Выставка

 

Прошел еще месяц. И вроде бы все утихло, но не все еще…

 

Как-то раз в дом, в котором арендовал жилье художник, явился человек. Человек этот был маленького роста, плотного телосложения, в годах уже, но не стар. Суховат, бел лицом, глаза его пуговками смотрели из-под узкого лба. Тонкие строгие губы выражали манерность и сдержанность.

 

Дорогой ткани костюм точно по фигуре облегал стан, а беленькие манжеты только подчеркивали его замашки на принадлежность к «высшему обществу». Впрочем, опираясь на выделанную янтарем трость, он не был лишен элегантности; все, что отнимало в лике его живость, так это искусственная лощёность, словно бы он просчитал свой наряд нарочно до мелочи, до каждой складочки; была видна заданность мышления и моральных правил. Это был деловой человек. И он, естественно, пришел к Александру по делу чрезвычайной для него важности.

 

Интерес, который нес маленького человека в шикарных черных туфлях – хитрого, но продуманного человека составляла наскоро возникшая слава «кровавого художника», из которой он собирался извлечь прибыль для собственных нужд. «Если мясники делают деньги на бифштексах с кровью, то почему бы мне не заработать на картинах с кровью», – так думал он своим расчетливым умом.

 

Александр тихо работал, не замечая присутствие постороннего на пороге своей мастерской.

 

– Кхе, кхе. Позвольте, извините, я по делу… по важному делу к вам, Александр, – обходительно и скромно начал он разговор, поглядывая на художника не без опаски, и на всякий случай, держась на расстоянии от него.

 

– Зайдите позже, я должен закончить небо, – не глядя в сторону манерного господина отозвался Александр.

 

И тогда господин в лакированных туфлях пошел на хитрость.

 

– Как называется эта картина? Не могу уйти, не услышав ваш ответ, маэстро!

 

– Вы просите, чтобы я сделал вас бедным, – не отрываясь от работы произнес Саша.

 

– Я решительно не понимаю, ну, хоть убейте – не могу разобрать смысл утонченной метафоры.

 

– Это не метафора. Я скажу вам «этот – Танец двоих» и ваши переживания от картины никогда уже не будут прежними, вы более никогда не испытаете тайну этой живописи – вот почему я назвал только несколько работ, а не все.

 

– Это интересно, да-да... продолжайте, я, кажется, перебил вас, Александр.

 

– Думаю, мы не знакомы...

 

– Разрешите представиться, – почти официально и торжественно произнес предприимчивый незнакомец, – Ильяс Николаевич Манякин.

 

– Александр. К вашим услугам, – с простотой в голосе и некоторой даже силой ответил мастер, подумав при этом на мгновение, – «липкая фамилия».

 

– Так вы, уважаемый, говорите, что не стоит подписывать свои работы?

 

– Когда перед вами мой недавно завершенный «Танец двоих», и я говорю вам «это – Танец двоих», вы будете знать теперь как грамоту и везде, где бы вы не встретили полотно, будете только вспоминать то первое ощущение от полотна, но никогда более не родитесь в нем вновь. Теперь вы будете нести слово, мертвое слово. Вы сделались бедняком, а были так богаты в своем переживании «Танца двоих». Здесь была картина целиком, и не было способа описать ее по частям, кусками, а теперь это всего лишь смесь красок в вашем сознании под названием «Танец двоих». Но я предупреждал…

 

– Что же, это очень мудро. Как же прикажете быть впредь?

 

– Никогда не спрашивайте названия, если автор сам не подписал работу. Это не может быть вопросом, поскольку это – таинство. Таинство всегда без ответа. Картина без имени – это приглашение стать гостем. Не нужно разгадывать ее, не требуется думать о ней. Ваше думанье над именем и сюжетом – только частичное усилие, но жизнь требует полного присутствия, слияния и поглощения, чтобы вы, глядя на картину, не смогли понять, где кончаются ваши глаза, и где начинается холст. Приходите как гость и будьте с ней одним – вы узнаете ее имя сами.

 

«Я вижу живого гения, я говорю с гением. Ва-банк обеспечен!!!», – в радостном предвкушении подумал Ильяс Николаевич, потирая ладони и скрипя своими новыми лаковыми башмаками. Наверное, тихий ангел пролетел над Ильясом Николаевичем, – он замер на мгновение с видом святого мученика. Но тут же сменил свою личину на привычную.

 

– Благодарю за урок, мой друг. Но простите мою бестолковость: раз уж я узнал название этого чуда, то не пойти ли мне до конца и не вникнуть ли в содержание? Я вас умолю, что здесь изображено? Что вы имели ввиду всем этим гротеском?

 

Александр помолчал несколько минут, а потом равнодушно и словно бы сам себе стал рассказывать. Он говорил медленно, чуть растягивая слова, прерываясь в иных местах. А в это время, господин Манякин уже освоился, сел на старое ветшалое кресло и, закатив глаза, слушал, думая про себя: «Как бы все обстроить наилучшим образом?».

 

– Вы делаете из всего вещь. Картина – это не вещь, она не может быть полезна, не может быть использована. Меня много раз спрашивали: «Что ты пишешь? О чем твои работы?». Но я не знаю! Не могу ответить, поймите меня. Просто это прекрасно и все! Разве вы станете спрашивать прекрасный можжевеловый куст: «Зачет ты? Что ты и для чего?». Нет ведь. Можжевеловый куст прекрасен и этого вполне достаточно. Но ваш ум хочет деталей, хочет знать, что находится у автора под кожей… Зачем вам это? Разве не достаточно смотреть и плакать при этом? Так просто жить, не усложняйте, прошу. Я повторяю: это не должно быть вещью, не должно служить как инструмент.

 

– Но я совершенно уверен в ваших картинах! Я совершенно доверяю вашему художественному восприятию – целиком доверяю, потому и желаю знать: что вы видите, когда пишите.

 

– Что это за совершенная уверенность? Что значит «совершенно»? Что вы прячете внутри себя? Разве просто уверен­ности недостаточно? Как это «совершенное» доверие? Я отвечу вам за вас. Она несовершенна – ваша уверенность несовершенна, вот почему вы так говорите. «Я доверяю вам целиком!». Но разве можно доверять не целиком? Что за «целиком»? Слышали вы когда-нибудь о доверии, которое «не целиком»? Понимание целостно, а вы мне говорите, о частях. Я жду вашего преображения посредством картин, а вы мне говорите, что хотели бы остаться лживым и раздвоенным. В этом ваша беда. Целостное понимание не нуждается в том, чтобы о нем говорили. Оно просто приходит, снисходит на вас. Тогда вы цветёте! Тогда вам больше не нужны никакие «совершенно» и «целиком»: даже язык становится чище.

 

– Браво!!! Вы так талантливы, я пришел, чтобы прославить вас – это мое предложение. Деловое предложение, ну, так как? Вас увидит мир, я могу все устроить!..

 

– Мне нет нужды получать оценку и похвалу от вас. Чем больше ты хочешь владеть миром, чем больше твое желание покорить мир, заинтересовать его собой – тем ничтожнее ты сам по себе, тем ничтожнее твой внутренний мир. Само желание доказывает, что ты не таков. Это так очевидно. Мне же нужен покой, чтобы работать. Я близок к тому дню, когда насыщение свершится. Однажды я напишу последнюю картину и тогда уйду…

 

– Мой друг, вы так молоды и так талантливы. До последней картины еще очень далеко, давайте же работать вместе! Я могу быть полезен вам. Обещаюсь платить за партнерство. Вот задаток – пятьдесят рублей, возьмите…

 

– Деньги не малые. Это еще полсотни полотен. Что же вы хотите от меня? Что конкретно?

 

– Пятьдесят рублей – ерунда, это только начало. Вот погодите, я заплачу вам пятьсот! Только дайте время развернуться.

 

Маленький предприимчивый человек так разогрелся от своего закипевшего тщеславия, что, переводя учащенное дыхание, стал сбивчиво, но все же в целом понятно объяснять Александру о своей деловой идее. Его туфли пуще прежнего заскрипели новеньким лаком кожи. А идея та состояла вот в чем.

 

Город, в котором происходили события, хотя и был маленьким, всего на четыреста тысяч душ, но, благодаря слухам о последних событиях, проявил такой интерес к художнику и его работам, что даже на улицах, в каждой торговой лавке и тенистых аллеях нельзя было пройти, не услыхав меж людьми обсуждения последних «художественных» новостей. А выезжающие в соседнюю столицу люди тем более разносили вести по всей округе.

 

Ильяс Николаевич чувствовал интерес и волнения публики так, как никто его не чувствовал и он, описывая Александру все в радужном свете, с грандиозным размахом и прибылями, принялся рассказывать задуманное предприятие по выставлению работ художника на всеобщее обозрение. Разумеется, за плату. Манкину виделась экспедиция на колесах по городам и весям огромной страны с полотнами гениального художника.

 

Однако речи господина в костюме не трогали Сашу, и несмотря ни на что, он вопреки всякой логике согласился: это был единственный способ донести божественное послание человечеству. «Холсты способны изменить людей, преобразить их, а этого вполне достаточно», – так подумал Александр, прежде чем сказать свое окончательное «Да!».

 

Дело было решено. Следующим днем, ближе к полудню, все было готово для первой выставки. Ильяс Николаевич, как человек предприимчивый, продумал заранее и помещение и способ проинформировать горожан о таком знаменательном событии. Картины, а их к тому времени было тринадцать, немедленно были перевезены в старинное двухэтажное здание, бывшие владения городской управы, а ныне – отданные под музей.

 

В голубых просторных залах музея – посередине каждой комнаты аккуратно уложили красные с желтыми полосами по краям ковровые дорожки. В комнату помещали не более трех-четырех картин. А при входе в музей, в прихожей играл что-то легкое смычковый квартет.

 

Посетители были довольны. Шла скучная светская толкотня. Обсуждали.

 

Александр на выставку не пришел: не мог видеть того непонимания, с которым публика глазела – именно глазела – на его работы. «Современный горожанин, не в пример деревенскому человеку, взращенному дикой природой, за деревьями видит только дрова, когда следует видеть лес! Эх вы, убогие!», – был уверен он. Но даже если найдется один человек, с которым случится понимание, то он будет удовлетворен. Ради одного стоило соглашаться на это безумие жадного до денег человека.

 

***

 

Чем дальше от города разносили в народе слух о выставке «того самого» художника, тем дальше эта весть была от истины. В столице прознал про то дело богатый князь Полновский, человек сколь состоятельный, столь же и ученый.

 

Полновский был ценителем, даже можно сказать уверенно – гурманом живописи. Замок его, оцениваемый в десятую долю городской казны (не дешевле уж точно!), по роскошному убранству не уступал королевскому дворцу. Однако сам он жил весьма скромно, одевался и кушал просто, спал на маленькой твердой постели и много читал. А все это внутреннее убранство, впрочем, как и сам замок Полновского нужны были только как оправа к его алмазам – картинам, коих в его доме было за две сотни. И каждую из тех двухсот он знал словно себя; Полновский помнил каждый мазок краски, расположение теней в деталях на всех полотнах, а, кроме того, он мог по памяти воспроизвести в себе то внутреннее ощущение от картин, которое возникало в его груди при их созерцании – и все это от каждой работы мастеров живописи.

 

Так он делал неоднократно, больше в одиночестве, прогуливаясь по своим владениям, а зимой – сидя в зимнем саду за горячим чаем, который князь любил необычайно. Но иногда он любовался шедеврами, опять и опять держа их в руках, и как бы напитывая себя впечатлениями.

 

Князю в том году исполнилось сорок три года. Он был еще молод, полон сил. Широта атлетической груди, всегда вздымавшаяся от дыхания подвижного здорового человека, радовала его домашних: хорошо на душе, когда здоровье в порядке. Глаза его чуть болотного зеленоватого цвета излучали доброту, а морщины вокруг глаз и на лбу придавали вид всепонимания и прощения. Был он даже похож на царя: царский взгляд и осанка. Дочь его очень любила.

 

Дочь его, Марья, юная смазливая челом девушка двадцати лет отроду, часто составляла компанию отцу в прогулках среди тенистых разлапистых ив и берез. И они порой шли и молчали долго-долго, чтобы не спугнуть белок, а может просто так, чтобы не спугнуть то ощущения благодати да счастия, в котором прибывали оба в эти минуты.

 

Жена князя скончалась: бог взял ее душу еще позапрошлой осенью. От чего она ушла – они не знали. Милая была женщина, трудолюбивая, все больше по выпечке мастерица. Ладилось у неё кухонное дело, и все семейные, даже прислуга, уступала ей ту часть работы, когда дело шло к чайным угощениям. Князь шибко любил свою душечку. «Так знать бог рассудил», – думал он, вздыхая, когда мысль о жене посещала его. «Бог знает, что да как… мне ли быть в печали? А ей хорошо за пазухой, чудно».

 

Приехав на бричке о лихой троечке с бубенцами в город, где зачиналась выставка, о которой все уже так твердили, что было грустно слышать, Полновский перешел к осмотру полотен. И он к удивлению своему нашел, что они не то что бы не дурны, а напротив, много лучше тех, которые он почитал в своем поместье.

 

Как же определить такую тонкую характеристику живых работ? (Картины Александра были истинно живыми: трудно было отвести взгляд – все казалось, что поле колышется, что воды текут, а краски смешиваются и проникают друг в друга на ваших глазах.) Эта удивительная особенность под корень уничтожила любое сомнение. Да! То была рука мастера, наверное!

 

Не мешкая, князь нашел хозяина галереи. Господин Манякин был рад визиту знатной особы, и принялся расшаркиваться в свойственной ему заигрывающей манере. Полновский прервал его грубо.

 

– Кто владелец полотен? – спросил его он, – Как имя художника?

 

– Владелец… э-э, видите ли, я перенял право на все картины этого неизвестного миру художника, – соврал Ильяс Николаевич, сам не понимая зачем, но позже, когда разговор продолжился, легко вздохнул – ведь соврал так удачно, а главное с «прибылью соврал-то!».

 

– По тысяче за картину, не торгуясь, – сухо продолжил ценитель искусства, прямо гладя сквозь глаза Манякина в его хитрый ум.

 

Долгая пауза повисла в комнате. Там, за дверями, в просторных залах шла оживленная толкотня, пустые беседы под ничего не выражающую мелодию (ведь Манякин сэкономил даже на музыкантах – пригласил кочевых артистов за полцены) и осмотр картин прогремевшего художника, ставшего всего за несколько дней таким модным и востребованным. А в комнате, где два деловых человека обсуждали сумму в тринадцать тысяч (на которую, как уже успел подсчитать ум галерейщика Манякина, он сможет кутить до глубокой старости беззаботно) стояла тишина.

 

Манякин поморгал, почмокал, склонил голову немного набок – влево, затем вправо, почесался, кажется, присвистну. Ему было неловко. Он был не готов к таким деньгам сразу же. Все, на что он рассчитывал со своего выставочного предприятия, составляло от силы четыре-пять тысяч рублей. И то – при хорошем раскладе дел. Это были большие для него деньги. Теперь же он медлил с ответом, потому что, как он думал « с чего бы ради этот господин швыряется такими суммами так вот запросто?». Не промах ли выйдет у него, ежели сейчас он согласится на тринадцать тысяч? Ошибаться он не любил, особенно в делах о деньгах.

 

Пока Манякин думал и чесался от нового охватившего его чувства, Полновский стоял будто статуя, без единого движения, а только смотрел в глаза пристально, изучая нутро противника.

 

– Ваше решение? – прервал он Манякина.

 

– Я... э-э… как бы вам сказать? Вы отбираете мой хлеб, пардон, но эти картины приносят мне доходы. И немалые доходы, – опять соврал он, сжимая губы от напряжения.

 

– Ваша цена? Сколько вы просите? Ну? – строго и громко произнес князь.

 

– Двойная мерка будет вполне! Двадцать шесть, – выпалил Манякин, сам не зная, почему именно эта сумма.

 

Князь, не торгуясь, выложил тринадцать тысяч наличными новенькими рублями на середину стола. Молча написал расписку в оставшейся сумме. И приказал Манякину приготовить бумаги по данным картинам и привезти их в его имение – в столицу. Там же обещался вернуть остаток. И сказал он это голосом с такой интонацией, будто перед ним стоял не господин в лакированных туфлях, а его собственный рабочий мужик со двора. На том все и закончилось меж ними.

 

А затем, выйдя в залы, князь принялся собственноручно снимать полотна со стен на глазах у изумленной публики. Поднялось негодование, но людям тотчас же вернули плаченные при входе деньги. Карета Полновского отбыла в замок, не медля ни минуты.

 

Дорогой мой читатель! Свершилось чудо! Вот тот самый единственный случай полного понимания живописи Александра. Полновский достоин её, не судите же строго. Но об этом – дальше.