Менон. Да.

Сократ.Если оно всегда у него было, значит, он всегда был знающим, а если он его когда-либо приобрел, то уж никак не в ны­нешней жизни. Не приобщил же его кто-нибудь к геометрии? Ведь тогда его обучили бы всей геометрии, да и прочим наукам. Но разве его кто-нибудь обучал всему? Тебе это следует знать хотя бы пото­му, что он родился и воспитывался у тебя в доме.

Менон.Да я отлично знаю, что никто его ничему не учил.

Сократ.А все-таки есть у него эти мнения или нет?

Менон.Само собой, есть, Сократ, ведь это очевидно.

Сократ.А если он приобрел их не в нынешней жизни, то разве не ясно, что они появились у него в какие-то иные времена, когда он он выучился [всему]?

Менон.И это очевидно.

Сократ.Не в те ли времена, когда он не был человеком?

Менон.В те самые.

Сократ.А поскольку и в то время, когда он уже человек, и тогда, когда он им еще не был, в нем должны жить истинные мне­ния, которые, если их разбудить вопросами, становятся знаниями — не все ли время будет сведущей его душа? Ведь ясно, что он все время либо человек, либо не человек.

Менон.Разумеется.

Сократ.Так если правда обо всем сущем живет у нас в душе, а сама душа бессмертна, то не следует ли нам смело пускаться в по­иски и припоминать то, чего мы сейчас не знаем, то есть не помним? (Менон. 85 D-B).

Человек должен постигать общие понятия, складывающи­еся из многих чувственных восприятий, но сводимые разумом воедино. А это есть припоминание того, что некогда видела наша душа, когда она сопутствовала богу, свысока смотрела на то, что мы теперь называем бытием, и, поднявшись, заглядывала в под­линное бытие. Поэтому, по справедливости, окрыляется только разум философа, память которого по мере сил всегда обращена к тому, в чем и сам бог проявляет свою божественность. Только чело-

век, правильно пользующийся такими воспоминаниями, всегда посвящаемый в совершенные таинства, становится подлинно со­вершенным (Федр, 249 C-D). [Космология]

Древние, которые были лучше нас и обитали ближе к богам, передали нам сказание, что все, о чем говорится как о вечно сущем, состоит из единства и множества и заключает в себе сросшиеся во­едино предел и беспредельность. Если все это так устроено, то мы всегда должны полагать одну идею относительно каждой вещи и соответственно этому вести исследование: в заключение мы эту идею найдем. Когда же схватим ее, нужно смотреть, нет ли, кроме нее одной, еще двух или трех идей или какого иного числа, и затем с каждым из этих единств поступать таким же образом до тех пор, пока первоначальное единство не предстанет взору не просто как единое и беспредельно многое, но как количественно определенное. Идею же беспредельного можно прилагать ко множеству лишь по­сле того, как будет охвачено взором все его число, заключенное между беспредельным и единым; только тогда каждому единству из всего ряда можно дозволить войти в беспредельное и раство­риться в нем (Филеб, 16 C-D).

Когда в полной движения и жизни Вселенной родивший ее отец признал образ бессмертных богов, он возрадовался и в добром своем расположении придумал сделать ее еще более похожею на образец. Так как самый образец есть существо вечное, то и эту Вселенную вознамерился он сделать по возможности такою же. Но природа-то этого существа действительно вечная; а это свойство сообщить вполне существу рожденному было невозможно; так он придумал сотворить некоторый подвижный образ вечности, и вот, устрояя заодно небо, создает пребывающий в одной вечности веч­ный, восходящий в числе образ — то, что назвали мы временем. Ведь и дни и ночи, и месяцы и годы, которых до появления неба не было, — тогда вместе с установлением неба подготовил он и их рождение (Тимей, 37 D-E).

В прежнюю чашу, в которой замешана и составлена была ду­ша Вселенной, влив опять остатки от прежнего [бог] смешал их поч­ти таким же образом; но это ни была уже чистая, как тогда, смесь, а вторая и третья по достоинству (Тимей, 41D).

Сущее, пространство и рождение являются, как три троякие начала, еще до происхождения неба. Кормилица же рождаемого, разливаясь влагою и пылая огнем, принимая также формы земли и воздуха и испытывая все другие состояния, которые приходят с этими стихиями, представляется, правда, на вид всеобразною; но так как ее наполняют силы неподобные и неравновесные, то она не имеет равновесия ни в какой из своих частей, а при неравном по­всюду весе подвергается под действием этих сил сотрясениям и, колеблясь, в свою очередь потрясает их. Через сотрясение же они

разъединяются и разбрасываются туда и сюда, все равно как при рассеивании и провеивании посредством сит и служащих для чистки зерна орудий плотные и твердые зерна падают на одно место, а слабые и легкие — на другое (Тимей, 52 D-E).

АРИСТОТЕЛЬ

Метафизика [Учение о движении]

Книга двенадцатая. Глава седьмая

Ввиду того, что дело может обстоять подобным образом и в про­тивном случае мир должен был бы произойти из ночи и смеси всех вещей и из небытия, наш вопрос можно считать решенным, и существует что-то, что вечно движется безостановочным дви­жением, а таково движение круговое; и это ясно не только как ло­гический вывод, но и как реальный факт, а потому первое небо обладает, можно считать, вечным бытием. Следовательно, суще­ствует и нечто, что [его] приводит в движение. А так как то, что движется и [вместе] движет, занимает промежуточное положе­ние, поэтому есть нечто, что движет, не находясь в движении, — нечто вечное и являющее собою сущность и реальную актив­ность. Но движет так предмет желания и предмет мысли: они движут, [сами] не находясь в движении. А первые (т. е. высшие) из этих предметов, [на которые направлены желание и мысль], друг с другом совпадают. Ибо влечение вызывается тем, что ка­жется прекрасным, а высшим предметом желания выступает то, что на самом деле прекрасно... А что цель имеет место [и] в облас­ти неподвижного — это видно из анализа: цель бывает для кого-нибудь и состоит в чем-нибудь, и в последнем случае она нахо­дится в этой области, а в первом нет. Так вот, движет она, как предмет любви, между тем все остальное движет, находясь в движении [само]. Теперь, если что-нибудь движется, в отноше­нии его возможно и изменение; поэтому, если реальная деятель­ность осуществляется как первичное пространственное движе­ние, тогда, поскольку здесь есть движение, постольку во всяком случае возможна и перемена [перемена] в пространстве, если уж не по сущности; а так как в реальной деятельности дается нечто, что вызывает движение, само, Пребывая неподвижным, то в от­ношении этого бытия перемена никоим образом невозможна. Ибо первое из изменений — это движение в пространстве, а в области такого движения [первое] — круговое. Между тем круговое дви­жение вызывается бытием, о котором мы говорим сейчас. Следо­вательно, это — бытие, которое существует необходимо: и, по­скольку оно существует необходимо, тем самым [оно существу-

79

ет] хорошо, и в этом смысле является началом. Ибо о том, что не­обходимо, можно говорить в нескольких значениях. Иногда, под ним разумеется то, что [делается] насильно, потому что — против влечения, иногда то, без чего не получается благо, и так же мы обозначаем то, что не может существовать иначе, но дается бе­зусловно [как оно есть]. Так вот, от такого начала зависит мир не­бес и [вся] природа. И жизнь [у него] такая, как наша, — самая лучшая, [которая у нас] на малый срок. В таком состоянии оно на­ходится всегда (у нас этого не может быть), ибо и наслаждением является деятельность его (поэтому также бодрствование, вос­приятие, мышление приятнее всего, надежды же и воспомина­ния — [уже] на почве их). А мышление, как оно есть само по себе, имеет дело с тем, что само по себе лучше всего, и у мышления, ко­торое таково в наивысшей мере, предмет — самый лучший [то­же] в наивысшем мире. При этом разум в силу причастности сво­ей к предмету мысли мыслит самого себя: он становится мысли­мым, соприкасаясь [со своим предметом] и мысли [его], так что одно и то же есть разум и то, что мыслится им. Ибо разум имеет способность принимать в себя предмет своей мысли и сущность, а действует он, обладая [ими], так, что то, что в нем, как кажется, есть божественного, — это скорее самое обладание, нежели [од­на] способность к нему, и умозрение есть то, что приятнее всего и всего лучше. Если поэтому так хорошо, как нам иногда, богу все­гда, то это изумительно; если же лучше, то еще изумительнее. А с ним это именно так и есть. И жизнь, без сомнения, присуща ему; ибо деятельность разума есть жизнь, а он есть именно деятель­ность, и деятельность его, как она есть сама по себе, есть самая лучшая и вечная жизнь. Мы утверждаем поэтому, что бог есть живое существо, вечное, наилучшее, так что жизнь и существо­вание непрерывное и вечное есть достояние его; ибо вот что такое есть бог...

Таким образом, из того, что сказано, ясно, что существует некоторая сущность вечная, неподвижная и отделенная от чувственных вещей; и вместе с тем показано и то, что у этой сущности не может быть никакой величины, но она не имеет частей и неделима (она движет неограниченное время, между тем ничто ограничен­ное не имеет безграничной способности; а так как всякая величина либо безгранична, либо ограниченна, то ограниченной величины она не может иметь по указанной причине, а неограниченной — потому, что вообще никакой ограниченной величины не существу­ет); но, с другой стороны, [показано] также, что это — бытие, не подверженное [внешнему] воздействию и недоступно изменению; ибо все другие движения — позже, нежели движение в простран­стве. В отношении этих вопросов ясно, почему здесь дело обстоит следующим образом.

О душе [Антропология — теория познания] Книга вторая. Глава 1

I) Мы сказали все, что нужно, относительно дошедших до нас мне­ний прежних мыслителей о душе.

Теперь возвратимся к тому, с чего начали, и сделаем попыт­ку определить, что такое душа и какое можно дать самое общее понятие о ней?

2) Один из родов существующего составляют субстанции. Каждая субстанция заключает в себе: материю, которая сама по себе не есть что-либо определенное, во-вторых, форму и вид, в си­лу которого она становится определенным предметом, и в-третьих, нечто состоящее из этих двух частей. Материя при этом есть толь­ко потенция, форма же — энтелехия, и притом энтелехия в двух значениях, различие между которыми такое же, как между знани­ем и приложением его.

3) По-видимому, тела, и притом тела естественные, суть по преимуществу субстанции, потому что они лежат в основе всех других. Из тел естественных одни одарены жизнью, другие нет. Жизнью мы называем питание, возрастание и увядание тела, име­ющее основание в Нем самом. Таким образом, каждое естественное тело, имеющее в себе жизнь, есть субстанция и, как такая, есть нечто составное.

4) Так как тело как одаренное жизнью, имеет самостоятель­ное бытие, то само оно не есть душа, потому что оно не есть какое-нибудь свойство предмета, а, наоборот, само есть предмет и мате­рия. Вследствие этого душа необходимо есть субстанция в смысле формы естественного тела, заключающего в себе способность жиз­ни, а субстанция есть энтелехия.

5) С тем вместе душа есть энтелехия определенного тела, и притом энтелехия в двух значениях, которые относятся между собою так же, как знание и его приложение. Очевидно, что в этом случае она есть энтелехия в смысле знания, потому что как скоро существует душа, является сон и бодрствование: бодрственное состояние имеет аналогию с прилагаемым к делу знанием, сон — с знанием, присущим душе, но не обнаруживающимся в дейст­вии. Знание по своему происхождению предшествует приложе­нию, потому душа есть первая энтелехия естественного тела, способного к жизни организованного.

6) Растения тоже обладают органами, только в высшей сте­пени простыми. Так, лист есть покров для скорлупы, а скорлупа есть покров плода; корни имеют сходство со ртом, потому что ими, как и ртом вбирается пища. Таким образом, общее определение души будет следующее: душа есть энтелехия естественного органи­ческого тела.

3.4. Эллинистическая философия: эпикуреизм и стоицизм

ЭПИКУР

Вообще следует уяснить себе то, что главное смятение в человече­ской душе происходит оттого, что люди считают небесные тела блаженными и бессмертными и вместе с тем думают, что они име­ют желания, действия, мотивы, противоречащие этим свойствам; смятение происходит также оттого, что люди всегда ожидают или воображают какое-то вечное страдание, как оно описано в мифах, может быть боясь и самого бесчувствия в смерти, как будто оно и сеет отношение к ним; также оттого, что они испытывают это не вследствие соображений мышления, а вследствие какого-то безот­четного (неразумного) представления себе этих ужасов. Поэтому они, не зная их границ, испытывают такое же или же даже более сильное беспокойство, чем если бы дошли до этого мнения путем размышления. А безмятежность (атараксия) состоит в отрешении от всего этого и в постоянном памятований общих и важнейших принципов.

Поэтому надо относиться с вниманием к чувствам внутрен­ним и внешним, которые у нас имеются... Ибо если мы будем отно­ситься к этому с вниманием, то будем правильно определять причи­ны, вызывающие смятение и страх, и, определяя причины небес­ных явлений и остальных спорадически случающихся факторов, мы устраним все, что крайне страшит отдельных людей.

Вот тебе, Геродот, изложение главнейших положений, каса­ющихся природы общей системы в сокращенном виде...

[Из письма к Менекею]

Пусть никто в молодости не откладывает занятия филосо­фией, а в старости не устает заниматься философией: ведь никто не бывает ни недозрелым, ни перезрелым для здоровья души. Кто говорит, что еще не наступило или прошло время для занятия фи­лософией, тот похож на того, кто говорит, что для счастья или еще нет, или уже нет времени. Поэтому и юноше, и старцу следует за­ниматься философией: первому — для того, чтобы, старея, быть молоду благами вследствие благодарного воспоминания о про­шедшем, а второму — для того, чтобы быть одновременно и моло­дым и старым вследствие отсутствия страха перед будущим. По­этому следует размышлять о том, что создает счастье, если дейст­вительно, когда оно есть, у нас все есть, а когда его нет, мы все делаем, чтобы его иметь.

Что я тебе постоянно советовал — это делай и об этом размы­шляй, имея в виду, что это основные принципы прекрасной жизни. Во-первых, верь, что бог — существо бессмертное и блаженное, со­гласно начертанному общему представлению о боге, и не приписы-

вай ему ничего чуждого его бессмертию или несогласного с его блаженством; но представляй себе о боге все, что может сохра­нять его блаженство, соединенное с бессмертием. Да, боги суще­ствуют: познание их — факт очевидный. Но они таковы, какими их представляет себе толпа, потому что толпа не сохраняет о них постоянно своего представления. Нечестив не тот, кто устраняет богов толпы, но тот, кто применяет к богам представления толпы: ибо высказывания толпы о богах являются не естественными по­нятиями, но лживыми домыслами, согласно которым дурным лю­дям боги посылают величайший вред, а хорошим — пользу. Имен­но люди, все время близко соприкасаясь со своими собственными добродетелями, к подобным себе относятся хорошо, а на все, что нe таково, смотрят как на чуждое.

Приучай себя к мысли, что смерть не имеет к нам никакого отношения. Ведь все хорошее и дурное заключается в ощущении, л смерть есть лишения ощущения. Поэтому правильное знание то­го, что смерть не имеет к нам никакого отношения, делает смерт­ность жизни усладительной, не потому, чтобы оно прибавляло к ней безграничное количество времени, но потому, что отнимает жажду бессмертия. И действительно, нет ничего страшного в жиз­ни тому, кто всем сердцем постиг (вполне убежден), что в не-жизни нет ничего страшного. Таким образом, глуп тот, кто говорит, что он боится смерти не потому, что она причиняет страдание, когда при­дет, но потому, что она причиняет страдание тем, что придет: ведь если что не тревожит присутствия, то напрасно печалиться, когда оно только еще ожидается. Таким образом, самое страшное из зол, смерть, не имеет к нам никакого отношения, так как, когда мы су­ществуем, смерть еще не присутствует; а когда смерть присутст­вует, тогда мы не существуем. Таким образом, смерть не имеет от­ношения ни к живущим, ни к умершим, так как для одних она не су­ществует, а другие уже не существуют.

Люди толпы по избеганию смерти как величайшего из зол, то жаждут ее как отдохновения от зол жизни. А мудрец не уклоняется от жизни, но и не боится не-жизни, потому что жизнь ему не мешает, а не-жить не представляется каким-нибудь злом. Как пищу он вы­бирает вовсе не более обильную, но самую приятную, так и временем он наслаждается не самым долгим, но самым приятным...

Надо принять во внимание, что желания бывают: одни — ес­тественные, другие — пустые, и из числа естественных одни — не­обходимые, а другие — только естественные; а из числа необходи­мых одни необходимы для счастья, другие — для спокойствия тела, третьи—для самой жизни. Свободное от ошибок рассмотрение этих фактов при всяком выборе и избегании может содействовать здоровью тела и безмятежности души, так как это есть цель счастливой жизни, ведь ради этого мы все делаем, именно чтобы не иметь ни страданий, ни тревог... Мы имеем надобность в удовольствии тогда,

когда страдаем от отсутствия удовольствия; а когда не страдаем, то уже не нуждаемся в удовольствии. Поэтому-то мы и называем удовольствие началом и концом счастливой жизни...

Так как удовольствие есть первое и прирожденное нам бла­го, то поэтому мы выбираем не всякое удовольствие, но иногда мы обходим многие удовольствия, когда за ними следуют для нас большая неприятность; также мы считаем многие страдания луч­ше удовольствия, когда приходит для нас большее удовольствие, после того как мы вытерпим страдания в течение долгого времени. Таким образом, всякое удовольствие по естественному родству с нами есть благо, но не всякое удовольствие следует выбирать, равно как и страдание всякое есть зло, но не всякого страдания следует избегать...

Простые кушанья доставляют такое же удовольстве, как и дорогая пища, когда все страдание от недостатка устранено. Хлеб и вода доставляют величайшее удовольствие, когда человек под­носит их к устам, чувствуя потребность. Таким образом, привычка к простой, недорогой пище способствует улучшению здоровья, де­лает человека деятельным по отношению к насущным потребнос­тям жизни, приводит нас в лучшее расположение духа, когда мы после долгого промежутка получаем доступ к предметам роскоши, и делает нас неустрашимыми пред случайностью.

Итак, когда мы говорим, что удовольствие есть конечная цель, то мы разумеем не удовольствия распутников и не удоволь­ствия, заключающиеся в чувственном наслаждении, как думают некоторые, не знающие или не соглашающиеся, или неправильно понимающие, но мы разумеем свободу от телесных страданий и от душевных тревог. Нет, не попойки и кутежи непрерывные, не на­слаждения мальчиками и женщинами, не наслаждения рыбою и всеми прочими яствами, которые доставляет роскошный стол, рождают приятную жизнь, но трезвое рассуждение, исследую­щее причины всякого выбора и избегания и изгоняющее [лживые] мнения, которые производят в душе величайшее смятение.

Начало всего этого и величайшее благо есть благоразумие. Поэтому благоразумие дороже даже философии. От благоразумия произошли все остальные добродетели; оно учит, что нельзя жить приятно, не живя разумно, нравственно и справедливо, и, наоборот нельзя жить разумно, нравственно и справедливо, не живя прият­но. Ведь добродетели по природе соединены с жизнью приятной, и приятная жизнь от них неотделима. В самом деле, кто, по твоему мнению, выше человека, благочестиво мыслящего о богах, свобод­ного от страха перед смертью, путем размышления постигшего ко­нечную цель природы, понимающего, что высшее благо легко ис­полнимо и достижимо, а высшее зло связано с кратковременным страданием; смеющегося над судьбой, которую некоторые вводят как владычицу всего?

СЕНЕКА

Не может быть природы без бога и бога без природы (De benef., IV, 3).

Захочешь ли назвать [бога] судьбой? Не ошибешься: ведь от него все в мире зависит, он причина всех причин. Хочешь ли назвать его провидением? Верно будет сказано: ведь его мудрос­тью все направляется, чтобы не было в мире беспорядка и все по­лучало разумный смысл и объяснение. Назовешь ли его приро­дой? Не согрешишь против истины, ибо от него все рождается, его дыханием мы живем. Назовешь ли его миром? Не обманешься: ведь он и есть то целое, что ты видишь, совершенный во всех со­ставляющих его частях, сам сохраняющий себя своей силой (Quaest. nat.,11,45).

Закон судьбы совершает свое право ... ничья мольба его не трогает, ни страдания не сломят его, ни милость. Он идет своим не­возвратным путем, предначертанное вытекает из судьбы. Подобно тому как вода быстрых потоков не бежит вспять и не медлит, ибо следующие воды стремят более ранние, так повинуется цепь собы­тий вечному вращению судьбы, а первый ее закон — соблюдать ре­шение (Quaest. nat., II, 35).

Мы не можем изменить мировых отношений. Мы можем лишь одно: обрести высокое мужество, достойное добродетельного человека, и с его помощью стойко переносить все, что приносит нам судьба, и отдаться воле законов природы (Ер. ad. Luc., 107,7).

Судьбы ведут того, кто хочет, и тащат того, кто не хочет (Ер. ad.Luc.,107,11).

Вселенная, которую видишь, обнимающая весь божествен­ный и человеческий мир, образует единство: мы — члены единого тела. Природа создала нас родными друг другу, поскольку она со­творила нас из одной и той же материи для одних и тех же целей (Ер. ad. Luc.,95,52).

Разум — это не что иное, как часть божественного духа, погру­женная в тело людей (Ер. ad. Luc., 66.12; перевод А. Ч. Козаржевского).

Высшее благо заключено в разуме, а не в чувствах. Что в че­ловеке самое лучшее? Разум. Силой разума он превосходит живот­ных и идет вровень с богами. Итак, разум в его совершенстве есть благо, присущее человеку, тогда как все остальные чувства — об­щие с животными и растениями (Ер. ad. Luc., 76, 8—9).

В борьбе за существование животные, вооруженные зубами и когтями, кажутся сильнее человека, но природа одарила челове­ка двумя свойствами, которые делают это слабое существо силь­нейшим на свете: разумом и обществом (De benef., 1V, 8).

Общительность обеспечила человека господством над зве­рями. Общительность дала ему, сыну земли, возможность всту­пить в чуждое ему царство природы и сделаться также владыкой морей... Она не дает случаю одолеть его, ибо ее можно призвать для

противодействия случаю. Устрани общительность, и ты разо­рвешь единство человеческого рода, на котором покоится жизнь человек (De benef., TV, 18).

Философия научила нас почитать божество, любить людей, верить, что у богов власть, а среди людей тесное сообщество (Ер. ad. Luc.,90,3).

Мы должны представить в воображении своем два государ­ства: одно — которое включает в себя богов и людей; в нем взор наш не ограничен тем или иным уголком земли, границы нашего госу­дарства мы измеряем движением солнца; другое — это то, к кото­рому нас приписала случайность. Это второе может быть афин­ским или карфагенским или связано еще с каким-либо городом; оно касается не всех людей, а только одной определенной группы их. Есть такие люди, которые в одно и то же время служат и большому и малому государству, есть такие, которые служат только большо­му, и такие, которые служат только малому.

Страсти меняют выражение лица, заставляют хмурить лоб, улыбаться, краснеть или бледнеть. И неужели ты думаешь, что столь явственные изменения в теле могут происходить не от при­чин материальных? Если страсти материальны, то материальны и душевные болезни: скупость, жестокость... Соприкасаться могут лишь материальные вещи, говорит Лукреций.

МАРК АВРЕЛИЙ

1У, 21. Если душа продолжает существовать, то каким образом воз­дух из века вмещает их в себя? — А каким образом вмещает в себя земля тела погребаемых в течение стольких веков? Подобно тому, как здесь тела, после некоторого пребывания в земле, изменяются и разлагаются, и таким образом очищают место для других трупов, точно также и души, нашедшие прибежище в воздухе, некоторое время остаются в прежнем виде, а затем начинают претерпевать из­менения, растекаются и возгораются, возвращаясь обратно к семенеобразному разуму Целого, и таким образом уступают место вновь прибывающим.

1V, 27. Мир или стройный порядок, или же смешение и пута­ница. Но несомненно первое. Или в тебе может существовать извест­ный строй, а во всем должно быть настроение? И это, когда все раз­личено, расчленено и находится в постоянном взаимодействии!

IV, 48. Следует смотреть на все человеческое как на мимо­летное и кратковечное: то, что было вчера еще в зародыше, завтра уже мумия или прах. Итак, проведи этот момент времени в согла­сии с природой, а затем расстанься с жизнью так же легко, как па­дает созревшая олива: славословя природу, ее породившую, и с благодарностью к произведшему ее древу.

V, 30. Дух Целого требует общения. Поэтому менее совер­шенные существа он создал ради более совершенных, а более со­вершенные приноровил друг к другу. Ты видишь, какое он всюду установил подчинение и соподчинение, каждому дал в меру его достоинства и привел наиболее совершенные существа к едино­мыслию.

VI, 30. Не иди по стопам Цезарей и не позволяй себя увлечь: ведь это бывает. Старайся сохранить в себе простоту, добропоря­дочность, неисчерпанность, серьезность, скромность, привержен­ность к справедливости, благочестие, благожелательность, любвеобилие, твердость в исполнении надлежащего дела. Употреби все усилия на то, чтобы остаться таким, каким тебя желала сделать философия. Чти богов и заботься о благе людей.

VII, 9. Все сплетено друг с другом, всюду божественная связь, и едва ли найдется что-нибудь чуждое всему остальному. Ибо все объединено общим порядком и служит к украшению одно­го и того же мира. Ведь из всего составляется единый мир, все про­никает единый бог, едина сущность всего, един закон, един и разум во всех одухотворенных существах, едина истина, если только еди­но совершенство для всех существ одного и того же рода и причаст­ных одному и тому же разуму.

VII/, 54. Пора не только согласовать свое дыхание с окружа­ющим воздухом, но и мысли со всеобъемлющим разумом. Ибо ра­зумная сила так же разлита и распространена повсюду для того, кто способен вбирать ее в себя как сила воздуха для способного к дыханию.

IX, 1. Совершающий несправедливость впадает в нечестие. Ведь природа Целого создала разумные существа друг для друга, и поэтому они должны помогать друг другу по мере достоинства, а отнюдь не вредить... И тот, кто лжет, такое проявляет нечестие по отношению к тому же божеству. Ведь природа Целого есть приро­да сущего; сущее (onta) же находится в тесной связи с тем, что су­ществует в данный момент (hyparchonta). Это же божество именутся также и истиной, ибо оно есть первопричина всех истин. Следовательно, тот, кто лжет преднамеренно, впадает в нечестие, поскольку он совершает несправедливость своим обманом; тот же, кто лжет без намерения, — поскольку он разногласит с природой Целого и поскольку он вносит смятение, противоборствуя природе мира. Ведь позволяющий увлечь себя, вопреки своему желанию, к тому, что противоположно истине, противоборствует ей потому, что природа сообщила ему задатки, пренебрегши которыми он уже не в состоянии различить ложного от истинного. Впадает в не­честие также и тот, кто стремится к наслаждению как к добру и из­бегает страданий как зла. Ибо такому человеку неизбежно при­дется часто сетовать на общую природу, которая якобы не счита­ется с достоинством, отделяя людей дурных и хороших, так как

 

часто дурные утопают в наслаждениях и обладают средствами к их достижению, на стороне же хороших — страдание и то, что его порождает. К тому же, боящийся страдания будет бояться и чего-либо имеющего произойти в мире, что уже нечестиво. Стремящий­ся, далее, к наслаждениям не остановится и перед несправедливо­стью — а это очевидное нечестие.

IX, 9. Все причастное чему-либо общему стремится к едино­родному с ним.

Все земное тяготеет к земле, все влажное сливается воеди­но, равно как и воздушное; так что нужны преграды и усиление, чтобы разобщить их. Огонь уносится вверх вследствие огня эле­ментарного, но в то же время тяготение ко всему здешнему огню для общего воспламенения настолько сильно в нем, что легко воз­горается всякое сколько-нибудь сухое тело, ибо в его составе не много такого, что препятствует воспламенению, И поэтому все причастное общей разумной природе равным образом стремится к родственному ему или даже в большей степени. Ведь поскольку оно совершеннее по сравнению с другим, постольку в нем сильнее склонность к сближению с себе подобным и слиянию с ним воеди­но. Уже у неразумных существ можно найти ульи, стада, вскарм­ливание потомства, некоторое подобие любви. Это объясняется тем, что у них есть души, и склонность к совместной жизни в су­ществах относительно совершенных проявляется с большей си­лой, нежели в растениях, камнях или деревьях. У разумных же существ имеются государства, содружества, домохозяйства, со­вещания, а на войне — союзы и перемирия. У существ еще более совершенных единение осуществляется даже вопреки разделя­ющему их пространству, каково, например, единение звезд. Та­ким образом, известная степень совершенства может породить согласие даже между существами, относящимися друг от друга. Взгляни же теперь на то, что происходит. Одни только разумные существа забывают ныне о стремлении и склонности друг к другу, только среди них не замечается слияния воедино. Но как не избе­гают люди единения, все же им не уйти от него, ибо природа силь­нее их. При некотором внимании ты убедишься в правильности моих слов. Легче поэтому найти нечто земное, не соприкасающее­ся ни с чем земным, нежели человека, не находящегося в общении с человеком.

X, 5. Что бы ни случилось с тобой, оно предопределено тебе из века. И сплетение причин с самого начала связало твое существо­вание с данным событием.

XI, 1. Разумная душа облетает весь мир и окружающую его пустоту, исследуя его форму, проникает в беспредельную веч­ность, постигает периодическое возрождение Целого и понимает и сознает, что наши потомки не увидят ничего нового, как и наши предки не видели ничего сверх того, что видим мы, но что человек,

достигший сорока лет, если он обладает хоть каким-нибудь разу­мом, в силу общего единообразия некоторым образом уже видел нее прошедшее и все имеющее быть.

XII, 29. Солнечный свет един, хотя и дробится стенами, го­рами и бесчисленным множеством других предметов. Едина об­щая сущность, хотя она и раздроблена между бесчисленным мно­жеством отдельных и своеобразных тел. Едина душа, хотя она и раздроблена между множеством существ и особых образований. Едина разумная душа, хотя и кажется разделенной. Другие же сопринадлежащие части, как-то: жизненные силы (pneymata) и материальные начала (hyrokeimena), бесчувственны и чужды друг другу; однако и их сдерживают в единстве разумное начало и их собственная косность. Разуму же свойственно особое тяготе­ние к тому, что ему родственно, он сближается с ним, и это стрем­ление к общению не может быть отделено от него.