, что обозначающие фразы выражают смысл и обозначают значение[14], имеет отношение к случаю, в котором значение очевидно отсутствует. Если мы говорим ‘Король Англии лыс’, то, по всей видимости, это высказывание не о комплексном смысле ‘король Англии’, но о действительном человеке, обозначенном посредством смысла. Но рассмотрим теперь ‘Король Франции лыс’. Согласно равенству форм это высказывание также должно быть о значении фразы ‘король Франции’. Но эта фраза, хотя она и имеет смысл, предусмотренный тем, что смысл имеет фраза ‘король Англии’, определённо не имеет значения, по крайней мере в очевидном смысле. Следовательно, можно предположить, что ‘Король Франции лыс’ должно быть бессмысленным, но это высказывание не бессмысленно, поскольку оно явно ложно. Или опять же рассмотрим предложение типа следующего: ‘Если и есть класс, который содержит только один элемент, тогда этот один элемент является каким-то [a] элементом и’, или, как мы могли бы сформулировать, ‘Если и есть единичный класс, то определённый [the] и есть какой-то [a] и’. Эта пропозиция должна быть истинной всегда, поскольку следствие является истинным независимо от истинности гипотезы. Но ‘определённый [the] и’ является обозначающей фразой, о её значении, а не о смысле говорится, что оно является каким-то [a] и. Если же и не является единичным классом, то ‘[the] и’, как кажется, не обозначает ничего. Следовательно, как только и не является единичным классом, наша пропозиция, по-видимому, становится бессмысленной.

Итак, ясно, что такие пропозиции не становятся бессмысленными просто потому, что их гипотеза является ложной. Король в Буре может сказать: ‘Если Фердинанд не утонул, то он – мой единственный сын’. ‘Мой единственный сын’ является обозначающей фразой, которая на первый взгляд имеет значение тогда и только тогда, когда я имею в точности одного сына. Но тем не менее приведённое выше высказывание оставалось бы истинным, если бы Фердинанд фактически не утонул. Поэтому, мы должны либо обеспечить значение в случаях, в которых оно на первый взгляд отсутствует, или должны отказаться от взгляда, что значение есть то, что затрагивается в пропозициях, которые содержат обозначающие фразы. Последнее – это вариант, который отстаиваю я. Первый вариант можно принять, допуская, как у Мейнонга, объекты, которые не существуют, и отрицая, что они подчиняются закону противоречия; этого, однако, по возможности следует избегать. Другой способ принять этот же вариант (поскольку речь идёт о представленной нами альтернативе) адаптирован Фреге, который посредством определения обеспечивает некоторое сугубо конвенциальное значение для случаев, в которых иначе его бы не было. Так, фраза ‘король Франции’ должна обозначать нуль-класс; фраза ‘единственный сын м-ра такого-то’ (который имеет прекрасную семью из десяти человек) должна обозначать класс всех его сыновей, и т.д. Но эта процедура, хотя она и не ведёт к действительной логической ошибке, является явно искусственной и не даёт точного анализа предмета. Поэтому, если мы принимаем, что обозначающие фразы в общем имеют две стороны, смысл и значение, случаи, при которых, как кажется, значения нет, вызывают затруднения, как при допущении, что на самом деле значение есть, так и при допущении, что в действительности его нет.

Логическую теорию можно проверить её способностью разрешать проблемы, и в размышлениях о логике благоразумнее рассмотреть как можно большее количество проблем, поскольку это служит той же цели, что и эксперимент в физике. Поэтому я сформулирую три проблемы, которые теория, касающаяся значения, должна быть в состоянии разрешить, и позднее я покажу, что моя теория их разрешает.

(1) Если а тождественно с b, то всё, что истинно для одного, является истинным и для другого и может быть подставлено вместо другого в любую пропозицию без изменения истинности и ложности этой пропозиции. Так, король Георг IV желал знать, является ли Скотт автором Уэверли. Скотт на самом деле был автором Уэверли. Следовательно, мы можем подставить Скотт вместо авторУэверли’ и посредством этого доказать, что Георг IV желал знать, является ли Скотт Скоттом. Однако интерес к закону тождества вряд ли может быть приписан первому джентльмену Европы.

(2) По закону исключённого третьего либо ‘А есть В’, либо ‘А не есть В’ должно быть истинным. Следовательно, истинным должно быть либо ‘Нынешний король Франции лыс’, либо ‘Нынешний король Франции не лыс’. Однако если мы перечислим вещи, которые являются лысыми, а затем вещи, которые не являются лысыми, мы ни в одном списке не найдём нынешнего короля Франции. Гегельянцы, обожающие синтезы, вероятно заключили бы, что он носит парик.

(3) Рассмотрим пропозицию ‘А отлично от В’. Если она истинна, то между А и В есть различие, которое фактически может быть выражено в форме ‘Различие между А и В существует’. Но если ложно, что А отличается от В, тогда различия между А и В нет, что фактически можно выразить в форме ‘Различие между А и В не существует’. Но как может не-сущее быть субъектом пропозиции? ‘Я мыслю, следовательно, я существую’ является очевидным не в большей степени, чем ‘Я есть субъект пропозиции, следовательно, я есть’, при условии, что ‘Я есть’ рассматривается как условие существования или бытия[15], а не наличия. Следовательно, казалось бы, отрицание бытия чего-либо всегда должно быть самопротиворечивым; но мы видели, в связи с Мейнонгом, что признание бытия также иногда ведёт к противоречиям. Поэтому, если А и В не различаются, предполагать либо существование, либо несуществование такого объекта как ‘различие между А и В’, по-видимому, равным образом невозможно.

Отношение смысла к значению затрагивает некоторые более любопытные затруднения, которые, по-видимому, сами по себе достаточны для доказательства того, что теория, ведущая к таким затруднениям, является ошибочной.

Когда мы хотим говорить о смысле обозначающей фразы в противовес её значению, естественный способ – использовать кавычки. Так, мы говорим:

 

Центр массы Солнечной системы – это точка, а не обозначающий комплекс;

‘Центр массы Солнечной системы’ – это обозначающий комплекс, а не точка.

 

Или другой случай:

 

Первая строка Элегии Грея утверждает пропозицию.

‘Первая строка Элегии Грея’ не утверждает пропозицию.

 

Таким образом, рассматривая любую обозначающую фразу, скажем С, мы хотим рассмотреть отношение между С и ‘С’, где специфика их различия экземплифицирована двумя представленными выше примерами.

Начнём с того, что мы говорим, что когда встречается С, мы говорим о значении, но когда встречается ‘С’, мы говорим о смысле. Таким образом, соотношение смысла и значения во фразе является не просто лингвистическим, должно затрагиваться логическое соотношение, которое мы выражаем, говоря, что смысл обозначает значение. Но затруднение, которое встаёт перед нами, состоит в том, что мы не можем продолжать, сохраняя связь смысла и значения и предохраняя их от отождествления одновременно; притом смысл нельзя получить, кроме как посредством обозначающих фраз. Это происходит следующим образом.

Одна фраза С должна иметь как смысл, так и значение. Но если мы говорим ‘смысл C’ – это даёт нам смысл значения (если таковой имеется). ‘Смысл первой строфы Элегии Грея’ то же самое, что и ‘Смысл фразы “Погребальные звонят колокола в день прощанья”’, и отличается от ‘Смысл фразы “первая строфа Элегии Грея”’. Поэтому, для того чтобы получить смысл, который нам нужен, мы должны говорить не ‘смысл С’, но ‘смысл “С”’, что совпадет с самим ‘С’. Подобным образом ‘значение С’ подразумевает не значение, которое нам нужно, но подразумевает нечто такое, что обозначает, если вообще обозначает, то, что обозначается посредством значения, которое нам нужно. Пусть, к примеру, ‘C’ будет ‘обозначающий комплекс, встречающийся во втором из указанных выше примеров’. Тогда

 

С = ‘первая строфа Элегии Грея’,

 

и значение С = Погребальные звонят колокола в день прощанья. Но то, что мы подразумеваем в качестве значения, было бы ‘первая строфа Элегии Грея’. Таким образом, нам не удалось получить то, что мы хотели.

Затруднение при обсуждении смысла обозначающего комплекса может быть сформулировано следующим образом. В тот момент, когда мы в пропозиции полагаем комплекс, эта пропозиция говорит о значении; и если мы высказываем пропозицию, субъектом которой является ‘смысл С’, тогда субъект – это смысл (если таковой имеется) значения, который не имелся в виду. Это приводит нас к тому, чтобы сказать, что различая смысл и значение, мы должны иметь дело со смыслом; смысл имеет значение и является комплексом, и помимо смысла нет ничего другого, что можно было бы назвать комплексом и говорить как о том, что имеет как смысл, так и значение. Правильная фраза с рассматриваемой точки зрения состояла бы в том, что некоторые смыслы имеют значения.

Но при обсуждении смыслов это лишь делает наше затруднение более очевидным. Так как если предположить, что нашим комплексом является С, тогда мы должны сказать, что С есть смысл комплекса. Тем не менее, где бы ни встречалось С, если оно не заключено в кавычки, то, что говорится, верно не для смысла, но только для значения, как в случае, если мы говорим: Центр массы Солнечной системы – это точка. Поэтому, чтобы сказать о самом С, т.е. высказать пропозицию о смысле, нашим субъектом должно быть не С, но нечто обозначающее С. Поэтому ‘С’, которое используется нами, когда мы хотим сказать о смысле, должно быть не смыслом, но чем-то обозначающим смысл. И С не должно быть конституентой этого комплекса (как в случае ‘смысл С’), ибо если С встречается в комплексе, то, что встречается, будет его значением, а не смыслом, и обратной дороги от значения к смыслу нет, потому что каждый объект можно обозначить бесконечным числом различных обозначающих фраз.

Таким образом, представляется, что ‘C’ и С являются различными сущностями, такими, что ‘C’ обозначает С, но это не может служить объяснением, потому что отношение ‘C’ к С остаётся совершенно загадочным; и где бы мы должны были найти обозначающий комплекс ‘C’, который должен обозначать С? Более того, когда С входит в пропозицию, то входит не только значение (как мы увидим в следующем параграфе), однако с рассматриваемой точки зрения С является только значением, смысл полностью относится к ‘C’. Этот запутанный клубок, видимо, доказывает, что в целом различие смысла и значения понимается ошибочно.

То, что смысл уместен, когда в пропозиции встречается обозначающая фраза, формально доказывается затруднением с автором Уэверли. Пропозиция ‘Скотт был автором Уэверли’ обладает свойством, которое не предполагается у ‘Скотт был Скоттом’, а именно свойством, что Георг IV желал знать, является ли оно истинным. Поэтому эти две пропозиции не являются тождественными; следовательно, смысл ‘автор Уэверли’ должен быть столь же уместным, как и значение, если мы придерживаемся точки зрения, которой принадлежит это различение. Однако как мы только что видели, коль скоро мы придерживаемся этой точки зрения, мы вынуждены держаться и того, что уместным может быть только значение.

Остаётся показать, каким образом все рассмотренные нами затруднения разрешаются теорией, объяснённой в начале этой статьи.

Согласно взгляду, который я отстаиваю, обозначающая фраза является сущностной частью предложения и, в отличие от большинства одиночных слов, не имеет какого-либо собственного значения. Если я говорю: ‘Скотт был человеком’, это высказывание имеет форму ‘х был человеком’, и его субъектом является ‘Скотт’. Но если я говорю: ‘Автор Уэверли был человеком’, это не является высказыванием формы ‘х был человеком’, и не имеет ‘автор Уэверли’ в качестве субъекта. Сокращая высказывание, сделанное в начале этой статьи, мы можем вместо ‘Автор Уэверли был человеком’ подставить следующее: ‘Одна и только одна сущность написала Уэверли, и эта сущность была человеком’. (То, что имеется в виду, не столь строго как то, что говорилось ранее, но этому легче следовать.) Говоря в общем, если предположить, что мы хотим сказать, что автор Уэверли имеет свойство f, тогда то, что мы хотим сказать, эквивалентно следующему: ‘Одна и только одна сущность написала Уэверли, и эта сущность обладает свойством f’.

Итак, объяснение значения будет следующим. Каждая пропозиция, в которой встречается ‘автор Уэверли’, объясняется, как указано выше. Пропозиция ‘Скотт был автором Уэверли’ (т.е. ‘Скотт тождественен автору Уэверли’) приобретает вид ‘Одна и только одна сущность написала Уэверли, и Скотт тождествен этой сущности’; или, возвращаясь к полностью эксплицитной форме: ‘Не всегда ложно для х, что х написал Уэверли; всегда истинно для у, что, если у написал Уэверли, то у тождествен х; и Скотт тождествен х’. Таким образом, если ‘C’ является обозначающей фразой, может случиться так, что существует одна сущность х (больше одной быть не может), для которой пропозиция ‘х тождествен С’ является истинной, при интерпретации этой пропозиции как указано выше. Мы можем тогда сказать, что сущность х является значением фразы ‘C’. Таким образом, Скотт является значением ‘автор Уэверли’. ‘C’, заключённое в кавычки, будет просто фразой, и нет ничего такого, что можно было бы назвать смыслом. Эта фраза per se не имеет значения, потому что любая пропозиция, в которой она встречается, будучи полностью выраженной, не содержит этой фразы, которая разлагается.

Головоломка с любопытством Георга IV теперь, как кажется, имеет очень простое решение. Пропозиция ‘Скотт был автором Уэверли’, записанная в своей несокращённой форме в предшествующем параграфе, не содержит никакой конституенты ‘автор Уэверли’, вместо которой мы могли бы подставить ‘Скотт’. Это не наносит ущерба истинности выводов, получающихся вербальной подстановкой ‘Скотт’ вместо ‘автор Уэверли’ при условии, что ‘автор Уэверли’ имеет то, что я называю первичным вхождением в рассматриваемую пропозицию. Различие между первичным и вторичным вхождением обозначающей фразы состоит в следующем.

Когда мы говорим: ‘Георг IV желал знать то-то и то-то’ или когда мы говорим ‘То-то и то-то удивительно’ или ‘то-то и то-то истинно’ и т.д., ‘то-то и то-то’ должно быть пропозицией. Предположим теперь, что ‘то-то и то-то’ содержит обозначающую фразу. Мы можем удалить эту обозначающую фразу либо из подчинённой пропозиции ‘то-то и то-то’, либо из целостной пропозиции, в которой ‘то-то и то-то’ является простой конституентой. В соответствии с тем, что мы делаем, получаются различные пропозиции. Я слышал от обидчивого владельца яхты, которому гость, впервые её осмотревший, заметил: ‘Я думал ваша яхта больше, чем она есть’, и владелец ответил ‘Нет, моя яхта не больше, чем она есть’. То, что подразумевал гость, было: ‘Размер, который, как я думал, имеет ваша яхта, больше, чем размер вашей яхты’, смысл, приписанный ему, был ‘Я думал размер вашей яхты, больше чем размер вашей яхты’. Возвратимся к Георгу IV и Уэверли. Когда мы говорим ‘Георг IV желал знать, являлся ли Скотт автором Уэверли’, мы естественно подразумеваем ‘Георг IV желал знать один ли и только ли один человек написал Уэверли и был ли этим человеком Скотт’; но мы можем также подразумевать: ‘Один и только один человек написал Уэверли, и Георг IV желал, знать был ли Скотт этим человеком’. В последнем случае ‘автор Уэверли’ имеет первичное вхождение; в первом – вторичное. Последний случай может быть выражен посредством ‘Георг IV относительно человека, действительно написавшего Уэверли, желал знать, является ли он Скоттом’. Это было бы истинным, к примеру, если бы Георг IV увидел Скотта на расстоянии и спросил: ‘Это – Скотт?’ Вторичное вхождение обозначающей фразы может быть определено как то, где фраза встречается в пропозиции р, являющейся простой конституентой рассматриваемой нами пропозиции, и подстановка вместо обозначающей фразы должна выполняться в р, а не во всей рассматриваемой пропозиции. Двусмысленность, относящуюся к первичному и вторичному вхождению, трудно избежать в языке, но она не наносит ущерба, если мы применим против неё нашу защиту. В символической логике её, конечно, легко избежать.

Различие между первичным и вторичным вхождением облегчает рассмотрение проблемы, является ли нынешний король Франции лысым или же нет, и вообще проблемы с логическим статусом обозначающих фраз, которые не обозначают ничего. Если ‘C’ является обозначающей фразой, скажем ‘определённый [the] элемент, имеющий свойство F’, тогда

 

‘C имеет свойство f’ подразумевает ‘Один и только один элемент имеет свойство F, и этот элемент имеет свойство f’[16].

 

Если же свойство F не относится к элементам или относится к нескольким, отсюда следует, что ‘С имеет свойство f’ является ложным для всех значений f. Поэтому ‘Нынешний король Франции лыс’, конечно, ложно, а ‘Нынешний король Франции не лыс’ – ложно, если подразумевает:

 

‘Существует какая-то сущность, которая является нынешним королём Франции и не является лысой’,

 

но истинно, если подразумевает:

 

‘Ложно, что существует какая-то сущность, которая является нынешним королём Франции и является лысой’.

 

То есть ‘Король Франции не лыс’ – ложно, если вхождение ‘король Франции’ является первичным, и истинно, если вхождение вторично. Поэтому все пропозиции, в которых ‘король Франции’ имеет первичное вхождение, являются ложными; отрицание таких пропозиций истинно, но в них ‘король Франции’ имеет вторичное вхождение. Таким образом, мы избегаем заключения о том, что король Франции носит парик.

Теперь мы также можем видеть, как отрицать, что существует такой объект, как различие между А и В, в случае, когда А и В не различаются. Если А и В различны, то существует одна и только одна сущность х, такая, что ‘х – это различие между А и В’ является истинной пропозицией; если А и В не различаются, то такой сущности х нет. Таким образом, согласно смыслу значения, объяснённому выше, ‘различие между А и В’ имеет значение, когда А и В различны, но не в противном случае. Это различие приложимо к истинным и ложным пропозициям в общем. Если ‘aRb’ обозначает ‘а находится в отношении R к b’, то когда aRb истинно, такая сущность как отношение R между а и b есть; когда aRb ложно, такой сущности нет. Таким образом, из любой пропозиции мы можем сделать обозначающую фразу, которая обозначает сущность, если пропозиция является истинной, но не обозначает сущность, если пропозиция является ложной. Например, истинно (по крайней мере, мы так полагаем), что Земля вращается вокруг Солнца, и ложно, что Солнце вращается вокруг Земли; следовательно, ‘вращение Земли вокруг Солнца’ обозначает сущность, тогда как ‘вращение Солнца вокруг Земли’ не обозначает сущность[17].

Теперь можно удовлетворительно иметь дело со всей областью не-сущего, типа ‘круглый квадрат’, ‘первое чётное число, отличное от 2’, ‘Аполлон’, ‘Гамлет’ и т.п. Все они суть обозначающие фразы, не обозначающие ничего. Пропозиция об Аполлоне подразумевает то, что мы получаем подстановкой того, что, как говорят классические словари, подразумевается под Аполлоном, скажем ‘Бог-Солнце’. Все пропозиции, в которых встречается Аполлон, должны быть интерпретированы с помощью правил для обозначающих фраз, указанных выше. Если ‘Аполлон’ имеет первичное вхождение, то пропозиция с таким вхождением является ложной; если вхождение является вторичным, то пропозиция должна быть истинной. ‘Круглый квадрат является круглым’ опять же подразумевает ‘Существует одна и только одна сущность х, которая является круглой и квадратной, и эта сущность является круглой’, что является ложной, а не истинной пропозицией, как предполагал Мейнонг. ‘Самое совершенное существо обладает всеми совершенствами; существование есть совершенство; следовательно, самое совершенное существо существует’ принимает вид:

 

‘Существует одна и только одна сущность х, которая является самой совершенной; эта сущность имеет все совершенства; существование есть совершенство; следовательно, эта сущность существует’.

 

Это доказательство оказывается неудачным, так как стремится доказать посылку ‘Существует одна и только одна сущность х, которая является самой совершенной’[18].

М-р МакКолл (Mind, № 54, 55, p.401) рассматривает индивидуумы двух типов, реальные и нереальные; в результате он определяет нуль-класс как класс, состоящий из нереальных индивидуумов. Это предполагает, что такие фразы, как ‘нынешний король Франции’, которая не обозначает реального индивидуума, тем не менее обозначает индивидуума, но не реального. Это по существу совпадает с теорией Мейнонга, от которой мы нашли причины отказаться, поскольку она вступает в конфликт с законом противоречия. С нашей теорией обозначения мы можем придерживаться того, что нереальных индивидуумов нет; так что нуль-класс является классом, не содержащим элементов, а не классом, содержащим в качестве элементов все нереальные индивидуумы.

Важно отметить следствия нашей теории для интерпретации определений, которые осуществляются посредством обозначающих фраз. Большинство математических определений именно такого типа. Например, ‘mn подразумевает число, которое прибавлением к n даёт m’. Таким образом, mn определяется точно так же, как смысл некоторой обозначающей фразы. Поэтому в действительности определение должно быть таким: ‘Любая пропозиция, содержащая mn, подразумевает пропозицию, которая получается подстановкой “число, которое прибавлением к n даёт m” вместо “mn”’. Получившаяся пропозиция интерпретируется согласно правилу, уже заданному для интерпретации пропозиций, чьё вербальное выражение содержит обозначающие фразы. В случае, когда m и n таковы, что существует одно и только одно число х, которое прибавлением к n даёт m, существует число х, которое может быть подставлено вместо mn в любую пропозицию, содержащую mn, без изменения истинности или ложности этой пропозиции. Но в других случаях все пропозиции, в которых ‘mn’ имеет первичное вхождение, будут ложными.

Бесполезность тождества объясняется теорией, изложенной выше. За рамками книг по логике никто даже не стремится сказать ‘х есть х’, и тем не менее утверждения тождества часто высказываются в форме типа ‘Скотт был автором Уэверли’ или ‘И Ты – человече’. Смысл таких пропозиций не может быть установлен без понятия тождества, хотя они не являются просто высказываниями о том, что Скотт тождествен другому элементу, автору Уэверли, или что ты тождествен другому элементу, определённому человеку. Кратчайшее высказывание ‘Скотт есть автор Уэверли’, по-видимому, таково: ‘Скотт написал Уэверли; и всегда истинно для у, что если у написал Уэверли, то у тождествен Скотту’. Таким способом тождество входит в ‘Скотт есть автор Уэверли’; и благодаря такому употреблению утверждается ценность тождества.

Один интересный результат изложенной выше теории обозначения следующий. Когда существует нечто такое, с чем мы не имеем непосредственного знакомства, но знаем только по определению через обозначающие фразы, то пропозиции, в которые эта вещь вводится посредством обозначающих фраз, на самом деле не содержат эту вещь как конституенту, но вместо этого содержат конституенты, выраженные несколькими словами обозначающей фразы. Поэтому в каждой пропозиции, которую мы в состоянии понять (т.е. не только в тех, об истинности и ложности которых мы можем судить, но и во всех тех, которые мы можем помыслить), все конституенты в действительности являются сущностями, с которыми мы имеем непосредственное знакомство. Такие же вещи, как материя (в том смысле, в котором материя встречается в физике) и сознания других людей, известны нам только через обозначающие фразы, т.е. мы не знакомы с ними, но знаем их как то, что имеет такие-то и такие-то свойства. Следовательно, хотя мы можем образовать пропозициональную функцию С(х), которая должна иметь силу для такой-то материальной частицы или такого-то сознания, мы тем не менее не знакомы с пропозициями, в которых утверждается об этих вещах и которые, как мы знаем, должны быть истинными, поскольку мы не можем постичь действительные сущности, с которыми имеем дело. То, что мы знаем, это следующее ‘Такой-то обладает сознанием, которое имеет такие-то свойства’, но мы не знаем ‘А имеет такие-то свойства’, где А есть рассматриваемое сознание. В этом случае мы знаем свойства вещи, не имея знакомства с самой вещью, и, следовательно, не зная ни одной пропозиции, в которой сама эта вещь была бы конституентой.

О множестве других следствий защищаемой мною теории я ничего говорить не буду. Я лишь попрошу читателя не настраивать себя против этой точки зрения – как это может быть ввиду её чрезвычайной усложненности – до тех пор, пока он сам не попытается сконструировать свою собственную теорию значения. Я думаю, эта попытка убедит его в том, что какой бы ни оказалась истинная теория, она не будет столь простой, как можно было бы ожидать заранее.


 

Рудольф Карнап

ЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВАНИЯ ЕДИНСТВА НАУКИ[19]

 

1. ЧТО ТАКОЕ ЛОГИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ НАУКИ?

 

К задаче анализа науки можно подойти с разных точек зрения. Анализ сущности предмета наук осуществляется самой наукой. Биология, например, анализирует организмы и происходящие в них процессы, и, сходным образом, каждая отрасль науки анализирует свой предмет. Однако в большинстве случаев под ‘анализом науки’ или ‘теорией науки’ подразумевается исследование, отличающееся от отрасли науки, к которой оно применяется. Например, мы можем исследовать научную деятельность. Мы можем изучать историческое развитие этой деятельности. Мы можем попытаться обнаружить, каким образом научная работа зависит от особого общественного положения людей, работающих в науке, и от статуса окружающего их сообщества. Или мы можем описывать процедуры и приборы, используемые в научной работе. Такие исследования научной деятельности можно назвать историей, психологией, социологией и методологией науки. Предмет этих исследований – наука как деятельность, осуществляемая определёнными лицами в определённых условиях. В этом смысле теория науки будет связана с другими областями знания.

Мы подходим к теории науки в другом смысле, если изучаем не действия ученых, но их результаты, а именно науку как корпус упорядоченного знания. Здесь под ‘результатами’ мы подразумеваем не убеждения, не образы и не вызванное ими поведение. Это вновь привело бы нас к психологии науки. Под ‘результатами’ мы имеем в виду определенные языковые выражения, а именно высказывания, утверждаемые учёными. Задача теории науки, в этом смысле, будет состоять в анализе таких высказываний, их разновидностей и отношений, в анализе терминов как их компонентов и теорий как упорядоченных систем этих высказываний. Высказывание – это разновидность последовательности произносимых звуков, письменных знаков и т. п., производимых человеческими существами для специфических целей. Но в анализе высказываний науки можно абстрагироваться от личностей, их утверждающих, и от психологических и социологических условий таких утверждений. Анализ языковых выражений науки при таком абстрагировании есть логика науки.

В рамках логики науки можно провести различие между двумя главными частями. Исследование можно ограничить формами рассматриваемых языковых выражений, то есть способом, которым они конструируются из элементарных частей (например, слов), без отсылки к чему-либо за пределами языка. Или исследование выходит за эти границы и изучает языковые выражения в их отношении к предметам за пределами языка. Исследование, ограниченное первым способом, называется формальным; область таких формальных штудий называется формальной логикой, или логическим синтаксисом. Такой формальный, или синтаксический, анализ языка науки в целом или ее отдельных отраслей приводит к результатам следующего рода. Некоторый термин (например, слово) определяется в рамках некоторой теории на основе каких-то других терминов, или же он определим таким способом. Некоторый термин, даже неопределимый через другие термины, сводим к ним (в объясненном ниже смысле). Некоторое высказывание есть логическое следствие или логически выводимо из некоторых других высказываний, и его дедукция, заданная в рамках определенной теории, либо является, либо не является логически корректной. Некоторое высказывание несовместимо с какими-то другими высказываниями, то есть из них логически следует его отрицание. Некоторое высказывание не зависит от каких-то других высказываний, то есть не является их логическим следствием и ненесовместимо с ними. Некоторая теория противоречива, то есть одни ее высказывания несовместимы с другими. Последующие разделы этого очерка будут посвящены проблеме единства науки с логической точки зрения, в них будут исследованы логические отношения между терминами основных отраслей науки и между законами, установленными в этих отраслях; таким образом, будет дан пример синтаксического анализа языка науки.

Во второй части логики науки заданный язык и его выражения анализируются иным способом. Здесь так же, как и в логическом синтаксисе, абстрагируются от психологических и социологических аспектов языка. Однако исследование не сводится к формальному анализу, а рассматривает одно важное отношение между языковыми выражениями и другими объектами, теми объектами, которые обозначаются. Исследование такого рода называется семантикой. Результаты семантического анализа языка науки могут, например, иметь следующие формы. Некоторый термин обозначает один отдельный объект (например, Солнце), или одно свойство вещей (например, железная), или некоторое отношение между вещами (например, отцовство), или некоторую физическую функцию (например, температуру); два термина разных научных отраслей (например, homo sapiens в биологии и ‘субъект’ в экономике, или, другими словами, ‘человек’ в обоих случаях) обозначают (или не обозначают) одно и то же. То, что обозначается некоторым выражением, может быть названо обозначаемым. Два выражения, обозначающие одно и то же, называются синонимами. Термин ‘истинный’, как он используется в науке и в обыденной жизни, также может быть определен в рамках семантики. Мы видим, что основная суть предмета семантического анализа языка науки – это такие свойства и отношения выражений, и особенно высказываний, которые основаны на отношении обозначения. (Там, где мы говорим: ‘обозначаемое выражением’, привычной фразой является ‘значение выражения’. Однако, кажется, предпочтительнее избегать слова ‘значение’, где это возможно, ввиду его неопределенности, то есть множественности того, что оно обозначает. Помимо прочего, необходимо различать семантическое и психологическое использование слова ‘значение’).

Использовать ли термин ‘логика’ в широком смысле, включая семантический анализ того, что обозначают выражения, или в узком смысле логического синтаксиса, сведенного к формальному анализу, абстрагированному от обозначаемого, – это вопрос терминологической конвенции. И, соответственно, мы можем различить логику науки в узком смысле, как синтаксис языка науки, и логику науки в широком смысле, охватывающую и синтаксис, и семантику.

 

ОСНОВНЫЕ ОТРАСЛИ НАУКИ

Первое различие, которое мы должны провести, – это различие между формальной и эмпирической науками. Формальная наука состоит из аналитических… Пусть ‘физика’ будет общим именем небиологической сферы науки, охватывающей… Эти размышления приводят нас к следующим определениям. Назовём термины, которые нам нужны (в добавление к…

СВОДИМОСТЬ

Вопрос о единстве науки понимается здесь как проблема логики науки, а не онтологии. Мы не спрашиваем: ‘Един ли мир?’ ‘Все ли события фундаментально… Для начала займемся вопросом о терминах. (Вместо слова ‘термин’ можно взять… Определение – это простейшая форма редукционного высказывания. Для формулировки примеров используем знак ‘ ≡ ’…

ЕДИНСТВО ЯЗЫКА НАУКИ

Теперь проанализируем логические отношения между терминами различных частей языка науки, касающиеся сводимости. Мы указали деление всего языка науки… Упоминаемые до сих пор термины обозначают то, что мы можем назвать… Теперь мы легко можем видеть, что любой термин физического языка сводим к терминам вещного языка, а стало быть, в…

ПРОБЛЕМА ЕДИНСТВА ЗАКОНОВ

Нами рассмотрены отношения между терминами различных областей науки. Остается задача анализа отношений между законами. Согласно нашему предыдущему… Как мы видели выше, области психологии и социальной науки очень тесно связаны… Таким образом, сейчас нет единства законов. Конструирование единой гомогенной системы законов для всей науки – цель…

II

Несколько ранее я задавался вопросом, является ли (23) правильно построенным предложением, и сейчас у нас есть серьезные основания для сомнений. Как мы только что видели, первая ‘f’ в (23) должна быть переменной, принимающей в качестве значений сингулярные термины, такие как ‘белизна’ и ‘треугольность’, тогда как контекст употребления второй ‘f’ , а именно “S есть ___”, требует использования прилагательных. Следовательно, если переменная ‘f’ должна оставаться одной и той же на протяжении всего предложения, окончание контекста должно быть переформулировано таким образом, чтобы использовать переменную, в качестве значений которой также используются сингулярные термины. То, как это может быть сделано, тайны не составляет. Мы просто присоединяем к переменным наиболее подходящие суффиксы, которые используются для образования из прилагательных формы абстрактных существительных, например ‘f-ность’, и переписываем (23) так, чтобы прочитать

 

(24) Существует качество f-ность такое, что S имеет f-ность,

 

и находим, что ‘неформальное прочтение’ (2) дает нам экзистенциальное высказывание, которое соотносится с

 

(11) S имеет белизну

 

подобно тому, как ‘Существует человек x такой, что S любит x’ соотносится с ‘S любит Сократа’.

Должны ли мы тогда, прежде чем перейти к квантифицированному высказыванию, в котором ‘квантифицирован предикат’, действительно преобразовать (1) в (11), в котором предикатом является уже не ‘(есть) белое’, но ‘является примером белизны’? Любая ли квантификация предполагает отклонение, при котором константы, для того чтобы быть замененными на переменные, представляют собой сингулярные термины? Ответ, разумеется, категорическое нет. Обратное предположение возникает не в результате рефлексии над логикой квантификации как таковой, но как результат рефлексии, что мы и делали, над ‘неформальным прочтением’ квантифицированных высказываний, над прочтением, которое может иметь большое значение для того, чтобы рекомендовать его в качестве способа интуитивной разработки определенных логических взаимосвязей. Но это прочтение далеко от того, чтобы дать нам обычный языковой эквивалент этих квантифицированных утверждений. ‘Неформальное прочтение’ есть придуманное прочтение, которое, порождая загадки постольку, поскольку не учитывается его вспомогательная роль, создает точки фокусирования философской рефлексии над квантификацией и существованием.

 

III

 

Резонно задать вопрос, что же тогда представляет собой правильное прочтение (2), если таковым не являются ни ‘Существует f такое, что S есть f ’ (21), ни ‘Существует качество f-ность такое, что S имеет f-ность’ (24)? Другими словами, как могли бы мы обычным способом сказать то, что логик говорит в (2)? Это было бы достаточно легко сделать, если бы для того, чтобы изобрести ‘обычный языковой эквивалент’ (2), можно было допустить парадокс. Начинают с того, что просто замечают, что в случае квантификации переменных нулевого типа действенность выражения ‘(Ex) x есть белое’ (7) охватывается посредством

 

(73) Нечто есть белое

 

и переходят к представлению (2) посредством

(25) S есть нечто.

 

Оба последних выражения сохраняют форму ‘... есть ...’ (в противоположность ‘... имеет (служит примером) ...’) и, избегая прочтения ‘Существует [какое-то] f ...’, обходят то течение мысли, которое исследовалось выше в разделах I и II.

Теперь, если склониться к тому, что (25) является приемлемым изобретением, или еще лучше, что оно в действительности вообще не является изобретением, мы достигли бы важных рубежей для атаки в битве с абстрактными сущностями. Однако выдвинутое выше предположение в отсутствие тщательно разработанной интерпретации и защиты стоит едва ли больше, чем долговое обязательство. Нельзя увернуться от того факта, что большинство, если не все из высказанных нами общих утверждений, соответствующих логически оформленным высказываниям, в которых квантифицируются переменные, принимающие в качестве значений прилагательные, общие существительные, глаголы и предложения, используют категориальные слова. И до тех пор, пока использование категориальных слов обязывает, prima facie, привлекать абстрактные сингулярные термины, такие как ‘треугольность’ (другие будут рассмотрены в свое время), естественно возникает вопрос: ‘Обязывает ли использование таких сингулярных терминов встать на точку зрения платонизма?’

Но прежде чем мы начнем исследовать значение того факта, что нами используются категориальные слова и абстрактные сингулярные термины, важно несколько подробнее остановиться на утверждении, которое подразумевается при обосновании этой точки зрения. Это утверждение – которое я намереваюсь защищать – может быть суммировано следующим образом: Конструкция ‘(Ef) S есть f’ (2) должна говорить ‘Существует качество f-ность такое, что S имеет f-ность’ (24) ничуть не в большей степени, чем конструкция ‘S есть белое’ (1) должна рассматриваться нами как то, что в действительности выражает ‘S имеет белизну’ (11)[37]. Другой способ сделать подобное утверждение заключается в том, чтобы широкораспространенный взгляд, что введение предикатных переменных привносит с собой использование таких категориальных слов, как ‘качество’, ‘атрибут’ или ‘свойство’, считать просто ошибочным.

Действительно, с этой точки зрения ‘введение категориального слова “качество”’ есть не только явный шаг к тому, чтобы ‘связать себя рамками качеств’, это ‘обязательство’ включает введение нового множества переменных (‘f-ность’ в противоположность ‘f’) и множества сингулярных терминов (например, ‘белизна’, ‘треугольность’) как их значений. Согласно этому утверждению, ошибочно предполагать, что предикатная переменная принадлежит контексту ‘... есть С’, где ‘C’ является категориальным словом. Поэтому ‘f есть качество’ (8) было бы неправильно построенным, а надлежащим выражением было бы

 

(12) f-ность есть качество,

 

ибо, поскольку сингулярный термин ‘Сократ’ принадлежит как обычному контексту ‘Сократ есть человек’, так и контексту с категоризацией

 

(13) Сократ есть отдельный предмет,

 

а сингулярная терминная переменная ‘x’ принадлежит и контексту ‘___ есть белое’ и контексту ‘___ есть индивидуальная вещь’, постольку при переходе от ‘S есть ___’ к ‘___ есть качество’ ‘треугольное’ должно быть трансформировано в ‘треугольность’, а ‘f’ в ‘f-ность’. Причина, конечно, в том, что ‘Сократ’ – это сингулярный термин, а ‘x’ – это прежде всего сингулярная терминная переменная, тогда как ‘треугольное’ и ‘f’ – нет. (Не нужно даже предполагать, что ‘Сократ’ является одним и тем же термином в обоих случаях.)

IV

Перед тем как сделать следующий шаг в аргументации, было бы полезно развить параллельное утверждение, – которое я также намереваюсь отстаивать, – связанное с переходом от ‘S есть человек’ к ‘(EK) S есть K’ (4). Прочтение (4) как

 

(41) Существует K такой, что S есть K

 

и рассмотрение контекста “Существует K ...” на самом деле приводит к

 

(42) Cуществует класс[38] K-вид такой, что S есть представитель K-вида,

 

подобно тому, как ‘Существует f такое, что S есть f’ (21) приводит к ‘Существует качество f такое, что S обладает f’ (24). Кроме того, подобно тому? как ‘S обладает белизной’ (11) является категориальным аналогом (1), так и

 

(31) S есть представитель человеческого вида

 

является категориальным аналогом (3). Мне кажется, что ‘человек’ функционирует как имя класса в (3) ничуть ни в большей степени, чем ‘белое’ функционирует как имя качества в (1). Кроме того, подобно тому? как ‘есть’ не является в последнем случае замаскированным ‘обладать’ или ‘служить примером’, так и в первом случае ‘есть какой-то [а]’ не является замаскированным ‘есть представитель’. В самом деле, как неверно считать ‘S есть человек’ высказыванием о принадлежности элемента классу, также неверно считать ‘S есть треугольное’ высказыванием, демонстрирующим пример качества.

‘Введение классов’ как экстенсиональных сущностей за точку отсчета принимает общие существительные (и выражения, имеющие их действенность), которые применяются к определенной области логических субъектов, где логический субъект есть приблизительно то, на что указывает сингулярный термин[39]. Если мы ограничим наше внимание классами, относящимися к физическим вещам, точка зрения, которую я желаю разработать, может быть лучше установлена, если сказать, что, как только сделан переход от высказываний формы

 

(14) S есть K

и

(15) S есть f-вещь[40]

к их категориальным аналогам

 

(141) S есть представитель K-вида

и

(151) S есть представитель класса f-вещей,

 

сделан дополнительный шаг к введению классов как объема сущностей, имеющих с точки зрения классов одинаковый объем. Ибо неверно, что в не технических контекстах классы являются тождественными, если их элементы совпадают.

В итоге подобно тому, как переход от (1) к (2) не затрагивает трактовку ‘f’ как переменной, значениями которой являются сингулярные термины (‘имена свойств’), точно так же, что я и хочу обосновать, переход от ‘S есть человек’ (3) к ‘EK S есть K’ (4) и от ‘S есть белая вещь’ к

 

(18) (E f-вещь) S есть f-вещь

не затрагивает трактовку ‘K’ или ‘f-вещь’ как переменных, значениями которых являются сингулярные термины (‘имена видов’).

Опять-таки подобно тому, как я надеюсь прояснить, что ‘(Ex) x есть белое’ нужно читать как ‘Нечто есть белое’, а не ‘Существует индивидуальная вещь x такая, что x есть белая’, и ‘(Ef) S есть f’ как ‘S есть нечто’, а не ‘Существует свойство f-ность такое, что S имеет f-ность’, точно так же, я думаю, должно быть прояснено, что ‘(EK) S есть K’ (4) нужно читать как

 

(43) S есть нечто,

 

а не как ‘Cуществует класс K-вид такой, что S есть представитель K-вида’ (42).

Наконец, мобилизуя силы для этого рассмотрения, заметим, что высказывание

 

(19) (EK) :: (Ex) (Ey) x есть K· y есть K · x ¹ yÉ :·(z) z есть K É : z = x Ú z = y

 

не говорит ‘Существует класс ...’, хотя то, что оно говорит, и может быть изложено категориально с помощью ‘Существует класс, который имеет один элемент и другой элемент, и все его элементы идентичны либо с первым, либо со вторым’.

 

V

 

Сходные рассмотрения применяются mutatis mutandis к переходу от ‘Том умен или Том высок ростом’ (5) к ‘(Ep) p или Том высок ростом’ (6). Переменная ‘p’ должна истолковываться как использующая сингулярные термины в качестве своих значений не в большей степени, чем ‘f’ или ‘K’. С другой стороны, высказывание

 

(51) (Пропозиция) что Том умен, дизъюнктивно связана с (пропозицией), что Том высок ростом

 

является категориальным аналогом (5) подобно тому как ‘S обладает (качеством) белизны’ является категориальным аналогом (1) ‘S есть белое’. Было бы удобно использовать выражение ‘что-p’ как переменную, соответствующую ‘p’, подобно тому как ‘f-ность’ соответствует ‘f’, а ‘K-вид’ соответствует ‘K’. Для завершения вырисовывающихся параллелей, я расчитываю прояснить ‘(Ep) p или Том высок ростом’ прочтением

 

(61) Нечто или Том высок ростом.

Между прочим, заметим, что если, как это, по-видимому, разумно предположить, ‘что идет дождь’ функционирует как сингулярный термин в

 

(20) Джон убежден, что идет дождь,

 

квантифицированным высказыванием, соответствующим (20) в той мере в какой (6) соответствует (5), было бы не

 

(21) (Ep) Джон убежден p,

 

а скорее

 

(211) (E что-p) Джон убежден, (в пропозиции) что-p.

 

Но об этом несколько подробнее будет сказано в наших заключительных замечаниях.

 

VI

 

Предположим на некоторое время, что последовательность мысли, рассмотреннная выше, может быть продолжена и обоснована. И зададимся вопросом, что же проливает свет на идею, что ‘экзистенциально квантифицированные’ формулы логика являются аналогами высказываний повседневного дискурса, в котором, используя выражение Куайна, мы принимаем онтологические обязательства, т.е. говорим, что существуют объекты или сущности таких-то и таких-то видов, а также на то, что они не являются такими аналогами? Или же, более точно, что между формулами с экзистенциальной квантификацией и экзистенциальными высказываниями нет общего соответствия. Квантифицированная формула будет аналогом экзистенциального высказывания только в тех случаях, где квантифицированные переменные суть те, чьими значениями являются сингулярные термины. Но и это не все. Даже не все (так называемые) экзистенциальные квантификации сингулярных терминных переменных имеют действенность экзистенциальных высказываний. Ибо последние затрагивают общие существительные или выражения, имеющие их действенность. Так,

 

(22) Существуют дрессированные тигры

 

включает контекст

(23) x есть дрессированный тигр.

Затруднение здесь в том, чтобы видеть, что сущностная включенность общих существительных или выражений, имеющих их действенность, в экзистенциальные высказывания отчасти обусловлена ошибочной идеей, что такое высказывание, как ‘S есть белое’ (1), в котором встречается прилагательное ‘белое’, отличается от ‘S есть белая вещь’ (12), в котором встречается выражение общего существительного ‘белая вещь’, только, так сказать, графически. Если бы это было так, тогда ‘Нечто есть белое’ отличалось от ‘Нечто есть белая вещь’ только графически, и нам было бы безразлично использовать ли форму ‘(Ex) x есть белое’ (7) или форму ‘(Ex) x есть белая вещь’ (74). Тем не менее важно заметить, что читать ‘(Ex) x есть белое’ как ‘Существует вещь, которая ...’ так же неправильно, как читать ‘(Ef) S есть f’ как ‘Существует свойство ...’. Поскольку даже те, кто не замечает, что уже квантификация сингулярных терминных переменных нулевого порядка как таковая принимает онтологическое обязательство, затрагивающее онтологические категории, все-таки говорят ‘Существуют отдельные предметы’, постольку, вероятно, необходимо считать, что ‘Существуют отдельные предметы’ в некоторой степени неизбежно, тогда как ‘Существуют качества’ можно избежать. Так как пока мы вряд ли можем надеяться обойтись без переменных нулевого порядка, умелые философы нашли возможным надеяться, что без квантификации переменных более высоких порядков можно обойтись или, по крайней мере, редуцировать их к статусу бухгалтерского приспособления, имеющего дело с наличностью, в которой оно зримо не представлено.

Нам уже представляется случай высказаться о той силе, которую имеет слово ‘вещь’ в выражении ‘белая вещь’, играющем роль существительного, и в заключение аргументации еще в большей степени нам необходимо сказать о категориальных словах ‘индивидуальная вещь’ и ‘отдельный предмет’. Точка зрения, которую в данный момент я склонен отстаивать, заключается, однако, в том, что среди форм, при использовании которых более ясно и явно утверждается существование объектов определенного сорта, – я не касаюсь сингулярных высказываний о существовании, которые поднимают собственные проблемы, – есть формы ‘Существует N’, ‘Нечто есть N’ и ‘Существуют N-ки’, и что логическим аналогом этих форм является

 

(24) (Ei) i есть N,

 

где ‘ i ’ – переменная, принимающая в качестве значений сингулярные термины заданного типа, а ‘ N ’ – соответствующее общее существительное.

Мы можем суммировать вышесказанное, говоря, что только там, где так называемая ‘экзистенциальная квантификация’ является квантфикацией контекста, имеющего форму ‘i есть N’, квантифицированное высказывание является аналогом высказывания, утверждающего о существовании объектов определенного сорта; и оно в конечном счете является аналитическим[41].

При позитивном изложении тезис, по-видимому, кажется истинным. Если, однако, мы выскажем ту же точку зрения негативно, говоря, что квантифицировать переменную прилагательного, общего существительного или предложения не значит сделать PM-эквивалент высказывания, утверждающего о существовании атрибутов, видов или пропозиций, становится ясным, что работы требуется гораздо больше. Поскольку, даже если взять только случай квантификации переменной прилагательного, наше заявление о прояснении с помощью уподобления прочтения ‘(Ex) x есть белое’ (7) как ‘Нечто есть белое’ (73) прочтению ‘(Ef) S есть f’ (2) как ‘S есть нечто (25), сохраняет настоятельную потребность расширения и прояснения.

Вероятно, лучший способ достижения этого, связан с рассмотрением конструктивных взглядов, представленных в докладе Питера Гича на симпозиуме Аристотелевского общества[42] на тему “Что же существует”, спровоцированном исследованием Куайна с тем же названием. Гич видит, что точка зрения Куайна неприемлема. Если перевести на язык наших примеров, он видит, что высказывание ‘S есть белое’ (1) влечет общее высказывание

 

(26) Существует нечто, чем является S

 

(т.е. белое) и правильно утверждает, что последнее не должно смешиваться с

 

(27) Существует нечто, чем S обладает

 

(т.е. белизна). Если взять другой пример, он видит, что

 

(25) Джек и Джилл оба высокие

 

влечет общее высказывание

 

(26) Существует нечто, чем являются оба и Джек, и Джилл,

 

и что последнее высказывание не должно смешиваться с

 

(261) Существует нечто, что Джек и Джилл имеют общего.

 

К (26) было бы неверным присоединять уточнение ‘т.е. высокость’. Соответствующим уточнением было бы ‘т.е. высокое’. Отсюда

 

(262) Существует нечто (т.е. высокое), чем являются оба и Джек и Джилл.

 

Таким образом, ‘Существует нечто, чем является S’ в примере Гича соответствует ‘S есть нечто’ в нашем примере. А его настойчивость в том, что то, чем является S, есть белое, а не белизна, соответствует нашему различению между ‘S есть нечто’ и ‘S обладает (т.е. экземплифицирует) нечто’. Таким образом, с точки зрения нашего анализа ‘Существует нечто, чем является S’ (26) есть аналог ‘(Ef) S есть f’, и он правильно замечает, что последнее не обязывает к использованию таких абстрактных сингулярных терминов, как ‘белизна’ или ‘высокость’.

Но, оставаясь на верном пути в этом пункте, он в дальнейшем приводит рассмотренное выше представление к существенной ошибке. Ибо его собственная формулировка приводит к ошибочному предположению, что хотя

 

(262) Существует нечто (т.е. высокое), чем являются оба

и Джек, и Джилл

 

не обязывает нас принять ‘абстрактную или универсальную сущность’ высокость, оно обязывает нас принять ‘cвойство’ высокое. Так, он говорит нам, что хотя предикат ‘красный’ не должен конструироваться как имя, он нечто “обозначает”, и он предлагает ‘свойство’ как “общий термин для того, что обозначают предикаты”. Он продолжает: “Этот способ изъясняться [говорить, что предикат обозначает свойства] имеет свою опасность, но можно дать безвредную интерпретацию; ‘свойство’ здесь можно взять только как сокращение для ‘нечто такое, чем объект является или не является’”[43]. Итак, свойства у Гича, по существу, представляют собой предметы того же сорта, что и понятия у Фреге. В самом деле, из других высказываний Гича ясно, что он использовал бы термин Фреге, если бы ему не сопутствовали концептуалистские коннотации. Я кратко остановлюсь затруднениях, которые имеют место во фрегеанском рассмотрении понятий. Однако удобнее было бы заложить основание, исследуя то, что Гич должен был бы сказать о свойствах.

Теперь важно осознать, что Гич дает два объяснения термина ‘свойство’; одно из которых, несмотря на меры предосторожности, основано на простой грамматической ошибке, тогда как другое производно от подхода Фреге и более затруднительно для разоблачения. Меры предосторожности содержатся в отрывке, процитированном выше, в котором он ставит условие, что ‘свойство’ должно быть эквивалентно ‘нечто такое, чем объект является или не является’. Подход Фреге сводится к введению свойств как того, что обозначается предикатами. На следующем этапе обсуждения мы обратимся к опасностям, с которыми связана идея, что предикаты обозначают свойства. Но в данный момент нас интересует действенность высказывания ‘Существует нечто, чем являются оба и Джек, и Джилл’ (26).

Позвольте мне начать с замечания, что в нашей иллюстрации ‘Существует нечто, чем являются оба и Джек, и Джилл’ (26) было обобщением ‘Джек и Джилл оба высокие’ (25). Переход же от (25) к

 

(27) Джек и Джилл оба есть нечто[44]

 

должен, по крайней мере, избежать появления экзистенциального высказывания. Так как гипотеза, с которой мы работаем, заключается в том, что только те высказывания ‘нечто –’, которые имеют форму ‘Нечто есть N’, где ‘N’ есть общее существительное, имеют действенность экзистенциального высказывания (т.е. высказывания ‘Существуют N-ки’). Но формулировка Гича, фактически начинающаяся с ‘Существует ...’, несмотря на то, что она законна и равным образом не обязывает к допущению абстрактных сингулярных терминов, имеет prima facie вид экзистенциального высказывания. К моему сожалению, это завораживает Гича. Если вводимые им сущности представляют собой то, чем вещи являются, а не то, чему они являются примерами, они все равно, как отметил в своем ответе Куайн[45], являются абстрактными сущностями. И, как мы увидим, отрицание Гичем того, что на эти сущности индивидуально указывается такими сингулярными терминами, как ‘высокость’, открыто возражению, что он избегает абстрактной индивидуальной вещи высокость только за счет трактовки прилагательного ‘высокий’ как особого рода сингулярного термина, а следовательно, за счет введения абстрактной индивидуальной вещи высокое.

Ключевой пункт, который необходимо отметить, заключается в том, что в отличие от экзистенциальных высказываний в собственном смысле высказывание

 

(26) Существует нечто, чем являются оба и Джек, и Джилл

 

начинается не с ‘Существует какое-то [a] ...’ и не с ‘Существует какое-то [a] нечто ...’, а просто с ‘Существует нечто ...’. Если бы оно начиналось с ‘Существует какое-то [a] нечто ...’, используя, таким образом, ‘нечто’ как общее существительное, вполне можно было бы подыскать общее существительное, такое как ‘свойство’, чтобы точно указать тот сорт ‘нечто существующего’, которым являются оба и Джек, и Джилл. Тогда мы могли бы получить

 

(263) Существует какое-то [a] свойство, чем являются оба и Джек, и Джилл.

 

Но все это, как было ясно и до сих пор, логически бессмысленно. ‘Нечто’ не является общим существительным, а следовательно, некорректно вводить ‘свойство’ как эквивалент для ‘нечто такое, чем объект является или не является’. Термин ‘свойство’ как общее существительное имеет форму ‘___ есть свойство’, тогда как предполагаемый эквивалент, если только ‘нечто’ не должно конструироваться как общее существительное, имеет форму ‘___ есть нечто такое, чем объект является или не является’, т. е.

 

(28) Высокое есть нечто, чем объект является или не является,

 

а не ‘___ есть какое-то [a] нечто, чем объект является или не является’. Только в том случае, если бы выражение ‘нечто, чем объект является или не является’ было бы общим существительным (каковым оно не является), было бы корректным ввести общее существительное ‘свойство’, как его условный эквивалент. Короче говоря, этот способ введения термина ‘свойство’ является просто ошибочным.

VII

 

Важно помнить, что я не критиковал утверждение Гича, что существует нечто, чем являются оба и Джек, и Джилл. Нужно, чтобы он продолжал делать то утверждение, против которого я возражал. Теперь я хочу исследовать это утверждение более подробно, так как считаю, что раз уж мы остановились на формулировке Гича, то попытаемся в меньшей степени допустить его ошибку.

Предположим, мы начали с примера, который включает общее существительное ‘человек’ вместо прилагательного ‘высокий’, скажем такого,как

 

(29) Том есть некий [a] человек.

 

Соответствующим обобщением, как мы представили бы его, было бы

 

(30) Том есть некое [a] нечто,

 

где тот факт, что ‘нечто’ cтоит после неопределенного артикля, делает ясным, что ‘нечто’ есть, так сказать, квантификация переменной общего существительного.

Как нам следует выразить это обобщение в манере Гича? Мы, конечно, можем сказать

 

(301) Существует нечто, чем является Том.

 

Но это не отличается, с одной стороны, от результата обобщения (29), а с другой стороны, от

 

(31) Том высокий.

 

Хотя сказать, ‘Существует какое-то [a] нечто, чем является Том’ – значит навлечь неприятности. Ответ напрашивается сам собой, когда мы замечаем, что способ выражения квантификации в “Существует нечто, чем ...” опирается на риторический прием, который я буду называть ‘вопросно-ответными аналогами’. Его суть заключается просто в том, что такое высказывание, как

 

(10) S есть треугольное,

может служить ответом на какой-либо из следующих вопросов:

 

(32) Что есть треугольное?

и

(33) Что есть S?

 

Итак, первончальному высказыванию здесь соответствует следующая пара вопросно-ответных аналогов

 

(101) S есть то, что является треугольным: Треугольное есть то, чем является S.

 

Важно заметить, что хотя прилагательное ‘треугольное’ служит грамматическим субъектом второго из этих высказываний, ‘роль’, которую оно играет, является уникальной и по характеру действительно риторической. В самом деле, было бы грубейшей ошибкой предполагать, что поскольку оно в этом контексте функционирует как грамматический субъект, то в качестве субъекта оно функционирует и в каком-то более глубинном смысле. Его роль риторически производна от той роли, которую оно как прилагательное играет в оригинальном не-вопросно-ответном высказывании. Другими примерами вопросно-ответных аналогов были бы ‘Том есть то, что является человеком’:Человек есть то, чем является Том’ и ‘Высокое есть то, чем являются оба и Джек, и Джилл’: ‘Джек и Джилл оба есть то, что является высоким’.

Итак, вопросительные слова ‘что?’ и ‘чем?’ играют в русском языке ряд ролей, которые вполне могут быть распределены среди нескольких вопросительных слов. В частности, мы можем ввести интеррогатив ‘quale?’ для демонстрации того, что требуемый ответ должен быть дан с точки зрения прилагательного, и интеррогатив ‘quid?’ для демонстрации того, что ответ должен быть дан с точки зрения общего существительного. Тогда мы имели бы следующие вопросно-ответные аналоги:

 

(311) Высокое есть то, quale является Том: Том есть то, что является высоким,

(292) Человек есть то, quid является Том: Том есть то, что является человеком.

 

Первому выражению в каждой из этих пар здесь соответствовало бы общее высказывание, которое несет на себе знак своего происхождения, а именно:

(34) Существует нечто, что есть quale Тома (т.е. высокое),

(35) Существует нечто, что есть quid Тома (т.е. человек),

 

или, если использовать сокращенную форму,

 

(341) Существует какое-то [somequale], чем является Том (т.е. высокое),

(351) Существует что-то [somequid], чем является Том (т.е. человек).

 

VIII

Выше я указывал, что Гич дает два понимания того, каким образом может быть введен общий термин ‘свойство’. Из этих двух пониманий мы пока рассмотрели только одно, называя его ‘мерами предосторожности’, и нашли ошибочным. Второе понимание, как мы отметили, производно от Фреге, и наше его обсуждение будет полезно предварить одной темой из статьи Фреге “О понятии и предмете”[46].

Напомним, что Фреге проводит различие между понятиями и предметами, отталкиваяь от проблемы ‘Каким образом мы можем о чем-то сказать, что это – понятие?’ Поскольку термин ‘понятие’, судя по всему, является общим существительным, мы должны быть в состоянии сделать высказывание формы

 

(36) ___ есть понятие.

 

Фреге, однако, стремится исключить такие высказывания, как

 

(37) Понятие квадратный корень из четырех является понятием

 

на том основании, что выражение ‘понятие квадратный корень из четырех’, будучи сингулярным термином, отсылает к предмету, а не к понятию. То же самое возражение, судя по всему, имеет силу против

 

(38) Понятие человек есть понятие

и

(39) Понятие треугольное есть понятие

 

и, в еще более явной форме, против

(381) Вид людей есть понятие

и

(391) Треугольность есть понятиие.

Эти предложения, по крайней мере, озадачивают, ибо трудно избавиться от ощущения, что так как ‘понятие’ является общим существительным, то контекст ‘___ есть понятиие’ в качестве дополнения требует сингулярный термин, а не прилагательное или общее существительное.

Итак, наша дискуссия с Гичем проясняет, что мы можем образовать предложения, в которых грамматическим субъектом является не сингулярный термин, а нечто другое. Рассмотрим, к примеру,

 

(40) Треугольное есть то (quale), чем является стол

и

(41) Человек есть то (quid), чем являются Том и Дик,

 

или, что тоже можно предложить,

 

(401) Треугольное есть нечто, чем является стол,

(411) Человек есть нечто, чем являются Том и Дик.

 

Но, как мы подчеркивали для данного случая, в этих контекстах нет ничего такого, что позволяло бы вводить общие существительные, будь то ‘понятие’ или ‘свойство’. Имеются, однако, другие контексты, посредством которых пытаются ввести общие существительные, а именно:

 

(42) ___ то, что обозначает ‘треугольное’

(43) ___ то, что обозначает ‘человек’.

 

Ибо, как пытаются заверить вместе с Гичем, прилагательные и общие существительные несомненно нечто обозначают – хотя, конечно, они не являются именами. Мы, безусловно, можем сказать

 

(44) ‘Треугольное’ обозначает нечто

 

или же

 

(441) Существует нечто, что обозначается как ‘треугольное’.

 

А следовательно, разве мы не можем на законных основаниях ввести общее существительное ‘понятие’ как имеющее действенность ‘нечто, что обозначается предикатом’? Ответ, как и ранее, – нет; однако не потому, что неверно сказать, что существует нечто, что обозначается (или bedeutet) как ‘треугольное’, но потому что выражение ‘нечто, что обозначается предикатом’, как и выражение ‘нечто, чем объект является или не является’, не играет той роли, которая делала бы его подходящим для введения общего существительного как его условного эквивалента. В этот раз предмет, однако, совсем не так прост, ибо есть родственная линия мысли, которая, по-видимому, без грамматической нелепицы допускает введение общего существительного, имеющего действенность фрегеанского ‘понятия’ или ‘свойства’ Гича. Эта линия мысли опирается на идею, что ‘означает’[47] – которое я буду теперь использовать вместо ‘обозначается как’, поскольку его более простая грамматическая форма делает точку зрения более понятной – имеет, по крайней мере, внешность переходного глагола. То, что эта внешность обманчива, будет значительной помехой на последующей стадии моей аргументации. Примем, однако, на мгновение эту видимость в ее лежащем на поверхности значении и без комментариев возьмем за отправную точку предложение

 

(45) ‘Треугольное’ означает треугольное.

 

Следующие переходы, по-видимому, все приводят в надлежащий порядок. Вначале перейдем от (45) к

 

(451) Треугольное означается посредством ‘треугольное’,

 

а затем, по аналогии с переходом от ‘x истязается y’ к ‘x есть жертва y’, к

 

(452) Треугольное является значением ‘треугольное’,

 

включающему общее существительное ‘значение’. Отсюда простой шаг к тому, чтобы условиться, что ‘понятие’, ‘свойство’, ‘суть’ и ‘форма’ должны быть общими терминами для обозначения прилагательных и общих существительных.

В свое время я подвергну это направление мысли суровой критике. Но пока я просто постулирую, что этот способ введения таких предложений, как ‘Треугольное есть значение’, ‘Треугольное есть понятие’ и ‘Треугольное есть свойство’, в некотором смысле ошибочен. Ибо я хочу перейти к вопросу, подразумевает ли это, что ошибочен фрегеанский подход к понятию? Ответ, скорее, – нет, чем – да. Фреге подразумевал нечто важное, встроенное им в свой подход к понятию и не требующее использования прилагательных, общих существительных и глаголов в качестве грамматических субъектов предложений. Значимое ядро фрегеанской доктрины совместимо с идеей, что контекст общих существительных ‘___ есть понятие’ требует в качестве субъекта нечто подобное сингулярному термину, а следовательно, с отрицанием простой дихотомии между понятием и предметом. Ключ к корректной формулировке этой значимой темы основан у Фреге на характеристике понятия как ‘ненасышенного’ (ungesaettigte). Ибо на самом деле это означает, что мы в состоянии откуда-то получить сингулярные термины с ‘ненасышенностью’ (если таковые найдутся) в качестве субъекта высказываний, имеющих форму “___ есть понятие”. И как только мы обнаружили это предположение, следующий переход следует сам собой. Ибо среди сингулярных терминов, известных нам из предыдущего обсуждения, есть сингулярные термины, имеющие форму ‘что-р’, и мы знаем, что ‘ненасышенные’ сингулярные термины данной формы выглядят точно так же. Короче говоря, мы обнаружили, например,

 

(393) Что х есть треугольное есть понятие.

 

В соответствии с этим анализом понятия были бы ‘ненасыщенными’ пропозициями. И если, как, по-видимому, это делает Фреге, мы используем термин ‘предмет’ в том смысле, что то, на что указывается сингулярным термином, является предметом, мы должны были бы сказать, что понятия отличаются от предметов не тем, что они не-объекты, а тем, что они ‘ненасышенные’ или ‘неполные’ объекты. Таким образом, когда Фреге говорит: “Для того, чтобы нечто утверждать о понятии ... оно, прежде всего, должно быть преобразовано в предмет, или, если говорить более точно, представленно посредством предмета” (с. 46), его мысль, несомненно, руководствовалась тем фактом, что (393) подходит как можно ближе к тому, чтобы его субъектом было прилагательное ‘треугольное’, хотя вместо этого его субъектом и является ненасышенный сингулярный термин ‘что х есть треугольное’.

Итак, если указанное выше направлениие мысли обоснованно, то тот факт, что ‘треугольность’ есть сингулярный термин, нам больше не мешал бы говорить, что треугольность есть понятие (391). Фундаментальное различие между ‘треугольность’ и ‘что х есть треугольное’ заключалось бы в том, что последнее делает явным наличие пробела или неполноты, которые в первом выражении, возможно, содержатся имплицитно. На самом деле это попытка предположить, что абстрактный сингулярный термин ‘треугольность’ просто имеет действенность ненасышенного сингулярного термина ‘что х есть треугольное’. Далее мы увидим, что это не тот случай, но если мы допускаем на время это предположение, тогда мы должны интерпретировать высказывание ‘Треугольность есть качество’ (11) как, так сказать, иную запись:

 

(111) Что х есть треугольное есть качество,

 

а следовательно, должны считать качество специфической формой понятия, где последнее, будучи более широкой категорией, включало бы как многоместные, так и одноместные ненасыщенные пропозиции и вариации каждого.

Но необходимо признать, что идея абстрактных сущностей, таких как треугольность, человеческий вид и т.д., принимает крайне интересный оборот, если эти сущности нужно приравнять к имеющим пробел или ненасышенным пропозициям. Категория сущности, имеющей пробел, загадочна, даже если смягчена до идеи неполной сущности. С другой стороны, это проявляется в известных противопоставлениях исторически сформировавшихся позиций. Ибо, принимая идею, что ‘Треугольность’ есть просто, так сказать, переписывание ‘что х есть треугольное’, пытаются сказать, что различия между платоновской и аристотелевской концепциями универсалий заключаются в том, что Платон рассматривает абстрактный сингулярный терм ‘треугольность’ как имя, которое не скрывает пробел, тогда как Аристотель, отрицая оторванность универсалий, на самом деле признает их ненасышенный, неполный или с наличием пробела статус, который становится явным из-за ненасышенного абстрактного сингулярного термина ‘что х есть треугольное’. Я думаю, что в этом предположении есть нечто истинное, хотя и не считаю, что оно оправдывает радикальный характер возражений Аристотеля против идей Платона. Но это история для другого случая.

 

IX

 

Предположим на время, что абстрактный сингулярный термин ‘треугольность’ просто имеет действенность выражения ‘что х есть треугольное’. Тогда, помимо собственного интереса, рассмотренное выше обсуждение показывает нам способ говорить нечто о треугольности, не используя сингулярный термин ‘треугольность’. Так, вместо

 

(46) Треугольность влечет наличие трех сторон

мы можем сказать

 

(461) То, что нечто является треугольным, влечет, что оно имеет три стороны.

 

Последнее выражение сохраняет за ‘треугольное’ роль прилагательного и даже выдвигает ее на первый план.

Однако как только мы это сказали, сразу же стало видно, насколько мало мы сказали, если нашей целью было избежать неприятностей, связанных с платонизмом. Поскольку, если мы убираем добавление, обобщая (461), и взамен обращаем наше внимание на

 

(47) То, что S является треугольным, влечет, что S имеет три стороны

 

становится ясным, что мы отказались от сингулярного термина ‘треугольность’ только для того, чтобы использовать сингулярный термин ‘что S есть треугольное’, и что мы избежали введения универсалий только для того, чтобы признать пропозиции.

Однако на самом деле этот новый поворот событий привел нас к самому существу дела. Высказывание (47) в действительности имеет форму

 

(48) что-p влечет что-q

 

и включает уже два сингулярных термина. Но не все логические связи играют роль предиката, в то время как одни устанавливают связь сингулярных терминов, имеющих форму ‘что-p’, другие, обладая на самом деле формой ‘p’ , а не ‘что-p’, не связывают высказывания и высказывательные выражения, а высказывания не являются сингулярными терминами. Как предикативные, так и непредикативные связи занимают свое законное место в грамматике нашего языка, но если эти места отчетливо не различаются и неправильно поняты, наиболее распространенные философские затруднения станут неустранимыми.

История, по существу, повторяется. Истинностно-функциональные связи не требуют того, чтобы связываемые выражения функционировали как сингулярные термины. Так, ранее мы видели, что хотя ‘Том умен или Том высок’ (5) и ‘(Ep) p или Том высок’ (6) имеют категориальные аналоги, которые надстраиваются над сингулярными терминами ‘что Том умен’ и ‘что Том высок’ и сингулярной переменной термина ‘что-р’, сами выражения (5) и (6) не содержат каких-либо сингулярных терминов, кроме термина ‘Том’.

Можем ли мы тогда высказать то, что выражено с помощью ‘Что S является треугольным, влечет, что S имеет три стороны’ (47) и ‘Что нечто является треугольным, влечет, что оно имеет три стороны’ (461), не связывая себя сингулярными терминами, образованными из высказываний? Скажут, конечно, что, все, что нам нужно сделать, это использовать обычный символ ‘É’, специфика которого заключается в том, чтобы обозначить не-предикативную суть предикативного термина ‘влечет’. Тогда у нас было бы

 

(471) S есть треугольноеÉS имеет три стороны

 

и

 

(462) (x) x есть треугольное É x имеет три стороны,

 

и если этот переход удачен, мы освободились бы (по крайней мере временно) не только от выражений формы ‘что-p’, но также, если мы не находим иных причин для того, чтобы вновь их ввести, от ненасышенных сингулярных терминов, имеющих формы ‘что x есть f’ и ‘что x есть K’, и, следовательно, от ‘f-ность’ и ‘K-вид’. Мы действительно выпутались бы из бороды Платона.

 

X

 

На мгновение сделаем паузу, чтобы осознать тот факт, что наш аргумент ставит проблему абстрактных сущностей лицом к лицу с проблемой необходимой связи, и заметить, что отсюда лишь один шаг до проблемы ‘каузальной связи’ или ‘натуральной импликации’ и до осознания того, что ‘каузально влечет’, подобно ‘логически влечет’, является предикативной связью и требует использования абстрактных сингулярных терминов, как в

 

(49) То, что только что блеснула молния, (каузально) влечет, что вскоре грянет гром

 

и

(50) То, что x выпустили [из рук], (каузально) влечет то, что x упадет.

 

XI

 

Даже если бы мы могли принять как обоснованное, что квантификация переменных прилагательного, общего существительного и высказывания не утверждает существование качеств, родов или пропозиций, мы рано или поздно столкнулись бы с тем, что обычный язык включает использование сингулярных терминов и общих существительных, вызывающих призрак платонизма. И мы действительно делаем экзистенциальные высказывания, которые платоник провозглашает сущностью своей позиции. Ибо мы делаем высказывания типа ‘Cуществует качество (например, треугольность), которое ...’, ‘Существует класс (например, вид собак или класс белых вещей), который ...’ и ‘Существует пропозиция (например, что Цезарь перешел через Рубикон), которая ...’. Эти высказывания, подлинно экзистенциальные по характеру, откровенно несут онтологические обязательства. Или, быть может, эти обязательства являются менее откровенными, чем кажутся? Быть может, их возможно ‘редуцировать’ к высказываниям, которые не указывают, эксплицитно или имплицитно, на онтологические категории?

Выше мы задали вопрос: “Существует ли какой-то способ сказать нечто о треугольности без того, чтобы действительно использовать абстрактный сингулярный термин ‘треугольность’?” Этот вопрос приводит нас прежде всего к идее предикативного импликативного высказывания ‘То, что нечто является треугольным, влечет, что оно имеет три стороны’, которое избегает термина ‘треугольность’ за счет использования ненасышенного сингулярного термина ‘что x есть треугольное’. Стремление избежать даже таких абстрактных сингулярных терминов привело нас затем к понятию общего функционально-истинностного высказывания, представленного в виде

 

(462) (x) x есть треугольное É x имеет три стороны.

 

Не задаваясь вопросом о разумности такого подхода, я вместо этого спрошу: ‘Есть ли какое-то высказывание, субъектом которого является “f-ность” и которое не может быть переформулировано в высказывание, где “f-ность” заменена сентенциальной функцией “x есть f” (N.B.: не ‘что x есть f’)?’ Этому вопросу соответсвует ряд других, два из которых более непосредственно относятся к нашей аргументации, а именно: “Есть ли какое-то высказывание, субъектом которого является “K-вид” и которое не может быть переформулировано в высказывание, где “K-вид” заменено на “x есть K” (не ‘что x есть K’)?’ и ‘Есть ли какое-то высказывание, субъектом которого является “что-p” и которое не может быть переформулировано в высказывание, где “что-p” заменено на “p”?’ На эти вопросы прямым и простым ответом является “Да”. Поскольку ни

 

(51) f-ность есть качество,

ни

(52) K-вид есть класс,

ни

(53) Что p есть пропозиция

 

не могут быть перефформулированы таким способом.

Но если эти контексты (которые мы называем контекстами категоризации) не допускают нужной переформулировки и, следовательно, возобновляют наши платонистические опасения, равным образом истинно, что эти опасения могут быть, по крайней мере временно, успокоены относительно простой и непосредственной терапией. Эта помощь обеспечивается указанием на то, что тогда как истинность или ложность высказываний, в силу которых физический объект принадлежит эмпирическому виду, устанавливается наблюдением или с помощью вывода, что он удовлетворяет определенным эмпирическим критериям, истинность или ложность высказываний категоризации типа

 

(11) Треугольность есть качество,

(54) Вид собак есть класс,

(55) Что Чикаго большой, есть пропозиция

 

устанавливается не ‘испытанием’ треугольности, расположенности между, вида собак или что Чикаго является большим, но рефлексией над тем, какую роль играют в дискурсе соответствующие выражения. Это представление содержится в утверждении Карнапа (Логический синтаксис языка), что указанные выше высказывания относятся к ‘материальному модусу речи’и являются (говоря грубо, поскольку я следую общему духу, а не букве работы Карнапа) ‘квази-синтаксическими’ аналогами выражений:

 

(112) ‘Треугольное’ (N.B.: не ‘треугольность’) является прилагательным (в русском языке)[48],

(541) ‘Собака’ (N.B.: не ‘вид собак’) является общим существительным (в русском языке),

(551) ‘Чикаго является большим’ (N.B.: не ‘что Чикаго является большим’) является предложением (в русском языке).

 

Но, конечно, скажут, что слово ‘треугольное’ – это такая же абстрактная сущность, как и треугольность. Где же выгоды ‘номинализма’? Разве термин “‘треугольный’” не является таким же сингулярным термином, как и ‘треугольность’, а ‘прилагательное’ – таким же общим существительным, как и ‘качество’? Ответ прост и непосредствен. “‘Треугольное’” – это не сингулярный термин, а общее существительное, и выигрыш в том, что появляется надежда уравнять (113) с чем-то подобным

 

(114) (x) x есть ‘треугольное’ Éx есть прилагательное,

 

где “‘треугольное’” есть общее существительное, указывающее на детали, играющие определенную лингвистическую роль, подобно тому, как ‘слон’ является общим существительным, указывающим на детали, играющие определенную роль в шахматах. “‘Треугольное’ есть прилагательное” было бы аналогом “Слон – это фигура, которая ходит по диагонали”.

К сожалению, стоит только расслабиться под воздействием этой терапии, рассматривая возможность ее распространения на некоторые другие контексты, в которых ‘распознаются абстрактные сущности’, как возникает ряд более серъезных возражений, приводящих к рецедиву.

Первое из этих возражений отталкивается от того, что если бы только те контексты, которые включают выражения, такие как ‘треугольность’, ‘расположность между’, ‘вид собак’ и ‘что Чикаго является большим’, и не могут быть переформулированы в объектном языке без использования абстрактных сингулярных термов, являлись бы категоризирующими высказываниями, типа представленных выше (11), (54) и (55) или каких-то других высказываний, которые могут быть непосредственно истолкованы под более общим понятием ‘квази-синтаксические высказывания в материальном модусе речи’, тогда карнаповская терапия 1932 года выдержки была бы успешной. Однако даже допустив это, можно доказать, что существуют контексты с абстрактными сингулярными терминами, которые не поддаются переформулировке в объектном языке, позволяющей избежать таких терминов, и которые не соответствуют такой синтаксической трактовке. Следовательно, есть доводы, которые не могут быть рассеяны какой-то терапией, в пользу мысли, что мы обязаны принять непосредственное существование качеств, отношений, видов, пропозиций и т.д. Если же, в противовес, сделать вывод, что такие сущности есть, тогда должна быть просто ошибочной даже идея о том, что такое категоризирующее высказывание, как

 

(11) Треугольность есть качество,

 

на самом деле говорит о прилагательном ‘треугольное’, а не, как это предполагается, о треугольности.

 

XII

Проверка всех контекстов, в которых имеют место абстрактные сингулярные термины, с тем, чтобы увидеть, допускают ли они интерпретативную свободу для платонистских импликаций, – это запутанная и требующая максимальной отдачи задача, которая, даже если бы я был готов предпринятьпопытку ркшить ее, требовала бы гораздо большей оснастки, чем есть на руках. Поэтому, я ограничусь несколькими руководящими пунктами, лежащие в основе успешного использования терапии, которая в существенных чертах та же, что и предложенная Карнапом (но которая, конечно же, имеет намного более долгую и почтенную историю).

Первый пункт, который я хотел бы указать, вырастает из того факта, что если мы настаиваем на вышеуказанной критике, чтобы точно определить контекст, который подразумевает Карнап, удобство в том, что он приведет примеры из дискурса, в котором мы или объясняем, что означает слово, или характеризуем мысли и мнения о мыслимых сущностях.

Подразумевается, что один из старейших и важнейших корней концептуального реализма заключается в убеждении, что мы не можем осмыслить мышление в его различных модусах, если не интерпретируем его как затрагивающее нечто подобное ‘интеллектуальному восприятию’ абстрактных сущностей. Таким образом, дорога, по которой мы идем, рано или поздно приведет к проблеме проблем, проблеме соотношения души и тела, гордиеву узлу, который часто разрубался, но никогда не развязывался. В данном случае я не собираюсь его развязывать, поэтому, обращу свое внимание на дискурс, затрагивающий значения слов, чтобы увидеть, включает ли он обязательства к абстрактным сущностям.

Рассмотрим следующий контекст:

 

(56) ‘Dreieckig’ (в немецком языке) означает ... .

 

И зададимся вопросом, что же следует поставить в конце этого контекста, чтобы получить правильно построенное предложение. Ряд ответов напрашивается сам собой. Первый из них, причем наиболее явно неудовлетворительный, состоит в том, что нам следует поставить здесь закавыченное выражение “‘треугольное’”. Ясно, что этого нельзя сделать, по крайней мере при создавшемся положении вещей, по той простой причине, что если бы мы искали начало для предложения, заканчивающегося на

 

(57) ... (в немецком языке) означает ‘треугольное’,

 

мы нашли бы ответ (предполагая, что в немецком языке имена выражений образуются с помощью кавычек) в выражении

 

(58) “‘Треугольное’” (в немецком языке) означает ‘треугольное’.

 

Мы можем попытаться установить это неформально, говоря, что немецкое слово ‘dreieckig’ обозначает качество, а не слово и что если какое-то немецкое выражение означает слово ‘треугольный’, оно является немецким выражением “‘треугольное’”. Но стоит это установить, и дело становится в большей степени загадочным, чем решенным, поскольку, когда мы говорим, что немецкое слово ‘dreieckig’ означает качество, мы имеем в виду, что надлежащий способ дополнить первоначальный контекст (56) состоит в использовании абстрактного сингулярного термина ‘треугольность’, что дало бы нам

 

(59) ‘Dreieckig’ (в немецком языке) означает (качество) треугольность,

 

но минутное размышление говорит нам, что этого совершенно нельзя делать. Ибо немецкое слово, обозначающее треугольность, – это конечно же слово ‘Dreieckigkeit’, а не ‘dreieckig’; отсюда

 

(60) ‘Dreieckigkeit’ (в немецком языке) означает треугольность.

 

Итак, источник наших неприятностей в том, что мы принимаем без доказательств, что на месте многоточия в (56) должен стоять сингулярный термин. Но разве ‘означает’ не является переходным глаголом? И разве он не требует того, чтобы за ним следовало выражение, указывающее на объект, как это делают заключительные выражения в

 

(61) Том ударяет Гарри

(62) Том ударяет какого-то [a] человека

(63) Том ударяет соседа.

Этот довод ставит нас перед дилеммой, поскольку что же еще, кроме “‘треугольное’”, мог бы допускать этот контекст, если он требует сингулярного термина, но при этом, как мы видели, не допускает ‘треугольность’. По-видимому, мы должны выбирать между

 

(64) ‘Dreieckig’ (в немецком языке) означает ‘треугольное’,

 

которое является ложным, и

 

(65) ‘Dreieckig’ (в немецком языке) означает треугольное,

 

которое, поскольку оно использует прилагательное ‘треугольный’, а не сингулярный термин, по-видимому, является неправильно построенным.

Выход из этого лабиринта состоит в осознании того, что некорректно говорить, что ‘dreieckig’ обозначает слово, и равным образом некорректно говорить, что ‘dreieckig’ обозначает не-слово, по той простой причине, что ‘обозначает’ не является переходным глаголом. Но ‘обозначает’ также не является и непереходным глаголом. ‘Обозначает’ не является ни тем, ни другим, а источником проблемы является попытка подвести данный глагол под одну из этих рубрик, основанная на предположении, что эти рубрики не только взаимно исключают друг друга, но и в совокупности исчерпывают возможные варианты.

Однако, как только установлен этот пункт, можно гарантировать, что даже насмотря на то, что

 

(64) ‘Dreieckig’ (в немецком языке) означает ‘треугольное’

 

является ложным, имеется смысл, в котором истинное высказывание

 

(65) ‘Dreieckig’ (в немецком языке) означает треугольное

 

говорит о русском слове ‘треугольное’, поскольку, делая высказывание этой формы, мы приводим людей к пониманию немецкого слова ‘dreieckig’, например побуждая их к размышлению об использовании его русского аналога. Это происходит потому, что понимание (65) включает повторное использование в воображении ‘треугольное’ в том смысле, что ‘dreieckig’ является немецким аналогом русского слова ‘треугольное’ и этим (65) отличается от простого высказывания. Последнее может быть вполне понято, тогда как первое – нет, тем, кто не имеет русского слова ‘треугольное’ в своем актуальном словаре.

Итак, главный результат всей этой логической мясорубки заключается в том, что контекст

 

(66) ‘___’ (в L) означает ...

 

не требует сингулярного термина для заполнения пробела справа. Используем другие подходящие примеры:

 

(67) ‘Homme’ (во французском языке) означает человека [не человеческий вид]

и

(68) ‘Paris est belle’ (во французском языке) означает Париж прекрасен [не что Париж прекрасен].

 

Отсюда следует, что экзистенциально квантифицированными аналогами (65), (67) и (68) являются

 

(69) (Ef) ‘dreieckig’ (в немецком языке) означает f,

(70) (EK) ‘Homme’ (во французском языке) означает K,

(71) (Ep) ‘Paris est belle’ (во французском языке) означает p

 

и что было бы некорректным прочитывать это как ‘Существует качество ...’, ‘Существует класс ...’, ‘Существует свойство ...’, что мы находим сделанным в соответствующих прочтениях случаев (2), (4) и (6).

Теперь мы находимся в положении, позволяющем допустить, что мы говорим о ‘значении’ слова, когда настаиваем, что общее существительное ‘значение’ (или его мудреные аналоги, ‘концепт’ (Фреге) и ‘свойство’ (Гич)) – далеко не воплошение фундаментальной логической категории – возникает из контекста формы “‘___’ означает ...” (66), при трактовке ‘означает’ как образчика обычных переходных глаголов. Поэтому по аналогии мы получаем

 

(651) Треугольное обозначается (в немецком языке) посредством ‘dreieckig’,

(652) Треугольное есть то, что ‘dreieckig’ означает (в немецком языке),

(691) Существует нечто (т.е. треугольное), которое ‘dreieckig’ означает (в немецком языке),

 

и хотя ни одно из них не включает обязательств к выражению общего существительного, имеющего действенность ‘значения’, тот факт, что одним из принципов лингвистического развития является аналогия, легко порождает общее существительное ‘значение’ и позволяет нам сказать:

(653) Треугольное является значением ‘dreieckig’ (в немецком языке)

 

и сделать высказывание, действительно экзистенциальное по форме:

 

(692) Существует значение, которое ‘dreieckig’ означает (в немецком языке),

 

или, согласно Гичу,

 

(693) Существует свойство, которое ‘dreieckig’ обозначает (в немецком языке).

 

Другими словами, хотя некорректно было бы просто сказать, что нет таких вещей, как значения, понятия Фреге или свойства Гича, проследить общее существительное ‘значение’ в его источнике, проходящем под рубрикой перевода “‘___’ (в L) означает ...” (66), значит сделать то, что достигает этого пункта менее ошибочным и догматичным способом.

Развязку предшествующего обсуждения значения в отношении к основной теме этой статьи можно суммировать, говоря, что контекст перевода (66) собственно не использует сингулярный термин с правой стороны, если выражение языка L, помещенное в одинарные кавычки с левой стороны, само не является сингулярным термином. Иными словами, этот контекст сам по себе не порождает обязательств к абстрактным сущностям.

Там, где закавыченное выражение из L является предложением, этот пункт может быть затемнен ошибочным различением между контекстом

 

(72) ‘___’ (в L) означает p

 

и контектсом

 

(73) X – произнося ‘ ... ’ (в L) – утверждает, что-p,

 

где X – человек. Первый контекст абстрагируется от многих специфических способов, которыми русское предложение, представленое посредством ‘p’, и соответствующее предложение из L функционируют в дискурсе. К пункту, что контекст

 

(74) X утверждает что-p,

 

включающий использование абстрактного сингулярного термина ‘что-p’, отличается от указанного выше контекста (72), мы вернемся при завершении аргументации.

 

XIII

 

Вероятно, наиболее интересное следствие проведенного выше анализа заключается в том факте, что он освобождает ‘семантическое определение истины’ от обязательств к пропозициям, которые оно часто включало. Так, дефиниенс определения ‘истинного предложения из L’ у Карнапа, развиваемого на с.49 и далее в его Введении в семантику, а именно:

 

(75) S есть истинное предложение из L =Df (Ep) S обозначает p (в L) × p

 

некорректно прочитывать как ‘существует пропозиция p такая, что S обозначает p (в L) и p’. Без труда можно заметить, что это прочтение демонстрирует несообразности, являющиеся аналогами тех, что рассматривались в первом разделе этой статьи в связи с ‘неформальным прочтением’ выражения ‘(Ef) S есть f’ как ‘существует f такое, что S есть f’. Так, в то время как ‘S обозначает p’ требует, чтобы p было сентенциальной переменной, а не переменной сингулярного термина, контекст ‘cуществует пропозиция p ...’ требует, чтобы ‘p’ было переменной сингулярного термина, имеющей форму ‘что-p’. И если мы исправим определение с тем, чтобы избежать этой несообразности, рассматривая ‘S’ как имя что-предложения [that-clause] (в L), а не как имя предложения, получая, таким образом,

 

(76) S есть истинное что-предложение (в L) =Df Существует пропозиция

что-p такая, что S обозначает что-p (в L) и что-p,

 

мы сразу же видим, что в наших руках неправильно построенное выражение, поскольку заключительный коньюнкт ‘p’ первоначального дефиниенса превращается в переменную сингулярного термина ‘что-p’, и, чтобы залатать это, мы должны превратить ‘и что-p’ в ‘и что-p имеет место’, где ‘что-p имеет место’ является категоризированным аналогом ‘p’, подобно тому, как ‘S имеет f-ность’ является категоризированным аналогом ‘S есть f’.

Под давлением требования согласованности ‘пропозициональное’ прочтение определения Карнапа принимает вид

 

(77) T есть истинное что-предложение (в L) =Df Существует пропозиция что-р такая, что Т обозначает что-p (в L) и что-р имеет место.

 

И хотя мне не хотелось бы оспаривать логичность понятия истинности что-предложение, вводимого подобным образом, я хотел бы настоять на том, что это понятие филососфски порочно, поскольку опирается на ошибочную идею, что истина должна быть определена с точки зрения пропозиций, и ведет к ошибочной идее, что истинность высказываний производна от истинности что-предложений.

 

XIV

Наше достижение в демонстрации того, что контекст “‘___’ (в L) означает ... ” не порождает обязательства использовать абстрактные сингулярные термины (хотя он и принимает их благосклонно, если они уже используются) вызывает надежду, что все другие употребления абстрактных сингулярных терминов возникают из их использования в ‘квази-синтаксических высказываниях в материальном модусе речи’. Другими словами, оживает надежда, что будет работать то, что мы называли синтаксической терапией. Если, однако, в результате подобного оптимизма, мы ближе посмотрим на эту терапию, то найдем, что она имеет свои собственные затруднения. Действительно, она, по-видимому, открыта простому и разрушительному возражению. Каким образом ‘Треугольное есть качество’ (11) может иметь нечто подобное действенности “‘Треугольное’ (в русском языке) является прилагательным” (112) с точки зрения того факта, что (11) не делает ссылок на русский язык? Это возражение не просто пустой вопрос, поскольку оно предоставляет аргумент, чтобы доказать, что (11) не ссылается на русский язык ни вообще, ни русским словом ‘треугольное’ в частности. Оно указывает, что немецким переводом (11) является

 

(11g) Dreieckigkeit ist eine qualitaet

 

и доказывает, что имеется причина говорить, что (11g) относится к немецкому слову ‘dreieckig’, столь же веская, как и говорить, что (11) относится к русскрму слову ‘треугольное’. Поскольку (11g) предположительно высказывает то же самое, что и его русский аналог (11), возражение приводит к тому, что ни одно из этих высказываний не относится к какому-либо слову.

Опять же как могла бы быть установлена истинность (11) с помошью размышления об употреблении слова ‘треугольное’, если бы, когда немец говорит:

 

(78) Dreiecktig ist eine qualitaet, aber es gibt keine Russische Sprache,

 

соотечественники поняли бы его так, что это высказывание является лишь случайно ложным? Поскольку если его высказывание является ложным только случайно, оно могло бы быть истинным, а если бы оно было истинным, он мог бы сделать истинное высказывание (а именно указанное выше (11g)), даже если бы русского языка не было вообще или такого русского слова, как ‘треугольное’, в частности. И если между истинностью (11g) и существованием русского языка имеется только случайная связь, как могли бы мы, носители русского языка, утверждать истинность (11) простым размышлением над синтаксисом русского слова ‘треугольное’?

Ответ на эту загадку включает два шага, первый из которых мы уже сделали, поскольку он состоит в напоминании самим себе, что

 

(79) ‘Dreieckigkeit ist eine qualitaet’ (в немецком языке)

означает треугольность есть качество

 

не включает сингулярный термин ‘что треугольность есть качество’. Следовательно, тот факт, что (11g) ‘действительно имеет значение’, не обязывает нас к существованию нелингвистической абстрактной сущности (пропозиции), немецким именем которой является (11g); a fortiory не обязывает нас к существованию нелингвистической абстрактной сущности, которая противостоит обоим языкам и имеет имя в каждом, и тот факт, что (11) и (11g) ‘имеют одно и то же значение’. То, что существует лингвистическая абстрактная сущность, роль которой в немецком языке играет одна группа вокабул, а в русском – другая, и для которой русским именем будет ‘что треугольность есть качество’, действительно имеет место. Выше, однако, было указано, что высказывания о лингвистических ролях редуцируемы к высказываниям, не включающим абстрактных сингулярных терминов.

Итак, если мы серьезно рассматриваем тот факт, что взаимопереводимость (11) и (11g) и их существование в качестве аналогов друг друга в двух языках не подразумевает существование пропозиции, именем которой они бы являлись, мы можем подступиться к вопросу: “Благодаря чему эти два предложения являются аналогами?”, не запутываясь ab initio в обязательстве к платоновским сущностям. Другими словами, мы можем поискать роль, которую в русском языке может играть (11), и роль, которую в немецком языке может играть (11g) и которая делает (11) и (11g) аналогами и, соответственно, взаимопереводимыми, не обремененную ошибочной идеей, что два взаимопереводимых выражения должны быть различными именами одной сущности.

И как только мы предпринимаем такое не обремененное изыскание, результат, конечно, совпадает с приведенным выше выводом. Поэтому второй шаг состоит в замечании, что тогда как выражение

 

(80) Треугольность есть качество, но ‘треугольное’ не есть

прилагательное в языке, на котором я говорю,

 

не является в каком-либо простом смысле самопротиворечивым, как показывает тот факт, что один из его немецких аналогов

 

(80g) Dreieckigkeit ist eine qualitaet aber ‘треугольное’

ist nicht ein Adjectiv in seine (Селларса) Sprache

 

является лишь случайно ложным, оно тем не менее ‘логически необычно’ в том смысле, который требует его ложности. Заметим, что не только (80g), но и

 

(801) Треугольность есть качество, но ‘треугольное’ не было прилагательном в языке,

на котором я говорил вчера,

 

и

 

(802) Треугольность есть качество, но ‘треугольное’ не будет прилагательным в языке,

на котором я буду говорить завтра

 

также являются случайно ложными. Логическая необычность (80), следовательно, зависит от того факта, что я не могу одновременно – и это существо строгой логики – понимать, как используется ‘треугольность есть качество’, пока осмысленно отрицаю, что ‘треугольное’ есть прилагательное. Причина этого просто в том, что знать, как используются сингулярные термины, оканчивающиеся на ‘–ность’, – значит знать, что они образованы из прилагательных; тогда как знать, как используется общее существительное ‘качество’, – значит, грубо говоря, знать, что его правильно построенные сингулярные предложения имеют форму ‘___ есть качество’, где прочерк, соответственно, заполнен абстрактным существительным. (Ясно, что и немецкие аналоги ‘-keit’ и ‘qualitaet’ образуют настоящие параллели.) Поэтому более проницательная проверка (80) показывает, что оно самопротиворечиво, несмотря на тот факт, что один из его немецких аналогов – нет.

Поэтому, хотя моя способность осмысленно использовать ‘треугольное’ включает способность использовать предложения, имеющие форму ‘___ есть треугольное’ при описании и сообщении содержания физического, экстралингвистического факта, моя способность осмысленно использовать ‘треугольность’ не включает новых измерений в сообщении и описании экстралингвистического факта – рассмотрение абстрактных сущностей, но, скорее, конституирует мое схватывание роли ‘треугольное’ в качестве прилагательного.

Что же, и это все? Действительно ли история столь проста? Разумеется, нет. Философия движется по асимптоте, и чтобы двигаться по одной, она должна двигаться вдоль многих. Прогресс диалектичен и идет от возникновения возражений и ответов на них. На этот раз возражение заключается в том, что приведенное выше рассмотрение игнорирует тот простой факт, что у нас есть два предложения ‘Треугольность есть качество’ (11) и “‘Треугольное’ (в русском языке) есть прилагательное” (112). Почему наше “схватывание роли ‘треугольное’ в качестве прилагательного” должно олицетворяться в первом предложение, когда последнее выполняет точно такую же работу столь непосредственным и успешным способом?

Ответ на этот вопрос лучше всего достигается не чем иным, как важным различием между двумя абстрактными сингулярными терминными выражениями ‘треугольность’ и ‘что х есть треугольное’, которые мы до сих пор рассматривали как имеющие одинаковую действенность. Существование такого различия проясняется тем фактом, что есть нечто странное в высказывании ‘Что х есть треугольное есть качество’ (111) и даже более странное в

 

(81) Что Сократ есть К есть отдельный предмет.

 

Начнем с того, что качеством, конечно, является треугольность, так же как отдельным предметом – Сократ. Если это так, то различие требуется между ‘Треугольность есть качество’ (11) и тем, что мы можем представить как

 

(82) Что х есть треугольное есть пропозиция с пробелом для отдельного предмета,

 

и, соответственно, между

 

(83) Сократ есть отдельный предмет

и

(84) Что Сократ есть К есть пропозиция с пробелом для вида.

 

Поэтому, если мы на время предполагаем, что онтологические категории являются материальным модусом речи для синтаксических категорий, синтаксическим аналогом ‘Треугольность есть качество’ (11) было бы не

 

(114) ‘х есть треугольное’ есть атрибутивное предложение с пробелом для сингулярного термина,

 

но просто “‘Треугольное’ (в русском языке) есть прилагательное” (112), а синтаксическим аналогом ‘Сократ есть отдельный предмет’ (83) не

 

(841) ‘Сократ есть К’ есть классифицирующее предложение с пробелом для общего существительного,

 

но просто

 

(831) ‘Сократ’ есть сингулярный термин (0 типа).

 

они есть, из-за их различного вклада в роль образования высказывания Тогда самонедостаточность универсалий и индивидуальных вещей является делом не наличия пробела, но скорее рефлексии над фактом, что прилагательные, общие существительные и сингулярные термины есть то, что, осуществляемую предложением.

Часто говорилось, что ‘одноместный предикат’ является более проницательным синтаксическим понятием, чем ситаксическое понятие прилагательного – даже когда последнее расширяется так, чтобы включить выражения, выполняющие роль прилагательных, наравне с простыми прилагательными. В этом утверждении несомненно присутствует элемент истины, который мы могли бы попытаться установить, говоря, что ‘одноместный предикат’ эксплицитно ссылается на тот способ, которым прилагательные являются неполными. Но как только мы пытаемся это расшифровать, то видно, что дело не в том, что ‘прилагательное’ затемняет тот факт, что прилагательные являются неполными (ибо, это не так), скорее дело в том, что оно не дает нам, так сказать, интуитивной картины этой неполноты. В самом деле, если мы заменим (112) на

 

(115) ‘Треугольное’ (в русском языке) есть одноместный предикат,

 

то будем находиться только на полпути к этой интуитивной картине. Чтобы ее получить, мы должны сказать

 

(116) ‘___ есть треугольное’ (в русском языке) есть атрибутивное предложение с пробелом для сингулярного термина.

 

Рассмотрим теперь высказывание

 

(821) Что ___ есть треугольное есть состояние дел с пробелом для отдельного предмета

 

(которое является прямым прочтением того, что также может быть переведено как

 

(822) Что х есть треугольное есть пропозициональная

(N.B.: не сентенциальная) функция).

 

Что это нам может дать? Не пытаемся ли мы думать, что (821) есть простое переписывание (116)? Ибо, можно привести довод, как могло бы быть истинным (821), если бы оно не было переписыванием (116)? Может ли оно быть полным предложением, если оно содержит пробел, а не упоминание о нем? И где может быть обнаружен соответствующий пробел, если не в предложении с пробелом ‘___ есть треугольное’?

Почему же тогда мы сомневаемся? Что за чувство сопутствует (821), препятствующее идее, что оно могло бы быть переписано как (116)? Я думаю, что смогу прикоснуться к нему, обратив внимание на тот факт, что иностранец, изучающий русский язык и сделавший существенный прогресс, но еще не добавивший слово ‘треугольное’ к своему словарю, может вполне понять (116), тогда как (821) может быть полностью понято, если не только знать, что ‘треугольное’ является русским словом, но и на самом деле иметь его в своем активном словаре.

Но если в этом и заключается источник наших сомнений, мы в состоянии ответить на наш первоначальный вопрос. Ибо мы теперь установили различие между ‘материальным’ и ‘формальным’ модусами речи, которое дает нам возможность видеть, каким образом они могут “иметь одну и ту же действенность” без того, чтобы одно было простым переписыванием другого. Поскольку хотя и было бы некорректным сказать, что ‘Что ___ есть треугольное есть состояние дел с пробелом для отдельного предмета’ (821) является простым переписыванием “‘___ есть треугольное’ (в русском языке) есть атрибутивное предложение с пробелом для сингулярного термина” (116), по крайней мере следующим обоснованным шагом в направлении истины было бы интерпретировать его как переписывание, предполагающее, что и ‘писатель’, и ‘читатель’ способны использовать его также и как ссылку на предложения формы ‘___ есть треугольное’.

В этой связи следует заметить, что сходное замечание может быть сделано и в отношении различия между “‘Dreieckig’ (в немецком языке) означает треугольное” (65) и

 

(654) ‘Dreieckig’ (в немецком языке) является аналогом

русского слова ‘треугольное’.

 

Поскольку первое предполагает, тогда как второе – нет, что говорящий по-русски человек, которому оно адресовано, не только осознает, что ‘треугольное’ является русским словом, но и удовлетворен его присутствием в своем активном словаре. Как мы видели, заставляя тех, кому оно адресовано, вторично воспроизводить в воображении роль ‘треугольное’, (65) объясняет немецкое слово ‘dreieckig’. Таким образом, (65), по существу, имеет действенность выражения “‘dreieckig’ (в немецком языке), играет ту же самую роль, что и ‘треугольное’ в нашем языке”. Абстрактный сингулярный термин ‘треугольность’ может быть сконструирован как русское имя этой роли.

Здесь как раз место, чтобы подхватить тему, которая возникла в конце нашей первой встречи с рубрикой “‘___’ означает” только для того, чтобы быть отброшенной.В этом отношении я укажу, что контекст “‘___’ (в L) означает p” (72), где ‘___’ есть предложение из L, не должен смешиваться с ‘X, произнося ‘___’ (в L), утверждает, что-p’ (73). Последний контекст включает использование сингулярного термина ‘что-p’, тогда как первый – нет. Что тогда мы должны делать с этим явным обязательством к платоновским сущностям? Ключ содержится в самом (73). Тем не менее я не предполагаю, что ‘X утверждает, что-p’ (74) есть простое переписывание

 

(85) X произносит ‘___’ (в L).

 

То, что я этого не предполагаю, вообще-то по ясной причине не подразумевает, что кто-то мог бы, например, утверждать, что идет дождь, без использования какого-то данного языка L. Будем ли мы тогда допускать равенство:

 

(86) X утверждал, что-p =Df Существует язык L и предложение S такое, что S есть предложение из L и S (в L) означает p and X, говорящий на L, произносил S?

 

Это может быть началом анализа, поскольку наше обсуждение материального модуса речи показало нам, что ‘X утверждает, что-p’ (74) может упоминать предложение (в данном случае предложение в неспецифицированном языке) даже несмотря на то, что оно не кажется таковым и что ‘что-p’ может быть сконструировано как имя некой роли, которую в различных языках играют различные вокабулы, а в неуточненном языке – неуточненные вокабулы. С другой стороны, ясно, что (86) не может заканчивать анализ.

 

XV

Я начал с доказательства того, что ‘экзистенциальная квантификация над предикатными или сентенциальными переменными’ не утверждает существования абстрактных сущностей. Затем я предположил, что если единственными контекстами, затрагивающими абстрактные сингулярные термины, которые имеют форму ‘f-ность’, ‘K-вид’ и ‘что-p’ и которые не могут быть переформулированы с точки зрения выражений формы ‘x есть f’, ‘x есть K’ и ‘p’, являются категоризирующими высказываниями типа ‘f-ность есть качество’, ‘K-вид есть класс’, ‘p есть пропозиция’, тогда мы вполне могли бы надеяться устранить платонистические затруднения благодаря использованию синтаксической терапии. Затем я исследовал контекст, относительно которого считается, что он соотносит слова с экстралингвистическими абстрактными сущностями, а именно контекст “‘___’ (в L) означает ...”, и нашел, что это не так. Воодушевленный этим, я продолжил проверку различия между материальным и формальным модусами речи, чтобы рассмотреть идею, которую по результатам считал многообещающей, что такие категоризирующие высказывания как ‘Треугольность есть качество’, имеющих действенность синтаксических высказываний типа ‘“Треугольное” есть прилагательное’ могут избежать возражений, которые могут подвергнуться сходной жесточайшей критике.

Однако если я отстраняюсь и тщательно рассматриваю этот довод, мой энтузиазм может быть отрезвлен лишь осознанием, как много остается сделать до того, как будет защищено нечто подобное номиналистической позиции. Ибо я не могу пропустить тот факт, что два наиболее загадочных контекста, в которых имеют место абстрактные сингулярные термины, были замечены только для того, чтобы быть пропущенными по ходу более простой игры. В первую очередь я, конечно же, укажу на менталистские контексты типа

 

(87) Джон подразумевает, что S есть f,

 

а во вторую – на такие ‘номологические’ контексты, как

 

(88) То, что только что сверкнула молния, влечет, что вскоре грянет гром.

 

Затем – такие оценочные контексты, как

 

(89) То, что он опоздал, лучше, чем то, что он вобще не пришел.

 

Цель прояснения действенности таких контекстов столь же обширна, как и сама философия. Для достижения этой цели то, что было сказано выше, есть только пролегомены.


 

Сол Крипке

ОЧЕРК ТЕОРИИ ИСТИНЫ[49]

 

I. Проблема

 

С тех пор как Пилат задал вопрос: “Что есть истина?” (Иоанн XVIII, 38), последующим поискам правильного ответа препятствовала другая проблема, которая, как хорошо известно, также возникает в контексте Нового Завета. Если, как предполагает автор Послания к Титу (Тит I, 12), пророк с острова Крит, “из них же самих один стихотворец” утверждал, что “критяне всегда лжецы”, и если “свидетельство это справедливо” среди всех прочих его заявлений, тогда, по-видимому, слова критского пророка будут истинными в том и только в том случае, если они являются ложными. И любая трактовка понятия истины должно тем или иным образом обойти этот парадокс.

Пример с критянином иллюстрирует один способ достижения самореференции. Пусть P(x) и Q(x) будут предикатами предложений. Тогда эмпирическая очевидность устанавливает, что предложение ‘(x) (P(x) É Q(x))’ [или ‘($x) (P(x) Ù Q(x))’ и им подобные] в некоторых случаях само выполняет предикат P(x); иногда эмпирическая очевидность показывает, что оно единственный объект, выполняющий P(x). В этом последнем случае рассматриваемое предложение “о самом себе говорит”, что оно выполняет Q(x). Если Q(x) – предикат[50] “быть ложным”, то в результате возникает парадокс Лжеца. Например, пусть P(x) – сокращение для предиката ‘последовательность знаков, напечатанных в экземплярах данного издания стр. 152, строчки 10-11’. Тогда предложение:

 

(x) (P(x) É Q(x))

 

ведёт к парадоксу, если Q(x) интерпретировать как предикат ложности.

На главный аспект проблемы указывает уже та версия парадокса Лжеца, которая использует эмпирические предикаты: многие, по всей вероятности большинство, из наших обычных утверждений об истинности и ложности склонны проявлять признаки парадоксальности, если эмпирические факты крайне неблагоприятны. Рассмотрим обычное высказывание, принадлежащее Джонсу:

 

(1) Большая часть (т.е. большинство) утверждений Никсона

об Уотергейте являются ложными.

 

Ясно, что (1) не содержит ничего внутренне ошибочного и не является неправильно построенным. В обычной ситуации истинностное значение предложения (1) устанавливается через перечисление утверждений Никсона, относящихся к Уотергейту, с оценкой каждого из них как истинного или ложного. Предположим, однако, что утверждения Никсона об Уотергейте равномерно распределяются на истинные и ложные, за исключением одного проблематического случая:

 

(2) Всё, что Джонс говорит об Уотергейте, является истинным.

 

Предположим, вдобавок, что (1) – единственное утверждение Джонса об Уотергейте, или, допуская альтернативу, что все его утверждения, относящиеся к Уотергейту, за исключением может быть утверждения (1) являются истинными. Тогда достаточно несложной проверки, чтобы показать, что и предложение (1), и предложение (2) являются парадоксальными: они – истинны, если и только если они – ложны.

Пример с предложением (1) преподаёт важный урок: продуктивным было бы поискать внутренний критерий, который позволил бы нам отсеивать – как бессмысленные или неправильно построенные – предложения, ведущие к парадоксам. Предложение (1) действительно является парадигмой обычного утверждения, затрагивающего понятие ложности; именно такие утверждения характерны для современных политических дебатов. Тем не менее ни синтаксические, ни семантические черты не обеспечивают его парадоксальности. (1) приводит к парадоксу только при использовании предположений предыдущего абзаца[51]. Имеют ли место подобные допущения, зависит от эмпирических фактов, к которым относятся утверждения Никсона (или кого-либо другого), а не от того, что внутренне присуще синтаксису и семантике предложения (1). (Даже самые проницательные эксперты могут быть не в состоянии избежать выражений, ведущих к парадоксам. Рассказывают, что Рассел однажды спросил Мура, всегда ли тот говорит правду, и считал его отрицательный ответ единственной ложью, которую Мур когда-либо высказывал. Конечно, никто не имел более острого нюха на парадоксы, чем Рассел. Тем не менее он явно просмотрел, что если, как он считал, все другие утверждения Мура были истинными, тогда его отрицательный ответ не просто ложен, а парадоксален[52].) Мораль: адекватная теория должна допускать, что наши высказывания, включающие понятие истины, подвержены высшей степени риска: они рискуют быть парадоксальными, если эмпирические факты крайне (и непредвиденно) неблагоприятны. Не может существовать синтаксического или семантического “сита”, которое отсеивало бы “плохие” случаи, в то же время сохраняя “хорошие”.

Выше я сконцентрировался на той версии парадокса, которая использует эмпирические свойства предложений, связанных, например, с тем, что они высказаны отдельными людьми. Гёдель, в сущности, показал, что такие эмпирические свойства необязательны, достаточно чисто синтаксических свойств: он продемонстрировал, что для каждого предиката Q(x) может быть подобран такой синтаксический предикат P(x), что предложение (x) (P(x) É Q(x)) с наглядностью является единственным объектом, выполняющим P(x). Он также показал, что элементарный синтаксис может быть интерпретирован в теории чисел. С помощью этого Гёдель отверг все сомнения относительно законности исследования самореферентных предложений, показав, что они законны в той же мере, в которой законна сама арифметика. Но примеры с использованием эмпирических предикатов сохраняют свою важность: они указывают на мораль о степени риска.

Более простая и более намеренная форма самореференции использует указательные местоимения или собственные имена: Пусть ‘Джек’ будет именем предложения ‘Джек – короткий’, и мы получаем предложение, которое о самом себе говорит, что оно – короткое. Я не могу увидеть ничего ошибочного в “намеренной” самореференции подобного типа. Если ‘Джек’ даже не является именем в языке[53], почему мы не можем ввести его как имя той сущности, которая нам нравится? (Можно ли назвать эту последовательность знаков ‘Гарри’, а не ‘Джек’? В данном случае запрет на именование, конечно, имеет произвольный характер.) В нашей процедуре нет порочного круга, так как нам не нужно интерпретировать последовательность знаков ‘Джек – короткий’ до того, как мы их наименовали. Однако если мы дадим этой последовательности имя ‘Джек’, она тотчас же станет осмысленной и истинной. (Замечу, что я говорю о самореферентных предложениях, а не о самореферентных пропозициях[54].)

В более пространной версии я предпочёл бы подстраховать вывод предшествующего параграфа не только с помощью более детальной философской экспозиции, но также с помощью математического доказательства того, что простая разновидность самореференции, проиллюстрированная примером с предложением ‘Джек – короткий’, на самом деле может быть использована для доказательства самой теоремы Гёделя о неполноте (а также теоремы Гёделя–Тарского о неопределимости истины). Подобный вариант доказательства теоремы Гёделя, возможно, был бы более понятным для начинающих, нежели обычный. Он также рассеивает впечатление, что Гёдель стремился заменить преднамеренную самореференцию более многословным приёмом. Этот аргумент должен быть опущен в данном очерке[55].

Давно известно, что некоторые интуитивные затруднения, касающиеся предложений с парадоксом Лжеца, относятся и к предложениям, подобным

 

(3) (3) является истинным,

 

которые, хотя и не являются парадоксальными, не поддаются определению условий истинности. Более сложные примеры включают или пару предложений, каждое из которых говорит, что другое является истинным, или бесконечную последовательность предложений {Pi }, где Pi говорит, что Pi + 1 является истинным. В общем случае, если предложение, подобное (1), утверждает, что (все, некоторые, большинство и т.д.) предложений определённого класса C являются истинными, его собственное истинностное значение может быть установлено, если установлены истинностные значения предложений, входящих в класс C. Если некоторые из этих предложений сами включают понятие истины, их истинностное значение, в свою очередь, должно устанавливаться при рассмотрении других предложений и т.д.. Когда, наконец, этот процесс заканчивается на предложениях, не упоминающих понятие истины, так, что может быть установлено истинностное значение первоначального предложения, мы называем последнее обоснованным; в противном случае – необоснованным[56]. Как показывает пример с предложением (1), вопрос об обоснованности предложения не относится в общем случае к внутреннему (синтаксическому или семантическому) свойству предложения, но обычно зависит от эмпирических фактов. Мы высказываем некоторые утверждения, которые, как мы надеемся, превратятся в обоснованные. Предложения, подобные (3), хотя и не являются парадоксальными, необоснованны. Предыдущее – лишь приблизительный разговор об обычном понятии обоснованности и не означает того, что построено формальное определение: тот факт, что формальное определение может быть построено, будет принципиальным достоинством формальной теории, предлагаемой ниже[57].

 

II. Предварительные соображения

До сих пор, единственным введением в семантические парадоксы, разработанным довольно подробно, которое я буду называть “ортодоксальным подходом”,… Философы с подозрением относились к ортодоксальному подходу как к претензии на… К несчастью, эта картина, по-видимому, не доверяет фактам. Если кто-то высказывает нечто подобное (1), он не придаёт…

III. Предлагаемый проект

Я не считаю любой проект, включая выдвинутый здесь, окончательным в том смысле, что он даёт определённую интерпретацию обычного употребления… Следуя литературе, упомянутой выше, мы предполагаем исследовать языки,… Для осуществления этих идей нам нужна семантическая схема для того, чтобы обращаться с предикатами, которые могут быть…

I

 

Многие наши ментальные состояния в некотором смысле направлены на объекты и положения дел в мире. Если, например, у меня есть убеждение, то оно должно быть убеждением в том, что то-то и то-то имеет место. Если у меня есть желание или потребность, то это должно быть желанием или потребностью сделать что-то, или желанием или потребностью чтобы нечто случилось или имело место. Если у меня есть намерение, то это должно быть намерением что-то совершить. Моя боязнь должна быть боязнью чего-то или боязнью того, что нечто произойдет. И так далее, в огромном количестве других случаев. Это и есть та черта направленности наших ментальных состояний, которую многие философы обозначили как ‘Интенциональность’[87]. Ясно, что не все наши ментальные состояния направлены или Интенциональны этим способом. Например, если я испытываю страдание, боль, щекотку или зуд, то такие состояния сознания в этом смысле не направлены на что-то; они не суть ‘о’ чем-то таким образом, как о чём-то должны быть наши убеждения, опасения и т. д. Кроме того, не все наши Интенциональные состояния даже являются сознательными. Например, у меня есть много убеждений, о которых я не думаю в данный момент и о которых я в действительности могу никогда и не подумать.

Проблема, которую я хочу поставить в данной статье, заключается в следующем. Что точно представляет собой отношение между Интенциональными состояниями и теми объектами и положениями дел, о которых они или на которые они в определенном смысле направлены? Заметим, что если мы попытаемся сконструировать Интенциональность по модели обычных отношений, типа находиться вверху или быть расположенным слева, то на первый взгляд она покажется весьма загадочным отношением, поскольку при огромном числе Интенциональных состояний я могу обладать Интенциональным состоянием даже вообще без существования объекта или положения дел, на которое оно направлено. Я могу быть уверен, что король Франции лыс, даже если, и это мне неизвестно, короля Франции не существует; я могу надеяться, что будет дождь, даже если он не идет.

В общих чертах ответ, предлагаемый мной на этот вопрос, весьма прост. Интенциональные состояния репрезентируют объекты и положения дел в точно таком же смысле, в каком объекты и положения дел репрезентируются речевыми актами. Я буду развивать этот ответ, эксплицируя некоторые связи и сходства между Интенциональными состояниями и речевыми актами. Однако с самого начала важно избежать одного совершенно очевидного недоразумения. Объясняя Интенциональность с точки зрения лингвистических актов, я не подразумеваю, что Интенциональность каким-то образом является сущностно лингвистической. Аналогия между речевыми актами и Интенциональными состояниями проводится как прием экспозиции, как эвристика для объяснения Интенциональности. Однажды я уже пытался сделать природу Интенциональности ясной и буду доказывать как раз обратную зависимость. Язык производен от Интенциональности, а не наоборот. Дидактическое руководство должно объяснить Интенциональность с точки зрения языка. Аналитическое руководство должно объяснить язык с точки зрения Интенциональности.

То, что между речевыми актами и Интенциональными состояниями существует, по крайней мере, тесная связь, строго предполагается параллельными синтаксическими формами глаголов речевых актов и соответствующих Интенциональных глаголов, которые именуют условия искренности этих речевых актов. Например, в русском языке[88] и глагол ‘утверждаю’, и глагол ‘убежден’ в качестве дополнений принимают предложения, вводимые с помощью ‘что’. Допустимо и предложение ‘Я утверждаю, что будет дождь’, и предложение ‘Я убежден, что будет дождь’; но ни тот, ни другой глагол не будет использовать ту разновидность инфинитивов, которая встречается с парами ‘приказываю’, ‘желаю’ и ‘обещаю’, ‘намереваюсь’. Я не могу сказать ‘Я утверждаю вам идти’ или ‘Я убежден вам идти’. Я не могу сказать ‘Я утверждаю прийти’ или ‘Я убежден прийти’. Другие две пары принимают параллельные инфинитивные формы. Так, ‘Я приказываю вам идти’, ‘Я желаю вам идти’, ‘Я обещаю прийти’ и ‘Я намереваюсь прийти’ допустимы все. Я не буду продолжать здесь эти синтаксические аналогии и только укажу, что глаголом, именующим его условие искренности, предполагает нечто более глубинное. Помимо синтаксиса, имеются, по крайней мере, следующие четыре момента сходства и связи между интенциональными состояниями и речевыми актами.

1. Различие между пропозициональным содержанием и иллокутивной силой, хорошо известное в рамках теории речевых актов, распространяется также на Интенциональные состояния. Точно так же, как я могу приказать вам покинуть комнату, предписать вам покинуть комнату и предположить, что вы покинете комнату, я могу быть убежденным в том, что вы покинете комнату, опасаться за то, что вы покинете комнату, желать, чтобы вы покинули комнату, и надеяться на то, что вы покинете комнату. В первом классе случаев, случаев речевых актов, имеет место очевидное различие между пропозициональным содержанием, что вы покинете эту комнату, и иллокутивной силой, с которой это пропозициональное содержание представлено в речевом акте. В равной мере и во втором классе случаев, случаев Интенциональных состояний, имеет место различие между репрезентативным содержанием, что вы покинете эту комнату, и психологическим модусом, будь то убеждение, страх, надежда или что-то иное, т.е. то, в чём обладают этим репрезентативным содержанием. В рамках теории речевых актов это различие обычно представляют в форме ‘F(p)’, где ‘F’ обозначает иллокутивную силу, а ‘p’ – пропозициональное содержание. В рамках теории интенциональных состояний нам точно так же нужно различать репрезентативное содержание и психологический модус или стиль, в котором обладают этим репрезентативным содержанием. Символически мы будем представлять это как ‘S(r)’, где ‘S’ обозначает психологический модус, а ‘r’ – репрезентативное содержание.

2. Динстинкции между различными направлениями соответствия [directions of fit], также известные из теории речевых актов1, будут распространяться и на Интенциональные состояния. Предполагается, что члены Ассертивного класса речевых актов – высказывания, описания, утверждения и т.д. – в некотором смысле соответствуют независимо существующему миру, и в той мере, в которой они соответствуют или же нет, мы говорим, что они являются истинными или ложными. Но относительно членов Директивного класса речевых актов (приказов, команд, требований и т.д.) и членов Комиссивного класса (обещаний, клятв, обетов и т.д.) не предполагается, что они соответствуют независимо существующей реальности, скорее, предполагается, что они влекут за собой изменения в мире таким образом, что мир соответствует речевому акту; и в той степени, в которой они это делают, мы не говорим, что они являются истинными или ложными, но, скорее, говорим, что они выполнены или не выполнены, исполнены, согласованы, поддержаны или отвергнуты. Я отмечаю это различие, говоря, что Ассертивный класс имеет направление соответствия от-слова-к-миру [word-to-world direction of fit], а Комиссивный и Директивный классы имеют направление соответствия от-мира-к-слову [world-to-word direction of fit]. Если высказывание не истинно, то это вина самого высказывания, а не мира. Если же не выполнен приказ или не сдержано обещание, то это вина не приказа или обещания, но мира в человеке, не выполнившего приказ или не сдержавшего обещание. Кроме того, бывают нулевые случаи, в которых нет направления соответствия. Если я извиняюсь за то, что оскорбил вас, или поздравляю вас с выигрышем приза, то, хотя я на самом деле предполагаю истинность пропозиции, в которой выражено, что я оскорбил вас или что вы выиграли приз, смысл речевого акта не обязывает меня к какому-либо направлению соответствия; дело в том, чтобы выразить мое сожаление или мое удовлетворение относительно положения дел, специфицированного в пропозициональном содержании, истинность которого я предполагаю. Примечательно, что очень много подобного этим динстинкциям распространяется на Интенциональные состояния. Если мои убеждения оказываются ошибочными, то затруднения относятся к моим убеждениям, а не к миру; и это демонстрируется тем фактом, что я могу скорректировать ситуацию просто изменением моих убеждений. Соответствовать миру – это, так сказать, лежит на совести убеждения, и там, где соответствие утрачивается, я исправляю ситуацию, изменяя убеждение. Но если мне не удается воплотить свои намерения или если не исполняются мои желания, то в этом случае я не могу скорректировать ситуацию простым изменением намерения или желания. Если миру не достает соответствия намерению или желанию, то в данном случае это, так сказать, дефект мира, и я не могу уладить дело, говоря, что это было ошибочное намерение или желание, тем способом, которым я могу уладить дело, говоря, что это было ошибочное убеждение. Убеждения, подобно высказываниям, могут быть истинными или ложными, и мы могли бы сказать, что они имеют направление соответствия ‘от-сознания-к-миру’, тогда как желания и намерения не могут быть истинными или ложными, но им можно следовать или исполнять их. Мы могли бы сказать, что они имеют направление соответствия ‘от-мира-к-сознанию’. Кроме того, существуют также Интенциональные состояния, которые имеют нулевое направление соответствия. Если я извиняюсь за то, что оскорбил вас, или если я радуюсь тому, что вы выиграли приз, то, хотя мое извинение содержит убеждение, что я оскорбил вас, и моя радость содержит убеждение, что вы выиграли приз, тем не менее мои извинение и моя радость не могут быть истинными или ложными тем способом, которым могут быть истинными и ложными мои убеждения. Мои извинения или моя радость могут быть уместными или же нет в зависимости от того, действительно удовлетворено направление соответствия убеждения от-сознания-к-миру, но этим способом мои извинения и моя радость не имеют никакого направления соответствия.

Заметим, что параллелизм между иллокутивными актами и их Интенционально выраженными условиями искренности весьма близок. Направление соответствия иллокутивного акта и направление соответствия условия искренности одинаковы; в тех же случаях, где иллокутивный акт не имеет направления соответствия, предполагается истинность пропозиционального содержания, а соответствующее Интенциональное состояние содержит убеждение.

3. Третья связь, лежащая в основании двух указанных выше сходств, состоит в том, что, вобще-то1, осуществляя любой иллокутивный акт с пропозициональным содержанием, мы вместе с этим пропозициональным содержанием выражаем определенное Интенциональное состояние, и это Интенциональное состояние является условием искренности данного типа речевого акта. Так, например, если я высказываю p, то выражаю убеждение, что p. Если я даю обещание сделать A, то выражаю намерение сделать A. Если я отдаю вам приказ сделать A, то выражаю желание или требование, чтобы вы выполнили A. Извиняясь за что-то, я выражаю сожаление, что совершил это. Поздравляя вас с чем-то, я выражаю радость или удовлетворение по этому поводу. Все эти связи между иллокутивными актами и выраженными Интенциональными условиями искренности актов являются внутренними; т.е. выраженное интенциональное состояние не является только лишь сопровождением осуществления речевого акта. Осуществление речевого акта, как показывает парадокс Мура, с необходимостью является выражением соответствующего интенционального состояния. Вы не можете сказать ‘Идет снег, но я в это не верю’, ‘Я приказываю вам бросить курить, но я этого не хочу’, ‘Я приношу извинение за нанесенное вам оскорбление, но я не прошу за это прощения’, ‘Я поздравляю вас с выигранным призом, но я этому не рад’ и т.д. Все это звучит странно по одной и той же причине. Осуществление речевого акта является eo ipso выражением соответствующего интенционального состояния. Следовательно, с точки зрения логики странно, хотя и не самопротиворечиво, осуществлять речевой акт и отрицать наличие соответствующего интенционального состояния1.

Сказать, что интенциональное состояние, конституирующее условие искренности, выражается в осуществлении речевого акта, не значит сказать, что некто всегда должен иметь интенциональное состояние, которое он выражает. Всегда есть возможность солгать или осуществить неподлинный речевой акт. Но ложь или другой неподлинный речевой акт состоит в осуществлении какого-то речевого акта и, тем самым, в выражении интенционального состояния, где некто не обладает интенциональным состоянием, которое он выражает.

4. Понятие условий выполнимости привычно применяется и к речевым актам, и к интенциональным состояниям в случаях, где имеется направление соответствия. Мы говорим, например, что высказывание является истинным или ложным, что приказ исполнен или не исполнен, что обещание сдержано или нет. В каждом из этих случаев мы приписываем успех или неудачу иллокутивному акту, сопоставляющему реальность в особом направлении соответствия, обеспеченном смыслом иллокуции. В целях терминологии, мы могли бы обозначить все эти условия ‘условиями выполнимости’ или ‘условиями успешности’. Так, мы будем говорить, что высказывание выполнено, если и только если оно является истинным, приказ выполнен, если и только если он исполняется, обещание выполнено, если и только если оно сдержано, и т.д. Ясно, что это же самое понятие выполнимости применяется и к интенциональным состояниям. Мое убеждение будет выполнено, если и только если все обстоит так, как я убежден, мои желания будут выполнены, если и только если они исполнены, мои намерения будут выполнены, если и только если они удовлетворены. По-видимому, понятие выполнимости интуитивно естественно как для речевых актов, так и для Интенциональных состояний, и привычно применяется там, где имеет место направление соответствия2.

Особенно важно увидеть то, что в общем речевой акт будет выполняться тогда и только тогда, когда выполнено выраженное психологическое состояние. Таким образом, мое высказывание будет истинным тогда и только тогда, когда выраженное убеждение корректно, мой приказ будет исполнен тогда и только тогда, когда исполнено выраженное требование или желание, мое обещание будет сдержано в том и только в том случае, когда выполнено мое выраженное намерение. Условия, выполняющие речевой акт, и условия, выполняющие выраженное интенциональное состояние, в общем идентичны. Единственные исключения здесь суть те случаи, где интенциональное состояние выполнено посредством чего-то такого, что не зависит от достижения иллокутивного смысла речевого акта. Так, например, если вы делаете то, что я приказал вам сделать, но делаете это не для того, чтобы исполнить мой приказ или не потому, что я отдал приказ, но по некоторой независимой причине, говорить, что на самом деле был выполнен приказ, вы склонны в меньшей степени, чем говорить, что мое желание, чтобы вы сделали это, было наконец выполнено. Но за несколькими исключениями, относящимися к направлению соответствия от-мира-к-слову, мы в общем можем сказать, что иллокутивный акт выполнен, если и только если выполнено выраженное Интенциональное состояние. Кроме того, заметим, что подобно тому, как условия выполнимости являются внутренними для речевого акта, точно так же внутренними Интенциональному состоянию являются условия, выполняющие это Интенциональное состояние. То, что делает мое высказывание, что снег бел, именно этим высказыванием, отчасти состоит в том, что оно имеет именно эти, а не другие условия истинности. Сходным образом то, что делает мое желание, чтобы пошел дождь, именно этим желанием, отчасти состоит в том, что определенные вещи будут выполнять его, а какие-то другие – нет.

Все эти четыре связи между интенциональными состояниями и речевыми актами естественно предполагают определенный образ Интенциональности. Всякое Интенциональное состояние состоит из репрезентативного содержания в определенном психологическом модусе. Интенциональные состояния репрезентируют объекты и положения дел в том же самом смысле, в котором объекты и положения дел репрезентируются речевыми актами. Подобно тому, как мое высказывание, что идет дождь, является репрезентацией определенного положения дел, так и мое убеждение в том, что идет дождь, является репрезентацией этого же положения дел. Подобно тому, как мой приказ Сэму покинуть комнату относится к Сэму и репрезентирует определенное действие с его стороны, так и мое желание, чтобы Сэм покинул комнату, относится к Сэму и репрезентирует определенное действие с его стороны. Понятие репрезентации удобно тем, что оно нечетко. В применении к языку мы можем использовать его для того, чтобы охватить не только референцию, но предикацию и другие условия истинности или условия выполнимости вообще. Используя эту нечеткость, мы можем сказать, что Интенциональные состояния репрезентируют свои различные условия выполнимости в том же самом смысле, в котором свои условия выполнимости репрезентируют речевые акты.

Классификация речевых актов уже является классификацией Интенциональных состояний. Интенциональные состояния, которые в качестве репрезентативных содержаний имеют целостные пропозиции (так называемые пропозициональные установки), можно разделить на те, что имеют направление соответствия от-сознания-к-миру, на те, что имеют направление соответствия от-мира-к-сознанию, и на те, которые не имеют направления соответствия. Не все интенциональные состояния имеют целостные пропозиции в качестве репрезентативных содержаний; некоторые содержат только репрезентации объектов. Если Джон любит Салли, восхищается Картером, поклоняется Богу и ненавидит Билла, то он имеет четыре Интенциональных состояния, каждое с репрезентацией некоторой сущности, человека или божества.

 

II

 

Я думаю, что такой подход к Интенциональности позволит нам увидеть способ решения нескольких традиционно известных проблем, касающихся ментальных состояний.

1. Вопрос, образующий заглавие этой статьи, ‘Что такое Интенциональное состояние?’, не есть, или, по крайней мере, не должен конструироваться как онтологический вопрос, поскольку то, что делает ментальное состояние Интенциональным, – это не его онтологическая категория, а скорее, его логические свойства. Традиционные онтологические проблемы, касающиеся ментальных состояний, по большей части просто безразличны к их Интенциональным характеристикам. Как осуществляются интенциональные состояния? Являются ли они конфигурациями нейронов в мозге, модификациями картезианского Эго, юмовскими идеями или образами, проплывающими в сознании, словами, имеющими место у нас в мысли, или каузальными предрасположенностями к поведению? Такие вопросы попросту безразличны по отношению к логическим свойствам Интенциональных состояний. Не имеет значения, как осуществляется Интенциональное состояние, поскольку это осуществление есть осуществление его Интенциональности. Для нас ответ на вопрос о том, каким образом репрезентативное содержание и психологический модус реализуются в человеческой психике, является решающим не в большей степени, чем решающим является вопрос о том, как реализуется определенный лингвистический акт. Лингвистический акт может быть реализован в речи или письме, по-французски или по-немецки, по телефону или через громкоговоритель, на киноэкране или в газете. Но такие формы реализации безразличны к его логическим свойствам. К тому, кто интересуется вопросом, идентичны ли речевые акты физическим феноменам типа звуковых волн, мы должны оправданно относиться как к недостигающему цели. Форма реализации Интенционального состояния безразлична к его логическим свойствам, точно так же, как безразлична к логическим свойствам речевого акта форма его реализации. Логические свойства Интенциональных состояний вырастают из их бытия в качестве репрезентаций. Дело в том, что они, подобно лингвистическим сущностям, могут иметь логические свойства в том смысле, в котором камни и деревья не могут иметь таковых (хотя логические свойства могут иметь высказывания о камнях и деревьях), потому что Интенциональные состояния, подобно лингвистическим сущностям, и в отличие от камней и деревьев, являются репрезентациями.

Знаменитая проблема Витгенштейна относительно интенции – Когда я поднимаю руку, что останется, если исключить факт поднятия руки? – не поддаётся решению лишь постольку, поскольку мы настаиваем на онтологическом ответе. При условии, что здесь предполагается неонтологический подход к Интенциональности, ответ вполне прост. Остается репрезентативное содержание, что я поднимаю руку, в определенном психологическом модусе – интенциональном модусе. Я думаю, что в том отношении, в котором нас не удовлетворяет этот ответ, наша неудовлетворенность обнаруживает, что мы имеем ошибочную модель Интенциональности; мы все еще ищем вещь, соответствующую слову ‘интенция’. Но единственная вещь, которая могла бы ему соответствовать, – это интенция и для того, чтобы узнать, что такое интенция или что такое любое другое Интенциональное состояние с направлением соответствия, нам не нужно знать материальные или психологические свойства его реализации, но, скорее, мы должны знать: во-первых, что представляют собой его условия выполнимости; во-вторых, в каком аспекте (аспектах) эти условия репрезентированы репрезентативным содержанием; и, в-третьих, о каком из психологических модусов состояния – убеждении, требовании, намерении и т.д. – идет речь. Знать второе из этих трех – значит уже знать первое, поскольку репрезентативное содержание в определённых аспектах дает нам условия выполнимости, а именно, в тех аспектах, в которых эти условия репрезентированы. Знания третьего достаточно, чтобы дать нам знание направления соответствия между репрезентативным содержанием и условием выполнимости.

2. Если подход к Интенциональности, предложенный в этой статье, корректен, тогда на традиционные онтологические проблемы о статусе Интенциональных объектов есть теперь очень простое решение. Интенциональный объект – это такой же объект, как и любой другой; он не имеет особого онтологического статуса. Назвать нечто Интенциональным объектом – значит просто сказать, что он есть то, относительно чего имеется некоторое интенциональное состояние. Так, например, если Билл восхищается президентом Картером, тогда объект его восхищения – это президент Картер, реальный человек, а не какая-то призрачная промежуточная сущность между Биллом и этим человеком. Как в случае речевых актов, так и в случае интенциональных состояний, если нет объекта, выполняющие пропозициональное или репрезентативное содержание, тогда не могут быть выполнены речевой акт и интенциональное состояние. В таких случаях точно так же, как нет ‘объекта референции’ речевого акта, нет и ‘Интенционального объекта’ Интенционального состояния. Если нет ничего, что выполняло бы референциальную часть репрезентативного содержания, тогда Интенциональное состояние не имеет Интенционального объекта. Так, например, высказывание, что король Франции лыс, не может быть истинным, поскольку короля Франции нет. Точно так же и убеждение в том, что король Франции лыс, не может быть истинным, поскольку нет короля Франции. Приказу королю Франции облысеть и желанию, чтобы король Франции был лыс, с необходимостью недостает выполнимости, и обоим по одной и той же причине, по причине, что короля Франции нет. Тот факт, что нашим высказываниям недостает истинности из-за отсутствия референции, более не склоняет нас к предположению, что мы должны соорудить мейнонговскую сущность, к которой относятся такие высказывания. Мы понимаем, что они обладают пропозициональным содержанием, которое ничто не выполняет, и в этом смысле, они не есть ‘о’ чем-то. Точно так же я предполагаю, что тот факт, что нашим Интенциональным состояниям может недоставать выполнимости, поскольку нет объекта, на который указывает их содержание, более не должен озадачивать нас там, где мы чувствуем склонность соорудить для них промежуточную мейнонговскую сущность или Интенциональный объект, к которому они относятся. Интенциональное состояние имеет репрезентативное содержание, но оно не соотносится со своим репрезентативным содержанием и не направлено на него.

Конечно, некоторые наши Интенциональные состояния являются упражнениями в фантазии и воображении, но аналогично и некоторые из наших речевых актов являются вымышленными. Возможность вымышленного дискурса, продукта фантазии и воображения, не заставляет нас создавать класс ‘указываемых’ или ‘описываемых’ объектов, отличных от обычных, а предполагает объекты всего дискурса. Точно так же я полагаю, что и возможность фантазийной и вообразительной форм интенциональности не заставляет нас верить в существование класса ‘Интенциональных объектов’, отличных от обычных, а предполагает существование объектов всех наших Интенциональных состояний. Я не говорю, что нет проблем, относящихся к фантазии и воображению, скорее, я настаиваю на том, что эти проблемы имеют ту же самую форму, что и проблемы анализа вымышленного дискурса1.

3. Если я прав, думая, что Интенциональные состояния состоят из репрезентативных содержаний в различных психологических модусах, тогда просто ошибочно говорить, что убеждение является, к примеру, двухместным отношением между тем, кто убеждён, и пропозицией. Аналогичной ошибкой было бы сказать, что утверждение – это двухместное отношение между говорящим и пропозицией. Скорее, следует сказать, что пропозиция – это не объект утверждения или убеждения, но его содержание. Содержание утверждения или убеждения, что де Голль был французом, – это пропозиция, что де Голль был французом. Но эта пропозиция не то, к чему относится или на что направлено утверждение или убеждение. Нет, утверждение или убеждение относится к де Голлю и репрезентирует его как француза, поскольку имеет пропозициональное содержание и относящийся к этому содержанию модус презентации – иллокутивный или психологический. ‘Джон ударил Билла’ в известном смысле описывает отношение между Джоном и Биллом таким образом, что удар Джона направлен на Билла; предложение же ‘Джон убежден, что р’ не описывает отношение между Джоном и р так, что убеждение Джона направлено на р. В случае утверждений более точным было бы сказать, что утверждение идентично пропозиции, понятой как высказанное, а в случае убеждения – убеждение идентично пропозиции, понятой как принятое к убеждению. Описываемое отношение действительно имеет место, когда Интенциональное состояние приписывается человеку, но оно не является отношением между человеком и пропозицией, скорее оно является отношением репрезентации между Интенциональным состоянием и репрезентируемыми им вещами; единственное, что нужно помнить, так это то, что Интенциональное состояние, как и репрезентации вообще, может существовать без реального существования того, что его выполняет.

4. Такое описание Интенциональности предполагает очень простой подход к отношению между t-Инциональностью [Intentionality-with-a-t] и s-Интенсиональностью [Intensionality-with-an-s][89]. s-Интенсиональность – это свойство определенного класса предложений, высказываний и других лингвистических сущностей. О предложении говорится как об s-Интенсиональном, если оно не удовлетворяет определенным критериям экстенсиональности, таким как подстановка тождественного и экзистенциальное обобщение. Обычно говорят, что предложение типа ‘Джон убежден, что король Артур обхитрил сэра Ланселота’ является s-Интенсиональным, поскольку оно имеет, по крайней мере, одну интерпретацию, в которой может быть использовано для формулировки высказывания, не допускающего экзистенциального обобщения над референциальными выражениями, следующими за словом ‘убежден’; к тому же оно не допускает подстановку выражений с тем же самым референтом. Затруднения относительно таких предложений по традиции связываются с проблемой следующего типа. Почему случается так, что при формулировке высказываний их использование не допускает стандартных логических операций, хотя (а видимо, так оно и есть) слова, содержащиеся в этих предложениях, имеют свое обычное значение и логические свойства этих предложений являются функцией их значений, а их значения, в свою очередь, являются функцией значения слов, из которых они состоят. Ответ, предполагаемый вышеуказанным подходом, который я не буду здесь развивать, состоит просто в том, что, поскольку предложение ‘Джон убежден, что король Артур обхитрил сэра Ланселота’ используется для формулировки высказывания об интенциональном состоянии (а именно, убеждении Джона), и поскольку интенциональное состояние является репрезентацией, постольку это высказывание является репрезентацией репрезентации, и поэтому его истинностные условия будут зависеть от характеристик репрезентируемой репрезентации (в данном случае от характеристик убеждения Джона), а не от характеристик объектов или положений дел, репрезентируемых убеждением Джона. То есть поскольку высказывание является репрезентацией репрезентации, его истинностные условия не включают истинностные условия репрезентируемой репрезентации. Убеждение Джона может быть истинно только в том случае, если был такой человек, как король Артур, и такой человек, как сэр Ланселот, и если первый обхитрил второго. Однако мое высказывание об убеждении Джона в том, что король Артур обхитрил сэра Ланселота, имеет такую интерпретацию, в которой оно может быть истинным, если не выдерживается ни одно из этих истинностных условий. Его истинность требует только того, чтобы Джон имел убеждение и чтобы слова, следующие в предложении за ‘убежден’, в точности повторяли репрезентативное содержание его убеждения. В этом смысле мое высказывание о его убеждении есть не столько репрезентация репрезентации, сколько презентация репрезентации, поскольку я представляю содержание его убеждения, не связывая себя истинностными условиями последнего.

Одно из самых распространенных недоразумений в современной философии – это ошибочное убеждение в том, что существует какая-то тесная связь, возможно даже тождественность, между s-Интенсиональностью и t-Интенциональностью. Нет ничего более далекого от истины. Между ними нет даже отдаленного сходства. t-Интенциональность – это такое свойство сознания, посредством которого можно репрезентировать другие вещи; s-Интенциональность [Intentionality-with-an-s] – это недостаточность определенных предложений, высказываний и т.д. тому, чтобы соответствовать определенным логическим критериям экстенсиональности. Единственная связь между ними заключается в том, что некоторые предложения о t-Интенсиональности [Intensionality-with-a-t] s-Интенсиональны. Подробнее об этом ниже.

5. Иногда необоснованно утверждают, что Интенциональное состояние, типа потребности или желания, не может быть причиной действия, поскольку потребность или желание сделать нечто логически соотнесено с деланием этого нечто, а потому, в продолжение сюжета, они не могут быть соотнесены также и каузально. Но если к Интенциональности подходить так, как делаю здесь я, то потребность выполнить действие как раз и является репрезентацией выполняемого действия. Способ, которым потребность выполнить действие логически соотнесена с этим действием, – это способ, которым любая репрезентация логически соотнесена с вещью, которую она репрезентирует. Эта репрезентация внутренне соотнесена с вещью в том смысле, что она не могла бы быть именно этой репрезентацией, если бы не репрезентировала эту вещь. Но подобная форма логической связи не является каким-то препятствием для того, чтобы эта связь была также и каузальной. В самом деле, способ, которым потребность сделать нечто каузально связана с деланием этого нечто, не только совместим с существованием репрезентативной логической связи, но он определенно требует такую логическую связь. Последнее не противоречит ни тому, что мои потребности логически связаны с моими действиями, ни тому, что мои потребности могут вызвать действия; напротив, только потому, что посредством репрезентации мои желания логически соотнесены с моими действиями, они и могут быть одним из видов причин действий, которыми они и являются. Если я хочу поднять руку, а затем, следуя этому желанию, ее поднимаю, то только это желание может заставить меня поднять руку. В этом смысле только желание объясняет действие, если желание на самом деле было желанием поднять руку. Если это желание было потребностью сделать что-то еще, достичь какого-то результата с помощью руки, то, хотя это желание и могло быть причиной движения моей руки, оно не объясняет мое действие как раз потому, что оно не обладает нужной логической связью. Желания мотивируют, и мотивируют именно те вещи, желанием сделать которые они и являются. Как раз поэтому желания являются репрезентациями этих вещей. Таким образом, каузальная связь требует логическую связь.

Я считаю, что этот пункт совершенно очевиден, но, поскольку он противоречит определенной традиции обсуждения таких проблем, возможно, стоит разъяснить его с помощью аналогии. В каузальной истории того, как сооружалось здание, обыкновенно фигурирует проект здания. Строители и подрядчик обычно работают по проекту архитектора. Предположим теперь, что кто-то доказывает, что проекты не могут быть каузально соотнесены с сооружением здания на том основании, что, поскольку проекты являются репрезентациями этого здания, они были соотнесены с ним логически, и по некой таинственной причине это мешает им быть соотнесенными с ним каузально. Но, отвечая на это, предполагать, что существует какой-то конфликт между проектом, логически соотнесенным посредством репрезентации с домом, и этим же проектом, соотнесенным каузально с этим же домом как план его сооружения, очевидно, по крайней мере в этом случае, есть образец полнейшей мифологии. Более того, столь же очевидным мне представляется то, что условием проектов, в некотором смысле каузально соотнесенных со зданием, является то, что для такого соотнесения они обыкновенно должны логически соотноситься со зданием. Они являются репрезентациями строящегося здания. Некоторые люди, осознающие, что нет никаких логических препятствий для двух вещей быть как каузально, так и логически соотнесенными, думают, что способ устранить мнимый парадокс состоит в том, чтобы сказать, что члены логического отношения имеют более глубинную характеристику, при наличии которой они могут быть охарактеризованы как находящиеся в каузальном отношении. Так, они полагают, что желания могут фигурировать как причины действий, поскольку желания можно описать с точки зрения их нейрофизиологии или чего-то подобного. С другой стороны, я доказываю, что способ устранения парадокса состоит прежде всего в том, чтобы увидеть, что никакого парадокса нет. Никто, я полагаю, не доказывал бы, что проекты каузально фигурируют в сооружении здания только потому, что они имеют некоторую внутреннюю характеристику в виде целлюлозных волокон бумаги или химического состава краски, отпечатанной на бумаге. Скорее, каузальное отношение существует только благодаря тому факту, что имеется логическое отношение. Иными словами, проект является репрезентацией сооружаемого здания, и в точно таком же смысле, в котором, что я и хочу доказать, потребность выполнить действие является репрезентацией осуществляемого действия.

Раз уж мы видим, что часто часть каузального описания действия, когда это относится к волевым человеческим действиям, состоит в том, что последнее выполняется согласно определенным репрезентациям, другие примеры привести легко. Например, отдача приказа может фигурировать в каузальном объяснении действия того, кто исполняет приказ, потому что приказ является репрезентацией действия, которое приказано выполнить адресату. Повиновение человека приказу каузально соотносится с приказом, но тогда оно и логически соотносится с ним, поскольку приказ является приказом выполнить именно это действие. Каузальность требует, чтобы причина и следствие были раздельными явлениями или, по крайней мере, отдельными аспектами одного и того же явления. Но от них не требуется, чтобы одно не должно было быть репрезентацией другого. Напротив, многие каузальные отношения, особенно там, где речь идет о человеческом действии, требуют, чтобы одно было репрезентацией другого.

6. Первоначально мы ввели понятие t-Интенциональности таким способом, чтобы оно применялось к ментальным состояниям, а понятие s-Интенсиональности – таким способом, чтобы оно применялось к предложениям и другим лингвистическим сущностям. Но теперь, когда дана наша характеристика t-Интенциональности и ее отношение к s-Интенсиональности, легко видеть, как обобщить каждое понятие, чтобы охватить как ментальные, так и лингвистические сущности.

(а) s-Интенсиональность высказываний о t-Интенциональных состояниях исходит из того факта, что такие высказывания являются репрезентациями репрезентаций. Но, поскольку t-Интенциональные состояния являются репрезентациями, нет ничего такого, что препятствовало бы существованию t-Интенциональных состояний, которые были бы также репрезентациями репрезентаций; и поэтому такие состояния обладали бы свойством s-Интенсиональности, которое предполагается соответствующим предложением и высказываниями. Например, мое высказывание, что Джон убежден, что король Артур обхитрил сэра Ланселота, s-Интенсионально, поскольку это высказывание является репрезентацией убеждения Джона. Точно так же и мое убеждение в том, что Джон убежден, что король Артур обхитрил сэра Ланселота, является s-Интенсиональным ментальным состоянием, поскольку оно есть Интенциональное состояние, являющееся репрезентацией убеждения Джона, и, поэтому, его условия выполнимости зависят от свойств репрезентируемой репрезентации, а не от вещей, репрезентируемых первоначальной репрезентацией. Но из того факта, что мое убеждение об убеждении Джона является s-интенсиональным, конечно, не следует, что убеждение Джона – это s-интенсиональное убеждение. Если его убеждение состоит в том, что король Артур обхитрил сэра Ланселота, то это убеждение вполне экстенсионально. Такое убеждение будет выполняться тогда и только тогда, когда существует единственный в своем роде х, причём такой, что х – это король Артур, и единственный в своем роде у, причём такой, что у – это сэр Ланселот, и х обхитрил у. По причинам, которые совершенно неясны, часто говорят, что все Интенциональные сущности, типа пропозиций и ментальных состояний, являются в некотором смысле s-Интенсиональными. Но это просто путаница. Некоторые из этих состояний, как показывают предыдущие примеры, действительно s-интенсиональны, но в t-интенциональности нет ничего такого, что по своему существу было бы s-интенсиональным.

(б) В этой статье я объяснял Интенциональность ментальных состояний, апеллируя к нашему пониманию речевых актов. Но черта речевых актов, к которой я апеллирую, – это конечно же их репрезентативные свойства, т.е. их t-Интенциональность. Таким образом, понятие t-Интенциональности относится равным образом и к ментальным состояниям, и к лингвистическим сущностям типа речевых актов и предложений, не говоря уже о картах, диаграммах, списках из прачечной, картинах и множестве других вещей. Следующий вопрос, который мы должны теперь обсудить, это вопрос о том, как это возможно? Или, вернее, каково отношение между Интенциональностью наших ментальных состояний, где ментальное состояние, по-видимому, является как-то внутренне Интенциональным, и интенциональностью определенных материальных явлений в мире, таких как языковые выражения, картины и т.д.

 

Между Интенциональными состояниями и речевыми актами есть одно очевидное несоответствие, предполагаемое самой терминологией, которая разрабатывается нами. Ментальные состояния – это состояния, а речевые акты – это акты, т.е. интенциональные действия [performances]. И это различие имеет важное следствие для того способа, которым речевой акт соотносится со своей физической реализацией. Актуальное действие, в котором производится речевой акт, продуцирует (использует или презентирует) некоторую физическую сущность, такую как произведенные ртом звуки или знаки на бумаге. С другой стороны, убеждения, страхи, надежды и требования внутренне Интенциональны. Охарактеризовать их как убеждения, страхи, надежды и требования – значит уже приписать им интенциональность. Но речевые акты, qua речевые акты, имеют физический уровень реализации, они не являются внутренне Интенциональными. В акте же выражения, т.е. в звуках, которые исходят из моего рта, или в знаках, которые я пишу на бумаге, нет ничего внутренне Интенционального. Итак, проблема значения в ее самой общей форме заключается в том, каким образом мы переходим от физики к семантике; иными словами, как, например, мы переходим от звуков, которые исходят из моего рта, к иллокутивному акту? И предыдущее обсуждение, представленное в этой статье, я полагаю, дает нам новый способ видения проблемы. С точки зрения этого обсуждения проблема значения может быть поставлена следующим образом. Каким образом сознание придаёт интенциональность сущностям, внутренне не являющимся интенциональными, таким сущностям, как звуки и знаки, которые, возникнув присущим им способом, являются лишь физическими явлениями в мире, подобными любым другим?

В действии речевого акта имеет место двойной уровень интенциональности. Прежде всего, имеет место выраженное Интенциональное состояние, но, кроме того, во-вторых, интенция (в обычном, не техническом смысле этого слова), с которой озвучивается выражение. Именно это второе Интенциональное состояние (т.е. интенция, с которой осуществляется речевой акт) наделяет Интенциональностью физические явления. Как же это происходит? Все, что напоминало бы адекватный ответ на этот вопрос, находится за рамками этой статьи. Но в самых общих чертах ответ следующий. Сознание наделяет Интенциональностью сущности, не являющиеся внутренне Интенциональными, интенционально перенося условия выполнимости выраженного психологического состояния на внешнюю физическую сущность. Двойной уровень Интенциональности в речевом акте можно описать, говоря, что, выражая нечто интенционально с определенным набором условий успешности, которые специфицированы сущностным условием для этого речевого акта, я произвел выражение Интенционально и, таким образом, с необходимостью выразил соответствующее психологическое состояние. Я не мог произвести высказывание без того, чтобы выразить убеждение или дать обещание, без того, чтобы выразить интенцию, поскольку по сущностному условию речевой акт имеет в качестве условий выполнимости точно такие же условия выполнимости, как и выраженное Интенциональное состояние. Таким образом, я наделяю Интенциональностью свои выражения, перенося на них определенные условия успешности, которые являются условиями успешности определенных психологических состояний. Это также объясняет внутреннюю связь между сущностным условием и условием искренности в речевом акте.

Как обычно, синтаксические и семантические особенности соответствующих глаголов обеспечивают нас полезными намеками относительно того, что происходит. Если я говорю ‘Джон убежден, что р’, такое предложение может говорить само за себя. Но если я говорю ‘Джон подразумевает, что р’, кажется, что такое предложение требует или, по крайней мере, ожидает завершения в форме ‘Выражаясь так-то и так-то’ или ‘Говоря то-то и то-то, Джон подразумевает, что р’. Джон не мог бы подразумевать, что р, если бы он не говорил или не делал чего-то такого, посредством чего он подразумевал бы, что р, тогда как Джон может быть просто убеждён, что р, не делая ничего. Подразумевать, что р, – это не интенциональное состояние, которое может говорить само за себя тем же способом, которым само за себя говорит убеждение, что р. Для того чтобы подразумевать, что р, необходимо некоторое явное действие. Когда мы приходим к ‘Джон утверждает, что р’, явное действие становится эксплицитным. Процесс утверждения – это акт, в отличие от убеждения и подразумевания, которые актами не являются. Утверждение – это иллокутивный акт, который на другом уровне описания является актом выражения. Утверждение – это осуществление акта выражения с определенным множеством интенций, которое превращает акт выражения в иллокутивный акт и, таким образом, налагает на выражение Интенциональность.

 

III

 

Поскольку, в этой статье я сделал несколько довольно решительных утверждений, вероятно, хорошо было бы в заключение прояснить некоторые вещи, которые я не утверждал.

1. Я ни анализировал, ни пытался анализировать понятие Интенциональности. Если характеристика Интенциональности с точки зрения репрезентации была бы направлена на анализ в классическом философском смысле задания необходимых и достаточных условий с точки зрения более простых понятий, тогда она заключала бы безнадёжный круг. Понятие репрезентации – это такое же Интенциональное понятие, как и любое из тех, что я использовал. Ключом к этому является тот факт, что предложения формы “х репрезентирует у” имеют как экстенсиональное, так и Интенсиональное прочтения. На самом деле, я не верю, что можно дать анализ Интенциональности в классическом смысле философского анализа, где пытаются логически задать необходимые и достаточные условия некоторого понятия с точки зрения более простых понятий. Любая попытка охарактеризовать Интенциональность с неизбежностью должна использовать Интенциональные понятия, и, таким образом, любая такая попытка будет двигаться в рамках того, что я как-то в другом месте назвал кругом Интенциональности1.

Я довольно часто пользовался понятием репрезентации, но делать это вовсе не обязательно; все те же самые положения можно было бы получить с точки зрения условий выполнимости или условий успешности Интенциональных состояний и без эксплицитного использования понятия репрезентации. Но опять же использовать эти иные понятия таким способом значит по-прежнему двигаться в рамках круга Интенциональности. В пользу понятия репрезентации говорит то, что то, что я высказал, используя его, истинно буквально, и экспозиция этих идей с точки зрения репрезентации чрезвычайно облегчает их толкование.

2. Я ничего не сказал о социальном характере многих наших Интенциональных состояний. Многие наши Интенциональные состояния нуждаются в формах социального взаимодействия, и в частности в языке как необходимом условии их существования. В конечном счёте, язык обеспечивает нас системой репрезентации, и используя эту систему, мы в состоянии обладать Интенциональными состояниями, которые не могли бы иметь отдельно от этой системы. Трудно усмотреть, как, например, существо, не имеющее языка, могло бы верить в теорему о биноме или бояться падения валового национального продукта.

3. Я ничего не сказал о восприятии – первичной форме Интенциональности. Например, когда я смотрю на стол перед собой, я обладаю визуальным переживанием этого стола. Но визуальное переживание не является репрезентацией стола, оно есть презентация этого стола. Визуальное восприятие – это непосредственное восприятие стола. Здесь нет вопроса о чем-то таком, что репрезентирует нечто еще. Ошибка всех теорий о чувственно данном, по крайней мере всех тех, с которыми я знаком, состоит в том, что они пытаются лишить визуальное переживание внутренне присущей ему Интенциональности. То, что это должно быть ошибочным, демонстрируется тем фактом, что даже если стол является моей галлюцинацией, т.е. даже если никакого стола нет и мое визуальное переживание – это просто галлюцинация, тем не менее мое визуальное переживание есть галлюцинация именно стола. Условия, удовлетворяющие визуальное переживание, требуют, чтобы стол был здесь, точно так же, как этого требуют мои убеждения и надежды. То, что визуальное переживание имеет таким образом свои внутренние условия выполнимости, показывает, что оно внутренне Интенционально. Поскольку оно презентация, а не репрезентация, постольку важно то, как реализуется эта презентация, и, в известном смысле, неважно, как реализуются наши репрезентации, такие как убеждения и желания. Сказать, что у меня есть визуальное переживание всякий раз, когда я воспринимаю стол визуально, – значит сделать онтологическое утверждение, утверждение о форме реализации Интенционального состояния; сказать же, что все мои убеждения имеют репрезентативное содержание, в известном смысле, не значит сделать онтологическое утверждение.

4. Я ничего не сказал об отношении Интенциональности к сознанию. То, что, как я действительно убежден, имеет место, хотя и не знаю, как это доказать, видимо, таково. Только способные к сознательным состояниям существа способны на Интенциональные состояния. И хотя любое данное Интенциональное состояние, такое как убеждение или страх, может никогда и не быть доведено до сознания, у агента в принципе всегда есть возможность привести свои Интенциональные состояния к сознанию. Сознание агента подобно сканирующему механизму, который способен просканировать любое из его Интенциональных состояний. Без этого условия, т.е. без предположения, что Интенциональное состояние может быть приведено существом к сознанию, приписывание Интенциональности существам как часть объяснения их поведения во многом теряло бы свою объясняющую силу.

Единственный аргумент, который я знаю в пользу этой точки зрения, заключается в том, что по существу языкового употребления мы приписываем Интенциональные состояния только тем существам, которым приписываем и сознание. То есть, только вследствие факта, относящегося к использованию языка, факта, относящегося к тому способу, каким мы употребляем эти понятия, мы не приписываем Интенциональность, например, растениям, несмотря на то, что приписываем им все виды телеологических и функциональных понятий. Затруднительно видеть, каким образом мы могли бы придать какой-то смысл понятию, что растения могут иметь страхи и убеждения в добавление к своим потребностям и болезням, если они не способны к сознательным состояниям. Можно буквально сказать, что растение нуждается в воде и повреждается засухой, но нельзя буквально сказать, что оно хочет воды или убеждено в том, что получает её недостаточно.

 

 

Карл-Отто Апель

ЛИНГВИСТИЧЕСКОЕ ЗНАЧЕНИЕ

Соотношение априорности языка и априорности сознания в свете трансцендентальной семиотики или лингвистической прагматики[90] I. Стимул для проблемной ситуации: Возобновление соперничества между… через «интенциональную семантику»

АНАЛИТИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ: ЧТО ЭТО ТАКОЕ И ПОЧЕМУ ЭТИМ СТОИТ ЗАНИМАТЬСЯ?1

В обзорах современной философии стало привычным различать два основных течения: аналитическое и континентальное. Аналитическая философия, в свою…     Аналитическая философия   …  

Доказательство и обоснование

Ответ на наш вопрос, я думаю, состоит в том, что аналитическая философия весьма тесно соотнесена с доказательством и обоснованием. Философ-аналитик,… Я думаю, что это одна из причин, почему аналитические философы так часто… Конечно, существуют философы-аналитики, утверждающие, что только успешный лингвистический или концептуальный анализ…

Витгенштейн

На ум тут же приходят Витгенштейн и его последователи. Находим ли мы доказательство и обоснование у этих философов? Или, быть может, они вообще не… Не случайно, что поздний Рассел расценивал влияние Витгенштейна на последующее…  

Что такое доказательство и обоснование?

Как нам всем известно, в философии, как и в других областях, доказательство подразумевает больше, чем просто дедуктивное доказательство. Теория… Философия к тому же включает описания эмоций, человеческих установок и… В философии, как и в других науках, необходимо чередовать исследования общих связей и деталей. Теория общих связей…

– Конец работы –

Используемые теги: язык, Истина, существование0.057

Если Вам нужно дополнительный материал на эту тему, или Вы не нашли то, что искали, рекомендуем воспользоваться поиском по нашей базе работ: ЯЗЫК, ИСТИНА, СУЩЕСТВОВАНИЕ

Что будем делать с полученным материалом:

Если этот материал оказался полезным для Вас, Вы можете сохранить его на свою страничку в социальных сетях:

Еще рефераты, курсовые, дипломные работы на эту тему:

Понятие литературный язык. Место литературного языка среди других форм существования языка
Литературный язык это язык государственных и культурных учреждений школьного обучения радио и телевидения науки публицистики художественной... Современный литературный язык многофункционален Он используется в различных... Основные сферы использования литературного языка телевидение и кино наука и образование печать и радио...

ТЕОРИЯ ЯЗЫКА И ПРОБЛЕМА СУЩЕСТВОВАНИЯ ЯЗЫКА
ББК Р... ОТ СОСТАВИТЕЛЯ...

Язык, память, образ. Лингвистика языкового существования.
На сайте allrefs.net читайте: "Язык, память, образ. Лингвистика языкового существования."

Два объекта истории русского языка: живой язык диалектный и литературный язык
Новые общественные функции приобретает русский язык по мере сложения новой исторической общности советского народа он становится межнациональным... Современный период... Горшкова Хабургаев ИГРЯ...

Некоторые проблемы отношений между культурой и языком (на материале американского варианта и английского языка
Несмотря на большое количество работ, посвященных этой проблеме, она остается в центре внимания по многим причинам. Актуальность темы в настоящее… Язык формирует своего носителя и культуру. Целью настоящего исследования… Курсовая работа состоит из введения, трех глав, заключения, списка использованной литературы.

Казахский язык: справедливость - это истина в действии
Закон о "языках" пытается "натянуть" казахский язык на те сферы жизни, в которых у него не хватит информационно-функциональных качеств, а… Такой живительной почвой являются: вся совокупная сфера культуры от народного… Таким образом, условием жизни языка является адекватность его применения, а его процветание содержится в тех сферах…

Философия языка и теория истины К. Твардовского
Более того, Твардовский полагает, что развитое мышление происходит только при помощи языковой артикуляции, хотя бы тихой, внутренней (что… К другим недостаткам языка, отягощающего мышление, Твардовский относит его… В целом Львовско-Варшавская школа была против символомании и высказывала весьма глубокое почтение для вещи; ей нельзя…

Франко-романские языковые контакты испанский язык
Актуальность исследования. Вопросы заимствований всегда представляли интерес для историков и лингвистов.… Крупнейший исследователь французского языка Ф.Брюно 1860-1938 в свом труде История французского языка значительное…

Русский Язык - Язык мира вольных людей
На сайте allrefs.net читайте: "Русский Язык - Язык мира вольных людей"

Билет 1. Понятие старославянского языка. Судьба старославянской традиции в славянском мире. Значение ССЯ для русского литературного языка
Билет Склонение существительных с древнейшими основами на согласный и на Происхождение чередований в основах И Билет Склонение... Билет Происхождение ССЯ Деятельность Константина Кирилла и Мефодия И... Билет Грамматическая противопоставленность личных и неличных местоимений Склонение личных и возвратного...

0.036
Хотите получать на электронную почту самые свежие новости?
Education Insider Sample
Подпишитесь на Нашу рассылку
Наша политика приватности обеспечивает 100% безопасность и анонимность Ваших E-Mail
Реклама
Соответствующий теме материал
  • Похожее
  • По категориям
  • По работам