Посвящение князя

 

Через неделю Александра закончил «рыбаков». Князь, глядя на полотно, не мог вслух высказать свои душевные перемены, а они были. Вслед за некоторым эмоционально-чувственным знанием стала меняться его внешняя жизнь, что заметили домочадцы. Он наполнил самого себя и дом покоем, отменил все излишние распоряжения, прекратил встречи в «пустыми» господами, перестал бывать в высшем свете. Но все больше князь тянулся к Александру, подолгу, часы напролет скакал в лесах на гнедом скакуне. А в последнее время пристрастился к рыбалке.

 

Дважды или даже более того, Полновский заводил разговоры с Машей о новом быте, говорил, что его гнетет такое огромное поместье, управление им, и, что можно чаще проводить время в деревенском домике в соседней губернии, принадлежавшем некогда его жене Ирме. Дочь ничего на это не отвечала, а только смотрела сквозь отца, как бы думая о своем.

 

И такие разговоры случались с ним постоянно, и уже даже регулярно, словно приступы неизвестной болезни. Однако что-то держало Полновского от решительных действий.

 

Наступила весна. Александр изменился внешне: на его загорелом лице появился румянец, тело окрепло, а щеки стали обрастать порослью, придавая совершенно мужской вид. Приятным весенним утром всё семейство обыкновенно вставало и, встречаясь за завтраком свежей выпечкой с малиновым вареньем, обсуждало предстоящий день: работу и отдых, встречи и прогулки. В то утро, когда князь вновь стал говорить с Сашей о своих внутренних исканиях причин счастья и бытийных начал, они были на веранде только вдвоем.

 

– Алексашка, мальчик мой, я не могу сдержать всё то состояние своей души, всё, что накопилось с тех пор, как мы познакомились… моя жизнь меняется, думаю, что все здесь заметили это… – начал он, не формулируя свою мысль точно.

 

– Мы видим, что колесо вращается а остановится не может. Это хорошее начало, а те страдания, которые посещают вас, князь, они должны быть. Иначе ведь нет движения: сверхусилие, порой даже болезненное ощущение тает нужный развитию толчок. Сердце ваше мягкое, дайте ему тонкую пищу.

 

– Я даже рад страданиям: они напоминают мне, что я жив и иду куда-то. Но куда? И что это за пища, о которой ты говоришь?

 

– Движение такого рода могут привести к объективному восприятию. Однажды, когда я был еще мальчиком, Святой Михаил показал мне что это значит – воспринимать мир объективно, целостно. Но для этого нужна особая пища, а добывается она в разрушении своих представлений о себе.

 

– Христос оставил нам заповедь: «Если пшеничное зерно, падши в землю, не умрёт, то останется одно, а если умрёт, то принесёт много плода». Не о том ли разрушении ты говоришь.

 

– Да, это и есть смерть ради жизни сейчас. Отец, вы уже остались одни – это все, что ждет вас далее, но есть выход – быть со всем единством вместе. Для этого нужно умереть для себя, забыть, что ты кто-то и чего-то стоишь, потому что кроме фантазий у нас нет ничего. Когда с этим кем-то будет покончено, появится новая пища и простор для роста нового человека – настоящего человека. Этот человек есть рыбак, которого я написал. И вы видели его.

 

– Да, тот рыбак и вообще все картины сильно повлияли на меня, но, кажется, не хватает одного шага, маленького шага, чтобы все случилось. Я на краю. Прошу, если ты в силах – подтолкни, и пусть фантазии, мое княжество, вся ложи мира и нереальность останутся здесь, а настоящий я улечу в жизнь.

 

– Я знаю, чем могу помочь. Идемте сейчас же в мастерскую! – поторопил Александр Полновского.

 

И они, как дети вбежали на верхний этаж замка, а оттуда, по лестнице вскарабкались на мансарду, под самую крышу.

 

– Садитесь вот сюда! Правее, вот так, чтобы свет падал на глаза. Да! Сейчас я начну…

 

– Что ты задумал?

 

– Это будет портрет «нового человека», рождение рыбака. Но не шевелитесь! Я обещал: вам придется умереть, чтобы узнать свое новое рождение. Я напишу ваш портрет, так, как вижу ваше природное начало. Когда вы будете смотреть на него и помнить себя подолгу, осознавать, что вы перестали существовать, но есть только этот портрет – истинный Полновский, тогда вы родитесь. Это болезненно, предупреждаю, отец. Мужайтесь.

 

– Что ты делаешь, художник, в этой жизни? Откройся мне, для чего ты пришел? – только и спросил Полновский у Александра; он понимал, что мастер такой величины, который сейчас пишет его портрет приходит в мир раз за сто лет, и приходит для великих деяний.

 

– Неважно, что человек делает в своей жизни, чем он внешне занят, в чем его труд и дело. Это может быть дворник, рыбак, ученый. Я, например, пишу картины: нет никакой зависимости в том, что мы делаем. Любой человек может просто выращивать овощи или цветы в своем саду. Важна лишь та внутренняя работа по переправлению «временного хозяина» в «постоянного хозяина», по переплытию с берега машин на берег людей, по покорению своего Эвереста, по пробуждению, наконец. Это все. Больше нет ничего ценного в работе над собой; вступить во внутренний круг и быть там, созерцая разницу между реальным и воображаемым. Каждый видящий передает Знание своим способом. Я – художник, это все, что я могу. Мне незачем уметь что-то другое, потому что есть определенная цель, достигнуть которую возможно определенным методом. Мой метод – объективное искусство. Ваш, отец, – может быть совершенно иным. И сейчас моей работы достаточно, но это еще не все. Знание дает ключи, но не для всякой двери. Многие ключи возможно получить лишь меняясь в реальном времени. Меняя свое бытие, свои привычки, свое мироощущение. Только так. Измените что-то реальное в себе, вокруг себя и вы увидите многие ответы, недоступные обычному исканию. Я тот, кто пришел сказать об этом вам и через вас.

 

Работа Александра над портретом своего отца была начата и продолжалась без перерывов на сон и пищу трое суток. Сам собою сучился пост, так естественно и так вовремя. И пост требовал молитвы. Князь чувствовал, что молитва назрела в нем; он ждал, когда не молиться уже не сможет, ждал её произвольного истечения из своих уст, из своего Духа.

 

Александр же работал все время молча, неторопливо, будто бы намеренно истязал князя. Он забыл обо всем на свете. Забыл, что живой человек сидит напротив него. Забыл, что солнце трижды заходило и рождалось в окнах. Ему было достаточно запомнить солнце, достаточно, чтобы работа была, продолжалась. Саша был полон энергии, он и не мог устать, потому что питался тем, что делает. Его сущность вырабатывала энергию такого высокого порядка, что он практически неделю мог обходиться без еды. А пространство в мастерской сплошь было пропитано и пронизано эманациями высоких колебаний творца. Это несколько поддерживало князя. Никто не спал. Они оба, а также Машенька, которая все-таки не решалась войти, пока сотворялось таинство, ждали разрешения событий.

 

И вот на третье утро, Александр, после необычно глубокого вдоха, выронил кисть на пол, посмотрел в глаза Полновского, его ноги подкосились и он, словно отдал всю свою живость и могучесть этому портрету, упал, со словами: «ты умер, чтобы быть». Александр уснул в мгновение. А в это время, князь с трудом поднялся из кресла, на неверных ногах подошел к портрету и замер.

 

Это случилось. Это случилось с ним, глядя на свой портрет. Полновский потерял свое лицо, свою правоту в чем бы ни было, свою убежденность; человек отрешился от прошлого во имя настоящего. Полновский стал никем, чтобы все возможности вошли в него. Стал никем, чтобы быть легким и свободным от лживой вчерашней маски «князь». Это привело его к мысли взять новое имя. Имя это было простым: Рыбак. Рыбак без суждений. Рыбак, принимающий и благодарящий свой Океан. Рыбак, ставший сам для себя рассветом.

 

Все это пролетело в его сердце за одно мгновение. Рыбак пережил свое присутствие в новом качестве. И момент, когда молитва полилась из него, настал. Он закрыл глаза и стал шепотом читать осознанную молитву, рожденную в его существе спонтанно в тот же миг:

«Разум, подчиняющий всё и вся!

Да придет понимание чрез тебя,

Да родится новый человек с тобой,

И да будет наш Дом под хозяйством твоим.

Ниспошли на нас милость Родителя

И волю брать себе и давать твоё свободно,

Пробуждай, пробуждай сонных!

Упаси нас свернуть с Тропы.

Ибо то, что я молю свершилось,

Как царство, сила и слава в Вечном!».

***

 

Маша, дочь Полновского вбежала в комнату и обняла отца без слов. Так они стояли, обнявшись, и каждый из них – и Маша и Рыбак – понимали, что произошло. Прижавшись к груди отца, Маша почувствовала голос около сердца. Это был голос ее отца. Он говорил мыслью, а она могла понимать его мысль! И Рыбак рассказал ей все, что видел сам:

 

– Любимая дочь, я увидел жизнь, как она есть. Выслушай мое слово отчее.

 

Человек рождается на одном берегу, а умереть должен на другом. В этом суть колеса мира. Мы как лосось – плывем на нерест против течения. Вся жизнь уходит на то, чтобы переплыть реку бытия: с левого берега – на правый. На одном берегу есть полное подчинение порядку вещей, бесконечному космосу. Левый берег – это цепи несознательности, это рабство. Правый же берег – сплошь воля и свобода выбирать свое лицо, свой быт. Все мы плывем отсюда – туда, и каждый из нас заплыл на свое расстояние, потому мы такие разные по внутренней силе, и так по-разному связаны.

 

Мой приемный сын стал для меня плотом, не дал потонуть, спаси его Господь. Его мастер был плотом для него. Но мало кто из живых доплывает до правого берега, потому что прекрасный голос, вылетающий из уст, не в силах взять с собой ни уста свои, ни язык свой окрыляющий, но должен быть одинок и величественен в своем одиночестве, а люди стремятся взять с собой то, что должно остаться и развеяться в прах.

 

Мастер своею любовью мог бы помочь, объять крылами сострадания, открыть секреты твоего сердца… но где ищем его? Мы уже в разлуке с теми, кто мог бы нас направить. А любовь не знает своей глубины до часа разлуки. Кто соединит нас и покажет все глубины?

 

Пробудись, Машенька! Открой в себе энергию «второго дыхания», строй свой ковчег! Этот ковчег срублен из трений между «да» и «нет», соткан из любви, отречения от временных ценностей, понимания себя и сверхусилий. Не бойся работы, строй свой ковчег денно и нощно. Кто борется, тот получает свою любовь, а значит и шанс доплыть до «берега свободы». Я буду молиться за тебя.

– Папа, что будет с тобой, ты так изменился, – мысленно спросила Маша.

 

– Я пришел туда, куда стремился уже давно. Мой дом ждет меня. Рыбак это что? Это море, лодочка, чайки, солнце... Долго ли человек плывет или недолго, только он сначала не видит – куда. Будто выплыл рано-рано, все туман кругом, солнышко спит еще, а он уже в воде, вот и плывет наугад. Потом, ближе к зоре, света чуть совсем, а сна-то и нет, вишь – пробуждается мал помалу. Будто кажется, что-ли, что пробуждается, а сам все еще дремлет. Ну, а там, как дело-то к рассвету ужо пойдет, протрет человек глаза ладонями, да и видеть начинает: что это он натворил с собою. Все вдруг поймет, все. А тут, где на воде палка какая проплывет или бревно перегородит, так он его веслом да сдвинет: все во власти теперь, нет сна-то. Вот оно что со мною… вот оно как теперь.

 

Потом, помолчав, отец добавил еще:

 

– Мы рождены, чтобы стать во главе причин. Пройдет день, пройдет жизнь – всяк вернется на круги своя, но то память уж не удержит. А нам и незачем помнить. Иди себе, иди к началу, так ко всякой причине и придешь. Вот и выходит, что дело мое – стать причинным.

 

– Папа, мне страшно. Ты странно говоришь об этом… мой ковчег – любовь моя. И ты видишь её, потому что сам любишь и сам есть любовь.

 

– Твой ковчег и есть великая Причина – тот, чей любовью все заполонилося. Понимание истинной любви есть полная реализация. Вот к чему я направлен. Уже недалеко… не думай о любви, но люби. Не думай о Боге, но стань божественна. Не растрачивай себя, но иди и иди неустанно. Пусть бытие дышит в тебе легкими, пусть движет твою кровь по венам, пусть рождает поэзию, стуча сердцем. Нет другой музыки, кроме музыки сердца, когда оно наполнено Причиной. Он приходит к нам тем же самым путем, что и мы приходим к Нему. И это не может быть иначе, ведь Бог – это просто возвращение к истоку. Если мы достигаем его в танце, то и Он танцует, если – в слезах, то и Он плачет. Это ответ на нашу сущность. Он – эхо… Ты спасешься. Я буду молиться за тебя, моя дочь.

 

Отец и его дочь говорили в мастерской художника еще долго, но ветер относил их слова все дальше и дальше, перебивал голоса своей песней все сильнее, так что скоро из открытых окон мансарды слышалось только пение, похожее на детскую молитву. Потом ветер стих. Вместе с ним и все стихло. Смеркалось. В доме погас свет.