Одиннадцать - ежегодно избиравшиеся надзиратели над тюрьмами в количестве одиннадцати человек.

....Тогда Критон кивнул рабу, стоявшему неподале­ку. Раб удалился, и его не было довольно долго; потом он вернулся, а вместе с ним вошел человек, который держал в руке чашу со стертым ядом, чтобы поднес­ти Сократу. Увидев этого человека, Сократ сказал: "Вот и прекрасно, любезный. Ты со все этим знаком

- что же мне надо делать?" - "Да ничего", - отвечал тот,

- "просто выпей и ходи до тех пор, пока не появится тяжесть в ногах, а тогда ляг. Оно подействует само".

С эти словами он протянул Сократу чашу. И Со­крат взял ее с полным спокойствием - не задрожал, не побледнел, не изменился в лице, но по всегдашней своей привычке, взглянул на того чуть исподлобья и спросил: "Как, по-твоему, этим напитком можно сде­лать возлияние кому-нибудь из богов или нет?" Мож­но ли употребить его для жертвенного возлияния или нет?" - "Мы стираем ровно столько, Сократ, сколько надо выпить". - "Понимаю", - сказал Сократ, - "но мо­литься богам и можно и нужно - о том, чтобы пересе­ление из этого мира в иной было удачным. Об этом я и молю, и да будет так".

Договорив эти слова, он поднес чашу к губам и выпил до дна - спокойно и легко.

До сих пор большинство из нас еще как-то удер­живалось от слез, но, увидев, как он пьет и как он вы­пил яд, мы уже не могли сдержать себя. У меня само­го, как я не крепился, слезы лились ручьем. Я закрыл­ся плащом и оплакивал самого себя - да! не его я оплакивал, но собственное горе - потерю такого друга! Критон, еще раньше моего разразился следами и под­нялся с места. А Аполлодор, который и до того плакал, не переставая, тут зарыдал и заголосил с таким отча­янием, что всем надорвал душу, всем, кроме Сократа. А Сократ промолвил: "Ну что вы, что вы, чудаки! Я для того главным образом и отослал отсюда женщин, что­бы они не устроили подобного бесчинства, - ведь меня учили, что умирать должно в благоговейном молча­нии. Тише, сдержите себя!"

И мы застыли и перестали плакать.

Сократ сперва ходил, потом сказал, что ноги тяже­леют, и лег на спину: так велел тот человек. Когда Сократ лег, он ощупал ему ступни и голени и спустя немного еще раз. Потом сильно стиснул ему ступню и спросил, чувствует ли он. Сократ отвечал, что нет. После этого он снова ощупал ему голени и, понемногу ведя руку вверх, показывал нам, как тело стынет и ко­ченеет. Наконец прикоснулся в последний раз и ска­зал, что, когда холод подступит к сердцу, он отойдет.

Холод добрался уже до живота, и тут Сократ рас­крылся - он лежал закутавшись, - и сказал (это были его последние слова): "Критом, мы должны Асклепию¹ петуха. Так отдайте же, не забудьте". - "Непременно", - отозвался Критон, - "не хочешь ли еще что-нибудь сказать"?

На этот вопрос ответа уже не было. Немного спус­тя он вздрогнул, и служитель открыл ему лицо: взгляд Сократа остановился. Увидев это, Критон закрыл ему рот и глаза. Таков был конец нашего друга, человека -мы вправе это сказать - самого лучшего из всех, кого нам довелось узнать на нашем веку, да и вообще са­мого разумного и самого справедливого".

' Асклепий - бог врачевания в Древней Греции, выздоравлива­ющий приносил обычно ему в жертву петуха. Сократ, в данном случае, полагал, что смерть для его души - выздоровление и ос­вобождение от. земных невзгод.

Так погиб этот великий и превосходный человек, этот мученик философии. Трудно что-либо добавить к уже изложенному. Завершая рассказ о жизни Сократа, приведем еще заключительное слово о нем Ксенофонта, который питал к своему учителю нежную лю­бовь и выразил ее в прекрасной форме:

"Что касается меня, то воистину я знал его таким, каким изобразил его. Он был настолько благочестив, что ничего не предпринимал без соизволения богов; настолько справедлив в отношении людей, что нико­му ни причинил ни малейшего зла, но, напротив, делал очень много добра всем, кто только имел с ним дело. Воздержанный и целомудренный, он никогда не нару­шал правил приличия и скромности ради удовлетво­рения своих страстей. Он был так мудр, что никогда не ошибался в оценке добра и зла и для того, чтобы правильно отличить одно от другого, не нуждался в посторонней помощи. Он рассуждал со строгой пра­вильностью не только об этом, но и о всяком другом предмете и при этом умел как бы заглянуть в душу человека и выбрать самый подходящий момент для порицания порока или для возбуждения любви к доб­родетели. Убедившись во всех этих совершенствах Сократа, я никогда не перестану считать его самым добродетельным и самым счастливым из всех людей. Если же найдется человек, склонный думать иначе, пусть он сравнит Сократа с кем-либо другим и затем решит".

Последующие века сохранили память о его добро­детелях и его судьбе, но извлекли мало пользы из его примера и не научились терпимости из истории его жизни.