Вальтер Беньямин Франц Кафка

Сканирование: Янко Слава (библиотека Fort/Da) slavaaa@online.ru || yanko_slava@yahoo.com || http://yanko.lib.ru || зеркало: http://members.fortunecity.com/slavaaa/ya.html
|| http://yankos.chat.ru/ya.html | Icq# 75088656

update 23.10.13

Вальтер Беньямин Франц Кафка

перевод с немецкого Михаила Рудницкого

Художник - Андрей Бондаренко Редактор - Михаил Котомин

Данное издание выпущено в рамках программы

Центрально-Европейского Университета 'Translation Project"

При поддержке Центра по развитию издательской деятельности

(OSI-Budapest) и Института "Открытое общество.

Фонд Содействия" (OSIAF - Moscow)

Переводчик выражает благодарность Институту наук о человеке (Вена) за поддержку, оказанную при осуществлении данного проекта

ISBN 5-93321-015-3

9 "785933"210153"

© Suhrkamp Verlag, Frankfurt am Main, 1981

© Издательство Ad Marginem, Москва, 2000

© Перевод с немецкого - IWM Institut für die Wissenschaften vom Menschen, Wien, 1997

© Примечания — Сергей Ромашко, Михаил Рудницкий, 2000 © Предисловие - Михаил Рыклин, 2000

 

Содержание

Сцены подписи у Кафки и Беньямина

Примечания

Вальтер Беньямин Франц Кафка

Потёмкин

Детская фотография

Горбатый человечек

Санчо Панса

Франц Кафка: Как строилась Китайская стена

Ходульная мораль

Макс Брод: Франц Кафка. Биография. Прага, 1937

Примечания

Франц Кафка

Франц Кафка: Как строилась Китайская стена

Ходульная мораль

Макс Брод: Франц Кафка. Биография. Прага, 1937

Приложения.

Из переписки с Гершомом Шолемом

Из переписки с Вернером Крафтом

Из переписки с Теодором В. Адорно

Заметки

1. Заметки (до 1928 г.)

а) Заметки к "Процессу" Кафки

б) Идея мистерии

2. Заметки (до 1931 г.)

а) Заметки к ненаписанному эссе и к докладу 1931 года

Попытка схемы к "Кафке"

Заметки 1

Заметки 2

Заметки 3

Заметки 4

Заметки 5

Заметки 6

Заметки 7

Заметки 8

б) Дневниковые заметки (май — июнь 1931 г.)

3. Заметки (до июня 1934 г.)

а) Мотивы и диспозиция к эссе 1934 года

Центры

Мотивы

Мотивы

Лейтмотивы

Резервные мотивы

Последняя и полная диспозиция к эссе

Мир образов Кафки и всемирный театр

Потемкинская история Герольд

История о Гамсуне

История о нищем

б) Различные заметки к эссе

Материалы к "Одрадеку"⁶⁴

Пруст и Кафка

4. Заметки (до августа 1934 г.)

а) Разговоры с Брехтом

б) Заметки к письму Шолему от 11.08.1934⁷³

5. Заметки (с сентября 1934 г )

а) Досье чужих возражений и собственных размышлений

б) Наброски, вставки, заметки к новой редакции эссе

Примечания

Из переписки с Теодором В. Адорно

Заметки

 

Содержание

Михаил Рыклин. Книга до книги.................................................... 7

Вальтер Беньямин Франц Кафка

Франц Кафка.............................................................................................47

Франц Кафка: Как строилась Китайская стена...................... 96

Ходульная мораль.................................................................................. 108

Макс Брод. Франц Кафка. Биография. Прага, 1937............ 112

Примечания............................................................................................. 118

Приложения

Из переписки с Гершомом Шолемом........................................ 143

Из переписки с Вернером Крафтом.............................................. 185

Из переписки с Теодором В. Адорно............................................ 196

Заметки........................................................................................................ 212

Примечания.............................................................................................. 304

Сцены подписи у Кафки и Беньямина

тегия, выбранная Беньямином в этой небанальной си­туации. Он пишет эссе "Франц Кафка", в котором про­щупывает разные пути интерпретации… Находясь на перепутье, он делает важный, правда чи­сто негативный, критический… здается также впечатление, что тексты Кафки пророче­ские, правда, опять-таки неясно, в каком смысле. Оба последних…

Примечания

1. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в десяти то­мах. Москва, "Наука", 1964, с. 99.

2. "Мертвый Кафка, - пишет Морис Бланшо в эссе "Каф­ка и Брод", - глубоко ответственен за выживание, состоявше­еся благодаря настойчивости Брода. Иначе, зачем ему понадо­билось делать Брода своим законным наследником? Желая

гибели своим произведениям, почему он сам их не уничто­жил?". (М. Бланшо. От Кафки к Кафке. Перевод с фр. Д. Кро­товой. Москва, "Логос", 1998, с. 132.) Брод максимально сти­рает линию между душеприказчиком Кафки и его соавтором: свои интерпретации он освящает авторитетом их дружбы, уст­ными беседами, частными письмами, короче, привилегиро­ванным, уникальным местом ближайшего друга. (Max Brod. Über Franz Kafka. Frankfurt-am-Mam: Fischer, 1966, S. 223-280.) Беньямин справедливо усматривал в подобной стратегии не­которую бестактность.

3. См. эссе "Спокойная смерть" в книге: М. Бланшо. От Кафки к Кафке... с. 123-129.

4. Логика брехтовской интерпретации ведет к трактовкам Кафки в советском литературоведении, где все объяснялось классовой борьбой и капиталистическим угнетением. Каф-ковские бюрократы-боги стали в рамках этой критики зауряд­ными буржуа, эксплуатирующими своих ближних. "Приход К. в "деревню" — это путь от личного к анонимному, конфор­мистски-коллективному существованию, а в плане социаль­ном — к формальному примирению с буржуазным обществом эпохи заката. Иного способа победить страхи и беззащитность Кафка не видел, во всяком случае в своих произведениях не по­казал." (Затонский Д.В. Франц Кафка и проблемы модерниз­ма. Москва, "Высшая школа", 1972, с. 50).

Интересно, как отнесся бы Брехт к подобному "упроще­нию" своих мыслей?

5. Кодификация "иллюзий" западной интеллигенции по поводу первых десятилетий советской власти содержится в

книге: Франсуа Фюре. Прошлое одной иллюзии. Москва, Ad Marginem, 1998.

6. La critique de nôtre temps et Kafka. Paris, 1973, p. 59-60.

Глубокий анализ места романа "Замок" в истории евро­пейской прозы содержится в книге: Marthe Robert. L'ancien et le Nouveau. De Don Quichotte à Kafka. Paris: Payot, 1967.

Михаил Рыклин

Вальтер Беньямин Франц Кафка

Франц Кафка К десятой годовщине со дня смерти

Потёмкин

к сожалению, не нуждаются. "Если дело только за этим, -ответствовал Шувалкин, - то предоставьте, господа, ва­ши бумаги мне, я даже прошу вас об… История эта — как герольд, предвосхитивший творе­ния Кафки за двести лет до их… ской приемной"3. — Дьердь Лукач как-то заметил: в на­ши дни, чтобы сработать приличный стол, надо иметь…

Детская фотография

этим бутафорским тропикам вид еще более провинци­альный и затхлый, мальчик держит в левой руке непо­мерно огромную широкополую шляпу наподобие тех,… Может быть, страстное "желание стать индейцем"29 когда-то и смогло… изводится набор в театр Оклахомы! Великий театр Ок­лахомы призывает вас! Призывает только сегодня, сего­дня или…

Горбатый человечек

ние время от времени обременять почтовый ящик мест­ной газетенки своими суждениями по самым разным поводам. Много лет назад в этом городке судом… Опубликованные посмертно размышления Кафки, содержащиеся в сборнике "Как… что психоаналитическое, что теологическое — упускают в равной мере начисто. Первое представлено Хельму-том Кайзером67;…

Санчо Панса

спасшийся, не оказался бы вот на этой скамье в самом темном углу вашей харчевни". — Остальные евреи недо­уменно переглянулись. "Ну и что… История эта уводит нас глубоко, в самые недра каф-ковского мира. Никто ведь не… Впрочем, среди созданий Кафки есть семейка, кото­рая странным образом заранее считается с краткосроч-

Франц Кафка: Как строилась Китайская стена

"Тебе, говорится в нем, жалкому подданному, кро­шечной тени, бежавшей от солнечного блеска импера­тора в самую далекую даль, именно тебе… он себе путь сквозь толпу собравшихся; если же кто-то не дает ему прохода, он… Я вам эту историю толковать не стану. Чтобы догадать­ся, что под человеком, к которому эти слова обращены,…

Ходульная мораль

Велька, ухватиться за столь же удобный, сколь и оче­видно поверхностный предлог, дабы обвинить Брода в на­рушении долга дружбы, — обвинение, которое… ком, сосредоточенном и строгом. Столь же строгой, как и вся жизнь Кафки, была… * мысленная оговорка (лат.)

Макс Брод: Франц Кафка. Биография. Прага, 1937

То, что такое отношение к такому предмету оказалось вообще возможным, изначально лишает книгу всякого авто­ритета. Как это реализуется,… К этим несообразностям в органике произведения добавляются некоторые печальные… У Брода начисто отсутствует то чувство прагматиче­ской строгости, которое безусловно требовалось от пер­вого…

Примечания

В этой небольшой книге собрано практически все, что Вальтер Беньямин написал о Кафке. У людей, знавших Беньямина, не возникало сомнений, что Кафка - это "его" автор (подобно Пру­сту или Бодлеру). Конечно, объем написанного невелик, а на­печатанного при жизни — еще меньше. Тем не менее среда! со­тен текстов, написанных Беньямином о литературе, написанное о Кафке занимает свое, и немаловажное место. Чтобы полностью оценить работу, проделанную Беньямином, следует учитывать и общий контекст, и его личную ситуацию. Именно поэтому в сборник включены не только законченные тексты о Кафке, но и заметки (отчасти вопрлощенные в этих текстах, отчасти так и оставшиеся набросками), а также письма.

Вальтер Беньямин познакомился с творчеством Кафки доста­точно рано, как свидетельствует письмо его ближайшему другу Герхарду (позднее Гершому) Шолему от 21 июля 1925 (см. № 1 в Приложении), он познакомился с Кафкой уже по его первым пуб­ликациям. Последнее упоминание Кафки в бумагах Беньямина — в письме, посланном Адорно из Парижа от 7 мая 1940, уже в раз­гар боев Второй мировой войны в Европе и всего за несколько месяцев до гибели Беньямина на франко-испанской границе.

Таким образом, занятия Кафкой проходят через всю твор­ческую деятельность Беньямина, и это притяжение вряд ли можно считать случайным. В литературе уже отмечалось, что Беньямин — по большей части скорее подсознательно — видел в Кафке родственную душу, нащупывая в его произведениях мотивы, близкие ему самому, и прикладывая к творчеству пи­сателя определения, которые в той или иной степени могут быть использованы и при характеристике самого исследовате­ля. Как писала Ханна Арендт, Беньямину "вовсе не обязатель­но было читать Кафку, чтобы думать, как Кафка"*.

Примечателен, например, мотив "горбатого человечка" — эта детская песенка-страшилка преследовала Беньямина всю жизнь** пока, наконец, не стала замыкающим мир детских образов финалом в его книге автобиографических очерков "Берлинское детство на рубеже веков" (1932-1934), книге, во многом ключевой для понимания истоков жизнеощущения Вальтера Беньямина. Это было достаточно хорошо известно тем, кто знал Беньямина лично, и Ханна Арендт, например, даже ввела этот мотив в качестве заглавного в свое эссе о Беньями­не. Другой личный мотив — детская фотография: воспомина­ния о посещении фотоателье в детстве принадлежали также к числу основных элементов творческой памяти Беньямина. Пе­ресечение двух линий рассуждения произошло в "Краткой ис­тории фотографии" (1931), где Беньямин включает свой лич-

* Arendt H. Walter Benjamin. Benoît Brecht. München, 1971, S. 25. ** "Строчки из этого стихотворения... он постоянно цитировал и в сочинениях, и в разговорах" — Arendt Н., op. cit., S. 7.

ный опыт и рассуждение о детской фотографии Кафки в об­щий культурно-исторический контекст. Определение творче­ства Кафки как эллипса, лишенного единого центра, — при­мер определения, которое с тем же успехом может быть применено и к работам самого Беньямина.

Итоговое суждение Беньямина о Кафке как неудачнике в не меньшей степени характеризует самого Беньямина. Дело не толь­ко в том, что оба автора не смогли добиться непосредственного успеха в обращении к читающей публике и подлинная слава пришла к ним только после смерти. Творчество обоих может быть понято как постоянное стремление совершить невозможное, выразить невыразимое, запечатлеть неуловимое. Обоих ожидал при этом "блестящий провал", явившийся одной из наиболее ха­рактерных отличительных черт европейской культуры XX века.

В тот момент, когда Беньямин обратился к Кафке, праж­скому писателю еще было далеко до того ореола всеобщего признания, какой окружил его имя впоследствии. До середи­ны 20-х годов имя Кафки упоминалось в критических и лите­ратуроведческих изданиях крайне редко, по большей части он удостаивался лишь кратких суждений и характеристик (даже отдельные рецензии были редкостью, чаще всего Кафка фи­гурировал в обзорах новых публикаций, вместе с другими ав­торами). В то же время уже в середине 20-х годов, по мере пуб­ликации романов Кафки, творчество писателя начинает все больше занимать тот круг интеллигенции, к которому принад­лежал и Беньямин (ср., например, упоминание о рецензии 3. Кракауэра на "Замок" в открытке, отправленной Беньями-ном Кракауэру в январе 1927 года из Москвы).

Серьезная работа Беньямина над наследием Кафки начи­нается, по-видимому, в 1927 году, когда он посылает Шолему набросок "Идея мистерии" (см. Приложения, "Заметки"), на­писанный под влиянием "Процесса" Кафки. Попытка напи­сать эссе о романе Кафки не была завершена, как не был ре­ализован и появившийся примерно в это же время план книги о современных авторах ("Пруст, Кафка и др.") для берлин­ского издательства "Ровольт", которое в этот момент публи­ковало книги Беньямина "Происхождение немецкой драмы" и "Улица с односторонним движением" (впрочем, уже в 1930 году Беньямин аннулирует первоначальный договор и подпи­сывает с издательством новый контракт о сборнике литерату­роведческих эссе, среди которых эссе о Кафке больше не фи­гурирует). Первая публикация Беньямина о Кафке была скорее работой "на случай": полемическая заметка "Ходульная мораль" (1929) появилась в немалой степени благодаря скандальной ситуации с завещанием Кафки, в котором тот требовал унич­тожить все не опубликованные ранее тексты.

Небольшой текст для радио, посвященный только что вы­шедшему в тот момент томику малой прозы из рукописного на­следия Кафки "Франц Кафка. Как строилась Китайская сте­на" (1931), приходится на время, когда Беньямин активно работал на радио, осваивая возможности еще достаточно ново­го средства коммуникации (он выступал, например, с литера­турными передачами для детей) и используя к тому же эту от­носительно свободную площадку для публикаций тогда, когда другие возможности оказывались по каким-либо причинам недоступными. Перспективы увидеть свои тексты напечатан-

ными, и до того не слишком блестящие, сузились для Бенья­мина чрезвычайно после того, как к власти в Германии при­шли нацисты и он оказался в вынужденной эмиграции. Эссе "Франц Кафка", наиболее обстоятельный текст из всех, посвя­щенных Беньямином Кафке, было задумано еще в Берлине (не позднее начала 1933 года), однако завершать его Беньями­ну пришлось уже за пределами Германии. Возможность пуб­ликации эссе появилась - благодаря посредничеству Шолема и десятилетию со дня смерти Кафки — в "Jüdische Rundschau" (своего рода еврейском гетто в периодике нацистской Герма­нии). Правда, с предоставлением рукописи Беньямин, как это с ним бывало, опоздал, так что напоминание о годовщине при публикации все же пришлось снять, к тому же газета опубли­ковала в конце концов лишь две главки. Беньямин писал вско­ре после публикации М. Хоркхаймеру, что опубликованных фрагментов явно недостаточно, чтобы получить полное пред­ставление о его позиции, так что он лучше не будет посылать ему оттиск, а покажет при случае полный машинописный текст. Целиком текст был опубликован лишь посмертно, десятиле­тия спустя. Беньямин попытался переработать эссе, превратив его в книгу (для этого он даже завел папку с отзывами и заме­чаниями знакомых), однако завершить эту работу ему не уда­лось, да и надежда на издание была крайне слабой.

План прочитать о Кафке в Париже, где Беньямин прово­дил большую часть своей эмигрантской жизни, публичную лекцию в задуманной им серии "Немецкий литературный аван­гард" (согласно письму Беньямина Брехту от 5 марта 1934 го­да, основными фигурами этих лекций должны были стать

Ф. Кафка, Э. Блох, Б. Брехт и К. Краус) не был реализован. Бе­зуспешной осталась и попытка пристроить куда-либо рецен­зию на биографию Кафки, написанную М. Бродом (1938). Еще менее удачными оказались усилия Шолема использовать этот текст, чтобы добыть для Беньямина заказ на биографическую книгу о Кафке (в противовес книге Брода).

Работа Беньямина над Кафкой с полным правом может быть охарактеризована словами, которые сам Беньямин написал о Кафке в письме Шолему от 12 июня 1938 года, называя его "че­ловеком, потерпевшим крах" (см. Приложение). Не только и не столько неудачные обстоятельства, явное неумение Беньямина наладить отношения с издателями и редакторами были виной тому, что его взгляды так и не получили полноценного отраже­ния в печати того времени. Как показывает переписка Беньями­на в течение 30-х годов, в своих рассуждениях о Кафке, как и во многих других случаях, он пытался пройти своим путем, минуя все основные направления того времени. Его тексты нельзя бы­ло отнести ни к академическому литературоведению (которое в тот момент только начинало открывать Кафку), ни к успешным вариантам инновативной философии и философской эссеистики (примером которой среди его знакомых был Адорно).

Основная же проблема для Беньямина заключалась в том, что он постоянно нащупывал возможность совместить несо­вместимое: традиции мистического взгляда на мир (в иудей­ском варианте наиболее ярко представленного его другом Шолемом) и "левый" социально-критический подход, олице­творенный для него прежде всего Брехтом. Эти два полюса "эллиптического" творчества Беньямина никак не удавалось

согласовать в жизни (и Шолем, и Брехт неизменно насторо­женно относились к его поискам, считая противоположную сторону виновной во всех грехах).

Не менее проблематичным было соединение этих двух по­зиций и в творчестве Беньямина. В какой-то мере сходную за­дачу решал Эрнст Блох, которого Беньямин считал не только крупным философом, но и наиболее значимым эссеистом сво­его времени. В работах Блоха традиция иудейской эсхатологи­ческой мистики сливалась с социальной теорией обществен­ного преобразования, однако как раз эта ориентированность на прогресс вряд ли могла удовлетворить Беньямина, который в са­мом конце своей жизни все отчетливее поворачивается в сто­рону эсхатологии, не видящей возможности для поступательно­го совершенствования в человеческой жизни, но в любой момент готовой к завершению истории. Впрочем, Беньямин был од­ним из первых, кто наметил и еще одну точку зрения на твор­чество Кафки - универсальную, не связанную с отдельными культурными, религиозными или социальными позициями. Для этого он вводит в интерпретацию древнекитайское учение о дао — верном пути — и фигуру основателя даосизма Лао Цзы. 'Уди­вительная внешняя простота построения книги "Дао дэ цзин" стала для Беньямина прототипическим образцом парадоксаль­ного взгляда на мир через притчу, столь близкого ему в Кафке.

Активизация интереса Беньямина к Кафке, как правило, совпадает с наиболее значимыми моментами его мировоззренче­ских поисков: первые попытки осмысления творчества Кафки (1927) - это завершение "левого" поворота в творчестве Бень­ямина, написание эссе "Франц Кафка" (1933-1934) приходит-

ся на начальную фазу работы над принципиально важным для эстетической и социальной теории Беньямина эссе "Произве­дение искусства в эпоху его технической воспроизводимости"; наконец, возобновление интерпретационных поисков в конце 30-х годов происходит в разгар работы над проектом о париж­ских пассажах и связанных с ним исследованиях о Париже XIX века и Бодлере. По отношению ко всем этим основным иссле­довательским позициям биографии Беньямина обращение к Кафке представляется своего рода ускользанием из мира соци­альных связей, однако было бы слишком просто считать эти отступления истинным взглядом Беньямина на мир, не замут­ненным политикой и актуальными событиями. Не случайно же последовательный в своей внесоциальности и иудаистском ми­стицизме Шолем видел в текстах Беньямина о Кафке слишком много социального, а Вернер Крафт — обращение лишь к внеш­ней фактуре событий в произведениях Кафки.

Работа Беньямина над творчеством Кафки так и осталась серией набросков, подобно листам художника-анималиста, пытающегося в беглых зарисовках уловить постоянно и стреми­тельно меняющиеся позы, движения животных, за которыми он наблюдает. Беньямин снова и снова возвращается к нащу­панным мотивам, стараясь найти наиболее точную формули­ровку, верный ракурс. На притчи Кафки Беньямин отвечает сво­ими притчами, на парадоксальные фигуры и сюжеты — своими. Толкование становится соревнованием, гонкой за лидером, в которой нельзя оказаться впереди преследуемого, — и текст толкования оказывается таким же рассыпчатым и незавершен­ным, как и сам толкуемый текст. Тем не менее напряженная ра-

бота Беньямина уже на раннем этапе интерпретации текстов Кафки задала тот уровень, который не мог не учитываться в даль­нейшем ни серьезными литературоведами, ни философами.

Сергей Ромашка

* * *

В текстах Беньямина произведения Кафки цитируются без от­сылок, в русском переводе, кроме особо оговоренных случаев, даются ссылки на следующее издание: Франц Кафка, Собрание сочинений в четырех томах, СПб., "Северо-Запад", номер то­ма указывается римскими цифрами, страницы — арабскими.

Франц Кафка

Полностью эта работа была опубликована в 1955 году в со­брании сочинений Беньямина: Walter Benjamin. Schriften, hrsg. von Th.W.Adorno und Gretel… Необходимо указать, что в своем эссе о Кафке Беньямин опирался на современный… 1. невзрачного асессора Шувалкина... Анекдот о Потемкине известен по пушкинской публикации ("Table-Talks" —…

Франц Кафка: Как строилась Китайская стена

1. "Как строилась Китайская стена" (IV, 174). 2. См. примеч. 69 к эссе "Франц Кафка". 3. Мах Brod. Nachwort; in: Franz Kafka, Das Schloß. München, 1926, S. 503.

Ходульная мораль

Написано в 1929 году как отклик на возникшую в ту пору ожив­ленную полемику по поводу публикации Максом Бродом трех романов из наследия Кафки. Опубликовано в газете "Literarische Welt", 25.10.1929 (Jg.5, № 43), S.1.

1. Эм Вельк (наст. имя Томас Тимм, 1884-1966) - немец­кий писатель и журналист левой ориентации.

2. Макс Брод(1884-1968) - австрийский писатель, уроже­нец Праги, друг Кафки и издатель большей части его литера­турного наследия.

Макс Брод: Франц Кафка. Биография. Прага, 1937

тору при жизни не удалось — слишком велик был авторитет Бро­да, друга и душеприказчика, а в ту пору и как бы наместника Кафки в глазах всего… 1. Мартин (Мордехай) Бубер (1878-1965) - историк религии, литератор и… 2. Жозеф де Местр (1753—1821) французский политический деятель, католический философ и публицист; в 1802-1817 го­дах…

Приложения.

Из переписки с Гершомом Шолемом

1. Беньямин — Шолему. Берлин, 21.07.1925

Попросил дать мне на рецензию несколько вещей кз на­следия Кафки. Его короткую историю "У врат закона"¹ я и сегодня, как и десять лет назад², считаю одним из луч­ших рассказов, написанных на немецком языке.

2. Беньямин - Шолему. (Берлин), ноябрь 1927

В качестве ангела милосердия над одром моей болезни я обрел Кафку. Читаю его "Процесс".

3. Беньямин - Шолему. Берлин, 20.06.1931

Сейчас вот пробую силы, испытываю себя, рецензирую том наследия Кафки: трудно неимоверно. По этому слу­чаю прочел почти все им написанное — отчасти по вто­рому разу, но кое-что и впервые. Завидую тебе из-за тво­их иерусалимских мудрецов; мне кажется, это был бы подходящий повод их расспросить. Может, подбросишь

мне издалека какой-нибудь намек на идею. У тебя и у са­мого ведь наверняка уже есть по поводу Кафки свои осо­бые мысли.

4. Шолем - Беньямину. Иерусалим, 01.08.1931

Я предполагаю, ты посвятишь первый том своих крити­ческих наблюдений³ памяти Гундольфа⁴. Как бы там ни было, но свою работу о Кафке ты должен написать так, чтобы ей обязательно нашлось место в твоей книге, ибо с моральной точки зрения просто невозможно помыс­лить, что ты издашь книгу критических работ, которая не включала бы в круг своей тематики Кафку. А по по­воду "намека на идею", которого ты от меня требуешь, могу только сказать, что тома из наследия у меня пока нету и я знаю оттуда лишь две вещи — высочайшего со­вершенства. Но "особые мысли" насчет Кафки у меня, конечно же, есть, правда, не по поводу его места в кон­тинууме немецкой словесности (где у него никакого ме­ста нет, в чем, кстати, он сам нисколько не сомневался; он ведь, как ты, конечно же, знаешь, был сионистом), а только в словесности еврейской. Я бы тебе в этой связи посоветовал любое исследование о Кафке выводить из книги Иова или по меньшей мере из рассуждения о воз­можности существования божественного приговора, ко­торый, на мой взгляд, и является единственным предме­том творчества Кафки, как темы художественного произведения. С этих же точек зрения, по моему мнению,

надо описывать и языковой мир Кафки, который в смыс­ле его родства с языком Страшного суда можно считать каноническим, если иметь в виду прозу. Мысли, кото­рые я много лет назад высказал в своих, известных те­бе, тезисах о справедливости, в приложении к языку ста­ли бы главной путеводной нитью моих рассуждений о Кафке. Как можно, будучи критиком, что-то говорить о мире этого человека, не поставив в центр проблемати­ку учения, именуемого у Кафки законом, для меня бы­ло бы загадкой. Так должна бы, наверно, если она вообще возможна (вот она — заносчивость гипотезы!!!), выглядеть моральная рефлексия галахиста, который попытался бы создать языковую парафразу божественного приговора. Здесь нам вдруг явлен в языке мир, в котором нет и не может быть избавления — пойди и растолкуй всё это го-ям! Полагаю, в этом пункте критика твоя будет ничуть не менее эзотерична, чем ее предмет: никогда и нигде свет откровения не горел столь же беспощадно. Это и есть те­ологическая тайна совершенной прозы. Ведь потрясаю­щая фраза о том, что Страшный суд — это скорее сослов­ное право, если не ошибаюсь, тоже именно Кафке принадлежит.

5. Беньямин — Шолему, без адреса, 3.10.1931

Мне так сродни все, что ты пишешь о Кафке,. Мысли, тесно соотносящиеся с твоими, тоже не раз навещали ме­ня с тех пор, как я вот уже несколько недель во все это

вникаю. Я попытался свести их в некое предваритель­ное резюме, однако потом отложил все это дело, ибо в данное время нет у меня на него надлежащих сил⁵. Мне тем временем стало ясно, что решающий импульс мне, вероятно, сообщит первая и плохая книга о Кафке, ко­торую сейчас пробивает некто Иоганнес Шёпс' из круж­ка Брода. Такая книга, безусловно, помогла бы мне мно­гое для себя прояснить — чем она хуже, тем для меня лучше. Поразило меня в ходе нескольких разговоров, на вышеупомянутые недели пришедшихся, в высшей сте­пени положительное отношение Брехта к творчеству Кафки. Он, похоже, томик из наследия проглотил бук­вально залпом, в отличие от меня, которому там отдель­ные вещи до сих пор оказывают сопротивление, — на­столько велика была почти физическая мука их чтения.

6. Беньямин — Шолему. Берлин, 28.02.1933

Не зная работу Шёпса, но смея надеяться, что все же представляю себе духовные горизонты твоих наблюде­ний, я с полной убежденностью могу только поддержать тебя в том, что таких вот мерзких запевал протестантских теологических азов внутри иудаизма просто необходи­мо гнать поганой метлой. И это еще очень мягко сказа­но в сравнении с теми настояниями откровения, кото­рые осеняют тебя и которые я с таким почтением храню. "Ведь абсолютно конкретное - оно-то как раз и есть не-воплотимое по сути" — эти слова (без учета теологиче-

ской перспективы) говорят о Кафке, разумеется, во сто крат больше, чем этот Шёпс до конца своих дней спо­собен будет уразуметь. И Макс Брод, кстати, в силах ура­зуметь не больше, а я тут нашел одно из предложений, среди самых ранних, но и самых глубоких, которые при­мыкают к твоим размышлениям. (...)

Так вот, моя работа о Кафке еще не написана, и при­чин тому две. Первая состояла — и состоит — в том, что я непременно хочу, прежде чем приняться за дело, про­честь анонсированный труд Шёпса. Я сулю себе в нем кодификацию всех заблуждений, которые исходят от всех исконно пражских интерпретаций Кафки, а ты ведь знаешь, что подобные книги всегда действовали на ме­ня вдохновляюще. Но и по второй причине выход в свет этой книги мне небезразличен. Ибо само собой разу­меется, что работу над таким эссе я бы смог начать толь­ко при наличии заказа. А откуда ему ни с того ни с сего взяться? Атак, скорей всего в Германии, в виде рецензии на Шёпса, это можно протолкнуть. Только вот не знаю, можно ли рассчитывать на выход книги. (...)

7. Шолем - Беньямину. Иерусалим (примерно 20.03.1933)

По поводу Кафки имею заметить, что, по моим сведе­ниям, тебе не следует рассчитывать на прочтение ожи­даемой тобой книги Шёпса. Этот молодой человек (...) слишком занят поисками всевозможных путей и под­ступов к альянсу с немецким фашизмом, причем без

всяких церемоний, так что в обозримом будущем у не­го вряд ли найдется время для каких-либо иных занятий. В настоящее время имеется возможность ознакомиться с несусветной книгой — чтение, надо прямо сказать, весьма своеобразное и неровное, — содержащей пере­писку вышеозначенного Шёпса со старым знакомцем Блюэром, в которой Шёпс с позиций прусского консер­ватора иудаистского вероисповедания пытается высту­пать против идеологии просвещенного антииудаизма; словом, гнусная комедия. (...) Подобной комедии, чест­но говоря, от издателя наследия Кафки трудно было ожидать, хотя этому малому всего 23 года, и покойник его, безусловно, себе в издатели не выбирал.

8. Беньямин - Шолему. Сан-Антонио, Ибица, 19.04.1933

Чрезвычайно ценным для меня (...) было твое сообще­ние насчет Шёпса и Блюэра. С учетом всего этого я те­перь ожидаю его книгу о Кафке с удвоенным нетерпе­нием. Ибо что еще лучше подобало бы ангелу, которому доверена подлежащая уничтожению часть произведений Кафки, как не погрести ключ к ним под грудой всячес­кого хлама? Даже не знаю, чего ждать от новейшего эс­се о Кафке — может, подобных же откровений? Оно опуб­ликовано в апрельском номере "Нувелль Ревю Франсез" и принадлежит перу Бернара Грётхюйзена.

9. Беньямин — Шолему. Париж, 18.01.1934

Ты знаешь, с каким чрезвычайным интересом я читаю все, что попадает мне в руки из написанного Агноном⁷. (...) Ничего более прекрасного, чем "Большая синагога", мне (...) не встречалось, я считаю ее грандиозной и об­разцовой вещью. (...) Впрочем, Агнон в каждой своей вещи достоин подражания, и будь я "учителем во Изра­иле" — впрочем, с той же степенью вероятности мне по силам стать и муравьиным львом, — я бы уж не преми­нул разразиться речью об Агноне и Кафке. (...)

Имя Кафки побуждает меня написать тебе, что я здесь возобновил общение с Вернером Крафтом⁸. (...) Я был поражен, прочтя несколько его работ, которым не могу отказать ни в согласии с ними, ни в уважении. Две из них являются попытками комментария, сдержанного, но от­нюдь не лишенного проницательности, к двум корот­ким вещам Кафки. Нет сомнений в том, что он смыслит в этом деле куда больше Брода.

10. Шолем — Беньямину. Иерусалим, 19.04.1934

Спешу сообщить тебе (...) о всевозможных шагах, мною предпринятых.

Во-первых, я не преминул со всей настоятельностью указать на тебя д-ру Роберту Вельшу, близкому мне по об­разу мысли главному редактору берлинской "Юдише Рундшау", который недавно был в Иерусалиме. (...) Един-

ственный конкретный импульс, который я ему в отно­шении тебя мог дать, был вот какой: заказать тебе и ни­кому другому статью к десятилетней годовщине смерти Франца Кафки (...). Он заверил меня, что по возвраще­нии в Берлин сразу тебе напишет. (...) Он говорит, что на­печатает тебя обязательно — если только не будет прямо­го запрета, во что он, однако, ввиду твоего эзотерического стиля, не верит, покуда и если на тебя не навесят отчет­ливый политический ярлык сотрудника эмигрантской прессы. (...) Куда больше сложностей он, при наихудшем развитии событий, предвидит с самой темой, поскольку его "Рундшау" строго ограничена еврейской тематикой. Мне кажется, действительно хорошее эссе о Кафке тебе бы там очень не помешало. Но при этом, конечно, тебе вряд ли удастся вполне уклониться от прямого и четко вы­раженного отношения к еврейству.

11. Беньямин - Шолему. Париж, 06.05.1934

Ты вынуждаешь меня высказаться в том смысле, что (...) альтернативы, которые лежат в основе твоих опасений⁹, в моих глазах не обладают и тенью жизненной силы. Пусть альтернативы эти весьма распространены - я не отрицаю права любой партии о них заявлять, - однако ничто не может подвигнуть меня эти альтернативы при­знать.

Напротив, если для меня что и определяет значи­мость творчества Брехта — на которую ты намекаешь,

но о которой ты, сколько помню, мне никогда ничего оп­ределенного не высказывал, — то как раз вот чем: тем, что оно не выдвигает ни одной из тех альтернатив, кото­рые меня нисколько не волнуют. И если в чем и состо­ит для меня ничуть не меньшая значимость творчества Кафки, так это не в последнюю очередь в том, что он, Кафка, не занимает ни одной из тех идейных позиций, которые по праву атакует коммунизм.

(...) А отсюда уже совсем недалеко до перехода к тем импульсам твоего письма, за которые хочу сказать тебе большое спасибо. Полагаю, мне не надо тебе объяснять, сколь важен был бы для меня заказ на работу, посвя­щенную Кафке. Впрочем, если при этом понадобится специально и точно анализировать его место в иудаиз­ме, то без твоей подсказки мне тут не обойтись. Это об­ласть, в которой мое невежество неспособно вдохно­виться на импровизацию.

12. Беньямин — Шолему. Париж, 15.05.1934

(...) Пишу сегодня в спешке, лишь несколько строк. А именно чтобы сообщить тебе, что я получил ожидае­мое предложение от Вельша. Я незамедлительно заверил его, что с радостью готов взяться за работу о Кафке. Но еще я написал ему, что считаю свои долгом - и в плане лояльности, и в смысле целесообразности - уведомить его, что моя интерпретация Кафки не вполне совпада­ет с интерпретацией Брода. Я сделал это, потому что

считаю необходимым и правильным сразу же устано­вить в этом пункте полную ясность, дабы работа, в ко­торую я вложу все свои силы, потом не была отвергну­та по причинам, которые зависят только от моей позиции. (...) Твои особые, из иудаистских воззрений проис­ходящие суждения о Кафке были бы для меня в этом начинании чрезвычайно важны, чтобы не сказать поч­ти что необходимы. Не мог ли бы ты мне их растолко­вать?

12а. Беньямин - Вельшу. Париж, 09.05.1934

Я чрезвычайно вам признателен за ваше предложение вы­сказаться о Кафке. Более желанной мне темы я и пред­ставить себе не могу; однако я и не обманываюсь насчет тех особых трудностей, которые в этом случае пришлось бы иметь в виду. Считаю своим долгом — и в плане ло­яльности, и в смысле целесообразности - вкратце на них указать.

Первая и наиважнейшая из них - делового свойства. Когда несколько лет назад Макс Брод подвергся напад­кам Эма Велька¹⁰ за якобы несоблюдение посмертной воли Кафки, я в "Литерарише Вельт" Брода защищал. Что не мешает мне, однако, в вопросе интерпретации Кафки занимать совершенно отличные от Макса Брода позиции. В особенности не по душе мне хоть каким-то образом примыкать в методическом плане к прямолиней­ному теологическому истолкованию Кафки (которое,

как я прекрасно знаю, что называется, лежит на поверх­ности). Разумеется, больше всего далек я от мысли отя­гощать статью, написать которую вы мне предлагаете, полемическими соображениями. С другой же стороны, я считаю себя обязанным указать вам на то, что мои по­пытки приближения к Кафке — попытки, начатые не се­годня и не вчера, — ведут меня по путям, расходящимся с точкой зрения на его творчество, которую в известном смысле можно считать почти "официальной".

(...)

Членом палаты письменности" я не являюсь. Но в той же мере я и не принадлежу к числу лиц, вычеркну­тых из соответствующих списков: дело в том, что я ни­когда не состоял членом какого бы то ни было писатель­ского объединения.

13. Шолем — Беньямину. Иерусалим, 20.06.1934

Меня крайне радует, что ты взялся за работу о Кафке, од­нако высказаться по этому поводу самому не вижу в бли­жайшие недели никакой возможности. Да и ты, вне вся­ких сомнений, куда лучше проведешь свою линию без тех мистических предрассудков, которые я только и в состоянии распространять, благодаря чему, вдобавок, сможешь рассчитывать на большой резонанс у читате­лей "Рундшау".

14. Беньямин — Шолему. Сковбостранд пер Свендборг, 09.07.1934

/Беру на себя смелость/ повторить свою просьбу изло­жить мне кое-что из твоих мыслей о Кафке, невзирая на твой недавний отказ. Просьба эта тем более обоснован­на, что мои собственные соображения на сей предмет те­бе уже представлены. Хотя в главных своих чертах они уже изложены, тем не менее здесь, по прибытии в Да­нию¹², они продолжают меня занимать, и, если я не оши­баюсь, работа над ними еще какое-то время будет оста­ваться для меня актуальной. Опосредованно эта работа начата благодаря тебе; я не вижу предмета, который бы лучше подходил для нашего общения. А еще мне кажет­ся, что ты просто не можешь отказать мне в моей просьбе.

15. Шолем — Беньямину. Иерусалим, (прибл. 10-12.07.1934) (13)

(...) представляется мне весьма проблематичной, про­блематичной в тех последних пунктах, которые для ме­ня являются решающими. На 98%, я бы сказал, она вер­на, но недостает заключительного аккорда, и ты это почувствовал, потому что, перейдя к истолкованию стыда (и тут ты попал в самое яблочко) и закона (а вот тут у те­бя невнятица!), ты эту сферу покинул. Сам тезис о суще­ствовании тайного закона твою интерпретацию губит: не мог он существовать в том первобытном, домифоло-

гическом мире химерических смешений, не говоря уж о том совершенно особом образе, каким этот закон о сво­ем существовании заявляет. Тут ты в своем принципе выключения теологии слишком далеко зашел, вместе с водой ребенка выплеснул.

Но об этом еще надо будет потолковать подробнее. Сегодня же только вот эти соображения в спешке, и еще — сердечное тебе спасибо.

А еще вопрос: от кого все эти многочисленные исто­рии — это Эрнст Блох¹⁴ тебе или ты ему рассказывал? Имей в виду, встречающийся, например, у Блоха вели­кий раввин с глубокомысленным изречением о мессиан­ском царстве - не кто иной, как я сам; вот так и оказыва­ешься в чести! Это была одна из моих первых идей относительно каббалы.

15а. Приложение к фрагменту письма 15. Вместе с экземпляром "Процесса" Кафки

Что ж нам, бросить упованья?
Иль, Господь, в ночи такой
мира Твоего дыханье
вести нам не шлет благой?

Или в пустоте Сиона
Твое слово изошло?
Иль минуло непреклонно
эту кажимость оно?

Завершен до самой крыши
мировой кошмарный сон.
Дай же знак, Господь, чтоб вышел,
кто Твоим Ничто пронзен.

Только так свет откровенья
мир пронзит сияньем сил.
Лишь Ничто - Твое даренье
веку, что Тебя забыл.

Только так прольется в память
свет Ученья, ложь прорвав,
свет Завета, что над нами
высший суд последних прав.

На весах Иова взвешен
будет грешный наш удел,
горек, скорбен, безутешен,
как в последний судный день.

В бесконечности пределов
отразится, кто мы есть,
этот путь немыслим в целом,
даже часть его не счесть.

Никому не знать награды,
слишком высока звезда,

будешь сам себе преградой,
если вдруг придешь туда.

Сил стихийных бушеванье
заклинаньем не скрепя,
жизни нет без разрастанья,
углубленного в себя.

Света луч из запустенья
к нам пробьется в нужный срок,
но не знаем направленья,
что Закон нам всем предрек.

И с тех пор, Господь, как явлен
мрак неведенья того,
стал убог и продырявлен
плат величья Твоего.

Иль процесс Твой нескончаем
до престола Твоего?
Мы надежд уже не чаем -
нет защиты от него.

Сам ли Ты здесь подсудимый
иль создание Твое?
Ты молчишь так нелюдимо,
словно впавши в забытье.

Или мы спросить не смеем? Иль ответа не поймем? Мы живем здесь, как умеем, Твоего суда мы ждем¹⁵.

16. Шолем — Беньямину. Иерусалим, 17.07.1934

Вернувшись из Тель-Авива, обнаружил твое письмо, ко­торое по части Кафки перекликается с моим. Ты навер­няка уже понял, что предложение твое, даже не достиг­нув моих ушей, уже было мною подхвачено, так что линию, намеченную в первых моих замечаниях, я сего­дня могу только усилить. Мир Кафки есть мир открове­ния, правда с такой перспективой, которая сводит это от-кровение к его ничто. С твоим отрицанием этого аспекта — если только я вправе видеть в нем отрицание, а не всего лишь недоразумение, вызванное твоей поле­микой с Шёпсом и бродианцами, — я никак не могу со­лидаризироваться. Неисполнимость того, что дается в от­кровении, - это тот пункт, в котором самым точнейшим образом входят друг в друга правильно понятая теология (как мыслю себе ее я, погруженный в свою каббалу, и как ты ее найдешь в том самом открытом письме Шёпсу, где она более или менее ответственно выражена) и то, что дает ключ к миру Кафки. И главная проблема, дорогой Вальтер, не в отсутствии откровения в доисторическом, преанимистском мире, а в его неисполнимости. Вот по это­му пункту нам и предстоит объясниться. Не столько уче-

ники, лишившиеся учения, — хотя мир, в котором такое происходит, тоже не слишком-то напоминает мир Бахо-фена! - сколько ученики, которые не могут учение рас­шифровать, - вот кто такие все те студенты, о которых ты говоришь в конце. И то, что мир, в котором вещи столь жутковато конкретны, а каждый шаг столь неис­полним, являет собой зрелище неприглядное, запущен­ное, а вовсе не идиллическое (что ты, совершенно непо­нятным для меня образом, полагаешь аргументом против "теологического" толкования, раз уж ты так удивленно вопрошаешь, с каких это пор суд "высшего порядка" подавал себя как вот этот, заседающий на чердаке), — для меня-то как раз вытекает с неизбежностью. С дру­гой стороны, ты, конечно, в очень большой степени прав в твоем анализе образов, которые способны утвердить­ся только на такой манер; я совершенно не готов это толкование оспаривать, там действительно есть некий "гетерический" пласт, и ты невероятно ловко извлек его на поверхность. Кое-что я не понял, а уж то, что ты ци­тируешь из Крафта, и подавно. Я, однако, надеюсь, ес­ли уж ты оставляешь мне рукопись, к отдельным мо­ментам эссе обратиться еще раз, особенно в том, что касается специально "еврейского" — того, что ты вмес­те с Хаасом ищешь по углам, тогда как оно со всей очевидностью вздымается в главном, ввиду чего твое молчание об этом представляется загадочным: в терми­нологии Закона, которую ты с таким упрямством норо­вишь рассматривать только с ее самой мирской стороны.

И никакой Хаас для этого не нужен! Моральный мир галахи со всеми его пропастями и со всей его диалектикой лежали у тебя прямо перед глазами. На этом пока за­канчиваю, чтобы отправить письмо сегодня.

17. Беньямин — Шолему. Сковбостранд пер Свендборг, 20.07.1934

Вчера наконец-то пришло от тебя долгожданное подтверж­дение моего "Кафки". Оно для меня необычайно ценно — прежде всего благодаря приложенному стихотворению. Уже много лет я не воспринимал ограничения, наложенные на нас сейчас необходимостью письменного общения, с та­ким недовольством, как в этот раз. Я уверен, что ты это не­довольство понимаешь и не ждешь от меня, чтобы я - при невозможности экспериментального и многократного фор­мулирования мысли, доступного лишь в разговоре, — сказал тебе об этом стихотворении что-то окончательное и серь­езное. Относительно просто обстоит только дело с "теоло­гической интерпретацией". Я не только в виду этого сти­хотворения признаю теологическую возможность как таковую практически неизбежной, но и утверждаю, что и моя работа имеет свою — правда, затененную — теологиче­скую сторону. А ополчился я против невыносимого теоло­гически-профессионального позерства, которое, чего ты не станешь оспаривать, по всему фронту заполонило все прежние интерпретации Кафки и надменно благодетельст­вует нас самодовольством своих откровений.

Чтобы по крайней мере хоть немного отчетливей обо­значить мое отношение к твоему стихотворению, кото­рое по языковой мощи ничуть не уступает столь высо­кочтимому мной Angélus Novus¹⁶, назову тебе строфы, которые я принимаю безоговорочно. Это строфы с 7-й по 13-ю. До них некоторые тоже. Последняя же ставит проблему: как - в духе Кафки — помыслить себе проек­цию Страшного суда в процессе мирового развития. Не превращает ли подобная проекция судью... в обвиняе­мого? Расследование - в наказание? Служит ли все это возвышению закона или, наоборот, закапыванию его в землю? На вопросы эти, я думаю, у Кафки не было от­ветов. Однако форма, в которой эти вопросы ему явля­ются и которую я пытаюсь выявить своими исследова­ниями о роли сценического и жестикуляционного в его книгах, содержит в себе некое указание на такое состо­яние мира, в котором вопросам этим нет места, потому что ответы не столько именно отвечают на вопросы, сколько снимают их. Структуру подобных вот — снима­ющих ответы вопросов — Кафка искал и иногда, слов­но налету или во сне, улавливал. Во всяком случае, ска­зать, что он их находил, нельзя. Вот почему правильный взгляд на его творчество, как мне кажется, связан сре­ди прочего и с осознанием того простого факта, что этот человек потерпел неудачу. "Этот путь немыслим в целом,/ даже часть его не счесть". Но когда ты пишешь: "Лишь Ничто — Твое даренье / веку, что Тебя забыл", — то я в духе своей попытки истолкования могу лишь к этому

присоединиться, добавив: я пытался показать, что Каф­ка силится нащупать спасение даже не в самом этом "Ничто", а, если так можно выразиться, в его изнанке, в подкладке его. Отсюда само собой следует, что любая форма преодоления Ничто, как понимают его теологи­ческие толкователи из окружения Брода, была бы для Кафки ужасом.

По-моему, я уже писал тебе, что работа эта обещает еще какое-то время оставаться для меня актуальной (...). А рукопись, что находится у тебя в руках, и сейчас уже во многих важных местах устарела (...).

Что же до происхождения истории, рассказываемой в "Кафке", то она останется тайной, которую я смог бы открыть тебе лишь при личной встрече, посулив при этом рассказать еще много других, столь же прекрас­ных.

18. Беньямин - Шолему, 11.08.1934

В связи с тем, что я сейчас навожу — надеюсь, что дей­ствительно последний — глянец на моего "Кафку"¹⁷, хо­чу, пользуясь случаем, эксплицитно вернуться к некото­рым из твоих возражений, присовокупив к ним и несколько вопросов, касающихся твоей точки зрения.

Я сказал "эксплицитно", поскольку имплицитно это в некоторых отношениях уже сделано в новом вариан­те текста. Изменения там значительные (...).

Здесь же лишь несколько главных пунктов:

1) Разногласия между моей работой и твоим стихотво­рением я бы попытался сформулировать так: ты исхо­дишь из "ничтожества откровения", из мессианской пер­спективы предопределенного хода вещей. Я исхожу из мельчайшей вздорной надежды, а также из тварей, кото­рым, с одной стороны, эта надежда адресуется, и в кото­рых, с другой стороны, эта вздорность надежды отражена.

2) Когда я называю одной из самых сильных реакций Кафки стыд, это нисколько не противоречит остальным аргументам моей интерпретации. Скорее этот первобыт­ный мир - тайное настоящее Кафки - оказывается как бы историко-философским указателем, который выде­ляет эту реакцию стыда из сферы личных чувств. В том-то все и дело, что дело торы - если держаться кафковской версии — порушено.

3) Сюда же примыкает вопрос о писании. Утеряно ли это писание учениками или они просто не в силах его расшифровать — ответ на этот вопрос связан все с тем же самым, поскольку зашифрованное писание без при­данного ему ключа уже не писание вовсе, а просто жизнь. Жизнь, как она идет в деревне под замковой горой. В по­пытке превратить жизнь в писание вижу я смысл тех "поворотов", к которым тяготеют многочисленные прит­чи Кафки, из коих я выхватил "Соседнюю деревню" и "Верхом на ведре". Существование Санчо Пансы мож­но считать образцом, потому что оно, по сути, сводит­ся к перечитыванию собственной, пусть и шутовской жизни и жизни Дон-Кихота.

4) То, что ученики — "которые писание утеряли" — не принадлежат к гетерическому миру, у меня подчеркну­то в самом начале, когда я их вместе с помощниками приравниваю к тем существам, которым, по слову Каф­ки, дано "бесконечно много надежды".

5) То, что я не отрицаю аспектов откровения в твор­честве Кафки, вытекает хотя бы из того, что я - объяв­ляя это откровение "искаженным" - признаю его мес­сианскую сущность. Мессианская категория у Кафки -это "поворот" или "изучение". Ты совершенно правиль­но предполагаешь, что я вовсе не намерен преградить путь теологическим интерпретациям вообще (я и сам такую исповедую), но вот самонадеянным и скороспелым ин­терпретациям из Праги - это точно. Аргументацию, опи­рающуюся на повадки палачей, я отмел как негодную (еще даже до получения твоих соображений).

6) Постоянное кружение Кафки вокруг Закона я счи­таю одной из мертвых точек его творчества, чем хочу всего лишь сказать, что - исходя именно из этого твор­чества - интерпретацию с этой мертвой точки невоз­можно сдвинуть. Но пускаться сейчас в отдельный раз­говор об этом понятии я и вправду не хочу.

7) Прошу тебя разъяснить твою фигуру речи, соглас­но которой Кафка изображает "мир откровения, прав­да с такой перспективой, которая сводит это откровение к его ничто".

Вот и все на сегодня.

19. Шолем — Беньямину. Иерусалим, 14.08.1934

Я почти готов предположить, что Роберт Вельш хочет выждать, намереваясь приурочить твое эссе к выходу нового издания Кафки в издательстве Шокена. А вот в том, что он напечатает его без сокращений, я очень со­мневаюсь. Я, со своей стороны, очень ему это советовал. Правда, в этом случае тебе пришлось бы в некоторых местах изъясниться определеннее, по-моему, особенно во второй главе, но отчасти и в третьей, изложение настолько сжато, что это, на мой взгляд, почти прово­цирует недоразумения или непонимание. Первая глава по части изложения безоговорочно лучшая и прямо-та­ки ударная, однако затем местами многовато цитат, ме­стами же маловато интерпретации. Превосходен весь кусок об Открытом театре. Напротив, совершенно непо­нятны для всех, кто не знает твою манеру работы доско­нально и до ее самых потаенных уголков, все твои на­меки насчет жестикуляции. Ты уж мне поверь, столько аббревиатур сразу - это раздражает.

Стоит взвесить возможность переработки эссе в сто­рону примерно двукратного увеличения объема. Поот-четливей оформить твою полемику с другими суждени­ями и цитацию - и предложить все это в виде небольшой отдельной брошюры издательству Шокена. Правда, при этом никак нельзя было бы обойтись без отдельной глав­ки о галахейском и талмудистском размышлении, кото­рая с неизбежностью вытекает из притчи "У врат зако-

на". Кстати, ссылки на Крафта, к сожалению, абсолют­но непонятны, да и кажется, что не нужны, возможно, они были бы яснее, если бы ты подробнее на них оста­новился.

Кстати, все, кто лично знали Кафку, рассказывают, что его отец и в самом деле был таким, каким он изображен в "Приговоре". По рассказам, это был крайне тяжелый человек, невероятно угнетавший всю семью. Я подумал, может, тебя это заинтересует.

20. Беньямин — Шолему. Сковбостранд пер Свендборг, 15.09.1934

Если я тебе (...) сообщу, что Вельш полагает, будто он мо­жет за фрагментарную, наполовину сокращенную пуб­ликацию моего "Кафки" предложить мне гонорар в 60 марок, ты, очевидно, поймешь, что всякому сколько-нибудь тщательному занятию чистой литературой в фор­ме эссе о Кафке для меня на ближайшее время положен конец.

Что вовсе, однако, не означает, что конец положен са­мому "Кафке". Напротив, я не перестаю питать его ря­дом новых наблюдений, которые я тем временем успел развить и в которых новую пищу сулит дать мне одна примечательная формулировка из твоего открытого письма Шёпсу. Она гласит: "Ничто, (...) применитель­но к историческому времени так не нуждается в кон­кретизации, как (...) "абсолютная конкретность" слова

откровения. Ибо абсолютно конкретное - оно же и не­исполнимое по сути". Здесь высказана истина, касаю­щаяся Кафки безусловно, и именно тут, похоже, откры­вается перспектива, в которой исторический аспект его крушения только и становится понятным. Но прежде, чем это и примыкающие к нему соображения обретут об­лик, делающий их с определенностью годными к сооб­щению, очевидно, еще должно пройти некоторое время. А тебе это будет тем более понятно, поскольку повтор­ное прочтение моей работы, равно как и моих письмен­ных примечаний к ней, с очевидностью откроет тебе, что именно этот предмет имеет все качества, потребные для того, чтобы стать главным перекрестьем всех путей моего мышления. При основательной его разметке мне, кстати, наверняка не обойтись без работы Бялика¹⁸.

Чтобы еще некоторое время уделить суетным вопро­сам, сообщаю (...), что мне ничего иного не осталось, как предоставить Вельшу — даже на условиях такого го­норара! — право публикации. Я, впрочем, все же, в са­мой вежливой форме, попросил его свое решение о го­нораре пересмотреть.

21. Шолем - Беньямину. Иерусалим, 20.09.1934

Тем временем я (...) получил переработанную рукопись твоего "Кафки". (...) Сам я уже несколько месяцев ни­чего о Вельше не слыхал и не знаю, как обстоят дела с твоей публикацией. (...) (Мне только сказали, что "Юди-

ше Рундшау" пребывает сейчас в чрезвычайно щекотли­вых отношениях с режимом, маневрируя среди неимо­верных трудностей, но я не знаю, в этом ли именно при­чина того, что Вельш не пишет.) Переработанный вариант весьма меня заинтересовал, я и вправду очень бы хотел, чтобы он стал предметом общественной дискуссии. Я на этих неделях прочел сочинение о Кафке Ранга-младшего¹⁹, позаимствовав его у Крафта, и был настолько воз­мущен, что просто не могу описать меру моего негодо­вания. Подобного рода интерпретация представляет для меня ровно такой же интерес, как, допустим, иезуит­ское исследование об отношении Лао Цзы к миру цер­ковных догматов, даже упоминать об этой пустопорож­ней болтовне — и то слишком много чести. При чтении я испытал чувство сожаления о блаженных и презренных ныне временах понятных и дельных газетных сочинений в разделе культуры, которые сменились подобной высо­копарной трескотней. Твоя интерпретация станет крае­угольным камнем толковой дискуссии, если таковая во­обще возможна. Для меня она действительно многое высветила и была поучительна, не ослабив, однако, а напротив, даже укрепив мою убежденность в иудейском центральном нерве этого творчества. Ты продвигаешься не без явных насилий над материалом, тебе то и дело приходится давать толкования наперекор свидетельст­вам самого Кафки - и не только в том, что касается за­кона у него, о чем я тебе уже писал, но и, например, по части женщин, чью функцию ты так великолепно, но

сугубо односторонне, всецело в бахофенском аспекте, описываешь, тогда как они несут на себе и иные печа­ти, на которых ты почти не задерживаешься. Замок или власти, с которыми они состоят в столь жутко неопре­деленной, но все же столь явной связи, - это отнюдь не только (если вообще) этот твой первобытный мир, - ибо какая же тогда тут была бы загадка, напротив, все было бы совершенно ясно, тогда как на самом-то деле все как раз наоборот, и нас до крайности заинтриговывают их вза­имоотношения с властью, которая к тому же (устами ка-плана, например) героя от них предостерегает! — так что это отнюдь не только первобытный мир, а нечто такое, с чем этот мир тебе еще только предстоит соотнести.

Ты спрашиваешь, что я понимаю под ничтожеством откровения? Я понимаю под этим состояние, при кото­ром откровение предстает как нечто лишенное значе­ния, то есть состояние, в котором оно еще утверждает се­бя как откровение, еще считается откровением, но уже не значимо. Когда богатство значения отпадает и являе­мое, как бы сведясь до нулевой отметки собственной смысловой наполненности, тем не менее не исчезает (а откровение именно и есть нечто являемое) — вот тогда и проступает его ничтожество. Само собой понятно, что в религиозном смысле это пограничный случай, отно­сительно которого весьма трудно сказать, насколько он вообще воспроизводим в реальности. Твое суждение о том, что это все равно — утрачено "писание" ученика­ми или они не в состоянии его разгадать, — я решитель-

но не могу разделить и вижу в нем одно из величайших заблуждений, которое может повстречаться тебе на пу­ти. Как раз различие двух этих состояний и составляет то, что я пытаюсь обозначить своим выражением о ни­чтожестве откровения.

22. Беньямин — Шолему. Сковбостранд пер Свендборг, 17.10.1934

"Кафка" продвигается все дальше, и поэтому я так бла­годарен тебе за новую порцию твоих замечаний. Впро­чем, сумею ли я достаточно сильно натянуть тетиву лу­ка, чтобы все-таки выпустить стрелу, это, разумеется, еще большой вопрос. Если обычно другие мои работы довольно скоро обретали свой срок, когда я с ними рас­ставался, то этой я буду заниматься гораздо дольше. А по­чему — это как раз и поясняет метафора с луком: тут мне приходится иметь дело с двумя концами одновременно, а именно с политическим и мистическим. Что, впро­чем, вовсе не означает, что я последние недели этой ра­ботой занимался. Напротив, скорее надо считать, что находящийся сейчас у тебя в руках вариант какое-то вре­мя будет считаться не подлежащим изменению и имею­щим силу. Я пока что ограничился тем, что подготавли­ваю кое-что для позднейших размышлений.

От Вельша по-прежнему ничего не слышно; писать же ему при нынешнем состоянии его дел представляет­ся мне не слишком разумным.

23. Беньямин - Шолему. Сан-Ремо, 26.12.1934

На этих днях, как ты наверняка видел, вышла наконец первая часть "Кафки"²⁰, и то, что тянулось так долго, обрело все-таки какой-то вид. Меня эта публикация по­будит при первой же возможности раскрыть досье чужих увещеваний и собственных размышлений, которое я — вот уж поистине небывалый случай в моей практике — в связи с этой работой завел.

24. Беньямин — Шолему. Париж, 14.04.1938

(...) И действительно, издатель Генрих Мерси в ответ на мою просьбу выслал мне биографию Кафки, написан­ную Бродом, а к ней еще и том сочинений, тот, что на­чинается "Описанием одной схватки".

Я потому в этом месте Кафку упоминаю, что выше­означенная биография, являя поразительное сочетание непонимания Кафки с бродовскими умствованиями, похоже, открывает собой новый домен некоего призрач­ного мира, где рука об руку хороводят белая магия вку­пе с шарлатанством. Я, впрочем, пока что не слишком много успел прочесть, но уже усвоил из прочитанного за­мечательную кафковскую формулировку категоричес­кого императива: "Действуй так, чтобы задать работу ангелам".

25. Шолем — Беньямину. Нью-Йорк, 06.05.1938

Хочу напомнить тебе наш разговор о Кафке²¹, а также о том, что ты при первой же возможности хотел написать мне более или менее подробное письмо о бродовской биографии. Не откладывай этого слишком надолго, не исключено, что я в Европе повидаюсь с Шокеном, и тог­да мне твое письмо очень понадобится. Если можешь, напиши три-четыре страницы программного и не слиш­ком безобидного текста.

26. Беньямин — Шолему. Париж, 12.06.1938

В ответ на твою просьбу пишу тебе достаточно подроб­но о том, что я думаю о "Кафке" Брода; несколько мо­их собственных мыслей о Кафке ты найдешь в конце письма.

Давай заранее условимся, что данное письмо целиком и полностью будет посвящено исключительно этому, столь занимающему нас обоих предмету. (...)²²

Из вышеизложенного ты, полагаю, видишь, (...) по­чему бродовская биография представляется мне не слиш­ком подходящим поводом для того, чтобы в привязке к ней, пусть и полемически, показать мое видение Каф­ки. Удастся ли мне это в нижеследующих заметках — то­же, разумеется, большой вопрос. В любом случае они откроют тебе новый, более или менее отличный и неза­висимый от моих прежних размышлений аспект.

Творчество Кафки — это эллипс, далеко отнесенные друг от друга центры которого предопределены, с одной стороны, — мистическим опытом (прежде всего опытом традиции)²³, с другой же — опытом современного жите­ля больших городов. Когда я говорю об опыте совре­менного жителя больших городов, то вкладываю в это понятие много всего. С одной стороны, я говорю о со­временном гражданине государства, который видит се­бя во власти необозримой чиновничьей бюрократии, чьи функции управляются инстанциями, не вполне по­стижимыми даже для исполнительных органов, не гово­ря уж о самом гражданине, которого эти органы "обра­батывают". (Известно, что один из важных смысловых слоев романов Кафки, в особенности "Процесса", заклю­чается именно в этом.) С другой же стороны, под совре­менными жителями больших городов я разумею и совре­менников сегодняшней физики. Ибо когда читаешь, например, следующий пассаж из книги А. С. Эддингтона "Мир глазами физика", то кажется, будто прямо слы­шишь Кафку.

"Я стою перед дверью, намереваясь войти в свою комнату. Это довольно сложное предприятие. Во-первых, мне надо преодолевать сопротивление атмосферы, ко­торая давит на каждый квадратный сантиметр моего те­ла с силой в один килограмм. Далее, мне нужно попы­таться поставить ногу на половицу, которая, как известно, мчится вокруг солнца со скоростью 30 километров в се­кунду; опоздай я на долю секунды - и половица улетит

от меня на несколько миль. И этот вот трюк я к тому же должен произвести, повиснув на шарообразной плане­те головой вниз — точнее, головой упираясь куда-то во­вне, в некое пространство, овеваемый эфирным ветром, который Бог весть с какой скоростью пронизывает каж­дую пору моего тела. Кроме того, половица вовсе не яв­ляет собой прочную субстанцию. Наступить на нее — все равно что ступить в рой мух. А не провалюсь ли я? Нет, ибо когда я ступлю в этот рой, одна из мух столкнет­ся со мной и даст мне толчок наверх; я снова начну про­валиваться, но тут новая меня подбросит, и так далее. То есть я в принципе могу надеяться, что в результате бо­лее или менее постоянно буду находиться на одной вы­соте. Если же, однако, мне не повезет и я все же прова­люсь сквозь пол или меня подбросит так сильно, что я взлечу до потолка, то это несчастье будет вовсе не нару­шением законов природы, а просто чрезвычайным и ма­ловероятным стечением неблагоприятных случайнос­тей. (...) Воистину, легче верблюду пройти в игольное ушко, нежели физику перешагнуть порог своей комна­ты. А если уж это ворота сарая или колокольни, тогда во­обще с его стороны было бы куда разумней посчитать се­бя самым обыкновенным человеком и просто входить наудачу, а не ждать, покуда разрешатся все трудности, ка­кие сопряжены с безупречным - с научной точки зре­ния — заходом в помещение".

Я не знаю ни одного примера из литературы, кото­рый в такой же степени выказывал бы кафковскую по-

вадку. Практически любую строчку описания этой апо­рии физика можно без труда сопровождать фразами из прозы Кафки, и я почти готов поручиться, что при этом как раз многие из самых "непонятных" фраз найдут се­бе подобающее и вполне понятное место. Так что гово­ря, как я это только что сделал, что соответствующий опыт Кафки находился в невероятно напряженном со­отнесении с его мистическим опытом, мы говорим толь­ко половину правды. Самое замечательное и самое — в буквальном смысле слова — потрясающее и безумное в Кафке - это как раз то, что весь этот невероятный и на­иновейший мир современного опыта был донесен до не­го через мистическую традицию. Все это, разумеется, стало возможным отнюдь не без воздействия опустоши­тельных процессов (о которых я сейчас еще скажу) вну­три самой этой традиции. Короче, суть в том, что, оче­видно, данный конкретный человек (по имени Франц Кафка) при конфронтации с такой действительностью, которая проецировалась как наша, — теоретически, до­пустим, в современной физике, практически же, напри­мер в военной технике, - ни к чему меньшему, чем си­лы этой великой традиции, апеллировать не мог. То есть я хочу сказать, что эта действительность для отдельного человека стала уже почти непознаваемой и что зачастую столь веселый, столь пронизанный деяниями ангелов кафковский мир есть диаметральное дополнение совре­менной ему эпохи, которая явно вознамерилась поуба­вить число обитателей нашей планеты, причем поубавить

в массовом порядке. Опыт, соответствующий опыту Каф­ки как частного лица, мог стать опытом масс лишь по слу­чаю массового же их истребления.

Кафка живет в параллельном дополнительном мире. (В этом он точный родственный эквивалент Пауля Клее, творчество которого в живописи по сути своей стоит так же особняком, как творчество Кафки в литературе.)

Кафка видел это дополнение, не замечая того, что его окружает. Когда говорят, что он прозревал грядущее, не замечая настоящего, то это не вполне верно, однако настоящее он замечал в известной мере именно как от­дельный человек, этим настоящим пораженный. Его изъ­явлениям ужаса дарован невероятный размах, какого не будет знать сама катастрофа. Однако в основе его опы­та лежит отнюдь не особая прозорливость и не "провид­ческий дар", а только предание, которому Кафка отда­вался всей душой. Он вслушивался в традицию, а кто столь напряженно прислушивается, тот не видит.

Вслушивался же он столь напряженно именно пото­му, что доносилось до его слуха лишь самое невнятное. Тут не было учения, которое можно выучить, не было зна­ния, которое можно сохранить. То, что хочет быть схва­ченным налету, не предназначено ни для чьего слуха. И это подкрепляется обстоятельством, которое характе­ризует творчество Кафки сугубо с отрицательной сто­роны. (Такая, с позиций отрицания, характеристика это­го творчества безусловно имеет куда больше шансов достигнуть цели, нежели позитивная.) Творчество Каф-

ки живописует болезнь традиции. Кто-то однажды пы­тался определить мудрость как эпическую сторону ис­тины. Тем самым мудрость объявлялась достоянием тра­диции; это истина в ее агадистской консистенции.

Так вот, именно эта консистенция истины и утрати­лась. Кафка был далеко не первым, кто сей факт осознал. С ним многие давно свыклись, цепляясь за истину или за то, что они таковой считали, с легким или с тяжелым сердцем отказываясь от сопрягания истины с традици­ей. Собственно, гениальность Кафки состояла в том, что он испробовал нечто совершенно новое: отрекся от истины, дабы уцепиться как раз за традицию, за агадистский элемент. Произведения Кафки по сути своей прит­чи. Однако в том-то их беда, но и их красота, что они по неизбежности становятся чем-то большим, нежели про­сто притчи. Они не ложатся с бесхитростной покорно­стью к ногам учения, как агада ложится к ногам галахи. Опускаясь наземь, они непроизвольно вздымают против учения свою мощную и грозную лапу.

Вот почему у Кафки ни о какой мудрости больше и речи нет. Остаются только продукты ее распада. Таковых продукта два: это, во-первых, молва об истинных вещах (своего рода теологическая газета сплетен и слухов, пове­ствующая о кривотолках и давно забытом); второй про­дукт этого диатеза - глупость, которая хоть и без остат­ка растранжирила присущее мудрости содержание, но зато рьяно собирает и бережет все то внешне достовер­ное и привлекательное, что разносится молвою во все сто-

роны. Глупость — это сущность всех кафковских любим­цев, от Дон Кихота и недотеп-помощников до животных. (Быть животным для Кафки, очевидно, означало нечто вроде стеснительного отказа от человеческого образа и человеческой мудрости. Это та же стеснительность, что не позволяет благородному господину, оказавшемуся в дешевом кабаке, вытереть поданный ему нечистый ста­кан.) Во всяком случае, для Кафки было бесспорным: во-первых, что на помощь способен только глупец; и, во-вторых, что только помощь глупца и есть настоящая помощь. Неясным остается только: достигает ли вообще эта помощь людей? Или она способна помочь скорее только ангелам (сравни раздел VII на с. 209 в биографии Брода, где говорится об ангелах, для которых найдется дело), чья жизнь тоже идет иначе. Ибо, как говорит Каф­ка, в мире бесконечно много надежды, но только не для нас. Эта фраза и вправду отражает надежду Кафки. В ней — источник его светлой веселости.

Я с тем большим спокойствием передаю тебе этот — до опасной степени сокращенный в перспективе — эс­киз рассуждений, ибо знаю, что ты сможешь прояснить его за счет мыслей, которые, исходя совсем из других аспектов, я развиваю в моей работе о Кафке для "Юдише Рундшау". Что меня сегодня больше всего в ней раздра­жает, так это апологетический тон, который всю ее про­низывает. Между тем, чтобы воздать должное образу Кафки во всей его чистоте и всей его своеобычной кра­соте, ни в коем случае нельзя упускать из виду главное:

это образ человека, потерпевшего крах. Обстоятельства этого крушения — самые разнообразные. Можно ска­зать так: как только он твердо уверился в своей конеч­ной неудаче, у него на пути к ней все стало получаться, как во сне. Страсть, с которой Кафка подчеркивал свое крушение, более чем знаменательна. А его дружба с Бро­дом для меня — огромный вопросительный знак, кото­рым он хотел увенчать конец своих дней.

На этом мы сегодня круг замкнем, а в центре его я ос­тавляю сердечный привет тебе.

26а. Беньямин - Шолему. Париж, 12.06.1938

Чтобы сообщить приложенному посланию более презен­табельный вид, я счел уместным избавить его от личных привнесений, что вовсе не исключает того, что оно, как благодарность за побуждение, в первую очередь адресо­вано именно тебе. Я, кстати, не могу судить, сочтешь ли ты целесообразным так ли, иначе ли отдать эти строки Шокену на прочтение. Как бы там ни было, но я считаю, что погрузился здесь в комплекс Кафки настолько глубоко, насколько это мне вообще возможно в данный момент.

27. Беньямин - Шолему. Сковбостранд пер Свендборг, 30.09.1938

Меня удивляет твое молчание. (...) Мое невероятно по­дробное письмо о Броде и Кафке, ради которого я, идя

навстречу твоей срочной и настоятельной просьбе, от­ложил многие другие работы, все еще ждет и заслужи­вает иного ответа, нежели одно коротенькое, хотя и чрез­вычайно лестное замечание.

28. Шолем - Беньямину. Иерусалим, 6/8 11.1938

В своем гневе (...) по поводу моего молчания ты совер­шенно прав (...)

Поскольку я, вопреки ожиданиям, не смог в Швей­царии переговорить с Шокеном в спокойной обстанов­ке - в эти намерения решительно вмешалась мировая ис­тория, — твое письмо о Кафке и Броде все еще лежит у меня, так и не исполнив своей дипломатической миссии. Но в остальном ты не должен жаловаться на плохой при­ем с моей стороны. Путь созерцательного анализа, про­кладываемый тобою, представляется мне чрезвычайно ценным и многообещающим. Мне бы очень хотелось яснее понять, что ты имеешь в виду под фундаменталь­ным крушением Кафки, которое теперь поставлено в виртуальный центр твоих наблюдений. Похоже, ты ра­зумеешь под этим крушением нечто неожиданное и обес­кураживающее, тогда как простейшая истина состоит в том, что крушение стало предметом устремлений, кото­рые, в случае успеха, ни к чему, кроме краха, и не ведут. Но ты, судя по всему, имел в виду не это. Выразил ли он то, что хотел сказать? Да, конечно же. Антиномия ага-дистского, которую ты упоминаешь, присуща не одной

только кафковской агаде, она скорее лежит в самой при­роде агадистского. Действительно ли его творчество от­ражает "болезнь традиции", как ты утверждаешь? Такая болезнь, я бы сказал, заложена в самой природе мисти­ческой традиции: то, что передаваемость традиции -единственное, что остается от нее живым в моменты упадка, не на гребнях, а во впадинах ее волн, следует признать только естественным. По-моему, нечто подоб­ное в связи с дискуссиями о Кафке я тебе однажды уже писал. Не помню уже, сколько лет тому назад, в связи с моими исследованиями я набросал кое-какие заметки как раз о таких вопросах простых передаваемостей тради­ции, которые охотно бы сейчас продолжил: по-моему, они возникли в проблемной связи с вопросом о сущности "праведника", о типе "святого" на закате иудейской ми­стики. А то, что мудрость есть достояние традиции, это, конечно, совершенно правильно: ведь ей по природе свойственна неконструируемость, присущая всем до­стояниям традиции. Мудрость потому и мудрость, что там, где она размышляет, она не познает, а комментирует. Если бы тебе удалось тот пограничный случай мудрос­ти, который и впрямь воплощает Кафка, показать как кризис простой передаваемости истины, то считай, что ты совершил нечто действительно грандиозное. У это­го комментатора два святых писания, но оба утрачены. Спрашивается: что он может комментировать? Пола­гаю, что ты, в свете намеченных тобою перспектив, мог бы на этот вопрос ответить. Почему, однако, "крушение",

когда он действительно комментировал — будь то ни­чтожество истины или что бы там еще ни выяснилось. Это что касается Кафки, чьего верного ученика я, к не­малому собственному изумлению, открыл в твоем дру­ге Брехте, в заключительной главе "Трехгрошового ро­мана", прочитанного мною в Швейцарии.

Теперь о Броде: тут ты почти снискал лавры по час­ти полемического мастерства. Все настолько красиво и правильно, что мне просто нечего добавить. Я, впрочем, ничего иного от тебя и не ожидал, но в данном случае тем вернее разит твоя изысканная и точная речь все это свинство в самое сердце.

29. Беньямин - Шолему. Париж, 04.02.1939

Путь от Шестова до Кафки для того, кто решился про­делать этот путь, пренебрегая существенным, совсем не­далек. А этим существенным мне все больше и больше представляется у Кафки юмор. Разумеется, он не был юмористом. Скорее он был человеком, чьей судьбой бы­ло то и дело сталкиваться с людьми, которые юмор де­лали профессией, — с клоунами. В особенности его "Аме­рика" — грандиозная клоунада. А что до дружбы с Бродом, то мне кажется, что я недалек от истины, когда говорю: Кафка в ипостаси Лаурела испытывал тягостную потреб­ность искать своего Харди²⁴ и обрел его в Броде. Как бы там ни было, мне думается, ключ к пониманию Кафки упадет в руки тому, кто сможет раскрыть в иудейской те-

ологии ее комические стороны. Сыскивался ли такой муж? Или, может, в тебе достанет мужества стать таковым?

(...)

Что ты имеешь в виду насчет Кафки, когда упомина­ешь заключительную главу "Трехгрошового романа"?

30. Беньямин — Шолему. Париж, 20.02.1939

Я между тем снова обратился к своим размышлениям о Кафке. Листая старые бумаги, я спрашивал себя, поче­му ты до сих пор не переправил Шокену мою рецензию на книгу Брода. Или это уже произошло?

31. Шолем - Беньямину. Иерусалим, 2.03.1939

Насчет твоего письма о Кафке: я отнюдь не ленился, а напротив, предпринял все возможное, чтобы в рамках предлагаемых тактических соображений перевести раз­говор на данную тему. Без всякого успеха: этот человек, как выяснилось к моей величайшей досаде, самого Бро­да не читал, не читал из принципа, и к идее его полеми­ческого изничтожения отнесся с подчеркнутым безраз­личием, без всякого интереса.(...) Надеюсь, ты не против, если я прочту это письмо Крафту? (...)

Мы (го есть моя жена и я) считаем, что финал "Трех­грошового романа" есть материалистическая имитация главы "В соборе" из "Процесса". Разве это не лежит на поверхности?

32. Беньямин - Шолему. Париж, 14.03.1939

Покуда кое-какой мыслительный груз из предыдущего письма лежит у тебя в порту невостребованным, я уже отправляю тебе новый челн, сверх всякой меры нагру­женный куда более тяжелым товаром — печалью моего сердца. (...)

Если в деле с Шокеном можно что-то предпринять, то медлить с этим нельзя. Все аргументы, которые тебе нуж­ны, дабы обговорить с ним план, касающийся Кафки, у тебя в руках. Я, разумеется, готов принять от него и лю­бой другой заказ, который он смог бы мне дать в преде­лах моих рабочих возможностей. Время терять нельзя. (...)

P. S. Только я поставил под этим посланием свою подпись, как пришло твое письмо от 2 марта. А я-то в минимальном наборе своих шансов заказ у Шокена чис­лил как самый солидный.

Из переписки с Вернером Крафтом

1. Беньямин - Крафту. Свендборг, (конец июля 1934?)

Вас, полагаю, не удивит известие о том, что я - без ущер­ба для другого главного занятия — все еще погружен в Каф­ку. Внешний повод к этому дает переписка с Шолемом, который начал обмениваться со мной суждениями об этой работе. Соображения наши, однако, пока что слишком те­кучи, чтобы оформиться в окончательный приговор. Тем не менее вас, наверное, заинтересует, что он свою точку зре­ния изложил в своеобразном поучительном теологичес­ком стихотворении, которое я Вам обязательно покажу, если нам суждено будет увидеться в Париже. Совершенно иным образом, как Вы без труда догадаетесь, я имел воз­можность обсудить тот же предмет и с Брехтом, так что мой текст, несомненно, обнаруживает следы и этих бесед.

2. Беньямин — Крафту. Свендборг, 27.09. 1934

Я был бы чрезвычайно благодарен Вам за суждение о моем "Кафке", равно как и за любые другие соображе­ния, которые Вы имеете на мой счет.

3. Крафт - Беньямину. Иерусалим, 16.09.1934

Ваше сочинение о Кафке я внимательнейшим образом прочел трижды и хочу Вам сказать следующее: по моему общему впечатлению это весьма значительная работа. Это, безусловно, внутренне законченная попытка объяс­нения, которое невозможно опровергнуть указанием на то, что какие-то отдельные вещи кто-то наверняка сочтет "ошибочными" или увидит их иначе. Как это обычно и бывает, Вы должны видеть свою благородную задачу в том, чтобы оградить Ваше сочинение от подобных напа­док, для чего, я бы сказал, основные идеи необходимо раз­вить еще яснее — первобытный болотный мир, жест, заб­вение, согбенность, - с тем чтобы читатель сразу знал, чего ему от Вас ждать, а чего - не ждать. В этом смысле, независимо от моих конкретных возражений, я имею не­которые сомнения относительно формы сочинения*. Это форма мистическая, почти эзотерическая. Между тем как раз Брехт, в близком соседстве от которого Вы в дан­ное время все-таки не совсем случайно живете, должен был бы показать Вам в новом свете, что такое понят­ность (к которой, впрочем, Вы на свой манер тоже стре­митесь, чего я никак не отрицаю). Мне по крайней ме­ре казалась бы весьма соблазнительной задача еще раз переписать эту работу как трезвый и спокойный доклад, поучительно разъясняющий все существенные для него

* Пометка Беньямина на полях: I) Форма изложения.

идеи, опустив при этом все притчи вроде Потемкина и т. д. Впрочем, если Вы этого не сможете или не захоти­те, я это вполне пойму и не стану пытаться навязывать Вам свой идеал стиля, который и сам-то ни в коей мере не могу реализовать. В одном, однако, я нисколько не со­мневаюсь: а именно в том, что для Вас творения Кафки идентичны с их как бы верхним феноменальным слоем и что Вы способны соблюсти Вашу точку зрения лишь за счет того, что неукоснительно отказываетесь признавать существование более глубокого смыслового слоя*. Это ло­гично. Но сколь бы я ни пытался пойти навстречу этой Вашей точке зрения, я все равно вынужден буду сказать: Ваша точка зрения тоже содержится в произведениях Кафки, но выявить ее можно лишь искусственным пу­тем абстрагирования, как это, к примеру, сплошь и ря­дом производится в феноменологии. Конкретно же это выглядит для меня следующим образом: все, что Вы го­ворите о жесте, театре и т.д., я, например, в произведе­ниях Кафки ощущаю весьма слабо. Благодаря Вашей ме­тоде оно высвечивается с убедительной отчетливостью. Однако когда Вы уже в первой главе пытаетесь выявить и закрепить связь между чиновничеством и отцовством в грязи и подкрепляете этот тезис примером из "Приго­вора"** и его грязным мундиром и т.д., то все это верно только феноменально, но не конкретно, и если изъять от-

* Пометка Беньямина на полях: 2) Более глубокий слой.

** Пометка Беньямина на полях: Проблема отца.

сюда психоаналитический "смысл" толкования, то Кай­зер¹, например, очень убедительно показывает, как по мере падения сына грязь отца превращается в чистоту!!! Вообще проблема отца — это тот самый случай, когда да­же вы вынуждены будете признать, что и вашему воззре­нию положены границы. Так что если я еще как-то могу допустить, что соглашусь с Вашим пониманием отца в "Приговоре" и "Превращении" (хотя скорее я допустил бы это по части "Одрадека"), то вот уж чему я никак не смогу поверить, что это Вы отца в "Одиннадцати сыно­вьях" и вправду идентифицируете с остальными отцами у Кафки*. Развивать эту мысль дальше, думаю, не стоит, ибо это займет слишком много времени. Как бы там ни было, но мое начальное впечатление, что история о По­темкине в смысле доказательной силы рассказана как-то не так, только утвердилось. Ибо именно могущество По­темкина в этой истории с "неправильной" подписью ни­как не проявляется. Скорее ждешь чего-то иного - что подпись, допустим, будет верной, а Шувалкина за его наглось уволят, или еще чего-то в том же духе. Теперь о другом. Место, где Вы полемизируете против Ранга², с ло­гической точки зрения не вполне корректно**. Вы, к при­меру, утверждаете, что эта, мол, концепция основывает­ся на томике из наследия Кафки, а посему, дескать, нет необходимости прилагать ее к самим произведениям.

* Пометка Беньямина на полях: Одиннадцать сыновей.

** Пометка Беньямина на полях: 3) Афоризмы.

Однако этот том наследия по сути дела ничуть не более легитимен, чем все нелигитимные романы. Затем Вы го­ворите о двух возможностях понять смысл произведений Кафки превратно и обозначаете их как "естественную" и "сверхъестественную". Со сверхъестественной все яс­но, тогда как естественную Вы сразу же отождествляете с психоаналитической интерпретацией*. Мне это пред­ставляется недопустимым. Мне почти кажется, что в этой фразе Вы пали жертвой соблазна антитезы. (От себя же добавлю, что естественное толкование по крайней мере на мой взгляд, это то, которое ближе всего к истине. В этом я, в частности, вижу большой шанс Брехта, сколь бы сильно и у него тоже "естественное" и "сверхъесте­ственное" ни были связаны "заданной" идеей, элимини­ровать которую, впрочем, не под силу ни одному смерт­ному!) А вот то, что Вы говорите о "крушении" Кафки в связи с отсутствием чаемого "учения"**, - это сердцеви­на всего. Конечно же, можно это видеть и так! Но я поч­ти готов сказать, что "да" и "нет" здесь идентичны. Кто с таким напряжением всех духовных сил не обретает "ни­какого учения", тот обретает нечто иное, а именно мак­симум того, что доступно отдельной личности, - пред­видение, что учение есть и что оно не вмещается в сознание одного человека. Меня чрезвычайно увлекло

* Пометка Беньямина на полях: 4) "естественное" и "сверхъесте­ственное".

** Пометка Беньямина на полях: 5) Крушение.

то, что вы в этой связи пишете о романе Вальзера "По­мощник", и возобновило мой интерес к этому замечатель­ному человеку. Мне бы очень хотелось перечитать этот его роман. А связующее звено между Вальзером и Каф­кой, очевидно, образует Людвиг Хардт? Значение, кото­рое вы придаете у Кафки животному, представляется мне проблематичным*. В моем понимании все его истории с животными — скорее подсобное средство для изображе­ния непостигаемости эмпирическо-метафизических вза­имосвязей, как, например, в "Жозефине" или в "Иссле­дованиях одной собаки"³. В обоих случаях изображается "народ". А в "Гигантском кроте" животное вообще не выведено. Здесь речь идет исключительно о человечес­ком, об этических взаимоотношениях. Несколько иначе дело обстоит в "Норе" и "Превращении", где Ваше тол­кование куда обоснованней, Однако дефиниции здесь могли бы быть и потоньше. И еще одно! Ваше восприя­тие женщины! Они для Вас - типичные представитель­ницы болотного мира. Но каждая из этих женщин име­ет отношение к Замку, что Вы игнорируете, между тем когда, например, Фрида упрекает К. в том, что он не спрашивает ее о прошлом, то имеет в виду вовсе не пер­вобытную трясину, а, конечно же, ее (прежнее) сожи­тельство с Кламмом. Все это опять-таки ведет прямиком к центральному противоречию возможных способов ис­толкования. Но не хочу повторяться. Хочу еще раз ска-

* Пометка Беньямина на полях: 6) Животное и народ. 190

зать о том, насколько меня Ваше сочинение обогатило. При нынешнем положении вещей ожидать абсолютно­го прояснения всех неясностей, очевидно, не приходит­ся. Однако попытка — вполне корректным методом — предпринята, и она обязательно принесет свои плоды, ра­но или поздно, В новом альманахе издательства "Шокен" ожидаются дневники Кафки. Кстати, по сведениям Шоле-ма, Шёпса вроде бы от этого дела отстранили. Хорошо бы из огня да в полымя не попасть.

4. Беньямин - Крафту. Сан-Рема, 12.11.1934

Ваши последние письма я хранил среди тех бумаг, за ко­торые сейчас, снова приступая к моему "Кафке", опять взялся.

Не знаю, писал ли я Вам уже, что необходимость сыз­нова и по-настоящему пристально заняться этой работой была мне по сути ясна уже в момент ее первого "окон­чательного" завершения. В этой моей убежденности со­шлось сразу несколько обстоятельств. На первом месте среди них оказалось осознание того факта, что занятия этим предметом вывели меня на перекресток моих мыс­лей и рассуждений и что как раз посвященные этому предмету наблюдения обещают приобрести для меня то значение, которое на бездорожье имеет ориентирование по компасу. Кстати, если бы данное мнение нуждалось в подтверждениях, то таковые были получены в самых оживленных и разнообразных отзывах, которые сниска-

ла эта работа среди друзей. Суждения, которые лелеет на сей счет Шолем, Вам известны; поразило меня, насколь­ко уверенно отгадали Вы оппозиционное отношение, которое, как и следовало ожидать, встретило данное со­чинение у Брехта, хотя Вы, пожалуй, даже представле­ния не имеете о том, с какой неистовой силой это отно­шение подчас проявлялось. Важнейшие полемические соображения об этом предмете, рожденные во время наших летних споров, я в свое время успел занести на бу­магу, и отражение их Вы рано или поздно найдете в мо­ем тексте. Впрочем, некоторые из них до известной сте­пени присущи и Вам. Форму моей работы действительно можно воспринимать как проблематичную. Но другой в данном случае для меня не было; ибо я хотел развязать себе руки; эту работу я не хотел заканчивать. Да и не время еще было — если смотреть на дело исторически — ее заканчивать, по меньшей мере в ту пору, когда мно­гие, подобно Брехту, видят в Кафке писателя профети­ческого, пророческого. Как Вы знаете, сам я этим сло­вом не пользуюсь⁴, хотя многое говорит именно за это, и я полагаю, что еще на этот счет выскажусь.

Впрочем, чем больше будет приближаться моя рабо­та к назидательному разъяснительному докладу — я, кста­ти, полагаю, что и в последующей редакции это будет воз­можно лишь в скромных границах, - тем явственней будут проступать в ней мотивы, с которыми Вы, по всей вероятности, еще тяжелее сможете примириться, чем с их нынешней формой. В первую очередь я думаю при

этом о мотиве крушения Кафки. Он теснейшим образом связан с моей сугубо прагматической интерпретацией Кафки. (Лучше будет сказать: прежде это мое суждение было по преимуществу инстинктивной попыткой избе­жать мнимой глубины некритичного комментария, то есть еще только началом толкования, которое связыва­ет у Кафки историческое с неисторическим. В нынешней моей редакции первое рассматривается еще слишком бегло.) Я в самом деле считаю, что всякая интерпрета­ция, исходящая — в противовес этому собственному, личному, в данном случае неподкупному и внятному го­лосу чувства у Кафки - из гипотезы внеположного, че­рез Кафку лишь реализованного мистического писания, а не из вышеуказанного чувства, из осознания истинно­сти этого крушения и его необходимости — такая ин­терпретация с неизбежностью упускает из виду истори­ческую узловину всего его творчества. Только отсюда, из этого пункта, возможна точка зрения, дающая право­мочность легитимной мистической интерпретации, ко­торую следовало бы мыслить не как толкование мудро­сти Кафки, а как толкование его глупости. Я таковой правомочности своему толкованию не давал; но вовсе не от недостатка доброжелательности к Кафке, а скорее, от избытка ее. Как бы оно там ни было, а Шолем, ког­да упрекает меня в том, что я прохожу мимо понятия "законов" у Кафки, весьма отчетливо ощутил те грани­цы, за которые моя рукопись даже в нынешнем ее виде посягать не хочет. Я же непременно - когда-нибудь поз-

же — предприму попытку разъяснить, почему именно у Кафки понятие "законов" в отличие от понятия "учения" имеет скорее иллюзорный характер и по сути оказыва­ется муляжом.

Думаю, на этом можно пока что остановиться. Мне очень жаль, что я не могу выслать Вам экземпляр руко­писи в нынешней ее редакции, жаль тем более, что в на­стоящее время нет ни малейших надежд в той или иной форме увидеть работу напечатанной. Таким образом, она и по чисто внешним обстоятельствам находится на са­мой крайней периферии, а потому как нельзя лучше по­буждает меня снова и снова обращаться к этому "эссе", занятия которым я вообше-то хотел бы уже завершить. Спасибо за указание на сочинение Маргареты Зусман⁵. Был бы еще более благодарен, если бы Вы выслали мне Ваш комментарий к "Старинной записи".

5. Беньямин - Крафту. Сан-Ремо, 09.01.1935

(...) Меньше оснований имеет под собой предположение, высказанное в Вашей последней открытке, дескать, Ва­ши письменные замечания по поводу моего "Кафки" могли задеть мое самолюбие. Могу ли я, рискуя совер­шить ту же оплошность по отношению к Вам, заверить Вас, что по сравнению с другими возражениями, кото­рые вызвала эта моя работа, Ваши выглядят как перна­тые стрелы на фоне пушечных ядер (чем я вовсе не хочу сказать, что стрелы эти ядовиты). Но именно полемика,

которую, как никакая другая, вызывает эта моя работа, показывает мне, что на этом поле сошлись многие страте­гические линии сегодняшней мысли, а значит, и те уси­лия, что положены мной на то, чтобы удержать позиции на этом поле, потрачены не напрасно.

Из переписки с Теодором В. Адорно

1. Адорно - Беньямину. Оксфорд, 05.12.1934

С огромным, прямо-таки обжигающим интересом я бы прочел новые фрагменты "Берлинского детства"¹ и прежде всего "Кафку": разве все мы не задолжали Каф­ке разгадывающего слова, а пуще всех Кракауэр², и ведь до чего актуальна задача — вызволить Кафку из тенет экзистенциалистской теологии и переориентировать на иную. Поскольку ближайшая наша личная встреча со­стоится в не слишком обозримом будущем, не могли бы Вы все-таки эту работу мне выслать?

2. Адорно - Беньямину. Берлин, 16.12.1934

Благодаря Эгону Висингу я имел возможность прочесть Вашего "Кафку" и спешу Вам сказать, что мотивы этой работы произвели на меня невероятно сильное впечат­ление — самое сильное из всего, исходящего от Вас со вре­мени завершения "Крауса"³. Надеюсь в ближайшие дни выгадать время для подробного изложения своих мыс-

лей, а в качестве предвестия позвольте выделить уже сей­час грандиозное определение дара внимания как исто­рической фигуры молитвы в конце третьей главы. Кста­ти, нигде наше совпадение в философской сердцевине не было для меня столь же явно, как в этой работе!

3. Адорно — Беньямину. Берлин, 17.12.1934

Позвольте мне в чрезвычайной спешке — ибо Фелици-тас⁴ рвет у меня из рук экземпляр Вашего "Кафки", ко­торый я смог прочесть лишь дважды, — все же исполнить свое обещание и сказать Вам об этой работе несколько слов, прежде всего, чтобы дать выход чувству спонтан­ной и переполняющей меня благодарности, которая ох­ватила меня, едва я возомнил, будто угадываю и даже могу "оценить" этот грандиозный монумент. Не сочти­те за нескромность, если я начну с того, что нигде боль­ше наше совпадение в философской сердцевине не осо­знавалось мною столь же полно, как здесь. Если я приведу Вам мою самую первую, девятилетней давности, попыт­ку толкования Кафки⁵ — это фотография земной жизни, сделанная из перспективы жизни нездешней, жизни вы­зволенной, от которой в кадре ничего не видно, кроме кончика черного платка, в то время как жуткая, сдвину­тая оптика кадра есть не что иное, как оптика самой криво установленной фотокамеры, - то не понадобит­ся никаких других слов для доказательства нашего сов­падения, сколь бы Ваша интерпретация, двигаясь в том

же направлении, ни раздвигала границы этой концепции. Однако в то же время это касается также — и притом в очень принципиальном смысле — и отношения к "теоло­гии". Поскольку я на таковой — еще до прочтения Ва­ших "Пассажей"⁶ — настаивал, мне представляется вдвой­не важным, что образ теологии, к которому устремлены мои мысли, не намного отличается от того, которым здесь питаются мысли Ваши, — очевидно, ее позволитель­но назвать "обратной" теологией. Ваша позиция про­тив как естественных, так и сверхъестественных интер­претаций столь мне близка, что представляется мне и моей тоже, — в моем "Кьеркегоре"⁷ меня волновало в точности то же самое, и раз уж Вы высмеиваете попыт­ки связать Кафку с Паскалем и Кьеркегором, позволь­те напомнить Вам, что с той же издевкой выведены и у меня попытки связать Кьеркегора с Паскалем и Авгус­тином. Если же я тем не менее признаю одну связь меж­ду Кьеркегором и Кафкой, то в последнюю очередь это будет связь диалектической теологии, адептом которой от лица Кафки выступает Шёпс. На мой взгляд, связь эта скорее всего обнаруживается как раз в том месте "писа­ния", где Вы столь весомо утверждаете: то, что Кафка подразумевал под реликтом писания, можно куда спод­ручнее, а именно в общественном смысле, понять как его пролегомены. А это и вправду есть зашифрованная суть нашей теологии — не более, но и ни на йоту не менее. Но то, что она прорывается здесь с такой грандиозной силой, есть для меня самая прекрасная порука Вашей

философской удачи со времен моего первого знакомст­ва с Вашими "Пассажами". К совпадениям нашей мыс­ли я бы в особенности хотел еще причислить Ваши суж­дения о музыке, а также о граммофоне и фотографии -моя работа примерно годичной давности о форме грам­пластинки, которая, исходя из одного конкретного ме­ста книжки о барокко, в то же время оперирует катего­риями вещного отчуждения и оборотной стороны почти в точно таком же смысле, в какой конструкции я нахо­жу их у Вас в "Кафке", — эта работа, как я надеюсь, в бли-жайшие недели будет Вам доставлена по почте; а преж­де всего то, что сказано у Вас о красоте и безнадежности. Зато я почти сожалею о том, что все ничтожество офи­циальных теологических интерпретаций Кафки в Ва­шей работе скорее названо, но не выведено с той же си­лой, с какой, допустим, вы это показали на примере толкования "Избирательного сродства" Гундольфом (кстати сказать, психоаналитические банальности Кай­зера застят истину куда меньше, чем подобное бюргер­ское "глубокомыслие"). У Фрейда униформа неотдели­ма от отцовского образа.

Раз уж Вы сами называете эту работу "неготовой", с моей стороны было бы пустой да и неразумной вежли­востью Вам в этом противоречить. Вы слишком хорошо знаете, насколько в этом случае значительное сродни фрагментарному, что, однако, не исключает возможнос­ти того, что места "неготовности" могут быть указа­ны — быть может, как раз потому, что работа эта пред-

шествует "Пассажам". Ибо именно в этом и заключает­ся ее "неготовость". Взаимоотношения между праисто­рией и современностью еще не возвысились до поня­тия, а удачливость интерпретации Кафки в конечном счете неминуемо зависит от этого. В этом смысле пер­вый "холостой пробег" встречается в самом начале, в цитате из Лукача и в антитезе между эпохами и вечнос-тями. Эта антитеза не может быть плодотворной просто как голый контраст, а лишь диалектически. Я бы сказал так: для нас понятие исторической эпохи как таковое неэкзистентно (как в той же малой мере мы знаем дека­данс или прогресс в прямом смысле этих слов, который Вы здесь сами и разрушаете), а экзистентно только по­нятие вечности как экстраполяции окаменевшей совре­менности. И я знаю, что по части теории Вы первый и радостней других меня в этом пункте поддержите. Од­нако в "Кафке" понятие "вечность" осталось абстракт­ным в гегелевском смысле (да будет между прочим за­мечено: поистине удивительно и, вероятно, не вполне Вами осознано, в сколь тесной связи стоит эта Ваша ра­бота к Гегелю. Укажу только на то, что место о Ничто и Нечто острейшим образом сопряжено с первым гегелев­ским развитием понятия Бытие — Ничто — Становление, а что когеновский мотив обращения мифологического права в вину воспринят как от самого Когена, так и из иудаистской традиции, но, конечно же, и из гегелевской философии права). Все это, однако, свидетельствует не о чем ином, как о том, что анамнез или "забвение" пра-

истории у Кафки толкуется в Вашей работе в архаичес­ком, диалектически не переработанном смысле, что как раз и придвигает эту работу к началу "Пассажей". Я по­следний, кто имеет право тут Вас упрекнуть, ибо мне слишком хорошо известно, что точно такой же реци­див, точно такая же недостаточность артикуляции поня­тия мифа присуща и мне в моем "Кьеркегоре", где это понятие снимается как логическая конструкция, но не конкретно. Но именно поэтому я вправе на этот пункт указать. Кстати, недаром из всех толкуемых Вами исто­рий одна - а именно история с детской фотографией Кафки — остается без толкования. Ибо истолкование ее было бы эквивалентно попытке нейтрализовать вечность с помощью фотовспышки. Этим же я намекаю на все­возможные мелкие несообразности in concreto* — симп­томы архаической скованности, не проведенной еще здесь мифической диалектики. Самая важная из них — это толкование Одрадека, ибо всего лишь архаично по­нимать его возникновение из "первомира и вины", а не перечесть его как тот самый элемент пролегоменов, ко­торый Вы так настоятельно зафиксировали до пробле­мы писания. У отца семейства ему самое место: разве не есть он его забота и его опасность, разве не намечено как раз в его образе снятие отношений вины со всего живо­го, разве не есть забота — вот уж где поистине с головы на ноги поставленный Хайдеггер — некий знак, больше

* в конкретных вещах, в частностях (дат.)

того — твердая порука надежды, как раз в упразднении самого дома? Разумеется, Одрадек как оборотная сторо­на вещного мира есть знак искаженности, но в этом качестве и мотив трансцендирования, а именно устра­нения границ и примирения между органическим и не­органическим или мотив снятия смерти: Одрадек "вы­живает". Иначе говоря, вещественно исковерканной, вывернутой наизнанку жизни обещано высвобождение из природных взаимосвязей*. Здесь нечто больше, чем просто "облако", а именно диалектика, и образ облака надо не просто "разъяснить", но именно разложить ди­алектически, продиалектизировать — в известном смысле дать параболе, то есть облаку, излиться дождем; это и остается сокровеннейшей задачей всякой интерпрета­ции Кафки, равно как и предельно четкая артикуляция "диалектического образа". Нет, этот Одрадек столь ди­алектичен, что впору и впрямь сказать о нем: "всего-то ничего, а результат блестящий"⁸. К тому же комплексу относится и место о мифе и сказке, в котором чисто прагматически надо бы первым делом придраться к ут­верждению, в котором сказка якобы выступает как "перехитрение" мифа или разрыв с ним - словно бы атти­ческие трагики были сказочниками, кем они являются в самую последнюю очередь, и как будто ключевой образ

* Здесь кроется и сокровеннейшая причина моего недоверия к прямым ссылкам на "потребительную стоимость" и в других контек­стах (примеч. Т. Адорно).

сказки — не домифологический, нет, даже безгрешный мир, каким он и предстает нам в вещно зашифрованном виде. В высшей степени странно, что все фактические "ошибки", если в таковых работу позволительно упрек­нуть, начинаются именно отсюда. Так, если, конечно, ме­ня самым коварнейшим образом не подводит память, надписи на теле приговоренных к экзекуции в "Испра­вительной колонии" наносятся машиной не только на спине, но по всей поверхности кожи — ведь там даже идет речь о том, как машина их переворачивает (дан­ный переворот — сердце этого рассказа, ибо сопряжен с моментом понимания; кстати, как раз в этом рассказе, основной части которого присуща определенная идеа­листическая абстрактность, как и афоризмам, по праву Вами отвергнутым, не следовало бы забывать о наме­ренно диссонирующем финале с могилой губернатора под столиком кафе). Архаичным представляется мне и толкование театра под открытым небом как деревенской ярмарки или детского праздника — образ певческого праздника в большом городе 80-х годов был бы, безус­ловно, вернее, а пресловутый "сельский воздух" Морген-штерна всегда был мне подозрителен. Если Кафка и не основатель религии (а он — о, насколько Вы тут правы! — конечно же, никакой не основатель), то он, разумеется, и ни в каком смысле не поэт иудейской родины. Абсо­лютно решающими мне представляются здесь Ваши мыс­ли о пересечении немецкого и иудейского. Привязанные крылья ангелов — это не их недостаток, а присущая им

черта , крылья, эта допотопная мнимость, есть сама надежда, а иной надежды, кроме этой, не дано.

Именно отсюда, от диалектики мнимости как от до­исторического модернизма, как мне кажется, всецело исходит функция театра и жеста, которую Вы первым столь решительно, как и подобает, поставили в самый центр. Лейтмотивы "Процесса" именно такого рода. Ес­ли же искать суть жеста, то искать ее, как мне кажется, надо бы не столько в китайском театре, сколько в "мо­дернизме", а именно в отмирании языка. В кафковских жестах высвобождается тварь живая, в сознании которой слова отняты, отторгнуты от вещей. Вот почему она, бе­зусловно, и открыта, как Вы говорите, глубокому разду­мью или почти молитвенному изучению окружающего; что до "опробования", то мне кажется, ей это непонятно, и единственное, что представляется мне в работе чуждым привнесением, — это подключение категорий эпичес­кого театра. Ибо этот всемирный театр, поскольку игра­ют в нем только для Бога, не терпит никакой точки зре­ния извне, для которой он был бы всего лишь сценой; как невозможно, по Вашим собственным словам, пове­сить в раме на стене настоящее небо вместо картины, столь же мало возможна и сама сценическая рама для та­кой сцены (разве что это будет небо над ипподромом), а посему к концепции мира как "театра" избавления, в самом безмолвном подразумевании этого слова, кон­ститутивно принадлежит и мысль, что сама художест­венная форма Кафки (а отрешившись от идеи непосред-

ственной поучительности, как раз художественную фор­му Кафки проигнорировать никак нельзя) к театральной форме стоит в крайней антитезе и является романом. Так что тут Брод с его банальным воспоминанием о ки­но, как мне кажется, куда более точен, чем сам, вероят­но, способен догадаться. Романы Кафки — это не ре­жиссерские сценарии для экспериментального театра, ибо в них принципиально не подразумевается зритель, способный в эксперимент вмешаться. Они есть нечто совсем иное - это последние, исчезающие поясни­тельные тексты к немому кино (которое совсем не слу­чайно почти в одно время со смертью Кафки исчезло); двусмысленность жеста есть двузначность между погру­жением в полную немоту (с деструкцией языка) и воз­вышением из нее в музыку; так что, по-видимому, наи­более важное звено в констелляции "жест - животное -музыка" - это изображение безмолвно музицирующей собачьей группы из "Исследований одной собаки", ко­торые я без малейших колебаний ставлю в один ряд с "Санчо Пансой". Возможно, подключение их в сферу Ва­шей работы многое прояснило бы. Насчет фрагментар­ного характера позвольте только еще заметить Вам, что соотношение между воспоминанием и забвением, безус­ловно центральное по своему значению, мне у Вас еще не вполне ясно и, вероятно, могло бы быть сформули­ровано с большей однозначностью и твердостью; курь­еза ради позвольте мне еще в связи с Вашим рассужде­нием о "бесхарактерности" вспомнить, что я в прошлом

году написал маленькую вещицу под названием "Под одну гребенку", где я таким же образом трактовал рас­пад индивидуального характера как явление вполне по­зитивное; а как еще один курьез позвольте Вам пове­дать, что прошлой весной в Лондоне я написал вещицу о бессчетном количестве пестроцветных разновидностей лондонских автобусных билетов, которая загадочным образом соприкасается с местом о цветах и красках из "Берлинского детства"⁹, которое мне показала Фелици-тас. А прежде всего позвольте мне еще раз подчеркнуть значение Вашей мысли о внимании как молитве. Я не читал ничего более важного у Вас — и ничего, что давало бы столь же точное представление о самых сокровенных мотивах Вашей мысли.

Мне почти хочется думать, что Вашим "Кафкой" за­молено святотатство нашего друга Эрнста¹⁰.

4. Беньямин - Адорно. Сан-Ремо, 07.01.1935

(...) Относительно Вас я предполагаю то же самое и при­ступаю теперь к ответу на Ваше большое письмо от 17 де­кабря. Делаю это не без колебаний — письмо Ваше столь весомо и столь глубоко ухватывает самую сердцевину дела, что я почти не имею надежды соответствовать ему в эпистолярной форме. Тем важнее для меня в первую очередь заверить Вас в той большой радости, которую вы­звало во мне Ваше столь живое участие в моих усилиях. Письмо Ваше я не просто прочел — я его изучил; оно тре-

бует самого пристального, фраза за фразой, обдумыва­ния. Поскольку Вы точнейшим образом распознали мои интенции, Ваши указания на недочеты имеют для меня огромную значимость. В первую очередь это касается замечаний, которые Вы сделали относительно недоста­точного преодоления архаического; а значит, самым пер­востепенным образом касается Ваших сомнений в вопро­се о вечности, эпохах и забвении. Кстати, я без всяких возражений признаю резонность Ваших возражений на­счет термина "опробование" и с благодарностью поста­раюсь воспользоваться Вашими чрезвычайно значитель­ными замечаниями относительно немого кино. Очень помогло мне и указание, столь настоятельно сделанное Вами по поводу "Исследований одной собаки". Как раз эта вещь — пожалуй, единственная — еще в ходе моей ра­боты над "Кафкой" неизменно оставалась для меня не­понятной, чуждой, и я знал — кажется, даже говорил об этом Фелицитас, - что это произведение еще должно вымолвить мне свое заветное слово. Теперь, благодаря Вашим замечаниям, эти ожидания сбылись.

После того, как две части эссе уже увидели свет, от­крыт путь для создания новой редакции; правда, имеет ли этот путь в качестве конечной цели публикацию рас­ширенного варианта работы в форме книги у Шокена -это еще большой вопрос. Переработка, сколько я сейчас могу судить, затронет в наибольшей мере четвертую часть¹¹, которая, несмотря на значительность — а быть мо­жет, даже чрезмерность — сделанного в ней акцента, не

побудила к высказыванию даже таких читателей, как Вы и Шолем. Кстати, среди голосов, по этому поводу раз­давшихся, присутствует даже голос Брехта; таким обра­зом, вокруг эссе образовался весьма интересный хор, в котором мне еще многое предстоит услышать. Первым делом я завел досье заметок и рассуждений, о проеци­ровании которого на первоначальный текст пока не по­мышляю. Они группируются вокруг соотношения "прит­ча — символ", в котором, как мне думается, я более точно на мыслительном уровне нащупал определяющую твор­чество Кафки антитезу, чем противопоставление "па­рабола - роман". Более точное определение романной формы у Кафки, в необходимости которого я с Вами со­вершенно солидарен и которого пока что нет, может быть достигнуто лишь окольным путем.

Очень бы хотелось - и пожалуй, это не столь уж ма­ловероятно, - чтобы некоторые из этих вопросов еще ос­тавались открытыми до тех пор, когда мы сможем уви­деться в следующий раз.

5. Адорно - Беньямину. Хорнберг, 02.08.1935

Понимать товар как диалектический образ — это значит понимать его именно как мотив его гибели и его "сня­тия", а не просто как мотив его регрессии относитель­но прошлого. Товар, с одной стороны, это отчужденное, в котором отмирает потребительная стоимость, с дру­гой — выживающее, которое, став чужим, переносит, вы-

держивает эту непосредственность. В товарах — и вовсе не для людей — мы имеем обещание бессмертия, а фе­тиш — в продолжение совершенно верно статуирован-ной Вами связи с книгой о барокко - для девятнадца­того столетия коварный последний образ, вроде черепа. Где-то тут, как мне кажется, кроется решающий позна­вательный смысл созданий Кафки, в особенности его Одрадека, как бесполезно выживших товаров: в этой сказке сюрреализм, по-моему, обретает свое заверше­ние, как трагедия - в "Гамлете". В сугубо внутриобщественном смысле это свидетельствует не только о том, что одного понятия потребительной стоимости ни в ко­ей мере не достаточно для критики характера товара, но и о том, что оно отбрасывает нас в период до разделения труда. В этом всегда было существо моих возражений против Берты¹², вот почему и ее "коллектив", и ее непо­средственное понимание своих функций всегда остава­лись для меня подозрительными, так как сами являют со­бой "регрессию".

6. Беньямин — Адорно. Париж, 19.06.1938

Два слова о моих литературных делах последнего време­ни. Кое-что о них Вы", возможно, слышали от Шолема, в особенности о моих занятиях биографией Кафки в ис­полнении Брода. По такому случаю я и сам воспользо­вался возможностью набросать кое-какие замети о Каф­ке, которые исходят из иных предпосылок, чем мое эссе.

При этом я снова с большим интересом проштудировал письмо Тедди¹⁴ от 17 декабря 1934 года. Насколько осно­вательно и весомо оно, настолько же дырявым и легко­весным оказалось сочинение о Кафке Хазельберга, ко­торое я тоже обнаружил среди своих бумаг.

7. Беньямин - Адорно. Париж, 23.02.1939

Вы видите, как я Вам признателен за Ваши побудитель­ные замечания относительно типа и типического. Там, где я вышел за их рубежи, это было сделано в первона­чальном смысле самих "Пассажей". Бальзак при этом как-то сам собой улетучился. Он приобретает здесь толь­ко какую-то анекдотическую важность, не выявляя ни комическую, ни жуткую сторону типа. (И того и друго­го достиг в романе, по-моему, только один Кафка: у него бальзаковские типы солидно расположились в кажимо­сти — они превратились в "помощников", "чиновни­ков", "жителей деревни", "адвокатов", которым К. про­тивопоставлен в качестве единственного живого человека, то есть как единственное во всей своей зауряд­ности атипическое существо.)

8. Беньямин — Адорно. Париж, 07.05. 1940

Нетронутой остается одна страница из эссе о Гофманстале, которая мне особенно дорога. Юлиан (15), человек, которому недостает лишь крохотного усилия воли, од-

ного-единственного момента самоотдачи, чтобы при­общиться к высшему, — это автопортрет Гофмансталя. Юлиан предает принца: Гофмансталь отвернулся от за­дачи, которую он себе поставил. Его "безъязыкость" бы­ла своего рода наказанием. Язык, от которого Гофман-сталь отвернулся, - это, очевидно, тот же самый язык, который как раз об ту же пору был дан Кафке. Ибо Каф­ка взвалил на себя задачу, в решении которой Гофман-сталь морально, а потому и поэтически потерпел крах.

Заметки

1. Заметки (до 1928 г.)

А) Заметки к "Процессу" Кафки

В чердачных комнатах, где расположена контора, су­шат белье. Попытка отодвинуть туалетный столик барышни Бюрстнер в центр комнаты. Люди, которые взяли с собой подушечки, чтобы лег­че было упираться в потолок головами.

Б) Идея мистерии

* "возмездие или... кара, две формы вечности" (франц.) 214 художник, который его видит, композитор, который его слышит, и философ,… 2. Заметки (до 1931 г.)

А) Заметки к ненаписанному эссе и к докладу 1931 года

Кафка все человечество обращает в прошлое. Он отбрасывает тысячелетия развития культуры, не говоря уж о современности. … Мир с точки зрения своего природного развития на­ходится у него на той стадии, которую Бахофен имено­вал гетерической.…

Заметки 1

Для Кафки, похоже, вообще больше нет иного вме­стилища для великих фигур, а лучше сказать, для вели­ких сил истории, кроме суда. Всех их, похоже,… Истолковать значение чисел у Кафки: двое помощ­ников, два палача, три… Ливрея или золотая пуговица на сюртуке как эмбле­ма причастности к высшему: отец в "Превращении",

Заметки 2

Очень важна заметка: "Раньше он был частью мону­ментальной группы" ("Как строилась...", с. 217)3. Ибо, * разум (лат.) ** три старухи-ткачихи (лат.)

Заметки 3

/"Непроницаем был мир всех важных для него ве­щей"./ Имена у Кафки как конденсаторы содержаний его па­мяти. Противоположность… Для Кафки это вроде его "Книги о Фаусте". Разли­чие в полагании целей; различие в развязке. И в итоге же от…

Заметки 4

...Георга Шерера... * "Созерцание" /Как вырастают произведения Кафки. "Процесс" из "Приговора" (или из "У врат закона", да…

Заметки 5

плечи, так что я лежал, как навьюченный солдат". Каф­ка, дневниковая запись от 3 октября 1911 г. "Время приказывать" - или, скорее, "не время при­казывать"… /В Китае человек внутренне "почти бесхарактерен; об­раз мудреца, каким его в классическом виде... воплоща­ет…

Заметки 6

/"Непроницаем был мир всех важных для него ве­щей" - но не потому, допустим, что он обладал универ­сально настроенным умом, а потому, что… Среди подонков всякой живой твари, среди крыс, навозных жуков, кротов… * "Страж — это человеческое общество. Оно не понимает, оно не знает тот Закон, который тем не менее охраняет. Оно…

Заметки 7

Низкий потолок — в комнате адвоката тоже такой — придавливает обитателей как можно ниже к полу. /У Кафки есть одна весьма примечательная склон­ность как бы изымать из событий… /Воспоминание как задача, как трудность: "не зная ни самого обвинения, ни всех возможных добавлений к нему,…

Заметки 8

гическое отступление, отводя человечество назад, на ли­нию первобытных болот. Главное для него — начисто элиминировать совре­менность. Ему ведомы лишь… Пророк видит будущее в аспекте наказания.

Центры

/Деревенский воздух/ - "Соседняя деревня" — затхлый воздух у старой супружеской четы, у Кламма, который сидит в трактире, — девятнадцатое столетие — /Изрече­ние Лао Цзы/ —

/Детское фото — "Желание стать индейцем" — сти­хийная чистота чувства/ — Америка как освобождение -

История о Потемкине - отношение между нами и высшими, и наоборот - /"Старинная запись" - Сущ­ность вражды/ —

/Монстры — горбатый человечек — образ вещей в заб­вении — навьюченный солдат — /

Стиль хрестоматии — примат внешнего поведения, по­вадки — его непонятность — Завещание: (неразрешимая) задача — повадка зверей — оглядка пишущего — город­ской герб — вкус (подарок?) яблока — /романист и рас­сказчик -/

/Талмудистская деревня — тело животного в нас — болотное предмирье — усталость -/

/Дао - Китай — шествие духов/ — Дон Кихот — бес­покойный дух -

Чудовищное как порука повседневного — прислужи­вающие титаны — звери из недр земных — тут бесконеч­но много надежды (для них)

Мотивы

"Стук в ворота" ("Как строилась...")⁴³

1) "Я тут по праву в ответе за все - за каждый стук в дверь" ("Созерцание")⁴⁴

Рассказчик бегает по ковровой дорожке своей ком­наты, как "по скаковой дорожке" ("Созерцание")⁴⁵

Та же скаковая дорожка в романе "Америка"

2) "В назидание наездникам" ("Созерцание")⁴⁶ Ребенок-привидение в "Тоске" ("Созерцание")⁴⁷

3) Дети у Титорелли ("Процесс"), вокруг Гракха ("Как строилась..,")

"Смотреть на других взглядом животной твари" — как вы­ражение "последнего замогильного покоя" ("Созерцание")⁴⁸

4) Щели в дощатой стене обезьяньей клетки ("Отчет для академии")

5) Щели в двери Титорелли ("Процесс") Насекомое не может поднять голову под кушеткой ("Превращение")

6) Зрители на галерее упираются головами в потолок ("Процесс")

Гибрид кошечки и барашка ("Как строилась...")⁴⁹

7) Шпулька Одрадек ("Сельский врач")⁵⁰ Лени с ее перепонками ("Процесс") Купец заявляет: "я несусь, как на волнах, прищел­киваю пальцами обеих рук..." ("Созерцание")⁵¹

8) В комнате больного Гульда автор указывает на руки, ко­торыми он "шевелил, как короткими крыльями" ("Процесс")⁵² Двое помощников, которые заглядывают в окно ("Замок")

9) Две лошади, тоже заглядывающие в окно ("Сель­ский врач")

Вороны, устремляющиеся к небу ("Как строилась...")

10) Вороны, летающие вокруг замка ("Замок")

* * *

Мотивы	Лейтмотивы
Отрытый театр Оклахомы	Бытие лошади
Горбатый человечек	Иудейство
Болотный мир	Детское фото
Пресечение времени	Открытый театр
Сельский воздух	Озорники-разбойники
Студенчество	Сельский воздух
Детское фото	Кьеркегор и Паскаль
Забвение	Болотный мир
Кьеркегор и Паскаль	Забвение
Потемкин	Искажение
Шлемиль
Озорники-разбойники

 

* * *

 

Резервные мотивы
Ватаги детишек	Составные части мону­мента
Питание, пост, бодрствова­ние	Первородный грех
Нора	Даосизм и кузня
Шлемиль

Музыка

/Folie d'interprétation*/

Стиль хрестоматии

/Завещание/

Безмолвие

Кажимость

Последняя и полная диспозиция к эссе

Мир образов Кафки и всемирный театр

Потемкинская история Герольд

Паразиты Несправедливость и первородный грех / Непрекра­щающийся процесс Решения и молоденькие девушки / К. и Шувалкин

История о Гамсуне

Xaac / Ранг / Ружмон / Грётхьюсен / Шёпс / "Не-бытие Бога" Посмертные заметки / Мотивы Цена, которую Кафка заплатил

История о нищем

* Никакой небрежности (франц.) Короткая жизнь / Дети / Не ведающие усталости / го­род на юге Студенты и помощники / пост / жизнь без сна / мол­чание

Пруст и Кафка

4. Заметки (до августа 1934 г.)

А) Разговоры с Брехтом

но еще более важное утверждение, а именно что по­добная моя позиция позволительна". Правда, это уже довольно поздняя формулировка, выработанная… шимость этого вопроса есть для Брехта знак того, что Кафка, которого он… рит, что это точность неточного, спящего, грезящего человека.

А) Досье чужих возражений и собственных размышлений

2) Опровергнуть возражение Крафта против того ме­ста, где я ссылки на посмертно опубликованные афо­ризмы объявляю нелигитимными. Крафт: "Этот… 3) Крафт протестует против того, чтобы психоанали­тическое толкование Кафки… альной обусловленности произведений Кафки; надо это обдумать.

Запланированные вставки

но основателем религии он не был (с. 72). Но он был не только мастером параболы. Предположим, Лао Цзы написал бы трагедию. Это восприняли бы как

Примечания

В "Приложения" к настоящему изданию вошли следующие разделы: фрагменты из переписки Беньямина с Гершомом Шо-лемом, Вернером Крафтом и Теодором Адорно, а также замет­ки Беньямина о Кафке.

Из переписки с Гершомом Шолемом

В данный раздел входят фрагменты из переписки Вальтера Бе­ньямина с Гершомом Шолемом, охватывающей период с 1925 по 1939 год. Герхард (позднее Гершом) Шолем (1897-1982) -виднейший исследователь иудейской мистики и иудейской культурной традиции, профессор Еврейского университета в Иерусалиме, затем - президент Академии наук Израиля.

Знакомство Шолема и Беньямина состоялось в Берлине в 1915 году, довольно быстро их отношения переросли в тесную дружбу. В 1923 году Шолем переселился в Палестину, так что с этого момента их общение происходило главным образом письменно; в 1927 и 1938 годах им удавалось встречаться в Па-304

риже. Неоднократные чрезвычайно энергичные попытки Шо­лема подвигнуть Беньямина на переезд в Палестину остались безуспешными; не нарушали их дружеских отношений и рас­хождения во взглядах, в особенности после перехода Беньями­на на "левые" позиции. О своей дружбе с Беньямином Шолем написал книгу: Scholem G. Walter Benjamin: Die Geschichte einer Freundschaft. Frankfurt a. М., 1975; см. также их переписку: Walter Benjamin - Gerschom Scholem: Briefwechsel 1933-1940. Frankfurt a. М., 1980.

1. Из сборника "Сельский врач". Короткие рассказы, Мюн­хен-Лейпциг, 1919 (Franz Kafka. Ein Landarzt. Kleine Erzählungen, München - Leipzig, 1919)

2. Похоже, описка Беньямина: этот рассказ Кафки дейст­вительно создан в 1914 году (то есть примерно за десять лет до цитируемого здесь письма) как часть романа "Процесс", но впервые опубликован (как самостоятельное произведение) только в 1919 году в сборнике "Сельский врач".

3. Речь идет об издании, которому не суждено было осущест­виться.

4. Фридрих Гундольф (1880-1931) - известный немецкий филолог, историк литературы, профессор гейдельбергского университета, автор книг о Шекспире, Гёте, немецких роман­тиках. Гундольф принадлежал к окружению поэта С. Георге. Бе­ньямин слушал лекции Гундольфа в Гейдельберге в 1921—1922 годах. Пользовавшуюся большой популярностью книгу Гун­дольфа о Гете (1916) Беньямин считал "талантливой фальси­фикацией". Эссе Беньямина об "Избирательном сродстве" Ге-

те (1924—1925) было в значительной степени полемическим выпадом против окружения Георге и прежде всего Гундольфа.

5. Речь идет о заметках (вероятней всего, раздел "Заметки 2").

6. Иоганнес Иоахим Шёпс — вместе с Максом Бродом из­дал в 1931 году сборник прежде не публиковавшейся малой прозы Кафки, с которым Беньямин много работал: Franz Kafka. Beim Bau der Chinesischen Mauer. Ungedruckte Erzählungen und Prosa aus dem Nachlaß, hrsg. von Max Brod und Hans-Joachim Schoeps, Berlin, 1931. Однако его собственная книга о Кафке в свет так и не вышла.

7. Шмуэль Йозеф Агнон (1888—1970) — еврейский писатель, пи­сал сначала на идиш, потом на иврите, в 1966 году ему (вместе с Нелли Закс) была присуждена Нобелевская премия по литературе.

8. О В. Крафте см. примеч. к переписке Беньямина и Крафта.

9. Из контекста переписки ясно, что имеется в виду альтер­натива между философской метафизикой и политической и идеологической практикой коммунистов.

10. См. статью Беньямина "Ходульная мораль" в данной книге и соответствующие примечания.

11. Палата письменности — образованная по закону от 22.09.1933 официозная писательская организация в составе Палаты культуры под председательством Геббельса, один из инструментов нацистского манипулирования культурой и духовной жизнью.

12. Беньямин приехал в Данию к Брехту, который находился там в эмиграции; Беньямин навещал Брехта также в 1936 и 1938 годах.

13. Начало письма утрачено, но из контекста сохранивше­гося фрагмента ясно, что относится он к первой редакции эс­се В. Беньямина, к разделу "Потемкин".

14. Эрнст Блох (1885—1977) — немецкий философ и лите­ратор марксистской ориентации. Беньямин познакомился с Блохом в Швейцарии в 1919 году во время своей работы над диссертацией о понятии критики у немецких романтиков в Бернском университете. Книгу Блоха "Дух утопии" (1918) он считал одной из немногих "подлинно современных" фило­софских работ своего времени. Блох был одним из первых, кто попытался изменить асоциальные установки Беньямина, по­литизировать его и придать его взглядам "левую" направлен­ность. Беньямин высоко ценил эссеистику Блоха; по свидетель­ствам современников, встречи Беньямина и Блоха обычно превращались в нескончаемые философско-литературные дис­куссии, продолжавшиеся порой далеко за полночь.

15. Приводим подстрочный перевод стихотворения:

 

Неужто мы напрочь от тебя отторгнуты?
Неужели в этой ночи нам, Господь,
не приуготовано дыхание твоего мира,
твоей вести?

Неужели могло так заглохнуть твое слово

в пустоте Сиона, —

или оно даже не проникло

в это заколдованное царство кажимости?

Завершен до самой крыши
великий всемирный обман.

Так дай же, Боже, чтоб проснулся тот,
кого пронзило твое Ничто.

Только так прольется свет откровенья
в век, который тебя забросил.
Только твое Ничто есть тот опыт,
который этому веку дозволено от тебя получить.

Только так входит в память
учение, которое прорвет кажимость:
самый верный Завет
самого тайного суда.

До последнего волоска на весах Иова
будет взвешен наш удел,
безутешные, как в день Страшного суда,
мы распознаны насквозь.

В бесконечности инстанций
отразится, кто мы есть.
Никому не ведом этот путь в целом,
даже каждая часть его ослепляет нас.

Никто не сподобится спасения,
эта звезда светит слишком высоко,
и даже если ты прибудешь туда -
ты сам встанешь преградой у себя на пути.

Отданная во власть сил,
не усмиренных заклинанием и молитвой,
ни одна жизнь не может развернуться,
если она не погружена в себя.

Из средоточья уничтоженья
в свой срок прорвется света луч,
но никто не знает направленья,
которое нам указал Закон.

С тех пор как скорбное знание об этом
непререкаемо стоит перед нами,
жалко порван покров
Твоего, Господь, величия.

Твой процесс начался на земле,
окончится ли он перед твоим троном?
У тебя не может быть защиты,
на этот счет нет никаких иллюзий.

Кто здесь обвиняемый?
Ты сам или твое создание?
Если бы тебя об этом спросили,
ты бы погрузился в молчание.

Можно ли задавать такой вопрос?

И неужто ответ на него столь невнятен?

Ах, мы все равно должны жить,
пока не предстанем перед твоим судом.

 

16. "Angélus Novus" — акварель Пауля Клее, приобретенная Беньямином в 1921 году. Беньямин очень ценил эту картину, не случайно журнал, об издании которого он мечтал в это вре­мя, должен был также называться "Angélus Novus" (план не был осуществлен). В том же году Шолем послал Беньямину на день рождения стихотворение "Gruss vom Angélus" ("Привет от Angelus'a"), написанное от лица изображенного на карти­не ангела. По-видимому, Беньямин утратил текст стихотворе­ния, и по его просьбе Шолем с письмом от 19.09.1933 послал стихотворение еще раз. В самом конце своей жизни Беньямин снова вернулся к этой картине, введя с ее помощью понятие "ангел истории" в свои тезисы "О понятии истории" (1940).

17. Имеется в виду эссе "Кафка". Впрочем, Беньямин не­однократно обращался к этому тексту и позднее.

18. Имеется в виду: Bialik, С. N. Hagadah und Halacha. — Der Jude, IV (1919), S. 61-77. Хаим Нахман Бялик (1873-1934) -еврейский поэт, один из создателей соверменной литературы на иврите. Издал (совместно с И. X. Равницким) антологию агады (1908-1909).

19. Bernhard Rang. Franz Kafka, in: Die Schildgenossen, Augsburg 1934, (Jg. 12, Heft 2/3).

20. То есть раздел "Потёмкин" из первого эссе Беньямина.

21. В феврале 1938 года в Париже.

22. Далее следует текст рецензии Беньямина на книгу Бро­да (см. с. 112—117 в настоящем издании).

23. Шолем в этом месте прямо в тексте дает пояснение: имеется в виду опыт традиции в смысле каббалы.

24. Стэн Лоурел и Оливер Харди — американские актеры театра и кино, неразлучная комическая пара, особенно попу­лярная в 20-е годы: худенький и смышленый Лоурел резко контрастировал с увальнем Харди.

Из переписки с Вернером Крафтом

Знакомство Беньямина и Крафта произошло в их студенче­ские годы в Берлине (1915). Отношения между ними несколь­ко раз прерывались. Очередное… Окончательный разрыв последовал в конце 30-х по иници­ативе Крафта. Позднее… В настоящий раздел включены фрагменты переписки Бе­ньямина с Крафтом, относящейся к 1934 - 1935 годам.