Научное и естественное (обыденное) сознание. О трудности философского познания. О потребности и «практической пользе» философии

Как говорил Аристотель, философия на первый взгляд представляется очень легким занятием, подобно стрельбе из лука по воротам. Эта метафора имеет тот смысл, что поскольку всякий стрелок, даже если он плох, может, приблизившись, попасть, постольку и всякое суждение о всеобщем при первом приближении представляется попадающим в суть содержания. Такое приближение, однако, есть лишь непосредственное движение, совершаемое в содержании; философия же является всеобщей не только по своему содержанию, но также и по своей форме. Следовательно, для философского суждения сознание должно быть всеобщим также и по своей форме. Впрочем, и в этом случае философия должна была бы представляться нетрудным занятием, ведь в ней сознание имеет дело ни с чем иным, как с самим собой, или, точнее, с сознанием в его всеобщей определенности. Это означает, что в философии сознание имеет дело со своим внутренним, для чего ему нет необходимости выходить вовне, опосредствовать внешнее, т. е. приближать его к себе, иными словами – трудиться. Все это было бы именно так, если бы всякое сознание для себя было бы тем, что оно есть в себе, т. е. всеобщим сознанием. Однако обыденное сознание в своей непосредственности, как раз наоборот, есть внешнее самому себе, которое еще подлежит опосредствованию или, иначе, приближению к собственной форме. Как было выяснено выше, в себе сознание есть мыслящее себя мышление. Однако эта его собственная форма вовсе не есть то, чем является сознание в своей непосредственности, т. е. то, что оно есть для себя. А для себя непосредственное сознание есть только чувственное, и в том случае, когда оно ощущает, и тогда, когда оно мыслит представлениями, поскольку в последних форма чувственности не снята. Поэтому для сознания, которое есть внешнее для себя самого (чувственное сознание) то, что оно есть в себе или внутри, оказывается совершенно внешним и чуждым, и поскольку его всеобщность есть для него самого нечто совершенно отдаленное, постольку же оно есть для него и самое трудное. Для такого сознания, конечно же, философское познание есть наиболее трудное из всего того, что оно может сознавать.

Как должно быть известно, обыденное сознание является мышлением в представлении. По этой причине, оно даже как мыслящее остается по своей форме чувственным. Вследствие этого, то, что не может быть дано в форме чувственности, не может быть для него предметом. Всеобщий предмет философии в собственной форме есть понятийное мышление, каковое, конечно же, не может быть ни почувствовано, ни адекватно представлено. Это объясняется тем, что, как мы уже выяснили, ощущение и представление являются конечными формами сознания, не способными выразить определенность всеобщего. Поэтому само всеобщее для такого сознания остается совершенно неопределенным, т. е. оно для него ничто. Вот почему такое сознание и не узнает себя в предмете философии, и не признает его. Из этой ситуации сознание могло бы сделать два вывода. Во-первых, на том основании, что оно не может постичь всеобщее как определенное, оно может сделать вывод о ничтожности себя как сознания. В этом оно проявило бы свою добродетель смирения, прежде всего перед тем, что оно есть в себе («я знаю, что ничего не знаю» – Сократ). Как правило, однако, обыденное сознание делает совсем обратный вывод, а именно из того, что в форме его непосредственности сознание не может постичь всеобщее, иначе как ничто, оно заключает о ничтожности самого всеобщего. В этом отношении сознание проявляет, напротив, грех гордыни, поскольку оно мнит себя в форме своей непосредственности тем, что оно есть в себе, т. е. всеобщим. И так как предмет философии для него ничтожен, то и сама наука объявляется недействительной. (Обыденному сознанию гораздо легче представить действительность других наук по той причине, что их предметы конечны, а значит или могут быть восприняты в форме ощущения, или же адекватно представлены).

Впрочем, несмотря на расхожесть такого рода представления, его превратность ничуть не менее определенна. Для того чтобы это выяснить, достаточно вспомнить, что в своих суждениях о ничтожности философского предмета, и всего того, что не является предметом конечного сознания, обычное сознание мнит себя разумным, т. е. всеобщим. Проблемой для такого сознания является то, что само это разумное (всеобщее) признано ничтожным. Поэтому, чтобы быть последним, обыденное сознание должно далее сделать вывод о неразумности, ничтожности себя самого и всех своих выводов. Отсюда по закону исключенного третьего мы с необходимостью заключаем, что действительным является положение, обратное представлению обыденного сознания. Поскольку философия, как было определено выше, есть система разумного, и поскольку само разумное есть не что иное, как всеобщая определенность сознания (мыслящее себя мышление), составляющее всю действительность человека, постольку она есть наиболее действительная наука и более того – сама действительность. Поскольку же действительным здесь является именно всеобщее, т. е. философский предмет, постольку недействительным оказывается то непосредственное сознание, которое не знает его в его собственной форме. Вот почему обыденное сознание в своей непосредственности есть лишь недействительная форма того, что есть сознание вообще.

Другая трудность философского познания для обыденного сознания – мыслить только в представлении. Это означает, что, если даже такое сознание, субъективно признав свою ничтожность и всеобщность философского предмета, признает его действительность и приступает к его познанию, оно, тем не менее, не может столь непосредственным образом освободиться от своей конечной определенности и начать мыслить в собственной форме. Буквально это выражается в том, что оно всегда желает иметь в форме представления то, что теперь должно быть в сознании в форме понятия. Например, обыденное сознание всегда желает, чтобы ему приводились примеры, взятые из области представления, которые якобы необходимы для «пояснения» логического содержания. Однако, в результате такого приведения примеров может возникнуть извращение содержания познания, поскольку всеобщая форма понятия подменяется конечной формой представления. Поэтому, возникает парадоксальная ситуация: «понятным» для обыденного сознания является то, что на самом деле понятийным не является, что не достигает формы понятия и существует в конечной форме представления и наоборот, само понятие для обыденного сознания остаётся чем-то «непонятным».

Наконец, еще одной причиной трудности философского познания является языковая конкретность философского содержания. Когда обыденное сознание произвольно знакомится с философским (научным) текстом, ему порой представляется, что этот текст написан на другом языке, если и вовсе не является пустой тарабарщиной. Непосредственно это объясняется тем, что хотя, конечно же, сознание обыденное и сознание научное имеют один язык, это имение имеет различную определенность содержания. Как правило, обыденное сознание знакомо лишь с непосредственными значениями слов, которые ввиду их непосредственности, конечно же, не являются собственными. Вот почему, сталкиваясь со словами, употребленными в собственном значении, обыденное сознание в целом не понимает, то есть не может представить о каком содержании идет речь. Аналогично следует сказать и о том, что не только «понимание», но также и употребление лексики языка обыденным сознанием, там, где речь идет о всеобщем оказывается превратным. В качестве иллюстрации рассмотрим те представления, которые имеет обыденное сознание о значениях слов конкретного и абстрактного. Как правило, считается, что абстрактное означает или относится к мышлению, мышлению понятиями, прежде всего. И наоборот, конкретным обыденное сознание считает то, что относится к чувственному, к тому, что можно непосредственно ощутить. Таким образом, логическое (понятийное или философское) познание принимается таким сознанием за абстрактное, а познание чувственное – за конкретное. Правда, в этих представлениях о конкретном и абстрактном обыденное сознание исходит из других, более содержательных значений этих слов. А именно: конкретное – это определенное, точное, понятное; абстрактное, соответственно – неопределенное, неточное, непонятное. Однако, несмотря на всю правильность последних представлений, обыденное сознание не знает, что эти значения являются в свою очередь производными, которые образованы от исходных (значений), остающихся обыденному сознанию неизвестными. Между тем, слова «конкретное» и «абстрактное» являются заимствованными из латинского языка. Concretum (concrescere) – сращенное, сложное, соединенное; Abstractum (abstrahere) – отвлеченное, отделенное, отъединенное. Таким образом, если сознание будет исходить из собственных значений этих слов, то оно должно будет сделать вывод, что конкретное по своему представлению – это целое, общее, а абстрактное, наоборот, - частное или единичное. При этом необходимо вспомнить, что в чувственном познании, сознание имеет дело лишь с единичным, (а в представлении как чувственной форме мышления, лишь с частным) и не знает ни одного предмета в целом, вообще. И наоборот, в понятийном или логическом познании, мы имеем дело не с единичной определенностью предмета, но как раз наоборот, с предметом в целом, вообще. Следовательно, если мы будем исходить из собственных значений слов «конкретное» и «абстрактное», то мы с необходимостью должны заключить, что в действительности абстрактным является то, что относится к чувственности и наоборот, конкретным – то, что существует в форме понятия. Приведенное логическое толкование конкретного и абстрактного, конечно же, противоположно тем представлениям, которые имеет о них обыденное сознание. Но превратным здесь является не логическое, а обыденное, поскольку последнее, будучи конечным, есть ущербная форма первого, как всеобщего.

О пренебрежении философским познанием

Поскольку обыденное сознание в себе есть сознание вообще, или иначе, сознание всеобщее, постольку на этом недостаточном основании оно может мнить, что оно – всеобщее сознание также и для себя. Иными словами, оно мнит себя разумным вообще, то есть вполне, только на том основании, что ему дан разум. Однако данное, только оттого, что оно дано, еще не есть освоенное, т.е. не является собственным определением того, чему оно дано. Если данное остается в своей непосредственности, как есть, и, стало быть, не осваивается, не становится своим, оно прибывает внешним и чуждым по отношению к тому, чему дано. Значит, само данное как только данное является иным по отношению к тому, чему оно дано, и его как иное, оно есть его отрицание. Следовательно, если разум дан обыденному сознанию, то само такое сознание в своей непосредственности, т.е. в своем бытии сознанием, по отношению к которому разум только дан, является неразумным. Поскольку же это сознание пренебрегает для себя системой разумного, то есть предметом философии, постольку оно тем более утверждается в своей неразумности.

О потребности в философском познании

Обыденное сознание, будучи в себе сознанием вообще и, значит, разумным сознанием, должно было бы удовлетворять потребности также и своего разума. Поскольку же само разумное в своей системе и есть философское, постольку потребность в философии есть высшая форма человеческой потребности. Это должно быть ясно также потому, что человек даже в удовлетворении своих чувственных потребностей не может обойтись без посредства разума, что уже свидетельствует о несамостоятельности и, значит, несамодостаточности чувственной формы сознания для человека. Однако, хотя потребность философского и есть высшая форма потребности, она не является таковой для обыденного сознания, ибо для него она совсем не налична. Это объясняется тем, что потребность может испытываться только той формой сознания, которая уже вполне развита, чтобы осуществлять себя для себя самой, то есть «воспроизводить» себя. Соответственно, если какая-либо форма еще не развила свою определенность, то в ней, конечно же, не будет налична потребность к самоосуществлению (удовлетворению себя в собственной форме). Так, например, у ребенка в самой его непосредственности налична половая определенность. При этом однако, поскольку она не развита, то есть поскольку она есть только в себе, но еще не для себя, постольку он и не испытывает половой потребности. Аналогичным образом следует сказать и о потребности в разумном, философском, прежде всего. Как уже было выяснено, разум обыденному сознанию вообще дан, то есть в себе оно, конечно же, есть всеобщее сознание. Однако поскольку оно разумно еще только в себе, постольку для себя оно таковым не является. Для того, чтобы это осознать, необходимо вспомнить, что разумно для себя имеет своим предметом самого же себя, то есть мыслит само мышление. Но обыденное сознание, как мы помним, не является мышлением в собственной форме. А это как раз и означает, что, несмотря на наличие разумной определенности обыденного сознания, само это разумное для него внешне и чуждо, то есть для него самого не развито. По причине этой недоразвитости разумной неопределенности обыденное сознание и не испытывает потребности в том, чтобы удовлетворить себя собственно разумным образом. Впрочем, тот факт, что сознание не испытывает потребности в философии еще не означает того, что эта потребность не должна быть у него развита. Правда, сразу следует заметить, что потребность в разумном как в таковом лишена того «преимущества», которым обладают потребности чувственные, естественные. В отличие от потребности в разумном эти естественные или животные потребности непосредственны, ведь человек сам непосредственно есть еще только чувственное, животное. По этой причине потребность в разумном и не может быть дана, то есть наличествовать в сознании непосредственно. Ведь непосредственно, как уже говорилось, разум для сознания есть внешние и чуждые. В этой связи сознание может стать для себя тем, что оно есть в себе, то есть всеобщем или разумным, сначала столь же внешним, опосредствованным образом. Это означает, что сознание становится разумным, то есть приобретает свою собственную форму лишь посредством внешнего образования, то есть школы. И лишь образовавшись, то есть став для себя тем, что оно есть в себе, сознание начинает самоосуществляться, воспроизводить себя, то есть испытывать потребность, чтобы быть всеобщим, быть разумным. Вот почему потребность в философии не может быть наличной у сознания в начале его образования. Эта потребность, напротив, есть результат его образования как разумного.

О практической пользе философского познания

Поскольку обыденное сознание существует в чувственной форме (ощущение, представление), постольку оно не видит, каким же образом философия может быть практически полезна. Более того, примечательно, что подобную точку зрения обыденного сознания разделяли и разделяют единичные представители сознания научного (в этом, впрочем, они, конечно, обыденны). Так, например, Аристотель, хотя и считал философию наиценнейшей наукой, все же полагал, что практически она бесполезна. Правда, в подобной позиции философа налицо противоречие: практически бесполезное не может быть ценно. Мы же, чтобы быть последовательными, должны утверждать, что либо поскольку философия является наиценнейшей наукой, постольку она также и наиболее практически полезна, либо поскольку философия практически бесполезна, постольку же она и не имеет какой-либо ценности.

То, каким образом решает эту дилемму обыденное сознание, является очевидным. Но в своем отрицании практической пользы философии оно исходит из превратного представления о практике как таковой. Дело в том, что под практикой оно подразумевает так называемую чувственно-предметную деятельность, то есть деятельность, имеющую своим предметом чувственное. В таком представлении оно, однако, исходит совсем не из собственного значения слова «практика». Дело в том, что практика буквально переводится с греческого как «деятельность» вообще. Следовательно, когда обыденное сознание мыслит практику как чувственно-предметную деятельность, оно исходит не из целостного представления о человеческой деятельности, а только лишь из ее частного определения. Значит, оно совершает логическую ошибку «часть вместо целого». Между тем чувственная деятельность есть лишь наиболее непосредственная, наиболее абстрактная форма человеческой деятельности в целом; и наоборот, всеобщей формой человеческой деятельности может быть только та, которая имеет своим предметом само разумное, то есть мышление как таковое и значит, является не просто мышлением (ибо мышление может быть и мышлением чувственного), но именно мышлением мышления. А это и есть не что иное, как философское познание. Следовательно, философия является для человека высшей формой практики, поэтому для него в его собственной форме, т.е. для человека как человека, она имеет наибольшую практическую пользу.