Философия Сократа

Всякая попытка изложить философию Сократа тре­бует большой осторожности, так как мнения о ней крайне различны, а достоверные данные скудны. Ис­торику остается полагаться лишь на свое собственное

критическое чутье, а на такой почве он не может, со­храняя благоразумие, быть слишком смелым.

Общий взгляд на философию Сократа определяет­ся главным образом двумя обстоятельствами: во-пер­вых, общераспространенным и давно укоренившимся мнением, что Сократ произвел переворот в области мысли, вследствие чего он считается всеми представи­телем новой эпохи, а некоторыми - основателем ис­тинной греческой философии; во-вторых, конкретным свидетельством Аристотеля, что Сократ первый стал прибегать к "определениям" и пользоваться индук­цией. Эти два обстоятельства тесно связаны друг с другом. Если Сократ произвел переворот в филосо­фии, то он мог сделать это лишь с помощью нового метода. Замечание Аристотеля и относится к данному методу, изложенному, к сожалению, у него очень крат­ко и требующему поэтому разъяснений.

Нельзя не согласиться с той точкой зрения, что в настоящее время требуется значительное умственное усилие, чтобы понять, как важно было показать необ­ходимость определения и установить столь обычные понятия, как понятия о роде, об отдельных предметах, относящихся к одному роду, о том, что такое отдель­ный предмет сам по себе, к какому роду он относится и так далее. Тем не менее за 400 лет до Р. X. эти термины означали такие умственные операции кото­рые, вероятно, никто, кроме Сократа, не использовал сознательно в процессе осмысления действительнос­ти. Идеи людей, говорящих и слушающих, были в то время ассоциированы так, что они скорее благоприятсвовали эмоциональным процессам, поэтическим, ри­торически - повествовательным и описательным эф­фектам, чем методическому обобщению, научному мышлению и индуктивной или дедуктивной аргумен­тации. Тот рефлективный акт внимания, который дает возможность людям отдавать себе отчет в своих собственных умственных процессах, сравнивать и прове­рять их, тогда еще был только в зародыше. Учителя риторики были подлинными новаторами, когда они стали анализировать составные части ораторской речи и указывать на некоторые правила, необходимые для того, чтобы научиться сносно говорить. Сомнительно, употреблял ли кто-либо до Сократа термины "род" и "вид" (первоначально заменявшиеся словами "семей­ство" и "форма") в том философском смысле, в ка­ком они употребляются в нынешнее время. Тогда еще неизвестны были те многочисленные термины (назы­ваемые логиками терминами вторичными), которые могли возникнуть только вследствие сосредоточения внимания на различных фазах логического процесса и вследствие критического рассмотрения этого процес­са во всех его частностях. Все эти термины были выработаны философскими школами Платона, Арис­тотеля и последующих мыслителей; первые же наме­ки на них можно отыскать у Сократа. Конечно, подоб­ное новаторство в области речи многим было не по душе. Людям вообще не нравится, когда их принужда­ют к строгому мышлению и заставляют быть разбор­чивыми в выражениях. Достаточно потребовать от окружающих придавать словам определенное значе­ние, чтобы прослыть за сухаря и педанта. Люди пред­почитают беспорядочную, расплывающуюся речь, пе­реполняющуюся, по мере ее развития, массой несовместимых по смыслу выражений, но стоит только ука­зать им на это, как они сразу приходят в раздраже­ние. Аристотель говорил, что в его время взыскатель­ное отношение к выражениям считалось признаком дурного вкуса.

Понятия о роде, о подчиненных ему видах и обни­маемых ими объектах, в то время еще только уясни­лись для человеческого сознания. Обилие логических подразделений в некоторых диалогах Платона, по-видимому, объясняется его желанием ознакомить чита­телей с тем, что было тогда новостью и что он нахо­дил нужным развить и пояснить разнообразными прак­тическими примерами. Ведь метод Сократа следовало рассматривать в связи с теми предметами, к анализу которых он применялся. Так на вопросы - что такое справедливость, благочестие, демократия, право, - каж­дый считал себя в состоянии дать определенный от­вет, и если кто-либо затруднялся высказаться на этот счет, то это казалось странным. Когда Сократ, объя­вивший предварительно о своем невежестве, задавал подобный вопрос, то ответ на него находился легко и без малейшего размышления со стороны отвечавше­го. Сократ задавал такой вопрос, чтобы ответ на него заключал в себе объяснение или определение како­го-либо термина, всем известного и имеющего доста­точно широкое значение. Получив ответ, данный че­ловеком, прежде никогда серьезно не задумывавшим­ся над этим термином, Сократ задавал новые вопросы, рассчитанные на знание конкретных особенностей этого термина, и неизбежно получался ответ, несог­ласный с первым ответом, что и указывало на то, что первое определение этого термина было или слиш­ком узко, или же заключало в себе какую-либо суще­ственную погрешность. Тогда отвечающий вносил поправки в свой ответ, но это вело к другим вопро­сам, отвечая на которые нельзя было не впасть в про­тиворечие с поправками и, таким образом, отвечаю­щий, после многих попыток выпутаться из затрудни­тельного положения, вынужден был признать свою несостоятельность и свою неспособность дать удов­летворительный ответ на исходный вопрос, казавший­ся ему первоначально столь легким и вульгарным. Итак, первым делом Сократ задавал такие вопросы, кото­рые клонились к выяснению какого-либо родового термина, имевшего широкое значение, а последующие вопросы были таковы, что первый ответ оказывался несоответствующим различным частностям, на кото­рые он не должен был распространяться, или другим частностям, которые отвечающий должен бы принять в расчет, но упустил из виду. Нелепости, которые вы­водились из ответов даваемых собеседником, показы­вали ему, что он не имеет ясного и полного понятия об общем термине, включающем в себя различные частные значения какого-либо широко распространен­ного слова. Таким путем Сократ заставлял осознать необходимость внесения поправки в составившееся у собеседника общее понятие, обозначаемое данным родовым термином, и на деле ощутить, по утвержде­нию Платона, как раскрывается Единое во Многом и Многое в Едином.

Так как Сократ прибегал в своих беседах к индук­ции, то часто говорят, что он предвосхитил открытие Бэконом индуктивного метода. Конечно, у Сократа и Бэкона можно встретить весьма сходные выражения; между этими двумя реформаторами имеется некото­рое сходство, но различие между ними более глубоко. Цель и намерение Сократа, очевидно, состояли в том, чтобы отвлечь ум от наблюдений над явлениями при­роды и направить его к познанию самого себя; он учил искать истину в самом человеке, а не вне его. Бэкон же преследовал совершенно противоположную цель: он убеждал людей наблюдать и изучать природу и энергично протестовал против всяких попыток ис­следовать умственную деятельность. Если Сократ слишком далеко заходил в своем пренебрежении к физическим исследованиям, то Бэкон совершенно от­вергал психологию, - крайности эти были следствием тех нелепостей, до которых доходили современники этих мыслителей.

Вполне очевиден контраст и между их взглядами на индукцию. У Сократа индукция - это несколько более, чем "суждение по аналогии", или простое собирание частных фактов, - прием, обнаружение несостоятель­ности которого было особой заслугой Бэкона. Можно сказать, что "Новый Органон" и направлен главным образом против этого ошибочного метода. Тривиаль­ность его хорошо просматривается в основанных на нем диалектических изворотах, встречающихся у Пла­тона, а равно и в аргументации Аристиппа, с помощью которой он оправдывает свое сожительство с курти­занкой Лаисой: "Находишь ли ты странным, Диоген, жить в доме, где до тебя жили другие?" - "Нет". -"Или ехать на корабле, на котором ранее тебя ездили другие?" - "Нет". - "По тем же причинам, нет ничего странного в том, чтобы жить с женщиной, с которой прежде жили и другие люди". Эта аргументация дает полное понятие об индукции Сократа и, к тому же, принадлежит ученику Сократа. Это всего лишь паро­дия на приписываемое Сократу странное положение, доказывающее, что причинить зло неприятнее, чем претерпеть его. Считать такую индукцию тождествен­ной бэконовской (направленной на изучение приро­ды), означает обнаруживать совершенное непонима­ние смысла "Нового Органона". Предполагать, что идея бэконовской индукции могла появиться в столь ран­нюю эпоху, значит иметь весьма ошибочное представ­ление о ходе развития человеческой мысли.

Желая показать, насколько сходны по духу и цели методы Сократа и Бэкона, обычно приводят из сочи­нения последнего несколько подходящих по духу ци­тат. Действительно, трудно не согласиться с тем, что Сократ "подвергал такой же проверке основные прин­ципы и построения, касающиеся человека и общества, какой Бэкон подвергал взгляды на физические явле­ния. Сократ предугадывал существование бессозна­тельного процесса саморазвития ума, и он желал вос­произвести этот процесс, обращаясь к частностям и исходя из частностей наиболее ясных и знакомых, но таких, на которые менее всего обращается внимание вследствие их обыденности. То, что Сократ называет на своем языке "мнить о своем знании, не обладая им на самом деле", совершенно то же, что Бэкон называ­ет "неразвитыми понятиями", "детскими наблюдения­ми", "заблуждениями ума, предоставленного самому себе». Но, несмотря на такое сходство, различие меж­ду этими мыслителями все-таки глубоко, и оно осо­бенно резко бросается в глаза, если обратить внима­ние на те результаты, к которым привела и та, и другая философия. Метод Сократа был развит Платоном и Аристотелем, метод же Бэкона - Ньютоном и Фарадеем. Если, как уже было замечено, принятие метода последовательной проверки не было следствием пред­варительного ограничения целей философии, если, на­против, сам этот метод необходимо вел к такому огра­ничению, то отсюда следует, что доктрины столь мета­физического характера, как доктрины, выросшие из учения Сократа, должны быть продуктом метода, со­вершенно отличного от того метода, который привел к современной науке.

Сократ всегда строго порицал уверенность в зна­нии без действительного обладания им, как один из самых отвратительных умственных недостатков, и вся цель его беспощадных допытываний, его перекрестных вопросов, заключалась в том, чтобы обратить на этот недостаток внимание людей и доказать им, что их знание - обман. Он требовал ясных и отчетливых идей, вместо тех шатких и бессвязных понятий, которыми люди, принимавшие их за знания, обманывали себя и других.

Но можно ли научить людей отчетливо мыслить, не прибегая к определениям? Для того, чтобы узнать в чем заключается сущность какого-нибудь предмета, необходимо рассмотреть его в отдельности, определить его. При определении предмета производится от­граничение его от того, что он не есть и, таким обра­зом, предмет предстает только в своей сущности.

Сократ был глубоко убежден в том, что нельзя, ис­ходя из одной какой-либо справедливой мысли, впасть в противоречие с какой- либо другой справедливой мыслью; знание, имеющее один исходный пункт и до­бытое правильным рассуждением, не может противо­речить знанию, выведенному из другого исходного положения. По его мнению, разум человека чреват готовыми истинами и лишь нуждается в содействии "акушера". Таким "акушером" он и считал самого себя; главными же инструментами его являлись опре­деления. С помощью определений он заставлял собе­седника отделить ту частную идею, которую он желал выразить, от бесчисленного множества других, затем­нявших ее, идей. Своими определением Сократ давал возможность человеку узнать сущность предмета, так как он не вносил в определение ничего несуществен­ного. Коренная ошибка, допускаемая при этом Сокра­том, заключалась в смешении определений слов с определениями предметов. Определение слова указы­вает на то значение, которое придается ему по согла­шению, тогда как в определении предмета должно зак­лючаться, помимо этого условного значения, еще и указание на соответствующий факт.

Впрочем в истории философий хорошо известна естественная склонность ранних мыслителей смеши­вать слова с предметами. В рассматриваемый же пе­риод истории философии эта тенденция входит в систему. Слова получают силу предметов; правильное определение само по себе считается верным описани­ем предмета, объяснение терминов признается рав­носильным объяснению сущности предметов; содер­жащееся в определении указание на природу какого-либо предмета принимается за действительное исследование этого предмета в какой-нибудъ лаборатории. Все это основные ошибки философских школ Плато­на и Аристотеля, встречающиеся и до сих пор во мно­гих метафизических системах.

Если выставить этот метод в надлежащем свете, то его нелепость становится очевидной, но его можно, однако, представить и так, что он может показаться с виду чем-то глубоко философским. Так, нередко у при­верженцев этого метода можно встретить такие вы­ражения, что известные свойства предметов "входят в идею" (понятие) этих предметов, как-будто все, что входит в идею, то есть что заключается в определе­нии, необходимо должно иметь объективное существо­вание и как будто человеческие понятия суть верные копии внешних предметов. Понятия людей, как извес­тно, сильно различаются между собой, следовательно, различные понятия предполагали бы и различные свой­ства, но все понятия не могут быть верны, и возникает вопрос, какое понятие истинно? Решать это путем оп­ределения - значит двигаться в безвыходном кругу; для этого необходим иной критерий истинности, кото­рый еще до сих пор не отыскан. Заметим только одно, что определения - одна из крупных характерных черт метода Сократа и именно в ней следует искать объяс­нения его взглядов на философию.

Иногда историки философии относятся к Сократу с некоторым пренебрежением из-за того, что у него не было своей собственной философской системы. Его место в истории философии оспаривается, а самого Сократа считают не более чем моралистом. В под­тверждение подобного мнения обычно приводят заме­чание Аристотеля, что "рассуждения Сократа относятся только к этике, но вовсе не касаются природы вооб­ще". Но Аристотель не ограничился этим замечани­ем, но указал еще, что: "В этих рассуждениях он (Со­крат) стремился к абстрактному и первый стал прибегать к определениям". Очевидно, что в этих после­дних словах заключен намек на то, что Сократ все-таки был более нежели просто моралистом, а именно, что он был метафизиком. В другой части трактата Аристотеля намек этот выражен еще яснее; там име­ется определенное указание на Сократа, как на мета­физика: "Сократ занимался этическими исследовани­ями о добродетелях, и он первый пытался дать им аб­страктное определение. До него Демокрит занимался лишь небольшим отделом физики; он старался опре­делить, что такое холод и тепло. Сократ же занялся исследованием сущности вещей, то есть того, что су­ществует".

Кроме того, Аристотель также упрекал Аристиппа за то, что тот отложил в сторону науку и ограничился лишь изучением морали. В этом, конечно, можно ви­деть косвенное доказательство того, что Сократ не заслуживал подобного упрека; иначе Аристотель в .этом смысле упомянул бы также и о нем.

Так как предметом всех помыслов Сократа были человек и общество, а не физический мир, понимание которого, по его мнению, было недоступно человечес­кому уму, то отсюда ясно происхождение ошибочного мнения, будто Сократ был только моралистом. Однако, если бы Сократ действительно был не более чем мо­ралистом, то он не занимал бы в истории философии того места, какое ему принадлежит; ни Платон, ни Аристотель не называли бы его своим учителем. Он начал новую эпоху познания. Предшествовавшие фи­лософы обращали свое внимание на внешнюю приро­ду, пытаясь объяснять ее явления; он же отказался от всяких исследований в этом направлении и ограни­чился лишь изучением сущности знания.

Прежние мыслители философствовали, так сказать, наобум. Они искали истину, но все у них было гипотетично и шатко, так как они не пытались предваритель­но установить границы и условия исследования. Они стремились к приобретению знаний, не определив предварительно условий знания. Что же касается Со­крата, то его особенной заслугой было именно то, что он обратил внимание на сущность и условия знания, как на философский вопрос величайшей важности.

Теперь понятно, почему определения играют такую важную роль в методе Сократа и почему у него не было никакой самостоятельной философской систе­мы, но был только свой метод. Он сравнивал себя с повивальной бабкой, которая может производить де­тей и сама, но главное назначение которой помогать рожать их другим женщинам. Он был убежден, что во всяком человеке есть зерно мудрости. Никакой науке, по его мнению, нельзя обучить, она может быть лишь извлечена из нашего собственного ума. Заимствовать чужие идеи не значит учиться; руководствоваться суждением другого - это слепота. Философы, утверж­давшие, что они могут обучить всему, чему угодно, не в состоянии, в сущности, научить ничему; невеже­ство их явствует уже из притязаний подобного рода. Каждый человек должен добыть себе истину суровой борьбой с самим собой, и он, Сократ, желал только облегчить тяжесть этой борьбы; на большее он и не рассчитывал.

Неудивительно, что с такими взглядами Сократ об­ратился прежде всего к этике, а не к умозрениям о физическом мире. Его философия была осуществле­нием надписи на дельфийском храме: познай самого себя. В себе самом он нашел тот критерий истиннос­ти понятий, который предохранял его от скептицизма, и именно поэтому-то он и ставил этику выше всех наук. Есть серьезные основания полагать, что глубо­кое отвращение Сократа к физическим умозрениям, приписываемое ему Ксенофонтом, было естественным, хотя и преувеличенным, следствием его размышлений о тех разнообразных нелепостях и скептицизме, к ко­торым приводили подобные умозрения. Все было в этих умозрениях шатко и сомнительно. Недаром в одном из диалогов Платон вложил в уста Сократа такие слова: "Я не могу тратить время на подобные занятия, и я скажу вам почему: до сих пор я еще не в состоянии познать самого себя, как гласит надпись на дельфийском храме; а по-моему, чрезвычайно смешно, не изучив себя, браться за то, что прямо не касается меня" Но что одно время он занимался физикой, это вполне ясно из некоторых косвенных свидетельств. В комедии Аристофана "Облака" имеется сцена, где Со­крат представлен "рассуждающим о воздухе и раз­мышляющим о солнце, между тем как его ученики ищут что-то под землей". Это дало повод многим пред­положить, что Аристофан не имел надлежащего поня­тия о Сократе, но избрал его лишь как карикатурный тип софиста, - предположение, против которого мож­но привести много возражений. Во-первых, странно, что сатирик избирает в качестве мишени лицо, о ко­тором он ничего не знает. Во-вторых, Сократ пользо­вался среди афинян широкой известностью и с ним весьма легко было познакомиться. В-третьих, он не мог быть типичным представителем софистов, если только речь идет о физических умозрениях, ибо хоро­шо известно, что софисты презрительно относились к физике. В-четвертых, он действительно занимался физикой в начале своей деятельности и, вероятно, в то самое время, когда Аристофан избрал его предме­том своей сатиры; только впоследствии Сократ ста/ смотреть на физические умозрения, как на пошлость.

Вполне возможно, что Аристофан не понимал всей тонкости различий между диалектикой Сократа и со­фистов, и потому он мог считать Сократа человеком, обучающим "искусству обращать черное в белое".Но едва ли была бы возможна со стороны Аристофа­на настолько грубая ошибка (упрек Сократа в заняти­ях физикой), если в то время любой афинянин мог бы возразить, что Сократ никогда и нисколько не интере­совался этой наукой. В наше время Прудон и Луи Блан часто воспринимаются как представители одних и тех же социалистических доктрин, точно также как Штраус и Фейербах определяются в качестве при­верженцев одних и тех же теологических идей, но вряд ли кто станет высмеивать Луи Блана за его аст­рономические занятия или Штрауса за его пристрас­тие к микроскопу. Поэтому-то есть некоторые основа­ния полагать, что свидетельство Аристофана чего-ни­будь да стоит, так что можно смело предположить, что приблизительно в то время, когда появилась комедия "Облака", Сократу не чужда была увлеченность физи­ческими умозрениями. И если он впоследствии отка­зался от них, то лишь по той причине, что они не вели к чему-либо достоверному.

То, что главной целью всех помыслов Сократа все же была философия, а не мораль, ясно из подчинения им всякой морали науке. Он отождествлял доброде­тель со знанием. Только мудрый человек, полагал Со­крат, может быть мужественным, справедливым, воз­держным. Невежество - вот источник всех пороков, которые при том же невольны именно потому, что происходят от незнания. Человек труслив потому, что он неверно определяет значение жизни и смерти. Он считает смерть злом и спасается от нее. Если бы он был мудр, он знал бы, что смерть - это его благо или, по крайней мере, есть нечто безразличное, и потому он не стал бы спасаться от нее. Если человек невоздер­жан, то это происходит от того, что он неспособен оп­ределить относительную цену настоящего удоволь­ствия и будущего страдания. Незнание вводит его в заблуждение. Человеку свойственно по природе стремится к благу и избегать зла, и он никогда не домо­гался бы зла сознательно; но если он стремится к нему, то потому, что ошибочно принимает его за благо, и если он невоздержан, то лишь вследствие незнания.

Для Сократа метод составлял все, и нетрудно уста­новить причину этого, если только принять во внима­ние состояние его ума. Пифийский оракул объявил его мудрейшим из людей и привел этим его в край­нее смущение, так как, углубившись в самого себя, он пришел к заключению, что он ничего не знает. Он полагал, что все его знание было тем кажущимся зна­нием, которым другие люди хвастались не обладая им на самом деле; он же отличался от них только тем, что осознавал глубину своего невежества, тогда как они считали себя знающими, и вот только потому, ду­мал Сократ, что он понимал это, оракул назвал его мудрецом. Таково было его собственное объяснение. И исходя из того, что данное ему звание мудреца он приписывал своему глубокому пониманию несостоя­тельности всего, что выдавалось до той поры за зна­ние (как это он доказывал с помощью своего перекре­стного допроса), нетрудно понять, как пришел он к мысли, что его метод сам по себе составляет великую цель философии, и как вместо того, чтобы искать при­верженцев для какой-либо системы или распростра­нять какие-либо частные теории этического или фи­зического характера, он всегда и п«всюду старался про­буждать в своих слушателях дух исследования, же­лая, чтобы и они пробуждали его в других, так как только в этом духе и заключалась, по его мнению, истинная мудрость. Прежние системы показали бес­плодность философии; достоверного знания не суще­ствовало; всякие теории давали только кажущееся знание, и только один его метод, как полагал Сократ, способен был сделать человека, мудрее и лучше.

Сократ, очевидно, сильно увлекся новизной этого метода, и потому он не в состоянии был заметить, что в этом случае он смешивает цель и средство. Не­трудно понять, как такое смешение могло постоянно продолжаться; ведь это вполне сходно с тем, как сот­ни лиц, занимаясь чистой математикой, нисколько не задумываются о практическом применении ее. Вели­кая и сложная математическая наука служит основа­нием всех физических знаний, оказываясь тем необ­ходимым орудием, с помощью которого знание и об­ращается в науку (ибо наука есть только знание ко­личественных отношений); но орудие это настолько сложно, что весьма многие умы посвящают себя ис­ключительно изучению и усовершенствованию его, не отвлекаясь никакими попытками практического его применения. Точно также и Сократ, а затем в значи­тельной мере и Платон, были заняты разработкой ме­тода, заботясь более об усовершенствовании способов исследования, чем о самом исследовании.

Сократ не был первым проповедником учения о бессмертии души, но он впервые придал ему философ­ское обоснование. Нельзя не удивляться также и тому, что он предвосхитил писателей по естественному бо­гословию, указывая на доказательства благости Про­видения. Вот как рассказано об этом у Ксенофонта:

"Я расскажу теперь, как однажды Сократ беседо­вал о божестве с Аристодемом, по прозванию Малый. Сократ, заметив, что он никогда не молится и не при­носит жертв богам, но напротив издевается над теми, кто это делает, спросил его: "Скажи мне, Аристодем, есть ли такой человек, который возбуждает в тебе удивление своими заслугами?" Аристодем ответил, что таких людей много. "Прошу тебя, назови мне некото­рых из них". На это Аристодем сказал: "Гомер воз­буждает во мне изумление своей эпической поэзией,

Меланиппид - своими дифирамбами, Софокл - траге­дией, Поликтет - скульптурой, Зевксис- живописью".

"Но кого ты считаешь, Аристодем, более достой­ным удивления - художника ли, творящего образы, не­способные двигаться и лишенные ума, или того, кто может создавать животных, одаренных не только спо­собностью действовать, но и разумом?" - "Конечно, последнего",- сказал Аристодем,- "если только такой акт создания есть дело не случая, а мудрости и разум­ного замысла". - "Существует, однако, множество пред­метов, назначение которых для нас вполне ясно, но есть и такие, о которых мы не можем сказать к чему они служат; поэтому какие из этих предметов ты считаешь, Аристодем, произведением мудрости?" -"Мне кажется самым разумным считать таковыми предметы, польза и назначение которых вполне оче­видны".

"Но вполне очевидно, что тот, кто создал в начале человека, одарил его чувствами потому, что они при­годны для него, дал ему глаза затем, чтобы рассматри­вать все видимое, и уши, чтобы слышать все, что мож­но слышать. К чему, Аристодем, существовали бы за­пахи, если бы у нас не было чувства обоняния, к чему существовала бы разница между веществами горьки­ми и сладкими, вкусными и не вкусными, если бы у нас не было неба, помещенного в надлежащем месте и способного судить об этих веществах и находить в них разницу? Не представляется ли тебе, Аристодем, явным делом провидения охранение такого нежного органа, как глаз, веками, которые, подобно дверям, раскрываются когда это нужно, и снова закрываются, ког­да наступает сон? Не снабжены ли эти веки по краям, как бы оградой для того, чтобы задерживать ветер и охранять глаз? Даже брови не лишены своего назна­чения; подобно навесу, они имеют целью задерживать пот, который падая со лба, мог бы проникать в глаз и

вредить этой столь же нежной, как и удивительной части тела. Не достойно ли внимания, что уши наши воспринимают звуки всякого рода и, однако, никогда чрезмерно не переполняются ими; что передние зубы животного устроены очевидно так, чтобы они удоб­нее могли разрывать пищу, тогда как зубы, располо­женные по бокам, приспособлены для ее растирания; что рот, через который проходит эта пища, помещен вблизи носа и глаз, так что все негодное для питания не может пройти незамеченным, между тем как при­рода, наоборот, скрыла от чувств и поместила на боль­шом расстоянии от них все, что могло бы им не по­нравиться или неприятно подействовать на них? Мож­но ли после этого, Аристодем, сомневаться относитель­но того - считать ли расположение подобных частей тела случайностью, или же оно должно быть признано делом мудрости и разумного предначертания?" - "У меня нет более сомнений на этот счет",- заметил Ари­стодем, - "и чем более я думаю об этом, тем яснее для меня, что человек есть мастерское произведение како­го-то великого художника, соединяющее в себе бес­конечные знаки любви и милости того, кто создал его таким образом". "Затем, что думаешь ты, Аристодем, о том вожделе­нии, присущем каждому индивидууму, которое ведет к поддержанию вида, о той нежности и любви самки к детям, которые столь необходимы для сохранения их жизни, о той, никогда не ослабевающей любви к жиз­ни и о страхе смерти, которые так сильно владеют нами с самого нашего рождения?" - "Я смотрю на это",- отвечал Аристодем,- "как и на многие другие правильные действия того же самого великого и муд­рого художника, сознательно постановившего сохра­нять в целости все созданное им". - "Далее, Аристо­дем, коль ты не желаешь задавать мне вопросов, ска­жи мне, не предполагаешь ли ты, что разум и ум присущи только тебе и что присутствие их нигде не мо­жет быть открыто? Ты знаешь, что твое тело есть только частица той широко раскинувшейся земли, которую ты видишь повсюду; ты знаешь также, что содержа­щаяся в ней влага есть ничтожная часть обширной массы вод, по отношению к которой сами моря явля­ются лишь частями; наконец, и остальные стихии уде­лили для твоего образования кое-что от своего изоби­лия. Можно ли думать, что только одна душа, эта ин­теллектуальная часть человека, явилась к тебе неиз­вестно откуда, по какому-то счастливому случаю? Если это так, то действительно ума нет нигде, как только в тебе, и мы должны признать в таком случае, что эта изумительная Вселенная со всеми содержащимися в ней разнообразными телами, - равно удивительными как по своей величине и числу, так и по своему назна­чению и порядку распределения, - что все это произ­ведено не умом, а случаем". - "Мне трудно было бы представить себе это иначе",- возразил Аристодем,-"потому, что для меня невидимы те боги, которые, как ты говоришь, все создают и всем управляют, между тем как я вижу художников, проявляющих свою дея­тельность здесь, среди нас". - "Но ты не видишь так­же, Аристодем, и своей души, которая, однако, несом­ненно управляет твоим телом, хотя легко может пока­заться, если рассуждать, подобно тебе, что ты нахо­дишь ее во власти случая, а не разума".

"Я не пренебрегаю богами",- сказал Аристодем,-"напротив, я столь высокого мнения о их превосход­стве, что не думаю, чтобы они нуждались во мне и в моих услугах". - "Ты ошибаешься, Аристодем, чем больше заботятся они о тебе, тем большие почести ты обязан им воздавать и тем усерднее ты должен слу­жить им". - "Будь уверен",- сказал Аристодем, - "что если бы я убедился, что боги заботятся о человеке, то никому не нужно было бы напоминать мне о моем

долге". - "Но можешь ли ты, Аристодем, сомневаться в том, что боги пекутся о человеке? Не дарована ли ему одному способность ходить прямо, благодаря ко­торой он может лучше обозревать все окружающее его, созерцать великолепие всего того, что находится над ним, равно как и избегать тех многочисленных неудобств и неприятностей, которым он иначе под­вергался бы? Правда, у животных есть ноги, которые тоже дают им возможность переходить с одного мес­та на другое, но у человека есть также и руки, при помощи которых он может производить множество полезных предметов и сделать себя счастливее всех других созданий. Язык дан каждому животному, но какое животное, кроме человека, может для объясне­ния своих мыслей составлять посредством языка сло­ва и делать их понятными для других? Боги выказали, однако, свою доброту к человеку не в отношении одного только устройства его тела. Душа, которую они вложили в него, есть лучший дар их, далеко превосходящий все, что только может быть где-либо найдено. Кто, как не человек, обладающий этой душой, мог открыть существование тех богов, которые создали и поддерживают в таком правильном поряд­ке эту прекрасную и изумительную Вселенную? Ка­кое другое животное способно служить им и чтить их? Какое животное может, подобно человеку, защи­щаться от зноя и холода, от жажды и голода; изготов­лять лекарства на случай болезни, а также и разви­вать данную нам природой силу целесообразными упражнениями; обогащать себя познаниями или так хорошо удерживать в памяти все замеченное, услы­шанное или выученное? Если это так, то кому не ясно, что человек есть как бы бог среди окружающих его созданий и бесконечно превосходит их качествами своей души и тела. Если бы быку дан был человечес­кий ум, то его проницательность мало принесла бы пользы быку, вследствие невозможности выполнения хорошо задуманного плана. Равным образом челове­ческое тело непригодно для животного, пока оно ли­шено разума. Но в тебе, Аристодем, чудесный дух со­единен с не менее чудесным телом; можешь ли ты после этого утверждать, что боги не заботятся о тебе? Какие же еще нужны тебе доказательства их попече­ний?"

"Я желал бы",- сказал Аристодем,- "чтобы боги научили и наставили меня, что я должен и чего не должен делать, подобно тому, как, по твоим словам, они и тебя нередко наставляли на этот счет". - "Но что же из этого вышло бы, Аристодем? Не думаешь ли ты, что когда боги извещают о чем-либо всех афинян, то они не имеют тебя в виду? Ужели боги, объявляя своими предзнаменованиями всей Греции и всем людям о том, что случится с ними, оставляют тебя одного без внимания? Ужели на тебя одного не распространяют­ся их заботы? Думаешь ли ты, что они вселили бы в человека убеждение в своей способности сделать его счастливым или несчастным, если бы на самом деле они не имели ее? Или что сам человек не раскрыл бы давно такого грубого обмана? Вспомни, Аристодем, что именно те государства известны нам своей мудрос­тью и своим давним существованием, которые отли­чались наибольшим благочестием, и что даже сам человек никогда не бывает так способен служить бо­жеству, как в ту пору жизни, когда упрочивается власть ума и когда суждения его приобретают зрелость и твер­дость? Сообрази, Аристодем, что душа, находящаяся в твоем теле, может управлять им по произволу; поче­му же и душа Вселенной, проникающая и оживляю­щая каждую часть ее, не может управлять ей подоб­ным же образом? Если твой глаз может обозревать множество предметов, даже удаленных от него на зна­чительное расстояние, то не удивляйся, если и божество может своим взором обнять все. И если ты не считаешь себя неспособным думать в одно и то же время о делах Афин, Египта, Сицилии, то почему ты полагаешь, Аристодем, что Провидение не могло бы распространить свои заботы на всю Вселенную? Сво­ей добротой мы вызываем в ближнем чувство благо­дарности и привязанности, а равно и побуждаем его выказывать перед нами свой ум, совещаясь с ним.

Так и ты поступай по отношению к богам; если ты желаешь получить от них доказательство их любви и мудрости, сделай себя достойным тех божественных тайн, которые недоступны человеку и открываются только тому, кто ищет у божества совета, кто изучает его и повинуется ему. Тогда, Аристодем, ты поймешь, что есть существо, которое проникает своим взором всю природу и слух которого открыт для всякого зву­ка. Вездесущее, оно обнимает собой все века, и нет иных пределов его благости и попечениям, кроме ус­тановленных его собственным творчеством".

Путем таких бесед Сократ учил своих друзей воз­держиваться от всяких нечестивых, несправедливых и непристойных поступков не только в присутствии человека, но и тогда, когда они остаются наедине, так как "боги постоянно обращают на нас свои взоры, и ни один шаг наш не может быть сокрыт от них".

Дополним этот отрывок еще одним, столь же дос­тойным внимания:

"Между всеми божествами, которые так щедро наделяют нас различными благами, нет ни одного ви­димого для нас. От наших взоров сокрыт тот, кто со­здал эту Вселенную и поддерживает ее мощное зда­ние. Кто совершенствует ее красоту и целесообраз­ность, не допуская, чтобы какая-либо из частей ее мог­ла пострадать от времени, и постоянно и неутомимо возобновляя их для того, чтобы они могли выполнять его предначертания с легкостью и точностью, превос­ходящими всякое человеческое воображение. Это вер­ховное Существо, совершающее все эти чудеса, неви­димо, и мы можем выражать свое удивление только к делам его. Солнце, которое, по-видимому, выставлено на показ всем людям, не позволяет, однако, никому при­стально разглядывать его, карая слепотой всякого, кто осмелился бы сделать это. Равным образом невиди­мы и те слуги богов, которых они употребляют для исполнения своих велений. Молния падает с высоты и разрушает все, что встретит на пути, но никто не видит, когда она падает, когда она наносит удар и когда исчезает; точно также незрим и ветер, хотя мы ясно видим произведенные им опустошения и без труда замечаем, когда он начинается. Если, любезный Эвти-дем, в человеке есть что-либо божественное, то это именно душа, которая управляет и руководит им, но и ее никто не считает доступной зрению. Научись от­сюда не пренебрегать тем, чего ты не можешь видеть, суди о могуществе силы по ее действиям и почитай божество".

В заключение нужно еще коснуться вопроса о "де­моне" Сократа. Согласно общераспространенному мнению, Сократ был убежден, что его всегда сопро­вождает демон, который нашептывает ему различные советы и предостерегает его в критические минуты. Это считалось, между прочим, доказательством его суеверия, а один писатель - несомненно француз - до­казывал, будто Сократ был сумасшедшим. Олимпиодор полагал, что под словом "демон" следует пони­мать совесть, - объяснение, которое уничтожает ха­рактерные черты понятия о демоне и в то же время совершенно неприложимо к тем случаям, когда демо­нический голос извещал Сократа о делах его друзей, что можно прочесть в диалоге Платона "Тиэтет". По

мнению других, демон этот имел чисто аллегоричес­кое значение.

Прежде всего необходимо принять во внимание, что Сократ не верил в какого-либо особенного духа или демона. И у Платона, и у Ксенофонта Сократ говорил не о гении¹ или демоне², но всегда лишь о чем-то демо­ническом, о каком-то знамении или голосе, также о божественном знамении и божественном голосе. За­тем следует также иметь в виду, что этот божествен­ный голос был слышен только при случае и всегда лишь удерживал Сократа от какого-либо шага. Если в затруднительные минуты жизни этот голос предос­терегал его от чего-либо, он беспрекословно повино­вался; если же он не слышал голоса, то полагал, что действие, которое он намеревался совершить, одобре­но богами. Так, когда его судили, он не желал гото­виться к защите, ибо в то время, когда он стал обдумы­вать ее, голос остановил его, и он решил подчиниться суду, с тем убеждением, что если богам угодна его смерть, то борьба с его стороны неразумна, если же, согласно их воле, он должен быть освобожден, то ни­какая защита не нужна.

¹ Гений - в соответствии с мифологическими представления­ми, дух-покровитель, приобретавшийся человеком при рождении и сопровождавший его всю жизнь до самой смерти

² Демон - сверхъестественное существо или сила, влияющая на жизнь человека, а также низшее божество.

Таковы были его соображения, и, конечно, выглядят они достаточно убедительно для христиан, верующих во всякого рода наития свыше. Несомненно, Сократ был глубоко религиозным человеком. Кроме того, по словам Аристотеля, он обладал тем желчным, мелан­холическим темпераментом, который всегда проявля­ется у людей, отличающихся необычайным религиоз­ным рвением и предрасположенных приходить вре­менами в экзальтированное состояние, ошибочно при-

нимаемое за откровение свыше. Когда, приходя в та­кое состояние, Сократ слышал странные, предостере­гавшие его голоса, то он полагал, что с ним непосред­ственно говорят боги. Поэтому если не принять во внимание, что Сократ был глубоко религиозным чело­веком, то невозможно понять ни его жизнь, ни дух его учения. Это был во многих отношениях фанатик, но фанатик в благородном смысле этого слова; подобно Карлейлю, он был склонен к нетерпимости, отличался страстностью и всецело подчинялся своим идеям, но неистощимый юмор и нежное сердце предохраняли его, как и Карлейля, от наиболее дурных последствий этой нетерпимости и этого увлечения своими идеями. Его мрачная меланхолия порой сменялась веселостью, которая смягчала и облагораживала его нрав, иначе он представлял бы, по своей суровости, некое подобие Святого Доминика или Кальвина. Благодаря такому сочетанию силы и мягкости, Сократ - одна из самых крупных личностей в Пантеоне мира, возвышающая­ся над человечеством своим мужеством, своей прав­дивостью, простотой и мудростью.