Жизнь Сократа

В то время как блестящие софисты приобретали день­ги и пожинали славу, протестуя против философии и обучая под именем красноречия и ораторского искусст­ва диалектическим фокусам, у них внезапно появился загадочный противник. Он представлял собой совершен­ную их противоположность. Тогда как софисты пренеб­регали истиной или отрицали ее он избрал ее власти­тельницей своей души. Терпеливо, с неутомимой энерги­ей домогался этот человек возвышенного и обширного ума обретения той истиной, которую софисты покинули ради денег и славы, но которой он остался верен и в нищете. Они учили всему, чему угодно, Сократ же знал только то, что его знания ничтожны, он не допускал саму возможность обучения человека чему бы то ни было. Но он рассчитывал, однако, быть полезным своим ближ­ним не обучением их, а облегчением для них возможности учиться самим. Свою задача Сократ видел в уясне­нии другим их собственных мыслей, и он выразил это с присущим ему юмором, сравнив свою миссию с про­фессией своей матери, которая была повивальной баб­кой. То, что делала она для рожениц, он стремился делать для способных мыслить людей. Помогая рождению идей, извлекая их на божий свет, Сократ исследовал их, чтобы знать, насколько они способны к жизни, и если они были истинны, он встречал их с радостью; если же они были ложны, уничтожал их. Он не требовал за это никакого денежного вознаграждения и всегда отказывался от него самым решительным образом.

Сократ неотступно преследовал своими вопросами людей, славившихся своей мудростью и сколько-нибудь выделявшихся в умственном отношении, и иногда этот невиданный еще ими противник ставил их в тупик. -Кто это такой? - спрашивали о нем. - Сократ, сын Софрониска. - Чем он занимается? - Беседует с желающими. -С какой целью? - Чтобы обличать заблуждения.

Софисты, щеголявшие в своих пышных одеждах, все­гда сопровождаемые толпой усердных слушателей, смот­рели с невыразимым презрением на бедного, скромно одетого Сократа. Движения его были неловки и неуклю­жи, и по своим манерам он не походил ни на кого из пользовавшихся почетом сограждан. Босой, странство­вал он по улицам Афин, занятый своими мыслями; иног­да он неподвижно стоял на одном и том же месте в течение нескольких часов, погруженный в глубокое раз­мышление. Каждый день отправлялся он на базарную площадь и вступал в спор со всеми желающими. По наружности своей он походил на Силена. Его приплюс­нутый нос, широкие, раздутые ноздри, глаза навыкат, тол­стые, чувственные губы, его полнота при небольшом рос­те и безобразный живот - все это могло служить мише­нью для насмешек. Но когда этот Силен начинал гово­рить, он очаровывал какой-то магической силой, прису- щей ему речи, всех тех, кому его наружность внушала отвращение. Алкивиад утверждал, что он принужден был затыкать уши и убегать, чтобы не засидеться подле Со­крата и не состариться, слушая его речи. Вот как пере­дал слова Алкивиада в своем диалоге "Пир" Платон:

"Я начну свою похвалу Сократу сравнением его со статуей. Быть может, он вообразит, что эта статуя при­плетена здесь ради насмешки; но я уверяю его, что она необходима для того, чтобы ярче выставить истину. Итак, я говорю, что Сократ совершенно похож на тех Силенов, которых мы видим в мастерской скульптора; они изоб­ражаются с флейтами в руке, но если вскрыть их, то окажется, что они содержат внутри изображения богов. Я утверждаю, что Сократ похож на сатира Марсия'. Я полагаю, что даже он не станет отрицать, что он напоми­нает сатиров своим видом и своей наружностью. Но пусть послушает он, как похож он на них во всех других отношениях. Во-первых, он дерзок и склонен выражать свое презрение. Если он станет отрицать это, я сошлюсь на свидетелей. А затем он - настоящий музыкант, и при­том более удивительный, чем Марсий, ибо Марсий, как и всякий другой музыкант, искусен он или нет, только при помощи музыки получает возможность очаровывать людей. От Марсия Сократ отличается тем, что он дости­гает тех же результатов, без помощи инструмента, одни­ми только словами.

Когда мы слышим Перикла, или какого-либо другого искусного оратора, произносящего речь, мы останемся спокойны. Но если заговорит Сократ, если даже мы ус­лышим его слова, передаваемые кем-либо другим, хотя бы человеком неумелым и неискусным, будь это женщина, мужчина или ребенок, мы приходим в возбужде­ние и чувствуем себя как бы во власти его речи, всецело овладевающей нами.

' Марсий - мудрый сатир, отличный флейтист. Скрытая за безобразной внешностью сатира мудрость Сократа заворажи­вала слушателей подобно флейте. В Древней Греции так же было принято использовать выполненные из дорогого материала со­ставные фигуры (из 2-х половинок) сатиров для хранения аро­матических веществ, драгоценностей и изображений богов.

Если бы я не боялся, что я слишком опьянен, я под­твердил бы клятвой, что его слова производили на меня странное действие, которое я и до сих пор еще испыты­ваю на себе. Когда он говорит, мое сердце бьется гораздо сильнее, чем у тех, кто празднует коринфские мистерии. Его речи вызывают слезы из глаз моих: и я видел, что он оказывал такое же влияние и на многих других. Я слы­шал Перикла и других превосходных ораторов, и мне нравились их речи, но они никогда не производили на меня подобного действия, они не нарушали покоя моей души, не возбуждали меня к самообличению и не зас­тавляли мой дух пребывать как бы в рабском, унижен­ном положении человека, распростертого ниц. Но этот Марсий часто заставлял меня испытывать все то, о чем я говорю, и он довел меня, наконец, до убеждения, что едва ли стоит жить той жизнью, которую я вел до сих пор. Не отрицай этого, Сократ, ибо я уверен, что, если бы я вздумал опять послушать твоих речей, я не в силах был бы противиться им, снова испытал бы я прежние чувства и был бы вынужден, друзья мои, признаться, что хотя мне самому многого недостает, но я пренебрегаю своими собственными (духовными) нуждами и беру на себя заботу о нуждах афинян. Поэтому-то, в присут­ствии Сократа, я закрываю уши, как бы в присутствии* сирен, и убегаю, как можно скорее, чтобы не засидеться подле него и не состариться, слушая его речи. Этот чело­век заставил меня испытать чувство стыда, а я думаю, никто не был вполне уверен, что оно присуще мне. Он один только пробуждает во мне раскаяние и боязнь, в его присутствии я чувствую себя неспособным опровер­гнуть его слова или отказаться исполнить то, что он при­казывает. Но когда я расстаюсь с ним, перспектива сла­вы, которой наделяет нас толпа, начинает искушать меня. Вот почему я избегаю его и скрываюсь от него, а когда увижу его, мне делается стыдно, что я не выполнил того, что должно быть выполнено, как я сам согласился с ним, и часто, очень часто я желал, чтобы его не было более среди живых людей. Однако, если бы это случилось, я вполне уверен, что я страдал бы еще сильнее, так что я не знаю, наконец, куда мне уйти и что мне сделать с этим человеком. Вот какое впечатление производит на меня и на многих других музыка этого сатира.

И заметьте, - как сильно в нем указанное мною сход­ство, какой чудесной силой он обладает! Я уверен, что никто из вас не знает истинной природы Сократа, но так как я начал говорить о нем, то постараюсь ясно изобра­зить его перед вами. Обратите внимание на то, как стра­стно Сократ ищет дружбы тех, кто отличается красотой, и каким невеждой он выставляет себя, - свойства сильно напоминающие силенов. Однако, друзья мои, это только внешняя форма, в которую он облечен подобно одной из статуй силена; если же вы заглянете в глубь его души, вы найдете там удивительную умеренность и мудрость. Одна красота не имеет в его глазах значения; он ставит ниже, чем кто-либо мог подумать, всякие внешние каче­ства, будет ли это красота, богатство, слава, или что-либо иное, с чем толпа поздравляет обладателя. Он ни во что не ставит все эти отличия, да и нас, для которых они имеют цену; живя среди людей, он обращает свою иро­нию на все, чем восхищаются они. Но я не знаю, видел ли кто-либо из вас тот божественный образ, который скрыт в нем и который обнаруживается, когда он быва­ет откровенен и серьезен. Я видел этот образ, и он так высоко прекрасен, в нем столько божественного и чу­десного, что всякое приказание Сократа, конечно, должно быть исполняемо, как веление божества.

Сократа можно восхвалять за множество других, в высшей степени удивительных свойств, хотя все они по­рознь встречаются и у других людей. Но что необыкновенно в Собрате, так это то, что он ни на кого не похож, что он выше всякого сравнения с остальными людьми, жившими в прежние времена или живущими теперь. Можно думать, что Брасид и другие лица походят на Ахиллеса. Перикл заслуживает сравнения с Нестором и Антенороом; найдутся, вероятно, и другие жившие в то или другое? время достойные лица, которых можно срав­нивать друг с другом. Но этот человек, сам по себе, и его речи столь необыкновенны, что никто не найдет ему рав­ного ни в нынешнем, ни в прошлом поколении людей; он может быть только предметом того сравнения, на ко­торое я указал, потому что, действительно, он и его речи напоминают силенов и сатиров. Я забыл обратить ваше внимание в самом начале на то, до какой степени он напоминает своими речами сатиров. В самом деле, когда слушаешь Сократа, то сперва его речь кажется чрезвы­чайно смешной, отдельные его фразы и выражения - гру­быми. Он всегда говорит о медниках, о ремесленниках, выкраивающих или выделывающих кожу; это обычная его манера«, так что весьма возможно, что человек недале­кий или недостаточно проницательный станет смеяться над его речами. Но если углубиться в эти речи и по­стигнуть их смысл, то мы найдем, что они имеют несрав­ненно более глубокое и серьезное значение, чем какая бы то ни была человеческая речь, что они божественны, что они предоставляют уму бесчисленное множество совершеннейшую: образов, указывают ему высокие цели или, лучше сказать, направляют его к тому, что всякий, кто ищет высокопрекрасного и доброго, должен считать необходимым для того, чтобы его поиски увенчались успехом. Вот за что, друзья мои, я прославляю Сократа". Этот "силен" был одним из самых страшных против­ников софистов, с которым когда-либо приходилось им сталкиваться. Но это - слабая похвала тому, чье имя впоследствии стало наиболее славным в Пантеоне человечества, -тому, кто придал новый толчок человеческой мысли и оставил в наследие людям, великий пример героической жизни, посвященной истине и запечатлен­ной мученичеством.

Все в Сократе замечательно - наружность, нравствен­ная физиономия, его положение, цели, метод исследова­ния, жизнь и смерть. К счастью, в сочинениях Платона и Ксенофонта характер и Стремления Сократа очерчены с такой ясностью, хотя, вероятно, и не без некоторых при­крас, что можно вполне ощутить всю притягательную силу этой личности.

Сократ родился в 469 году до Р.Х., от Софрониска, скульптора, и Фенареты, повивальной бабки. Родители его, хотя и были бедны, но смогли дать Сократу кой-какое образование. Он также обучался и искусству своего отца, но, судя потому, как скоро он оставил эти занятия, види­мо не очень успешно. Предание приписывало резцу Со­крата группу граций, которая в течение многих столе­тий находилась среди сокровищ Акрополя, но сейчас уже невозможно установить, действительно ли она была из­ваяна Сократом. Диоген Лаэртский полагал, что образо­вание Сократу дал богатый афинянин Критон, который был настолько очарован Сократом, что для обучения уго­ворил его покинуть мастерскую отца. Впоследствии этот Критон стал почтительнейшим учеником этого гени­ального человека.

Не имеет большого значения у кого учился Сократ: у Архелая или у Анаксагора. Имеется только свидетель­ство самого Сократа, что он рано стал изучать физику, к которой поначалу испытывал удивительную страсть, но затем, однако, совершенно разочаровался в этой науке и даже объявил само занятие ею "безумным". Также не­ясно, учился ли Сократ красноречию у кого-либо из со­фистов (например, у Продика), - все имеющиеся на этот счет сведения противоречат тому месту у Ксенофонта, где Сократ заявлял: "Вы презираете меня, потому что я принужден черпать свою философию из своего собствен­ного ума, тогда как вы платите деньги за свое обучение Протагору, Горгию, Продику и многим другим". Конечно, если кто-либо и имел право на оригинальность, то это Сократ; он ни у кого не заимствовал своей философии. Он пошел по новому пути. Вместо того, чтобы объяс­нять бытие Вселенной, он всегда жаждал света, который бы осветил ему в этой Вселенной лишь его собствен­ную стезю.

Сократ не начинал учить до той поры, пока сам не достиг зрелых лет. Сохранилось мало сведений о собы­тиях его жизни с того времени как он оставил мастерс­кую отца и до выступления его впервые в качестве учи­теля. Одно из немногочисленных свидетельств касает­ся его брака с Ксантиппой и последовавших затем се­мейных ссор. Жена родила Сократу троих детей. Ее взбалмошенный нрав и равнодушие, с которым Сократ выно­сил его, вошли в пословицу. Так, благодаря своему мужу, Ксантиппа стала личностью исторической, а ее имя - си­нонимом сварливой женщины. Объясняя в шутку свои выбор, Сократ говорил, что "все желающие сделаться искусными наездниками выбирают самых горячих ло­шадей, и если они могут обуздать их, то в них является уверенность, что они справятся и с другими лошадьми. Таким образом и я, желая жить среди людей и вести с ними беседы, выбрал себе в жены эту женщину, в твер­дом убеждении, что если я сумею ужиться с ней, то буду в состоянии переносить столкновения и со всеми дру­гими людьми".

Прежде чем посвятить себя делу учения, Сократу при­шлось участвовать в трех битвах, и в каждой из них он отличился. После первой битвы ему за храбрость была присуждена награда, но он отказался от нее в пользу Алкивиада, полагая, что последнего она может поощерить к дальнейшим подвигам. О том как он жил во время этих походов ходит несколько забавных анекдотов. Согласно им, всю суровую зиму, когда лед и снег толстым слоем покрывали землю, Сократ ходил боси­ком, в легкой одежде, а однажды он простоял в течение двух часов перед лагерем на одном и том же месте, погруженный в размышление. У Платона в диалоге "Пир" есть прекрасный рассказ Алкивиада о том, как проводил Сократ время в походе, вот он:

"Одно время мы были с ним соратниками и жили вместе в лагере перед Потидеей. Здесь Сократ превзо­шел своей выносливостью не только меня, но и всех других; когда у нас, как случается в походе, оказывалось мало съестных припасов, никто не мог в такой степени терпеть голод, как Сократ, но когда провизии было много, то, по-видимому, он один только с наслаждением ел по­ходную пищу. Он никогда не пил много по собственной воле, но когда его принуждали к тому, то и здесь он оста­вался победителем, хотя он менее всех привык пить. Но, что всего более удивительно, никто ни разу не видал Сократа пьяным ни тогда, ни когда-либо в другое время. Среди зимы, (а зимы там чрезвычайно суровы) он спо­койно переносил невероятные невзгоды; так, между про­чим, во время нестерпимо жестоких морозов, когда никто не оставлял своей палатки, а если и оставлял, то не иначе, как тщательно закутавшись, подложив под подошвы шерсть и обернув ноги шкурами, в это время Сократ ходил в том же плаще, который он обыкновенно носил, и по льду шел босиком с меньшим трудом, чем те, кото­рые так деликатно обращались со своими ногами. Сол­даты в этом случае видели с его стороны желание посмеяться над недостатком в них выдержки. Стоит рассказать обо всем, что делал и что выносил этот мужественный человек во время похода.

Однажды видели, как он стоял рано утром на одном и том же месте, погруженный в размышление, и так как, казалось, он не в состоянии был разъяснить себе пред­мета своих дум, то он продолжал стоять, как бы вопрошая себя и беседуя с собой. Когда настал полдень, солда­ты, увидев его, заметили про себя: "Сократ стоит здесь и думает с самого утра". Наконец, сюда же пришли ионий­цы в числе нескольких человек; они поужинали, и так как было лето, то, принесли одеяла, легли спать на откры­том воздухе, а между тем Сократ, как они заметили, всю ночь продолжал стоять на своем месте до утра, но когда взошло солнце, он приветствовал его молитвой и ушел.

Я не могу умолчать о том, каков был Сократ в битвах. Во время той битвы, после которой полковод­цы решили дать мне награду за храбрость, Сократ был единственным спасителем моей жизни; когда я, буду­чи ранен, упал, он стоял подле меня и охранял от не­приятеля и меня самого, и мое оружие. Я просил пол­ководцев назначить награду ему, как наиболее дос­тойному. И ты, о Сократ, не можешь отрицать того, что когда полководцы, думая почтить лицо моего звания, решили дать мне награду, то ты гораздо сильнее, чем полководцы, желал, чтобы эта слава досталась не тебе, а мне.

Но надо было видеть, какое зрелище являл собой Сократ, когда при Делиуме наша армия потерпела по­ражение и обращена была в бегство. Я был в это время в кавалерии, а он был пеший, в тяжелом воору­жении. После полного поражения наших войск, он и Лахес отступали вместе; я случайно встретился с ними и ободрял их, обещая не оставлять их. Так как я был на коне и, следовательно, не особенно беспокоился о своем собственном положении, то я мог лучше на­блюдать, чем при Потидее, прекрасное зрелище, кото­рое представлял в этом случае Сократ. Как заметно превосходил он Лахеса присутствием духа и отвагой! Твое изображение Сократа, о Аристофан, давало не совсем неверное понятие о нем в тот момент, когда он шел, бросая по сторонам взгляды, сохраняя величе­ственный и невозмутимый вид и смотря спокойно на друзей и на врагов, так что для всякого видно было даже издали, что тот, кто попробовал бы напасть на него, встретил бы с его стороны отчаянное сопротив­ление. Он и его спутник отступили таким образом в безопасности, между тем как тех, которые обратились в бегство, преследовали и убивали; ясно, что на людей, которые держат себя так, как Сократ, никто не реша­ется напасть, даже если бы они и потерпели пораже­ние".

Теперь остановимся на общественной деятельнос­ти Сократа. Учение его носит преимущественно эти­ческий характер, но при этом очень понять насколько оно практично. Превыше всего в жизни Сократ це­нил добродетель, и от людей он требовал, чтобы они мужественно и без колебаний соблюдали справедли­вость, так как только она может доставить им истин­ное счастье. Он утверждал, что одни лишь несправед­ливые люди несчастливы. Был ли он сам добродете­лен, был ли он счастлив? Вопрос этот уместен, и на него следует дать ответ.

Будучи избран пританом¹, Сократ выказал еще боль­шее мужество, чем в качестве простого солдата. Он обладал той нравственной отвагой, которая не стра­шится ни смерти, ни общественного мнения. Он явля­ет собой почти единственный в истории пример че­ловека, который одинаково презирал и тиранию лич­ности, и тиранию буйной и властной толпы. Так во время правления Тридцати тиранов² Сократу и еще четверым гражданам Афин было приказано привезти с Саламина, укрывшегося на родине саламинца Леога, для того, чтобы казнить его.

¹ Притаи - выборная должность в Древней Греции, в функ­цию притонов входило созыв и ведение народного собрания, под­готовка заключений, ведение переговоров, прием послов, подсчет суточных..

² Тридцать тиранов - режим неограниченной власти и тер­рора, установленный в Афинах после поражения их в Паломни­ческой войне, 30-ю олигархами с 404 по 402 г до н.э.

Сократ решительно отказался исполнять подобное поручение. В "Аполо­гии Сократа" Платон приводит слова, сказанные Со­кратом по этому поводу: "Как ни сильно было это правительство, а меня оно не испугало настолько, что­бы заставить совершить несправедливость. Когда выш­ли мы из Тола¹, четверо из нас отправились на Саламин и привезли Леонта, а я отправился к себе домой. Возможно меня бы за это казнили, если бы это прави­тельство не пало в скором времени".

¹ Тол (Толос) - архитектурное Сооружение круглой формы с колонным залом внутри или без него, использовалось в культо­вых и общественных целях. В Афинах в Толосе заседали и корми­лись за общественный счет притоны.

Но тогда, когда Сократ единственный раз занял го­сударственную должность притана, ему пришлось не только еще раз проявить гражданское мужество, но и противостоять и шумной толпе. Народное собрание Афин состояло из 500 членов, которые избирались де­сятью трибами. В течение 35 или 36 дней члены каж­дой трибы по очереди председательствовали и назы­вались пританами. Из 50 пританов 10 председатель­ствовало каждые семь дней, а один из этих десяти пользовался высшей властью и назывался эпистатом. Он вносил дела на обсуждение народного собрания, ставил вопросы на голосование, следил за подачей го­лосов, и вообще руководил деятельностью собрания. Но он пользовался своей властью только один день; и на этот день ему вверялись ключи от цитадели и от сокровищницы республики.

Сократ оказался назначен эпистатом в тот день, когда предстояло вынести несправедливый приговор 10 стратегам, обвиняемым в том, что они после битвы при Аргинусских островах не похоронили тела уби­тых. Погребение убитых считалось у афинян священ­ной обязанностью - в противном случае тени непогребенных, согласно верованию, блуждали в течение ста лет по берегам Стикса. Однако, на этот раз силь­ная буря, начавшаяся сразу после битвы, помешала исполнить необходимый обряд. Тогда было принято решение оставить на месте битвы нескольких млад­ших офицеров (таксиархов) с приказом исполнить эту священную обязанность, но продолжавшаяся силь­ная буря сделала выполнение приказа невозможным. Вот поэтому командующие афинской эскадрой и были преданы суду. В свое оправдание они представили свидетельство кормчих, показавших, что буря действи­тельно не давала возможности похоронить убитых. Кро­ме того, стратеги сослались и на то, что оставили, вме­сто себя, таксиархов, так что на них и должна была пасть вина, если только в данном случае можно было кого-либо винить. Все это оказало воздействие на на­род, и он уже был готов проголосовать за оправда­тельный приговор. Но обвинители потребовали отло­жить заседание, под предлогом наступления сумерек, которые якобы делали затруднительным подсчет по­данных голосов. Между тем, было сделано все воз­можное для того, чтобы возбудить против стратегов народ. В суд были приглашены родственники погиб­ших, сетования и печальный вид которых производили сильное впечатление на собрание. И тогда послыша­лись предложения решить судьбу всех подсудимых общим голосованием одного вопроса: правильно или нет поступили стратеги, не подобрав тела убитых? Если бы большинство высказалось за отрицательный ответ на этот вопрос, то всех подсудимых ожидала смертная казнь с конфискацией имущества. Однако, по закону нельзя было осудить всех одним общим голосовани­ем. И пританы, во главе с Сократом, отказались выне­сти на голосование вопрос в такой незаконной поста­новке. Народ пришел в ярость и потребовал, чтобы те, кто противится его воле, также были преданы суду.

Пританы стали колебаться и, наконец, уступили, но Сократ остался тверд и не побоялся угроз толпы. Он осознавал, что находится в этом собрании для того, чтобы служить делу справедливости, и не желал быть орудием неправды. Вот так выражены его мысли Платоном в "Апологии Сократа": "Когда ораторы готовы были обвинить меня и отдать под стражу, да и вы сами, афиняне, этого требовали и кричали, я думал о том, что мне скорее следует, несмотря на опасность, стоять на стороне закона и справедливости, чем из страха перед тюрьмой или смертью быть заодно с вами, так как ваше решение несправедливо". Вследствие отказа Сократа, вопрос так и не был вынесен на голо­сование, а заседание народного собрания было отло­жено. На следующий день эпистат и пританы смени­лись, и стратеги, не сумевшие скрыться, были осужде­ны и преданы казни.

Не стоит, однако, думать, что общественная деятельность Сократа ограничилась лишь исполнением возложенных на него государственных обязанностей, скорее наоборот, глав­ная часть этой деятельности проходила там, где кипела го­родская жизнь - на улицах, базарных площадях, в местах общественных прогулок. И лишь только Сократ появлялся на площади, он сразу же обращал на себя внимание. Его неуклюжая фигура, его нравственные качества, его чарую­щая речь возбуждали всеобщее любопытство. Он стал из­вестен каждому гражданину Афин. Кто не слышал его? Кому не доставляла удовольствие его неподражаемая ирония? Кто не видел, как сбивал он спесь с какого-нибудь возомнивше­го о себе невесть что умника? Сократ был страшным про­тивником для всех тех, кто считал себя мудрецом на том лишь основании, что умеет говорить без запинки, а таких предостаточно во все времена. Сам же он постоянно повто­рял, что ничего не знает. Если же кто-либо мнил себя знато­ком в том или ином отношении, в особенности, если это подтверждала поклонявшаяся ему толпа, Сократ непременно подходил к нему и, сознаваясь в своем собственном невежестве, просил научить его. Восхищенный таким по­корным слушателем, учитель начинал беседу. Но вот ему предлагался вопрос; и он, ничего не подозревая, соглашался сначала с каким-либо вполне очевидным положением, а за тем и с выводом из него, почти столь же очевидным; но с этого момента он погиб. С помощью сильной логики, тон кого остроумия и иногда смелых софизмов создава­лась сеть, из которой "знатоку" уже не суждено было выпутаться. Он приходилось признавать, что его соб­ственные положения приводят к чудовищным выво­дам, и, в результате, отказываться от своих взглядов, хотя он при этом и не понимал в чем заключалась его ошибка. Смех собравшихся слушателей свидетель­ствовал о полном поражении "знатока". Перед ним же стоял невозмутимо спокойный его противник, ко­торый как будто нисколько и не желал поставить его в смешное положение. Смущенный, но все еще не признавая себя побежденным, "знаток" удалялся с поля "брани", негодуя на самого себя, но еще более на свое­го коварного противника.

Отсюда отчасти понятно, почему Сократа ошибоч­но принимали за софиста. От софистов он, однако ,отличался постоянным стремлением к одной и той же цели. Тогда как софисты не допускали возможно­сти существования всеобщей и объективной истины ,Сократ, побивая своих противников иронией, шуткой, а иногда и софизмами, хотел только одного – открыть эту истину. Истина всегда была его целью, - даже в самые легкомысленные моменты его жизни.

Вышеописанные препирательства ежедневно проис­ходили в Афинах, и, несомненно, благодаря им Сократ и приобрел широкую известность, побудившую Аристофа­на изобразить его в качестве софиста в комедии "Обла­ка".

Понятно, что для своих противников Сократ был ненавистнейшим оппонентом. Никто не защищен был от его нападок. Если кто-либо воображал, что он что-нибудь знает, то ему уже невозможно было ускольз­нуть от Сократа. Вот как рассказывал об этом сам Сократ, в "Апологии Сократа" Платона. Сначала Со­крат описал те чувства, которые он испытал, когда ус­лышал, что Аполлон признал его мудрейшим из лю­дей. Он не в состоянии был понять этого. Убежден­ный, что он ничего не знает, но не осмеливаясь счи­тать ложью слова бога, Сократ пришел в смущение. "Долго недоумевал я, что же бог хотел сказать, потом весьма неохотно прибегнул к такому способу реше­ния: пошел я к одному из тех людей, которые слывут мудрыми, думая что уж где - где, а тут я скорее всего опровергну прорицание, объявив оракулу: "Вот этот мудрее меня, а ты меня назвал самым мудрым". Но когда я присмотрелся к этому человеку, - называть его по имени нет никакой надобности, скажу только, что тот, наблюдая которого, я составил такое впечатление, был одни из государственных людей, афиняне, - так вот я, когда побеседовал с ним, решил, что этот чело­век только кажется мудрым и многим другим людям, особенно самому себе, но на самом деле не мудр. По­том я попробовал показать ему, что он только мнит себя мудрым, а на самом деле этого нет. Из-за того-то и сам он, и многие из присутствовавших возненавиде­ли меня. Уходя оттуда, я рассуждал сам с собою, что этого-то человека я мудрее, потому что мы с ним, по­жалуй, оба ничего хорошего и дельного не знаем, но он, не зная, воображает, будто-то что-то знает, а я если уж не знаю, то и не воображаю. На такую-то малость, ду­мается мне, я буду мудрее, чем он, раз я коли ничего не знаю, то и не воображаю, будто знаю. Оттуда я пошел к другому, из тех, которые казались мудрее первого, и увидел то же самое: и здесь возненавидели меня и

сам он, и многие другие. После стал я уже ходить подряд. Замечал я, что делаюсь ненавистным, огорчал­ся и боялся этого, но в то же время мне казалось, что слова оракула необходимо ставить выше всего.

Чтобы понять смысл прорицания, надо было обой­ти всех, кто слывет знающим что-либо. И, клянусь со­бакой, афиняне, должен вам сказать правду, я вынес вот какое впечатление: те, что пользуются самой боль­шой славой, показались мне, когда я исследовал дело по указанию бога, чуть ли не лишенными всякого ра­зума, а другие, те, что считаются похуже, напротив, бо­лее им одаренными....

После государственных людей ходил я к поэтам - и к трагическим, и к дифирамбическим, и ко всем про­чим, - чтобы хоть тут уличить себя в том, что я неве­жественнее их. Брал я те из их творений, которые, как мне казалось, всего тщательнее ими обработаны, и спра­шивал у них, что именно они хотели сказать, чтобы, кстати, научиться от них кое-чему. Стыдно мне, афиня­не, сказать вам правду, а сказать все-таки следует. Одним словом, чуть ли не все там присутствовавшие лучше могли бы объяснить творчество этих поэтов, чем они сами. Таким образом, и о поэтах я узнал в короткое время, что не благодаря мудрости могут они творить то, что творят, благодаря некой природной спо­собности, как бы в исступлении, подобно гадателям и прорицателям; ведь и эти тоже говорят много хоро­шего, но совсем не знают того, о чем говорят....

Наконец, пошел я к тем, кто занимается ручным трудом. Я сознавал, что сам, попросту говоря, ничего не умею, зато был уверен, что уже среди них найду таких, кто знает много хорошего. Тут я не ошибся; в самом деле, они умели делать то, чего я не умел, и в этом были мудрее меня. Но, афиняне, мне показалось, что их промах был в том же, в чем и у поэтов; от

того, что они были хорошими мастерами, каждый из них считал себя самым мудрым также и во всем про­чем, даже в самых важных вопросах, и это заблужде­ние заслоняло собою ту мудрость, какая у них была; так что, желая оправдать слова оракула, я спрашивал себя, чтобы я для себя предпочел: оставаться ли таким, как есть, и не быть ни мудрым их мудростью, ни неве­жественным их невежеством, или же, как они, быть и мудрым, и невежественным. И я отвечал самому себе и оракулу, что лучше уж мне оставаться как есть.

Из-за этой самой проверки, афиняне, с одной сторо­ны, многие меня возненавидели так, что сильнее и глуб­же и нельзя ненавидеть, от чего и возникло множе­ство наветов, а с другой стороны, начали мне давать прозвание мудреца, потому что присутствовавшие каж­дый раз думали, будто если я доказываю, что кто-то в чем-то не мудр, то сам я в этом весьма мудр".

Несмотря на нравственность и добродушие, Сократ , однако, не любил сельскую жизнь. Правда эта его нелюбовь не отвращение, вызываемое "идиотизмом сельской жизни", а скорее просто безразличие. Так в диалоге Платона "Федр", отвечая на замечание Федра, что Сократ не знаком даже с окрестностями Афин, он объяснил это таким образом: "Извини меня, добрый мой друг, я ведь любознателен, а местности и деревья ничему не хотят меня научить, не то что люди в горо­де". Его можно было встретить там, где собирались горожане. Он был готов рассуждать со всяким, но ни с кого не спрашивал за это денег. Он не читал лекций, но просто беседовал. Он не писал никаких книг, а толь­ко рассуждал. Собственно говоря, он не создал фило­софской школы; он даже не дал систематического изложения своего учения. К так называемой школе Сократа принадлежали многие его восторженные по­читатели, которые обыкновенно толпились вокруг Со­крата повсюду, где бы он ни появлялся, старались как

можно чаще беседовать с ним и разделяли с ним его основные принципы. Трудно сказать, когда Сократ ос­тавил профессию скульптора, но известно, что его зре­лые годы, а также и последняя пора его жизни были посвящены исключительно возложенной им на себя задаче учения других, заставившей его отказаться от всяких занятий, общественных и частных, от всяких попыток составить себе состояние. Нельзя оставить без внимания его деятельность в качестве учителя, хотя он сам не любил, чтобы его называли этим име­нем. Он имел обыкновение вести разговоры, беседо­вать. Рано по утру посещал он места общественных прогулок, гимназии, где происходили физические уп­ражнения, а также и школы для обучения юношества. Его видели на базарной площади в те часы, когда она была переполнена народом, среди шалашей и столов, на которых выставлены были на продажу товары; так проводил он обыкновенно весь день. Он беседовал со всяким, кто только обращался к нему, с юношей и стар­цем, с богачей и бедняком, причем заботился, чтобы его могли слышать все стоявшие вокруг него; он ни­когда не спрашивал и не принимал денежного вознаг­раждения, не делал никакого различия между лицами, желавшими беседовать с ним, никогда не отказывался вступить в разговор с кем бы то ни было, и рассуж­дал со всеми об одних и тех же общих вопросах. Так как слушать его было приятно, любопытно и назида­тельно, то некоторые лица приняли за обыкновение сопровождать его в качестве слушателей или просто спутников. Эти-то лица, составлявшие случайную толпу, и назывались обыкновенно его учениками, хотя ни он,* ни его личные друзья никогда не употребляли для обо­значения своих взаимных отношений слов учитель и ученик. По-видимому, ни в Афинах, ни в другом ка­ком-либо городе Греции, никто не выполнял с таким постоянством и так запросто роли общественного оратора - наставника. Благодаря такому особенному образу жизни, Сократ влиял своими беседами на ог­ромную массу людей и приобрел личную известность. Наряду с немногими друзьями и почитателями, а так­же с теми, в ком он возбуждал некоторый умствен­ный интерес, у него было в то же время и много лич­ных врагов. Вероятно, последнее обстоятельство и было причиной того, что он, как представитель философии и диалектик, служил предметом нападок для Аристофа­на и других сатирических писателей.

Сократ был странствующим рыцарем философии; не разбирая, кто был его противник, он всегда был го­тов сразиться за освобождение какой-либо истины из под власти предрассудка. Тем не менее главными врагами его были софисты. Никогда не упускал он случая вступить с ними в спор. Он побивал их соб­ственным их оружием и становился на их же почву. Тактика софистов была ему хорошо известна; он знал их сильные и слабые стороны. Подобно им, он ознако­мился с физикой, изучая древних мыслителей, и подоб­но им он нашел, что доктрины этих мыслителей не дают достоверного знания. Но, в отличие от софистов, он не остановился на скептицизме, он не утверждал, что так как истина не дается нам, то она - призрак. Нет; после неудачных попыток овладеть тайнами внеш­него мира, он обратил внимание на мир внутренний. Место физики заняла у него мораль. Неудача, кото­рую он потерпел, изучая явления природы, не поколе­бала в нем уверенности в существовании неоспори­мых нравственных истин, к которым совесть приковы­вала его внимание с неодолимой силой. Мир чувства может быть изменчивым и обманчивым, но голос со­вести, полагал Сократ, не может обманывать. Углубив­шись в самого себя, он нашел, что существуют извес­тные истины, не подлежащие никакому оспариванию, и их он противопоставил скептицизму софистов. Нравственные принципы составляли для него ту скалу, на которую он был выброшен после бури. Здесь он чув­ствовал себя в безопасности. С высоты этой скалы он мог обозревать мир и изучать свои отношения к нему.

Так протекала его жизнь. Достигнув преклонного возраста, он должен был защищаться от обвинений в нечестии и безнравственности. Он предстал перед судом и был осужден.

Суд и осуждение Сократа невольно возбуждают не­годование против афинян, достаточно вспомнить о характере этого великого человека, добродетели кото­рого производят такое сильное впечатление на вооб­ражение. Однако, во имя объективности, постараемся быть осторожными, прежде чем вынести окончатель­ный приговор. Афиняне были ветренны, легковерны и жестоки; человеческая толпа всегда такова. Но невоз­можно допустить, что они или какой-нибудь иной на­род осудили бы Сократа, если бы смотрели на него так, как смотрим на него мы. Но дело в том, что Со­крат вовсе не казался афинянам тем, кем он пред­ставляется нам. Они видели в нем всего лишь вред­ного человека, а потому и осудили его.

Великий человек непонятен своим современникам. Он может быть оценен только равными ему, а этих равных так мало. Его слава растет лишь в потомстве, потому что увеличивается число таких же великих людей, способных оценить его. Помимо этого, великий человек неизбежно является реформатором в том или другом направлении. Но всякий реформатор должен бороться с существующими предрассудками и глубо­ко таящимися пристрастиями. Для того, чтобы проло­жить себе путь, реформатор должен предварительно очистить его от загромождающего мусора. Поэтому он все время оказывается в оппозиции к своим современникам, он задевает их интересы. Ослепленные предрассудками и страстями, люди не замечают пре­восходства того, кому они оказывают сопротивление; оттого-то, как прекрасно сказал Гейне, "где великий человек открывает свои мысли, там и Голгофа".

Ход история подтверждает, что все реформаторы -мученики. Поэтому, хотя осуждение Сократа и кажет­ся великой неправдой, делом ужасным, но в глазах афинян оно имело такое же значение, как изгнание Эмпедокла или осуждение Протагора. Намерения Со­крата могли быть совершенно безупречны, но его дей­ствия и суждения носили для афинян вызывающий характер. Он навлек на себя ненависть партии и пал жертвой этой ненависти. В наше время нельзя не при­знать чистоту его намерений, но он и не стоит в оппо­зиции к нам. Теперь легко прощать Сократу все, что может показаться всего лишь ошибкой с его стороны, так как ошибка эта не затрагивает наших интересов. Но в совершенно ином положении были афиняне. Сократ раздражал их. Он ненавидел всякого рода не­правду и никогда не упускал случая изобличать ее. Человек, критикующий свой век, всегда должен быть готовым поплатиться за это. Сократ же не скрывал свое мнение и всегда порицал открыто и смело.

Но, видимо, более всего он раздражал афинян тем нескрываемым негодованием, с которым он всегда го­ворил о том, как легко люди признают себя способны­ми к делу управления. Только мудрые, утверждал Со­крат, способны управлять, но их немного. Управление есть наука и наука трудная. Управлять государством несравненно труднее, чем рулем корабля, но, тем не менее, люди, которые не вверили бы своей жизни ко­раблю, не имеющему опытного кормчего, не только вверяются государству, лишенному опытного правите­ля, но даже сами стараются сделаться правителями. Этого было достаточно для обвинения Сократа; недоставало только надлежащего предлога, и он скоро был найден в безбожии. Защитники его, и древние, и со­временные, утверждали, что он не виновен в безбо­жии; Ксенофонт даже "удивлялся", что такое обвине­ние могло быть принято на веру хотя бы даже на ми­нуту. Но, однако, думается оно было столь же заслу­женно, как и те обвинения, которые взводились на раз­ных других философов. Ведь Сократ дал господствую­щим догматам новое истолкование, несогласное с об­щепринятыми мифологическими верованиями, и это-то и было причиной обвинения его в безбожии.

Какой-то анонимный писатель заметил, что Сократ, признавая религиозные обряды своей страны, отвер­гал господствовавшие суеверия. Так, обряд жертвоп­риношения, настолько простой и естественный, что он легко согласуется с любыми религиозными истинами, должен быть, однако, огражден от явных злоупотреб­лений, к которым его можно свести, - к этому-то и призывал своих соотечественников Сократ. Так, по словам Ксенофонта, "когда он приносил жертву, он не боялся, что она не будет принята потому, что она была скудна по его бедности; жертвуя, по мере своих сил, он не сомневался, что перед лицом богов, он равен тем, которые загромождают весь алтарь своими дорогими приношениями. Сократ всегда признавал несомнен­ной истиной, что божеству наиболее угодна та жертва, которую приносит чистая и благочестивая душа....

Когда он молился, он просил только об одном - что­бы боги ниспослали ему то, что есть благо. Он пола­гал, что только они одни знают, что служит к благу человека. Но тот, кто просит у них или золота, или серебра, или увеличения власти, поступает, по его мне­нию, не умнее того, кто вздумал бы просить послать ему удачу на войне, в игре, или чего-либо подобного. Последствия такой просьбы были бы крайне сомнительны, и даже могут, насколько ему известно, обра­титься к невыгоде просящего".

Однако, та часть народной религии, которая каса­лась веры в прорицания и предсказания оракулов, ставила Сократа в более щекотливое положение. Для него одинаково трудно было и признать без возраже­ний господствующее верование, и выразить его непри­ятие, не подвергая при этом себя опасности. Сократ, желая сколько-нибудь ослабить то великое зло, кото­рое допускала в этом случае религия; сделал, по-ви­димому, все, что мог и то, что в конце концов оказа­лось наилучшим.

"Он утверждал, что прибегать к прорицаниям не­обходимо всем, кто желает с успехом править горо­дом или управлять в своей семье, ибо хотя каждый, как он полагал, мог бы сам избрать себе путь в жиз­ни и собственными усилиями добиться успеха (занимаясь, например, архитектурой, механикой, воен­ным делом, земледелием, надзирая за рабочими, управ­ляя финансами), но боги, тем не менее, благоразумно решили удержать за собой знание того, что представ­ляет, во всех делах, наибольшую важность, и оттого-то, возделав самым старательным образом свою ниву, человек не может знать наверное, кто соберет с нее жатву.

Сократ считал, поэтому, безумными всех, кто припи­сывал успех своих начинаний не Богу, а лишь челове­ческому благоразумию. Однако, он был не лучшего мнения и о тех, кто прибегал к прорицаниям во всех случаях, без разбора, как будто нужно советоваться с оракулом о том, вверить ли колесницу в руки умею­щего или неумеющего править лошадьми, поручить ли управление кораблем искусному или неопытному кормчему.

Он считал также в некотором роде нечестивым делом надоедать богам вопросами о том, что может быть узнано нами, если мы обратим внимание на счет, вес и меру предметов. Человек, казалось ему, обязан ознакомиться с тем, что, по определению богов, доступ­но его уму, и лишь в делах, выходящих за пределы его понимания, он должен обращаться к оракулу: боги всегда готовы сообщить знание тем, которые сделали все, чтобы снискать их благоволение"

Суд над Сократом относится скорее к истории Гре­ции, чем к истории философии. Это был исключитель­но политический процесс. В течение всего суда Со­крат держал себя с достоинством, спокойно, серьезно и трогательно, пожалуй, слегка высокомерно, хотя это было высокомерие мужественной души, боровшейся за истину. Это еще более возвысило его в глазах по­клонников и озлобило противников.

Платон, в то время еще юноша, присутствовал на этом суде и прекрасно описал его в своей "Апологии Сократа". Заключительная речь Сократа, произнесен­ная им после того, как ему уже был объявлен смерт­ный приговор, передана Платоном, как полагают, со­вершенно точно. Приведем отрывки из этой речи:

"Из-за малого срока, который мне осталось жить, афиняне, теперь пойдет о вас дурная слава, и люди, склонные поносить наш город, будут винить вас в том, что вы лишили жизни Сократа, человека мудрого, -Ведь те, кто склонны вас упрекать, будут утверждать, что я мудрец, хотя это и не так. вот если бы вы немно­го подождали, тогда бы это случилось для вас самб* собою: вы видите мой возраст, я уже глубокий старик, и смерть моя близка. Это я говорю не всем вам, а тем, которые осудили меня на смерть. А еще вот что хочу я сказать этим самым людям: быть может, выдумаете, афиняне, что я осужден потому, что у меня не хватило таких доводов, которыми я мог бы склонить вас на свою сторону, если бы считал нужным делать и гово­рить все, чтобы избежать приговора. Совсем нет. Не хватить-то у меня, правда, что не хватило, только не доводов, а дерзости и бесстыдства и желания говорить вам то, что вам всего приятнее было бы слышать: чтобы я оплакивал себя, горевал - словом, делал и го­ворил многое, что вы привыкли слышать от других, но что не достойно меня, как я утверждаю. Однако и тог­да, когда мне угрожала опасность, не находил я нуж­ным прибегать к тому, что подобает лишь рабу, и те­перь не раскаиваюсь в том, что защищался таким об­разом. Я скорее предпочитаю умереть после такой защиты, чем оставаться в живых, защищавшись ина­че. Потому что ни на суде, ни на войне ни мне, ни кому-либо другому не следует избегать смерть любы­ми способами без разбора. И в сражениях часто бы­вает очевидно, что от смерти можно уйти, бросив ору­жие или обратившись с мольбой к преследователям; много есть и других уловок, чтобы избегнуть смерти в опасных случаях, - надо только, чтобы человек ре­шился делать и говорить все что угодно.

Избегнуть смерти не трудно, афиняне, вот что го­раздо труднее - это избегнуть испорченности: она на­стигает стремительнее смерти. И вот меня, человека медлительного и старого, догнала та, что настигает не так стремительно, а моих обвинителей, людей сильных и проворных, - та, что бежит быстрее, - испорченность. Я ухожу отсюда, приговоренный вами к смерти, а мои обвинители уходят, уличенные правдою в злодействе и несправедливости. И я остаюсь при своем наказа­нии, а они при своем. Так оно, пожалуй, и должно быть, мне думается, что это правильно.

А теперь, афиняне, мне хочется предсказать буду­щее вам, осудившим меня. Ведь для меня уже настало то время, когда люди бывают особенно способны к прорицаниям, - тогда, когда им предстоит умереть. И вот я утверждаю, афиняне, меня умертвившие, что тот­час за моей смертью постигнет вас кара тяжелее, кля­нусь Зевсом, той смерти, которой вы меня покарали. Сейчас, совершив это, вы думали избавиться от необ­ходимости давать отчет в своей жизни, а случится с вами, говорю я, обратное: больше появится у вас обли­чителей - я до сих пор их сдерживал. Они будут тем тягостнее, чем они моложе, и вы будете еще больше негодовать. В самом деле, если вы думаете, что умер­щвляя людей, вы заставите их не порицать вас за то, что вы живете неправильно, то вы заблуждаетесь. Такой способ самозащиты и не вполне надежен, и не хорош, а вот вам способ и самый хороший, и самый легкий: не затыкать рта другим, а самим стараться быть как можно лучше...

.....Все же я кое о чем вас попрошу: если, афиняне, вам будет казаться, что мои сыновья, повзрослев, ста­нут заботиться о деньгах или еще о чем-нибудь боль­ше, чем о добродетели, воздайте им за это, донимая их тем же самым, чем я вас донимал; и если они не пред­ставляя собой ничего, будут много о себе думать, уко­ряйте их также, как я вас укорял, за то, что они не заботятся о должном и много воображают о себе, тог­да как сами ничего не стоят. Если вы станете делать это, то воздадите по заслугам и мне, и моим сыновь­ям. '

Но уже пора идти отсюда, мне - чтобы уме­реть, вам - чтобы жить, а что из этого лучше, никому не ведомо, кроме бога".

Все это грандиозно, трогательно и ярко обрисовы­вает характер этого человека. Он утешал своих пла­чущих друзей и кротко упрекал их за сетования на несправедливость приговора. Ни один человек не встречал смерти с таким спокойствием, потому что ни один человек не питал такой сильной веры в то, что смерть есть новое рождение, переход к высшему бытию.

Казнь должна была совершиться на следующий день, но случилось так, что с этого дня начиналось ежегод­ное празднование рождения Аполлона, сопровождав­шееся отправкой на Делос священного корабля с по­сольством. И до тех пор, пока моления не завершались, а священный корабль не возвращался обратно, закон запрещал осквернять город смертной казнь. Сократу пришлось ожидать тридцать дней. Будучи в цепях и ожидая смерти, он провел эти дни в оживленных бе­седах с друзьями и в сочинении стихов. По словам Ксенофонта, "в течение этого времени он жил на гла­зах всех своих друзей, совершенно так же, как и преж­де; но теперь, видя его спокойствие и живость его ума, мы прониклись еще большим уважением к нему". В последний день своей жизни он беседовал с друзьями о бессмертии души. Это беседа легла в основу диало­га Платона "Федон", но приведенные в нем рассуж­дения, по всей вероятности, принадлежат самому Пла­тону. Существует предположение, что предсмертная речь Кира, в "Киропедии" Ксенофонта, вернее переда­ет воззрения Сократа. Однако, вернемся к диалогу Платона. В нем Федон так описал впечатление, про­изведенное на него Сократом в последние дни его жизни: "Я был свидетелем кончины близкого друга, а между тем жалости к нему не ощущал - он казался мне счастливцем, я видел поступки и слышал речи счастливого человека! До того бесстрашно и благо­родно он умирал, что у меня даже явилась мысль, буд­то и в Аид он отходит не без божественного предоп­ределения и там, в Аиде, будет блаженнее, чем кто-либо иной. Вот почему особой жалости я не ощущал -вопреки всем ожиданиям, - но вместе с тем философ­ская беседа (а именно такого свойства у нас шли разговоры) не доставила мне привычного удовольствия. Это было какое-то совершенно небывалое чувство, какое-то странное смешение удовольствия и скорби -при мысли, что он вот-вот должен умереть". Затем, Федон, передав подробно беседу о бессмертии души, описал конец этой славной жизни языком вполне до­стойным ее:

"С этими словами он поднялся и ушел в другую комнату мыться. Критон пошел следом за ним, а нам велел ждать. И мы ждали, переговариваясь и разду­мывая о том, что услышали, но все снова и снова воз­вращались к мысли, какая постигла нас беда: мы слов­но лишались отца и на всю жизнь оставались сирота­ми. Когда Сократ помылся, к нему привели сыновей у него было двое маленьких и один побольше; при­шли и родственницы, и Сократ сказал женщинам не­сколько слов в присутствии Критона и о чем-то рас­порядился, а потом велел женщинам с детьми возвра­щаться домой, а сам снова вышел к нам.

Было уже близко к закату: Сократ провел во внут­ренней комнате много времени. Вернувшись после мытья, он сел и уже больше почти не разговаривал с нами. Появился прислужник Одиннадцати¹ и, ставши против Сократа, сказал: "Сократ, мне, видно, не при­дется жаловаться на тебя, как обычно на других, кото­рые бушуют и проклинают меня когда я, по приказу властей, объявляю им, что пора пить яд. Я уже и рань­ше за это время убедился, что ты самый благородный, самый смирный и самый лучший из людей, какие ког­да-нибудь сюда попадали. Теперь я уверен, что ты не* гневаешься на меня. Ведь ты знаешь виновников и на них, конечно, и гневаешься. Ясное дело, тебе уже понятно, с какой вестью я пришел. Итак, прощай и постарайся как можно легче перенести неизбежное. Тут он заплакал и повернулся к выходу....