Философия Пифагора

Ни одно из философских учений античности не поддается с таким трудом точному изложению, как система, которую обычно называют пифагорейской. Система эта наделала много шума, и ее нередко смешивают с более поздними ее отголосками. Она окру­жена некоторой таинственностью, всегда заманчивой для публики. Фантастические рассказы о знамени­том основателе ее, предположение, будто она вобрала в себя разнообразные элементы восточной филосо­фии и будто её доктрины имеют символическое зна­чение, все это делает ее особенно привлекательной, но, вместе с тем, и неясной. Каждое положение пифаго­рейской системы приписывается какому-либо предше­ствовавшему ей философскому учению, и едва ли ос­танется в ней что-либо, что можно бы было считать собственностью Пифагора, если исключить из нее все, что якобы было заимствовано им у евреев, индусов, египтян, халдеев, финикиян и даже у фракийцев.

К такому мнимому плагиату следует отнестись с крайним недоверием. Сам Пифагор, по-видимому, мно­гое воспринял у Анаксимандра, и его идеи, насколько можно судить по основной их направленности, были лишь продолжением той абстрактной и дедуктивной философии, родоначальником которой был Анаксимандр.

С самого начала нужно оговориться, что какой бы интерес не представляли приписываемые Пифагору идеи, подробный анализ их не соответствует стоящей перед автором задаче. Ученые до сих пор еще не со­всем уверены и, конечно, никогда не уверятся совер­шенно в подлинности этих идей. Авторитетнейшие античные авторы, упоминая об этих идеях, всегда при­писывают их, в неопределенных выражениях, "пифа­горейцам", а не Пифагору. В настоящее время можно считать вполне установленным, что подлинность со­чинений, авторами которых считались Тимей и Архит, сомнительна и что предполагаемый трактат Оцеллия Лукана "О Сущности Всего" никогда не мог быть на­писан пифагорейцем. Платон и Аристотель, единствен­ные античные писатели, заслуживающие в этом случае доверия, не приписывают Пифагору никаких опре­деленных доктрин. Объясняется это весьма просто. Пифагор учил тайно и не оставил после себя пись­менных трудов. В чем состояли его поучения - невоз­можно узнать в точности из того, чему учили уже его ученики. Влияние Пифагора на умы бесспорно было громадно, и это влияние могло заставить его школу усвоить не какую-либо доктрину, но лишь определен­ную тенденцию, которую каждый последователь мог выразить по своему, сообразно своим наклонностям и способностям. То, что данное предположение вовсе не лишено основания может доказать поразительная ана­логия между данным случаем и примером знамени­того Сен-Симона. Подобно Пифагору Сен-Симон не оставил после себя полного изложения своей системы, он передал ее своим ученикам, и так как его влияние на умы учеников было почти беспримерно, то общая тенденция его философии пустила глубокие корни, но, действуя на разные умы, она дала разные плоды. Все, кто хоть сколько-нибудь знаком с французской лите­ратурой, охотно с этим согласятся, достаточно хотя бы указать на Огюстена Тьерри, Огюста Конта, Пьера Леру, Мишеля Шевалье, отца Анфантена и Базара -все это ученики Сен-Симона.

Таким образом, если удастся определить хотя бы общее направление философии Пифагора и, главным образом, выяснить особенность его метода, то этого будет вполне достаточно и совершенно ни к чему счи­таться с той крайней трудностью, с которой сопряже­но точное решение вопроса, чему учил Пифагор, а чему учили его ученики. Для исторической критики труд­ность эта практически непреодолима, но для нас она имеет лишь косвенное значение. Вследствие недостат­ка точных сведений о всем учении Пифагора, резуль­таты нашей попытки определить особенность метода и общую тенденцию философии Пифагора могут быть лишь менее надежными и более спорными, но наша задача, во всяком случае, не обязывает нас постоянно прерывать свое изложение для того, чтобы брать при­ступом каждую встретившуюся нам по пути отдель­ную мысль. Наша задача состоит в том, чтобы изоб­разить, так сказать, на карте мир философских идей; и поэтому нам следует только тщательно определить крупные очертания каждой области, а это можно сде­лать вовсе не знакомясь с внутренними особенностя­ми этой области подобно тому, как географ вовсе не обязан быть геологом.

Итак, каков же был метод и в чем заключалась тенденция пифагорейской школы? Метод - чисто де­дуктивный, а тенденция выражается в признании отвлеченностей единственно законным содержанием науки. Поэтому-то нередко эту школу называют "ма­тематической". Среди пифагорейцев были величай­шие математики и астрономы, как Архит и Филолей, а позднее Гиппарх и Птолемей (даже Эсхил, будучи рев­ностным учеником Пифагора, заставил своего Титана хвалиться тем, что он открыл для людей величайшую из всех наук - науку о числе).

Из этого уже отчасти понятно, в каком смысле Пифагор учил, что числа составляют основу всего: "числа составляют причину материального существо­вания всего (всех предметов)". В таком же смысле Аристотель толкует эту формулу Пифагора в другом месте своего трактата "Метафизика", говоря, что в ней выражается та мысль, что реальное бытие природы обусловливается числами. Или вот еще одно поясне­ние Аристотеля: предметы суть лишь копии чисел. Пифагор желал сказать, что числа составляют конеч­ную сущность предметов. Анаксимандр пришел к зак­лючению, что предметы сами по себе не конечны; они постоянно меняют свое положение и свои свойства; они изменчивы, тогда как основа бытия должна быть неизменяющейся, и он назвал это неизменное бытие словом "Все". Пифагор же полагал, что в предмете сверх всех изменчивых состояний его существует не­изменное бытие; желая обозначить более определен­ным термином это неизменное бытие, он назвал его Числом.

Положение, равно как и состояние каждого отдель­ного предмета, может изменяться; все отличительные свойства его могут быть уничтожены, кроме одного лишь числового свойства. Предмет этот есть всегда "Один" предмет и никаким образом нельзя уничто­жить этого числового отношения (бытия) его. В ка­кие бы комбинации он ни входил, он всегда "один", не более и не менее. Раздробите его на мельчайшие час­тицы, - каждая частица будет "одна". Убедившись, та­ким образом, что это числовое бытие есть единствен­но неизменное бытие, он уже легко пришел к положе­нию, что все предметы суть только копии чисел. "Все явления", - указывал Секст Эмпирик, - " должны про­исходить от самых простых начал и было бы несог­ласно с разумом предполагать, что основное начало Вселенной разделяет природу чувственных явлений. Основные начала не только невидимы и неосязаемы, но и бестелесны".

Числовое бытие есть то последнее состояние, до которого может дойти как анализ конечных предме­тов, так и анализ бесконечного их бытия в самом себе. Бесконечное есть ничто иное, как Один. Один есть абсолютное число; оно существует в самом себе и через самого себя; ему не нужно быть ни в каком отношении к чему-либо иному, даже к какому-либо другому числу; Два есть только отношение одного к одному. Все формы бытия суть лишь определенные стороны бесконечного, а все числа суть лишь число­вые отношения Одного. Первоначальное Один заключает в себе все числа, следовательно, заключает в себе элементы всего мира.

Кроме того, Один есть необходимо то начало всего сущего, которое так ревностно искали философы; это доказывается тем, что всегда приходится начинать с Одного. Возьмем число три; откинув от этого числа начальное число так, чтобы вышло два, найдем, что это начальное число есть Один. Словом, Один есть нача­ло всего.

Подобного рода словесные ухищерения, лежащие в основе этого учения, да и вообще всей философии Пифагора, не должны возбуждать каких - либо сомне­ний относительно их искренности. Греки, к несчастью, не знали никакого языка, кроме своего собственного, и естественным следствием этого было то, что они при­нимали словесные различия за различия по существу. Поэтому нельзя не согласиться с мнением, что "все первоначальные попытки понять явления природы приводили к отвлеченным идеям, весьма смутным, но не лишенным смысла. Затем, следующий шаг в фило­софии необходимо должен был состоять в том, чтобы выяснить и установить прочнее эти смутные отвле­ченные понятия, так чтобы логическое мышление могло пользоваться ими, как надежными и правильными. Но эта вторая задача решалась двумя способами; первый состоял в анализе слов и связанных с ними идей, второй заключался в том, что все внимание обращалось на те факты и предметы, благодаря которым воз­никли эти отвлеченные термины. Греки избрали путь словесный, путь отвлеченного анализа, и потому по­терпели неудачу".

Лишь при таком толковании, становится сколько-нибудь понятным, что все эти словесные тонкости могли иметь для Пифагора серьезное значение; толь­ко таким путем можно понять, каким образом числа могли стать в его глазах сущностями. Аристотель объяснял подобного рода философию пристрастием Пифагора к математике, которая занимается не мате­риальным бытием конкретных предметов, а абстракт­ными вычислениями. Но, без сомнения, такое объясне­ние справедливо лишь наполовину. В наше время ма­тематики мыслят исключительно при помощи симво­лов, которые служат знаками предметов и не имеют ни малейшего родства или сходства с ними (так как это совершенно произвольные знаки). Многие из этих математиков никогда не берут на себя труд взглянуть на те предметы, о которых они мыслят при посредстве символов. В астрономии многое делается лицами, ни­когда не пользующимися телескопом; они занимаются своей наукой на бумаге, при помощи знаков, над кото­рыми производят вычисления. Но хотя астрономы пользуются числами как символами им, однако, вовсе не приходит в голову, что числа представляют нечто большее, чем символы. Пифагор же был не в состоя­нии выработать себе такого взгляда на числа. Он был убежден, что числа суть действительные предметы, а не простые символы. Поэтому, утверждение, что фор­мула Пифагора "может иметь лишь символическое значение", представляется грубым анахронизмом, который на несколько столетий предварил воззрения, со­вершенно не соответствовавшие всему, что нам изве­стно о греческой философии, и несогласные с ясным свидетельством Аристотеля, который утверждает, что " Пифагорейцы не отделяют чисел от предметов. Они полагают, что число есть основное начало и вещество предметов, их сущность и сила" (хотя, возможно, пра­вильнее было бы выразиться так: "Числа составляют основное начало всего сущего, они причина матери­ального существования предметов]. Весьма обык­новенно считать, что как нам, при настоящем состоя­нии философии, трудно видеть в числах что-либо иное, кроме символов, то точно также должен был представ­лять себе числа и Пифагор. Но это мнение - такой же грубый анахронизм, как, например, у Шекспира Гектор, цитирующий Аристотеля, или у Расина - версальский этикет в лагере авлидском¹. Некоторые, излагая весь­ма подробно различные пункты этой философии, до­пускают, что главная доктрина ее основана на том по­ложении, "что все в мире вытекает из математичес­ких отношений, и что отношения пространства и вре­мени сводятся к отношениям единиц или чисел. Все происходит из первоначальной единицы, из первично­го числа, или из множества единиц или чисел, на кото­рые делится единица в своем жизненном развитии". Предполагать, что эта доктрина была только матема­тической, а не математически - космологической, зна­чит нарушать все принципы истории философии, это значит переносить современные нам идеи в эпоху Пифагора. Но обратимся, как к окончательному аргу­менту, к формуле, гласящей, что "предметы суть копии чисел". Эта формула при ближайшем ее рассмотре­нии показывает, что система Пифагора имела не сим­волический, а самый непосредственный смысл. Сим­волы являются произвольными, условными знаками, не имеющими никакого сходства с теми предметами, ко­торые они обозначают; а, b, с, х - это лишь буквы алфа­вита; математики считают их символами количеств, или предметов, но никто из них не назовет х копией неизвестного количества. Но как понимать фразу: "предметы суть копии чисел", если эти предметы суть числа по своей сущности? За разъяснением достаточ­но обратиться к прежним толкованиям и тогда ста­нет ясно, что предметы суть реальные проявления абстрактного Бытия, и что когда числа называются основными началами, то это значит, что числа суть те определенные состояния материальных

' Авлида - место, из которого, согласно мифам, флот греков, отплыл к Трое.

предметов, те первоначальные сущности их, которые не подлежат изменениям (кстати было бы неосновательно пред­полагать, что Пифагор предвосхитил в своем учении теорию определенных пропорций; по его воззрению, числа - не законы комбинаций и не выражения этих законов, но сущности, остающиеся неизменными при всяких комбинациях). Так, камень есть Один камень; он есть копия Одного или, другими словами, есть воп­лощение абстрактного Одного в конкретном камне. Обратите камень в порошок, тогда мельчайшая части­ца его будет копией, другой копией Одного.

Изучая философию Пифагора, следует иметь в виду, что до наших дней дошли лишь несколько каких-то ми­стических изречений, в роде того, что "число есть основ­ное начало предметов", изречений, сохраненных в каче­стве доктрин мыслителя, создавшего влиятельную шко­лу и имевшего огромное значение для философии. И наша задача состоит в том, чтобы, по мере возможности, объяснить значение этих изречений и, что очень важно, придать им вид некоторого соответствия не столько иде­ям современных мыслителей, сколько понятиям древ­них. Имея уже некоторое представление о самом харак­тере античного мышления, можно допустить, что наше толкование окажется если и не вполне справедливо, то во всяком случае весьма близко* к истине; Пифагор мог так думать и мог в результате прийти к известным вы­водам - для наших целей этого достаточно, достаточно почти в той же мере, как если бы он действительно таким же образом дошел до своих выводов. Относи­тельно Пифагора нужно разрешить два вопроса: во-пер­вых, считал ли он числа только символами или сущнос­тями; во-вторых, если он считал их сущностями, то как могла возникнуть у него подобная идея? Ответом на вто­рой из этих вопросов может служит только что приве­денное гипотетическое объяснение, но оно не будет иметь никакого значения, если первый вопрос будет разрешен в смысле символизма чисел - поэтому уделим внима­ние теперь именно этому вопросу. Если положиться на авторитет Аристотеля, то вопрос этот определенно ре­шается в пользу реальности чисел. Правда, авторитет Аристотеля подвергается сомнению: уверяют, что он не понял или исказил учение Пифагора. Но если принять в расчет ясность и точность могучего ума Аристотеля, если также иметь в виду, что он относился с особым вниманием к доктринам пифагорейцев, посвятив им от­дельный трактат, то нет никаких оснований пренебре­гать его словами до тех пор, пока у нас не будет лучшего свидетельства; но где может быть найдено это лучшее свидетельство? Остается или поверить Аристотелю, или же совершенно не касаться этого предмета, если только не стремиться предпочесть его авторитету свою собствен­ную проницательность, как это делают многие. Наконец, нужно еще заметить, что точка зрения Аристотеля со­вершенно соответствует идеям Анаксимандра, так что из философии Анаксимандра - учителя, можно с общей точки зрения вывести философию ученика - Пифагора.

Подробное изложение приписываемых Пифагору мнений по разным второстепенным вопросам не от­вечало бы духу этого сочинения. Но стоит все же указать на его знаменитую теорию музыки сфер, как на хороший пример того дедуктивного метода, которо­му он следовал. Предположив, что все в том великом здании (космосе), которое он называл миром, должно находиться во взаимной гармонии и что расстояния между планетами соответствуют делениям монохорда¹, он пришел к заключению, что планеты, проходя через эфир, издают звук, который изменяется сообразно размерам планет, быстроте их движения и их относи­тельным расстояниям от Земли: Сатурн, как наибо­лее удаленный от Земли, издает самый низкий звук, тогда как звук от Луны самый пронзительный, так как она ближе всех к Земле. Кроме того, из представления о мировой гармонии делались и практические выво­ды: так человек разумный должен был избегать бо­лезней тела, смутных мыслей и чувств, излишества в наслаждениях, несогласия в доме и раздора в госу­дарстве, то есть всего дисгармоничного.

Монохорд - однострунный прибор для определения высоты струны и ее частей, состоит из резонаторного ящика с натянутой над ней струной и расположенной над струной подставки для изменения высоты звука.

Интересно также заметить, что попытка изобразить Пифагора монотеистом лишена всякого основания и не заслуживает серьезного опровержения. Учение его о переселении душ комментировалось в смысле сим­волизма, но также без достаточного, или лучше ска­зать, без всякого основания. По его определению, душа есть самодвижущаяся монада (единица). Душа, как число, представляет собой Единицу, то есть душа со­вершенна по существу. Но всякое совершенство, по­скольку оно приходит в движение, обращается в не­совершенство, хотя и стремится обрести вновь свое прежнее совершенное состояние. Несовершенством Пифагор называл отклонение от Единицы; поэтому Два считалось проклятым числом. Душа пребывает в человеке в состоянии сравнительного несовершенства. Она состоит из трех элементов: разума, ума и страсти. Последние два элемента присущи и человеку, и жи­вотным, первый же составляет отличительное свой­ство человека. Отсюда выведено было заключение, что Пифагор не мог верить в переселение, так как отли­чие, которое он находил между человеком и животны­ми, несовместимо с приписываемым ему учением. Возражение это, по-видимому, основательно; оно ука­зывает на некоторое противоречие. Однако, имеется множество доказательств, что Пифагор действительно развивал перед своими учениками учение о переселении душ (так Платон, в совершенно определенных выражениях, упоминает о переселении душ в живот­ных, а пифагореец Тимей, излагая свое учение, столь же определенно говорит о том же). Душа, будучи са­модвижущейся монадой, представляет собой число Один, соединяется ли она с двумя или с тремя; други­ми словами, остается ли той же сущность, каковы бы ни были ее проявления. Единая душа может иметь две стороны, ум и страсть, как это бывает у животных, или три стороны, как у человека. Какая-либо из этих сторон может возобладать, и тогда человек становится по преимуществу или разумным, или здравомыслящим, или же чувственным. Соответственно он оказывается или философом, или обыкновенным человеком, или животным. Для пифагорейцев все это имело большое значение и находило отражение в обрядах предвари­тельного посвящения в их общество, а также учиты­валось при занятиях математикой и музыкой.

"Как глубоко может пасть эта душа, - душа, которая способна смотреть и вперед, и назад; которая может умалиться кроме настоящего момента! В какое жи­вотное она может обратиться! Но если она способна стать ниже себя, то почему бы она не в состоянии была подняться над собой? И если она способна и к тому, и к другому, то не существует ли какого-либо закона, которым в точности обусловливалось бы ее возвышение и падение? Каждая душа имеет свои осо­бенные дурные наклонности, которые делают ее похо­жей на то или другое низшее существо: не тяготеет ли над ней необходимость постоянно пребывать в положении той твари, к состоянию которой она при­способилась и до которой низвела себя?"

Завершая изложение этой философской системы, дошедшей до нас в столь несовершенном виде, в зак­лючение укажем на ее отношение к предшествовав­шему ей учению. Она, очевидно, тесно связана с доктриной Анаксимандра и является лишь ее дальнейшим логическим развитием. У Анаксимандра еще замет­ны следы физического взгляда на все, подлежавшее изучению; у Пифагора же наука приобретает исклю­чительно математический характер. Приняв число за реальную и неизменяющуюся сущность мира, Пифа­гор путем естественной дедукции пришел к выводу, что мир управляется числовыми отношениями, а отсю­да вытекает все остальное в его философии. Система Анаксимандра была грубым и смелым наброском того учения, которое затем развил великий математичес­кий гений Пифагора. "Бесконечное" Анаксимандра стало "Единицей" Пифагора. Заметим, что ни в той, ни в другой системе дух не является неотъемлемым свойством бесконечного. Пифагору многие приписы­вают учение о "душе мира", но в пользу такого мне­ния нельзя привести убедительное свидетельство, рав­но как и в пользу позднейшего предположения, кото­рое настойчиво приписывало Пифагору теизм¹. Идея, бесконечного духа появилась гораздо позже Пифаго­ра. Он же считал дух лишь особенным проявлением числа, а что это именно так можно видеть из самого его учения о душе. Если самодвижущаяся монада спо­собна переходить в состояние животного или расте­ния, утрачивая при этом последовательно свой разум и свой ум и делаясь только чувственной, только спо­собной испытывать страсти, то не служит ли эта утра­та разума и ума ясным доказательством, что оба эти элемента, разум и ум, суть лишь изменчивые проявле­ния (феномены) неизменной сущности? Конечно, от­вет на этот вопрос должен быть утвердительны:. Все те, кто вносит в философию Пифагора идею о душе мира, о Разуме, как неизменной сущности, должны тогда отвергнуть и его учение о переселении душ и самую главную его доктрину о неизменном числе, как сущ­ности всего, что есть.

¹ Теизм - религиозно-филосовское учение, считающее бога аб­солютно бесконечной личностью, стоящей над миром и челове­ком; рассматривает мир как осуществление божественного про­мысла.