Хрестоматия по курсу философии для студентов всех форм обучения и специальностей

А. Шопенгауэр

- О том, что есть индивид 316

- О нашем поведении относительно миропорядка и судьбы 321

Ф. Ницше

Биография и учение 323

- Смерть Бога 328

- Нигилизм: Переоценка всех ценностей 329

- Жизнь и воля к власти. Сверхчеловек. Amor fati 333

- Приложение. Из книги "Злая мудрость", гл. 6 "Мужчина и женщина" 347

(афоризмы и комментарии)

Тема. Западно-европейская философия ХХ века: характерные направления 352

Позитивистская философия

Б. Рассел о позитивизме (фрагмент с комментарием) 352

-

Психоаналитическая философия

З. Фрейд

- Введение в психоанализ. Лекции. "Сознание и бессознательное" (фрагм. с ком.) 358

- О сновидении (фрагм. с ком.) 364

Э. Фромм

- из книги "Бегство от свободы" (фрагм. с ком.) 369

-

Экзистенциализм

Тема. Русская философская мысль Х1Х-ХХ веков: время, забвение, актуальность 452

Тема: Специфика философии в системе культуры

Мамардашвили М.К.

Как я понимаю философию

Задание. Вопросы

1. Критические стрелы Мамардашвили в сторону «учебной» философии как-то связаны с периодом времени "советского заката", когда дается интервью, и направлены против современной ему официальной марксистско-ленинской философии? Или, если воспринимать его критику шире, против всякого присутствия философии в вузовском образовании? Ваше мнение.

2. Какую формулу/схему "настоящей" встречи человека с философией предлагает Мамардашвили? Оцените ее убедительность.

3. Выделите авторские положения, которые привлекли Ваше внимание.

4. Прочтите данные ниже тексты Хайдеггера. В чем Вы видите сходство суждений Мамардашвили и Хайдеггера о философии?

Проблема сознания и философское призвание

(Доклад, сделанный в Институте философии АН СССР в декабре 1987 г.)

Свое рассуждение, связанное с весьма сложной задачей - попыткой соединить теорию сознания (для чего потребуется, естественно, введение определенных постулатов) с моим отношением к философии, то есть с тем, что я о ней думаю и что она для меня значит, я хотел бы начать с замечания биографического характера.

Насколько я себя помню, мои первые шаги в философии и влечение к ней были обусловлены (как я теперь понимаю) не какими-то эмпирическими причинами социального свойства и не проблемами общества, в котором я родился, а скорее моим неосознанным желанием воссоединиться с чем-то, что мне казалось частью самого себя, родным мне, но почему-то утраченным и забытым. Или, если говорить определеннее, как я сужу об этом сегодня - с неким общечеловеческим началом культуры. Кстати, тут же хочу заметить, что дорогу к этому воссоединению преграждал тогда (я не случайно выделяю это слово) и существовавший язык философии; язык учебников и философского образования, обратившись к которому я, конечно же, не мог обрести то, что бессознательно искал. Иными словами, я смутно пытался прилепиться тогда к образу, о котором писал еще Кант, - "гражданин мира", характеризуя этим свое отношение к глубинной сущности европейской христианской культуры. Сегодня мы хорошо знаем, что означали эти слова "гражданин мира", или "космополит", в конце 40-х годов. То есть в годы моей молодости... Значит - "гражданин мира" Для Канта было одновременно и указанием на одно из правил мышления. Как известно, у него мышление сводится к трем правилам. Первое правило: мыслить самому; второе - мыслить так, чтобы быть способным смотреть одновременно на мыслимое или на свое дело глазами другого (это и означает быть "гражданином мира"). И третье правило: мыслить непротиворечивым образом. То есть мыслить так, чтобы не противоречить самому себе. Или можно сказать иначе: чтобы мысль, находясь в движении, не разрушала бы сама себя. Следовательно, в том, как понимается мышление в европейской традиции, уже как бы изначально содержится сознание иного. Этим иным, или другим миром может быть другой человек, другая точка зрения, другая перспектива, вообще другой мир или другой космос. Все эти вещи стоят в одном ряду и являются расшифровкой слова "иное". Иная реальность!

Так вот, то, что я чувствовал, вообразил о себе, очевидно и было сознанием этого иного, которое меня мучило и которое я хотел расшифровать. Я тогда еще не знал, что языком, на котором расшифровываются свидетельства сознания, является философия. Я узнал это позже и теперь, как мне кажется, знаю и могу этим поделиться.

Сознание - это прежде всего сознание иного. Но не в таком смысле, что мы сознаем другой предмет, а в том смысле, что человек отстранен от привычного ему обыденного мира, в котором он находится. В этот момент человек смотрит на него как бы глазами другого мира, и он начинает казаться ему непривычным, не само собой разумеющимся. Как белке, которая соскочила бы с известного колеса и со стороны бы посмотрела на это колесо. Это и есть сознание как свидетельство. То есть, я подчеркиваю, во-первых, что есть сознание и, во-вторых, что термин "сознание" означает какую-то связь или соотнесенность человека с иной реальностью поверх или через голову окружающей реальности. Назовем это условно обостренным чувством реальности. Оно связано в то же время с какой-то иномирной ностальгией.

Но, определив так сознание, я хочу далее сказать, что им выделяется какая-то точка в мире и вплетенность ее в мировые сцепления. Эта точка выделена, и тем самым она дифференциальна, различительна. То есть сознание есть одновременно и различение. Поскольку оно "появляется" только в горизонте допущения иного, постольку и выделенная точка становится не необходимой, а лишь возможной. Как одна из возможностей, которая реализовалась. Следовательно, проблема человеческой судьбы, человеческого предназначения начинает выступать при этом для человека, в душу которого запал осколок такого зеркала сознания, как задача нового рождения в реальном мире, хотя он является своеобразным гостем мира нереального, иного. Возможно ли такое рождение? Можно ли, не забыв своего гражданства неизвестной родины, родиться вторично гражданином уже этого мира? Можно ли существовать, будучи носителем той смутно ощущаемой гармонии, которая сверкнула случайно в зеркальном осколке сознания и превратила столь привычный до этого мир в нечто условное и не само собой разумеющееся? И к тому же - существовать, не подозревая о том, что указанная гармония имеет свой режим жизни, в корне отличный от наших ежедневных психологических состояний. Ибо он характеризуется не только мгновенной координируемостью множества связей и элементов, но и одновременно какой-то неведомой способностью удерживать эту координацию во все разрушающем потоке времени. Ведь в обыденной жизни мы можем лишь вспоминать о том, что в какие-то мгновения находился или пребывали в них.

Но, как я уже сказал, человек, в отличие от всех остальных известных нам существ, обладает сознанием. А это значит, что он имеет возможность переживать, испытывать как раз те вещи или состояния, которые естественным образом, в качестве продукта, скажем, какого-либо физиологического механизма, получить нельзя. Например, нельзя иметь мысли, полученные простым продолжением отпущенных человеку естественных психических сил, ибо это будут не его мысли. Или иметь чувства в силу опять же лишь данных человеку естественных психических способностей. В философии такого рода веши по традиции называют обычно "чистыми" ("чистое сознание", "чистая мысль", "чистая любовь" и т. д.). Но не в смысле продукта абстракции или обобщающего понятия, а в смысле, хотя и естественным образом для человека невозможного, но тем не менее случающегося с ним в каких-то особых состояниях. Какие же это состояния? Состояния, которые сопряжены или совмещены в человеке с символами. То есть они возможны у человека, попадающих в поле их силовых линий. Одним из таких символов (первичным для философии) является "смерть". На первый взгляд, этот символ прост хотя бы по той причине, что мы можем, как я сказал, увидеть иную реальность, гражданами которой мы себя осознали, будучи готовы при этом расстаться с самими собой как не необходимыми, не абсолютными и т. д. Но это на первый взгляд, поскольку в действительности расстаться с собой оказывается очень трудно. И в то же время, если мы не готовы при расшифровке или освоении символа смерти расстаться с собой, то не увидим иное. Так как же тогда в принципе представить смерть? Очевидно, это не просто случайность, подстерегающая жизнь, которая столь неудачно расшифрована экзистенциалистами как личная смерть. Это довольно неудачная расшифровка, затемняющая, как мне кажется, смысл того, о чем здесь говорится. Потому что та смерть, о которой говорится в символе, не лично, скажем, моя, а лично она моя потому, что она в единственном числе. Не бывает много смертей, так же как сознание есть нечто, существующее в единственном числе. Есть только одно сознание, как и одна смерть. И поэтому, замыкая то, что я говорю сейчас, с тем, что было сказано перед этим, я могу, видимо, сказать, что наше движение в сторону подозреваемой иной реальности есть не что иное, как просто приближение к известной платоновской метафоре "пещеры". Перед нами действительно "тени", не имеющие существования, а то, что подозревается как иной мир, иная реальность, и есть та реальность, в которую мы можем попасть лишь через свидетельское сознание, с помощью которого мы могли отстраниться от мира и отстранить его.

Итак, мы видим следующую фундаментальную для построения философского аппарата вещь. А именно, что сознание - это выделенность, различенность. Так вот эта различенность имеет еще один весьма важный смысл с точки зрения сознания как свидетельства. В этом свидетельском сознании содержится, во-первых, что-то, что я сознаю или думаю или чувствую. И, во-вторых: я думаю, что я думаю. Или: я чувствую, что я чувствую. Ну, скажем, я чувствую, что я люблю. Но это в принципе может не совпадать с тем, что я действительно люблю. Одно дело "я люблю" и совсем другое "я чувствую, что люблю". Или - "я мыслю", и "мыслю, что я мыслю". Эти вещи принципиально различны, и никакое преобразование, никакое допущение, никакое рассуждение не могут устранить этого различия. Эта испытываемая нами подчас сложность душевной жизни очевидна независимо от того, сумеем ли мы в ней разобраться, пытаться понять себя и других.

Тем самым мы незаметно подошли фактически к знаменитой философской проблеме, весьма роковой, о которой было сказано, как известно, очень много и всегда с суровыми оценками, - проблема так называемой непознаваемой "вещи в себе". Между тем для Канта (как мы можем теперь судить) понятие "вещи в себе" и было связано с той простой, в сущности, философской дилеммой, вырастало из неминуемого допущения вот того дифференциала ("мыслю, что я мыслю", "думаю, что я думаю"), о котором я только что говорил. Так что здесь существует неизбежное различие.

В самом деле, когда мы сталкиваемся, например, с феноменом любви, то так или иначе допускаем, что ее внешнее выражение (то, как она реализуется, высказывается, проявляется в тех или иных поступках) может порой не иметь ничего общего с действительным положением дела. И, следовательно, по явлениям нельзя судить о том, что является. Поэтому отвлеченная духовная мудрость и гласит - она зафиксирована не только в философии, но и в религии, - что лишь тот может судить по поступкам, кто видит наши сердца до дна. То есть, для кого нет ничего скрытого, как для Бога. Я имею ввиду известную метафору Бога как судьи. В каком смысле? А в том смысле, что лишь для него нет различия между явлением и вещью в себе: что это не обычное человеческое существо, способное совершать подмену действительного чувства или действительной мысли своим эмпирическим чувством или своей мыслью. То есть существо, которое не хочет расставаться с привычной ему жизнью, подставляя в этом случае под действительную мысль или действительные чувства массу подменных образований. Существуют целые слои, в которых начинает в результате жить тот или иной мысленный предмет только потому, что человек не хочет расстаться с самим собой. С самим себе любезным. Это, так сказать, удобные ему истины, удобные ему чувства, продолжающие его выживаемость или приспособление в условиях окружающей среды, положения и т.д. <<… >>

Итак, я ввел проблему вещи и явления вещи, внутреннего внешнего, в рамки проблемы эмпирии и теории, или мысли и теории. Есть какая-то мысль, к которой мы не можем прийти продолжением обработки эмпирии; которую мы не можем знать из опыта, как, например, невидимую для нас сторону домино, поскольку это имеет отношение к сознанию. А последнее фактически есть связность одного с другим. То есть связность с тем, что мы не могли бы понять, если бы уже не понимали. В этом смысле иметь сознание - значит иметь тавтологию: понимаем, потому что понимаем. Сошлюсь на простой геометрический пример того, что в принципе нельзя получить из опыта, с одной стороны, и с другой стороны, что нельзя понять, если уже не понимал.

Допустим, у нас есть понятие кривой или постоянного искривления. Если мы имеем кривую, которая имеет постоянную кривизну или постоянный коэффициент искривления, то доказуемо, выводимо из имеющегося у нас знания, что такая кривая пересечет самое себя. Но будет ли это пересечение кругом, из этого не выводимо. Если есть круг, то мы увидим круг. Но получить его, ожидая, что кривая где-то пересечется, невозможно. Поэтому, кстати говоря, одни философы (я имею в виду прежде всего Платона) и прибегали в этом случае к понятию "идеи", а другие, как, например, Декарт, - к понятию "врожденной идеи". Кант же называл такие вещи просто "чистыми созерцаниями", подчеркивая тем самым, что мы можем понять что-то в мире в терминах причины только тогда, когда понятие причины у нас уже есть. Значит, это всегда взаимоотношение с иным, к которому мы не можем непрерывным образом перейти продолжением своих собственных сил. И вот это место перехода, или место связности, и есть сознание, которое у нас есть или нет. То есть сознание - это место. В топологическом смысле этого слова. То есть я хочу сказать тем самым, что, вступив в ту область, которую я назвал сознанием, мы еще имеем дело с такими вещами, которые мы должны принять как возникающие сразу и целиком и не поддающиеся складыванию по частям и в последовательности. Как возникает понятие квадрата или круга в нашей голове? Философ может ответить, что здесь действует всесвязность сознания, что это уже есть. И только если есть, то может быть понято. Значит, это как бы некий свидетель и судья одновременно; некое всевидящее существо, совмещенное с состоянием нашего сознания, когда даны эти вещи. Сознание как свидетельство обо всех этих вещах или об иномирах. Назовем их условно так. Ино-мирные - значит те, которые мы не можем понять, если уже не понимаем. Или уже не имеем. А если имеем, то имеем целиком. Попытаемся теперь связать все эти аспекты проблемы философии как проблемы места человека в мире. Ведь раз мы говорим о сознании, а сознание определили как место, то философию, конечно же, должно интересовать место человека в мире как сознающего, чувствующего и желающего существа. Его возможности.<<…>> Короче говоря, я хочу лишь поставить проблему, как-то высветить ее, так как она мне кажется важной именно в плане определения призвания философа и его, скажем так, общественного статуса. То есть, что от него можно ждать и что требовать. Введу сначала эту тему одной простой фразой.

По существу, из того, что я говорил, из позиции сознания в контексте иного мира, когда у философа появляется ощущение принадлежности к некой неизвестной ему родине и он начинает сознавать себя ее гражданином, вытекает, что общество едва ли отнесется к нему благосклонно. Иными словами, проблема "общество и философ" отнюдь не простая и требует прежде всего от общества признания своего рода "презумпции невиновности" философа.

Значит, напомню, что, вводя сознание как дифференциал, как различение, я имел в виду, конечно, что то сознание, о котором я говорю, есть онтологически ускоренное сознание, а не какая-нибудь субъективность. Эта некоторая, так сказать, космологическая постоянная, имеющая онтологический статус. "Думаю" - это одно. И "думаю, что думаю" - другое. Но в каких терминах можно различить то и другое? Повторяю, что это фундаментальное различие, введенное еще Декартом. Декарт сказал бы по поводу первой стороны этого различия, что это некое невербальное состояние активности в момент здесь и сейчас, бытийствующее внутри исполнения своего же бытия. То есть когда нечто исполняется, то оно существует в момент исполнения и пока исполняется. Например, такой объект, как музыкальная симфония, существует пока исполняется. В этой связи можно привести и другие примеры из самых разных областей нашей сознательной жизни. Не просто жизни сознания, а именно нашей сознательной жизни, в том числе и на уровне чувств, поскольку мысль есть концентрированное состояние всех условий моего собственного воспроизводства в следующий момент времени.<<…>>

То, что в нас происходит, нам более всего недоступно. Например, что я на самом деле чувствую, думаю и т. д. Не то, что "я думаю, что думаю", а о чем я думаю. Этого фактически я никогда не знаю. Скажем, можно любить живопись и думать, что ты ее любишь, и постоянно ходить на выставки, а на самом деле просто не любить сидеть дома. Так в каких же ситуациях обнаруживается, что мы действительно любим или не любим, или что мы в действительности думаем, а не "думаем, что думаем"? Ведь что может быть ближе того, что я на самом деле чувствую или на самом деле думаю или во что сдвигаюсь? Или о чем говорю. Итак, я предлагаю следующую формулу: самое близкое к нам то, о чем на самом деле идет речь, - и самое трудное, но важное. В материи опыта, в эмпирическом сознании или взаимоотношении его с бытием мы этого интервала не имеем. Напротив, когда мы отождествляем бытие и мышление, мы тем самым предполагаем, что между ними нет никакого интервала. Сказать - бытие, сказать то же самое, что мысль, говорил Парменид. А сказать "мысль" - значит, высказать "бытие". Для меня же сознание есть некий сверхчувствительный интервал. Или какой-то ритм, и философия есть запись такого ритма. Ритма, который является условием выполнения или реализации нашей сознательной жизни как человеческих существ. То есть философия закодирована в некий акт, лишь потом называемый "философией". Или, скажем так, потом могущий быть названный "философией". Когда уже есть философский язык, то мы можем назвать этот акт философией и эксплицировать его. В этом смысле цель философии как элемента, являющегося условием выполнения других частей или областей нашей сознательной жизни, заключена в самой же философии. Или, другими словами, философия есть мысль мысли. Тот акт, который я назвал интервалом, он как бы встроен, инкорпорирован в режим выполнения человеком своих сознательных, духовных целей и жизни. Это пауза недеяния, поскольку я говорил, что движение сознания ненаблюдаемо, оно ничего не производит, никаких наблюдаемых продуктов. Или скажем так: есть реальная философия, которая присуща нам, если мы живем как сознательные существа. Если мы выполняем свою человечность. Философский акт как пауза в ряду других фактов, являющихся условием самой их возможности и определенной последовательности. Назовем это реальной философией. И есть философия понятий и систем, в которых этот акт или элемент нашей духовной жизни может быть эксплицирован. Тогда философия предстает как удачный язык, посредством которого что-то эксплицируется. Но удачен он только потому, что люди проделали до нас подвиг мысли, подвиг медитации или какого-то очень сложного психотехнического опыта, что затем ушло в толщи истории культуры.

Итак, сделаем выводы, касающиеся уже нашего самосознания, если брать этот велеречивый философский термин на уровне просто самочувствия нас как философов.

Ну, ясно, конечно, что если мы так определили философию, если она невербальна, но в ком-то из нас тем не менее заговорила или кому-то запала в душу до того, как заговорила, то такой человек не может выбирать: быть ему философом или не быть. Ибо философом он быть обречен. Это первое. И второе. Если такой человек философствует, то он ни на что не покушается, не подрывает никаких основ, никому не мыслит назло или в угоду. Он просто есть некто, вынужденный по синтаксису и профессионально высказать сознание. Свидетельствовать. Разумеется, не исключено, что кто-то может при этом считать себя философом и иметь подобные цели. Это может быть совмещено в одном лице. Но в данном случае я говорю о философе, который выполняет свое предназначение или призвание. Философ - это ходячее сознание вслух. А от сознания нельзя отказаться. Философ в принципе общественен. Я же говорил о сознании. А сознание есть нечто, что может проявляться лишь одновременно на множестве точек. Философское свидетельство, хотя и обращено к высшему судье, но это всегда общественное свидетельство. Философ не может не чувствовать себя своеобразной точкой пересечения общественных состояний и тенденций. В его топосе они сходятся. И он должен как философ извлечь из выпавшей ему удачи загадочного впечатления правду по законам мысли и слова, правду о своем собственном состоянии, свидетельствующем о чем-то. То есть философ имеет дело прежде всего со своим индивидуальным сознанием и, ориентируясь на это сознание, обязан выразить правду своего состояния. А это очень сложно, поскольку такая правда может быть получена, открыта и сообщена другим лишь по законам самой мысли, без привнесения туда чего-то постороннего. Ни предубеждений, ни своих комплексов, ни, с другой стороны, внешне продиктованных желаний кому-то угодить или что-то опровергнуть и т. д. Того, что есть, уже вполне, с избытком, достаточно. Дай Бог правду узнать о собственных состояниях, о чем они говорят. А это, повторяю, трудно.

И в заключение, поскольку я характеризовал сознание как запись некоего сдвига, я хотел бы дополнить эту характеристику, сказав, что в то же время это и выпрямляющее движение. Хотя человек, к сожалению, не властен над временем, расшатывающим любые порядки, однако то сознание, о котором я говорил и которое существует в особом режиме, позволяет это неминуемое расшатывание или склонение исправлять. В потоке времени мы все склоняемся. Ну, например, мы склоняемся нашими страстями и т. д. И это случается с нами вопреки сознанию. А я подчеркиваю, что наряду с этим существует и выпрямление склонения. И, боле того, что оно должно происходить постоянно и в каждом месте снова и снова возобновляться, чтобы был тот мир, в котором мы могли бы жить как сознательные, чувствующие и желающие существа. Но если сознание есть выпрямление склонения, то, следовательно, в мире еще должно что-то родиться вместе со мной как возможным в этом мире. Значит, спрямление есть какой-то прямой отрезок, восстановленный из моей души, по которому я не могу не идти. И никто не имеет права заставить меня сойти с этой прямой. Да это и невозможно, если философ уже вышел на последнюю прямую; ничто его не удержит, потому что в конце ее есть нечто, что можно узнать только придя в этот конец. Что нельзя знать заранее, нельзя вообразить, а что можно, повторяю, узнать лишь придя туда, где можно знать, пройдя до конца сам путь.

Следовательно, философ имеет дело с чем-то, чего в принципе нельзя знать заранее, нельзя предположить, вообразить возможным или ввести определением. Но что может случиться с прохождением пути. И где будет причина, скажем, считать, что в наблюдаемом имел место атомный распад. Мысль совместилась с собой - и понимает.

Задание

1. Раскройте мамардашвилиевский мотив "открытия" философии, объясните название доклада.

2. Какие определения, дефиниции Вы считаете необходимо выделить? Какие положения остались непонятными?

3. Ваши вопросы по тексту.

Комментарий

Философские начала цельного знания

Задание. Вопросы

1. Какую дополнительную нагрузку получает слово «теософия» у Соловьева? Чем оно отличается от слова «философия»?

2. Какому из двух вариантов понимания философии отдает предпочтение автор?

3. Место понятия «мир» в рассуждениях Соловьева о главной задаче философии?

4. Соловьев о диалектике и ее месте в философском мышлении?

Н.А. Бердяев (1874-1948)

Трагедия философа и задачи философии.

Никифоров А.Л.

Размышления об отношении философии и науки

М. Хайдеггер

Биография, "дело Хайдеггера", философское наследие

М. Хайдеггер. Основные понятия метафизики.

НЕСРАВНИМОСТЬ ФИЛОСОФИИ

ОПРЕДЕЛЕНИЕ ФИЛОСОФИИ ИЗ НЕЕ САМОЙ ПО ПУТЕВОДНОЙ НИТИ ИЗРЕЧЕНИЯ НОВАЛИСА

МЕТАФИЗИЧЕСКОЕ МЫШЛЕНИЕ КАК МЫШЛЕНИЕ В ПРЕДЕЛЬНЫХ ПОНЯТИЯХ, ОХВАТЫВАЮЩИХ ЦЕЛОЕ И ЗАХВАТЫВАЮЩИХ ЭКЗИСТЕНЦИЮ

М. Хайдеггер. Что значит мыслить?

Задание. Вопросы

1. Выделите ключевые, на Ваш взгляд, слова и тезисы из лекции Хайдеггера о мышлении.

2. Мышление в «не собственном» и «собственном» смысле слова. Как Вы поняли их различение? Оно относится к различению философии и науки?

3. Каков основной парадокс пребывания мышления, по мысли автора?

4. Оцените его высказывания об удалении, «бегстве от мышления».

5. Как Хайдеггер определяет мышление по существу?

6. Какое событие автор выделяет как начало западно-европейской истории?

7. Размышление немецкого мыслителя относится к 1952 году. Подумайте, чем оно было спровоцировано? Вправе ли мы считать его сегодня актуальным?

ТЕМА. ВОСТОЧНАЯ ФИЛОСОФИЯ

ЗАРОЖДЕНИЕ ФИЛОСОФИИ

КОСМОГОНИЧЕСКОЕ ПОНИМАНИЕ НАЧАЛА

БИОГРАФИЯ

УЧЕНИЕ КОНФУЦИЯ

Комментарий первый к Лунь-Юй

Лао Цзы

БИОГРАФИЯ

УЧЕНИЕ ЛАО ЦЗЫ

Тема: Философия античности

Платон

Крупнейший русский философ ХХ века, знаток античной философии, исследователь и переводчик Платона Алексей Лосев пишет о нем в предисловии к собранию сочинений: «Имя Платона является не просто известным, значительным или великим. Тонкими и крепкими нитями философия Платона пронизывает не только мировую философию, но и мировую культуру.... Конструктивно-логические принципы, проповедь самоотверженного служения идее, пафос мировой гармонии, принципиальный антисистематизм и антидогматизм, беспокойный драматический диалог и язык – вот в чем разгадка тайны тысячелетней значимости Платона».[57]

О биографии и творчестве Платона

Мифы Платона даются в переложении Гурьевой Анастасии, Р-26081, 2007/08 уч.год.

Миф о колеснице: природа души и ее свойства, мир идей и его познание

Миф о пещере: теоретическое знание и философское познание

Миф об Эроте: теория любви, философия как стремление к мудрости

Диалог "Пир". Речь Сократа

Аристотель

Биография, наследие, современные трактовки идей Аристотеля

Учение

Аристотель разделял философию на три части – теоретическую, практическую и творческую, а инструментом, с помощью которого ведется исследование, является логика (греч. «органон» – орудие, инструмент). Теоретическая философия имеет дело с истиной и целью ее является знание ради самого познания, потому она свободна и «бескорыстна», в отличие от практической философии, нацеленной на совершение добродетельных поступков и оперирующей не с понятиями "истина – ложь", а с понятиями "добро – зло". Целью творческой философии является созидание через творчество (сюда Аристотель относил в первую очередь искусство словесное – риторику и поэтику). Теоретическую философию составляют три дисциплины: физика, математика и первая философия (или теология). Данное деление соответствует делению сущностей, изучаемых каждой из этих наук: физика изучает телесные самостоятельные, но изменяющиеся сущности, математика изучает мыслимые, неподвижные, вечные, но несамостоятельно существующие сущности, первая же философия изучает мыслимые, неподвижные и самостоятельные сущности.

Логика и методология

Современные трактовки идей Аристотеля

Фрагменты из сочинений Аристотеля

О философии

СЕНЕКА

Фрагменты из сочинения «Нравственные письма к Луцилию» и комментарии

Письмо XII

. . .

Поэтому Гераклит, получивший прозвище из-за темного смысла своих речей, говорит:

"Один день равен всякому другому". Каждый понимает это на свой лад. Один говорит, что дни равны по числу часов, и не лжет: ведь коль скоро день – это двадцать четыре часа, то все дни непременно равны между собой, так как к ночи прибавляется столько часов, на сколько убывает день. Другой говорит, что любой день равен всем прочим по сходству: в самом протяженном времени нет ничего такого, чего нельзя найти в одних сутках, то есть ничего, кроме дня и ночи, которые оно в череде обращений мира множит, но не изменяет, разве что делает день короче, ночь длиннее или наоборот.

Потому каждый день нужно проводить так, словно он замыкает строй, завершает число дней нашей жизни. Когда Пакувий, присвоивший Сирию, пировал и пьянствовал, справляя по самому себе поминки, его уносили от стола в спальню под рукоплескания его любовников, певших под музыку: βεβιωται, βεβιωται – он прожил жизнь (греч.). И каждый день он устраивал себе такой вынос.

Мы же то, что он делал от нечистой совести, должны делать с чистой душой и, отправляясь ко сну, говорить весело и радостно:

Прожита жизнь, и пройден весь путь, что судьбой мне отмерен.

А если бог подарит нам и завтрашний день, примем его с радостью. Счастливей всех тот, кто без тревоги ждет завтрашнего дня: он уверен, что принадлежит сам себе. Кто сказал "прожита жизнь", тот каждое утро просыпается с прибылью.

Но пора уже кончать письмо. Ты спросишь: "Неужели оно придет ко мне без подарка?" Не бойся: что-нибудь оно да принесет. Нет, как мог я так сказать? Не что-нибудь, а много! Ведь что лучше изречения, которое я ему вручаю для передачи тебе: "Жить в нужде плохо, но только нет нужды жить в нужде". А почему нет нужды? Потому что к свободе повсюду открыты дороги, короткие и легкие. Поблагодарим бога за то, что никто не может навязать нам жизнь и мы в силах посрамить нужду.

Ты возразишь мне: "Это слова Эпикура; на что тебе чужое?" – Что истинно, то мое. Я не устану потчевать тебя Эпикуром, и пусть знают все, кто слепо твердит его слова и ценит их не за то, что в них сказано, а за то, кем они сказаны: лучшее принадлежит всем.

Будь здоров.

Письмо XXV

. . .

А ты покажи себя мужественным и убавляй свою ношу, впрочем, ты так и делаешь. Ничто из того, что мы имеем, не необходимо. Вернемся к законам природы – и богатство для нас готово. Все, в чем мы нуждаемся, или стоит дешево, или ничего не стоит. Природа требует только хлеба и воды, а для этого никто не беден. "Кто ограничил ими свои желания, тот поспорит в блаженстве с самим Юпитером", – говорил Эпикур. И еще одно его изречение я внесу в это письмо:

"Делай все так, будто на тебя смотрит Эпикур". Без сомнения, полезно приставить к себе сторожа и иметь его рядом, чтобы на него ты оглядывался, видя в нем свидетеля всех твоих помыслов. Самое благотворное – жить словно под взглядом неразлучного с тобою человека добра, но с меня довольно и того, если ты, что бы ни делал, будешь делать так, будто на тебя смотрят. Одиночество для нас – самый злой советчик,

Когда ты преуспеешь настолько, что будешь стесняться самого себя, тогда можешь отпустить провожатого, а до тех пор пусть за тобой надзирает некто тобою чтимый, будь то Катон, либо Сципион, либо Лелий, – любой, в чьем присутствии даже совсем погибшие люди обуздывали свои пороки, – и так покуда сам не станешь тем человеком, на глазах у которого не отважишься грешить. А когда ты этого добьешься и начнешь хоть немного уважать самого себя, я позволю тебе поступать по совету того же Эпикура: "Тогда и уходи в себя, когда тебе приходится быть в толпе".

Нужно, чтобы ты был непохож на большинство людей. А пока ты не можешь безопасно замкнуться в себе, оглянись на того и на другого: для любого лучше быть с кем угодно, чем наедине с собою. "Тогда и уходи в себя, когда тебе приходится быть в толпе", – но только если ты человек добра, спокойный и воздержный; а не то уходи от самого себя к толпе, чтобы быть подальше от дурного человека.

Будь здоров.

Письмо XXX

. . .

Одинаковое безумие – бояться того, что не принесет страданий, и того, чего нельзя и почувствовать. Неужели кто-нибудь думает, что можно почувствовать ту, благодаря которой перестают чувствовать? "Поэтому, – заключает Басс, смерть стоит за пределами зла, а значит – и страха перед злом".

Я знаю, такие слова часто повторяли и должны повторять: но они не помогали мне, ни когда я их читал, ни когда слышал от людей, объявлявших нестрашным то, чего им самим еще не приходилось бояться. А его речь была для меня особенно убедительна, потому что говорил он о собственной близкой смерти.

А сколько смятения приносит приближающаяся смерть, лучше всех объяснят те, кто был с нею рядом, видел ее приход и встретил ее. К ним можно причислить Басса, который не хочет, чтобы мы оставались в заблуждении, и говорит, что бояться смерти так же глупо, как бояться старости. Ведь так же, как за молодостью идет старость, следом за старостью приходит смерть. Кто не хочет умирать, тот не хотел жить. Ибо жизнь дана нам под условием смерти и сама есть лишь путь к ней. Поэтому глупо ее бояться: ведь известного мы заранее ждем, а страшимся лишь неведомого.

Неизбежность же смерти равна для всех и непобедима. Можно ли пенять на свой удел, если он такой же, как у всех? Равенство есть начало справедливости. Значит, незачем защищать от обвинения природу, которая не пожелала, чтобы мы жили не по ее закону. А она созданное уничтожает, уничтоженное создает вновь.

Если же кого-нибудь старость кротко отправит прочь, не вырвав внезапно из жизни, но уведя из нее незаметно, разве тот, кому такое выпало на долю, не должен благодарить всех богов, отославших его, сытого, на покой, всякому человеку необходимый, а усталому – отрадный? Ты видишь, иные зовут смерть с большим пылом, чем обычно молят о продлении жизни. Однако я не знаю, от кого мы почерпнем больше мужества: от тех ли, кто ищет смерти, или от тех, кто весело и спокойно ждет ее, потому что первыми движет порой смятение чувств и внезапное негодование, а спокойствие вторых рождено непреложным суждением. Иногда человека гонит к смерти гнев; но весело встретит ее приход только тот, кто готовился к ней задолго.

. . .

Разве мало я наблюдал людей, добровольно обрывавших свою жизнь? Видеть-то я их видел, но для меня убедительнее пример тех, кто идет к смерти без ненависти к жизни, кто принимает, а не призывает кончину.

. . .

Письмо XXXI

. . .

Что же есть благо? Знание. Что есть зло? Незнание. Кто умен и искусен, тот, смотря по обстоятельствам, одно отвергнет, другое выберет. Однако он не боится того, что отвергает, и не восхищается тем, что выбирает, если только душа его высока и непобедима. Я запрещаю тебе унывать и сокрушаться. Мало не отказываться от труда: нужно искать его!

"Но что же такое, – спросишь ты, – труд пустой и ненужный?" – Тот, что вызван ничтожными причинами. Он тоже не есть зло, как и тот труд, что затрачен ради прекрасной цели; ведь дело в самой стойкости, а она есть свойство души, побуждающее одолевать трудности и тяготы и ободряющее нас: "Что ты мешкаешь? Мужчине пот не страшен!"

Но чтобы добродетель была совершенной, нужно еще вот что: пусть будет твоя жизнь равна себе, пусть ничто в ней не противоречит одно другому, а это невозможно без знания и без искусства, позволяющего познать божеское и человеческое. Таково высшее благо. Достигни его – и станешь не просителем, а ровней богам.

"Как же прийти к этому?" – спросишь ты. Не через Пенинский или Греческий хребет, не через пустыни Кандавии; не нужно будет объезжать ни Сирты, ни Сциллу с Харибдой^{C:tempsenek03refer.htm - pXXXI-4}, – хоть все это ты и проделал ради жалкой прокураторской должности. Нет, дорога безопасна, дорога приятна, и снарядила тебя сама природа. Она дала тебе все, чтобы ты стал наравне с богом, если не пренебрежешь данным.

Не деньги сделают тебя равным богу: у бога ничего нет; не сделает и претекста: бог наг; не сделает ни молва, ни уменье показать себя, ни имя, известное всему народу: бог никому неведом, многие думают о нем дурно – и безнаказанно; не сделает толпа рабов, таскающих твои носилки по всем дорогам в городе и на чужбине: величайший и могущественнейший бог сам всем движет. Не сделает тебя блаженным ни сила, ни красота: и то и другое уступает старости.

Нужно искать нечто такое, что не подпадает день ото дня все больше под власть, не знающую препятствий^{C:tempsenek03refer.htm - pXXXI-6}. Что же это? Душа, но душа непреклонная, благородная, высокая. Можно ли назвать ее иначе как богом, нашедшим приют в теле человека? Такая душа может оказаться и у римского всадника, и у вольноотпущенника, и у раба. Что такое римский всадник, вольноотпущенник, раб? Все это – имена, порожденные честолюбием или несправедливостью. Из тесного угла можно вознестись к небу, – только воспрянь и дух свой Бога достойным яви!^{C:tempsenek03refer.htm - pXXXI-7}

Чтобы явить его таким, не нужно ни золота, ни серебра: из них не изваять истинный образ бога. Вспомни: когда боги взирали на нас благосклонно, они были из глины.

Будь здоров.

Письмо XXXIV

Письмо XLVII

. . .

Изволь-ка подумать: разве он, кого ты зовешь своим рабом, не родился от того же семени, не ходит под тем же небом, не дышит, как ты, не живет, как ты, не умирает, как ты? Равным образом и ты мог бы видеть его свободнорожденным, и он тебя – рабом. Когда разбит был Вар^{C:tempsenek03refer.htm - pXLVII-5}, фортуна унизила многих блестящих по рождению, готовых через военную службу войти в сенат: одних она сделала пастухами, других – сторожами при хижинах. Вот и презирай человека того состояния, в которое ты сам, покуда презираешь его, можешь перейти.

Я не хочу заниматься этим чересчур обширным предметом и рассуждать насчет обращения с рабами, с которыми мы так надменны, жестоки и сварливы. Но вот общая суть моих советов: обходись со стоящими ниже так, как ты хотел бы. чтобы с тобою обходились стоящие выше. Вспомнив, как много власти дано тебе над рабом, вспомни, что столько же власти над тобою у твоего господина.

"Но надо мною господина нет!" – Ты еще молод; а там, глядишь, и будет. Разве ты не знаешь, в каких летах попала в рабство Гекуба, в каких – Крез, и мать Дария, и Платон, и Диоген?^{C:tempsenek03refer.htm - pXLVII-6}

. . .

Нельзя, Луцилий, искать друзей только на форуме и в курии; если будешь внимателен, то найдешь их и дома. Часто хороший камень пропадает за неимением ваятеля; испытай его, попробуй его сам. Глуп тот, кто, покупая коня, смотрит только на узду и попону, еще глупее тот, кто ценит человека по платью или по положению, которое тоже лишь облекает нас, как платье.

. . .

Будь с рабами приветлив, покажи себя высоким без высокомерия: пусть они лучше чтят тебя, чем боятся.

. . .

Поэтому, на мой взгляд, ты правильно поступаешь, когда, не желая, чтобы рабы тебя боялись, наказываешь их словами. Побоями наставляют бессловесных животных. Не все, что обидно, вредит нам; но избалованность доводит нас до такого неистовства, что все перечащее нашему желанию вызывает у нас ярость.

. . .

Больше не буду тебя задерживать: ведь тебе не нужны увещанья. У добрых нравов, помимо прочего, то преимущество, что они довольны собой и не меняются. Непостоянно злонравие: оно меняется часто, но к лучшему никогда.

Будь здоров.

Письмо LVIII

. . .

Но посмотрим, что такое конец жизни – ее отстой или нечто самое чистое и прозрачное, – если только ум не пострадал, и чувства, сохранившиеся в целости, помогают душе, и тело не лишилось сил и не умерло до смерти. Ведь все дело в том, что продлевать – жизнь или смерть.

Но если тело не годится для своей службы, то почему бы не вывести на волю измученную душу? И может быть, это следует сделать немного раньше должного, чтобы в должный срок не оказаться бессильным это сделать. И поскольку жалкая жизнь куда страшнее скорой смерти, глуп тот, кто не отказывается от короткой отсрочки, чтобы этой ценой откупиться от большой опасности. Лишь немногих долгая старость привела к смерти, не доставив страданий, но многим их бездеятельная жизнь как бы даже и не пригодилась. Что ж по-твоему, более жестокая участь – потерять кусочек жизни, которая и так кончится?

Не надо слушать меня против воли, словно мой приговор касается и тебя, но все же взвесь мои слова. Я не покину старости, если она мне сохранит меня в целости – сохранит лучшую мою часть; а если она поколеблет ум, если будет отнимать его по частям, если оставит мне не жизнь, а душу, – я выброшусь вон из трухлявого, готового рухнуть строения.

Я не стану бежать в смерть от болезни, лишь бы она была излечима и не затрагивала души; я не наложу на себя руки от боли, ведь умереть так – значит, сдаться. Но если я буду знать, что придется терпеть ее постоянно, я уйду, не из-за самой боли, а из-за того, что она будет мешать всему, ради чего мы живем. Слаб и труслив тот, кто умирает из-за боли; глуп тот, кто живет из страха боли. Но я слишком многоречив, да и сам этот предмет таков, что можно рассуждать о нем весь день. Как может вовремя кончить жизнь тот, кто не может кончить письмо? Будь здоров! Эти слова ты прочтешь охотнее, чем читал все про смерть да про смерть.

Будь здоров.

Письмо XCVII

. . .

Мы падки на все скверное, потому что тут непременно найдутся и вожатый и спутник, да и без вожатого, без спутника дело пойдет: дорога к порокам ведет не под уклон, а под откос. И вот что многих делает неисправимыми: во всех искусствах для тех, кто ими занимается, погрешности постыдны и для сделавшего промах вредны, а в жизни грехи сладки.

Не радуется кормчий, если корабль перевернется; не радуется оратор, если по вине защитника подсудимый проиграет дело; не радуется врач, когда хоронят больного; а вот преступленье против себя для всех приятно. Тот радуется прелюбодеянью, на которое раззадорила его трудность дела; этот радуется обману и краже; и никто не разочаруется в злых делах, пока не разочаруется в их удаче. Все это происходит от дурной привычки.

Можешь убедиться сам, что в душах, даже далеко зашедших во зле, остается ощущенье добра, и они не то что не ведают позора, но пренебрегают им: ведь все прячут свои грехи и, пусть даже все сойдет счастливо, пользуются плодами, а само дело скрывают. Только чистая совесть хочет выйти и встать на виду; злонравью и во тьме страшно.

. . .

Нам не следует соглашаться с Эпикуром, когда он говорит, что нет справедливого по природе, и преступлений нужно избегать, так как нельзя избежать страха. Но с ним следует согласиться в том, что злые дела бичует совесть, что величайшая пытка для злодея – вечно терзающее и мучащее его беспокойство, не позволяющее поверить поручителям его безопасности. Но ведь если никто и в безопасности не может не бояться, – это и есть, Эпикур, доказательство того, что именно природа заставляет нас отшатываться от преступлений. Многих фортуна освободила от кары, но никого – от страха.

Почему так? Не потому ли, что в нас вложено отвращенье ко всему осуждаемому природой? Из-за того даже скрывшийся не верит в возможность скрываться, что его уличает и обличает перед самим собою совесть. Плохо было бы наше дело, если бы многие злодеяния ускользали от мстящего закона и предписанной кары – и не приходилось бы тотчас же за них платиться тяжким наказаньем, налагаемым природой, которая заменяет пытку страхом.

Будь здоров.

Письмо XCV

. . .

Мы слишком часто хотим показать, будто желаем того, чего не желаем. Некто приносит для публичного чтения длиннейшую "Историю", написанную мелко-мелко и плотно скатанную, и, прочитав большую часть, объявляет: "Если хотите, я остановлюсь". Все кричат: "Читай, читай!" – а сами только того и хотят, чтобы чтец умолк. Мы часто про себя желаем одного, вслух – Другого, и даже богам не говорим правды; но боги либо нас не слушают, либо жалеют.

. . .

А теперь попробую, пропустив вступление, перейти прямо к делу. Говорят так: "Блаженная жизнь складывается из правильных поступков; к правильным поступкам ведут наставленья; значит, наставлений довольно для блаженной жизни". – Но наставленья ведут к правильным поступкам не всегда, а только когда им послушен ум, иногда же, если душу держат в осаде превратные мнения, наставлять ее бесполезно.

. . .

"Если честные поступки проистекают из наставлений, то их с избытком довольно для блаженной жизни; а так как первое верно, верно и второе". – На это мы ответим: к честным поступкам побуждают наставления, но не одни только наставления.

"Если все науки довольствуются наставлениями, то должна довольствоваться ими и философия, потому что и она есть наука о жизни. Кормчим человека делает тот, кто наставляет его: так поворачивай рулевое весло, так опускай паруса, так двигайся с попутным ветром, так сопротивляйся встречному, а так используй боковой, не благоприятный и не враждебный". И любого наставленья укрепляют в его науке; значит и для науки жить они могут сделать то же".

Но все эти науки заботятся лишь о средствах к жизни, а не о жизни в целом. Поэтому многое мешает им и препятствует извне: надежда, желание, страх. А той, что провозгласила себя наукой о жизни, никогда ничто не помешает оказать свое действие: она опрокидывает преграды и влечет за собой препятствия. Хочешь знать, как несхожи между собой эта и все прочие науки? В тех простительней ошибаться намеренно, а не случайно, в этой величайшая вина погрешить по своей воле.

. . .

Философия же есть наука и умозрительная, и прикладная, она и созерцает, и действует. Ты ошибаешься, полагая, будто она сулит пользу лишь в земных делах; она метит выше! Она говорит: я исследую весь мир и не остаюсь среди смертных, довольствуясь тем, чтобы убеждать вас или разубеждать; меня манит великое, то, что выше вас:

. . .

"Древняя мудрость поучает только тому, что надо делать и чего избегать, – а люди тогда были лучше. Когда ученых стало больше, хороших стало меньше, потому что простая и очевидная добродетель превратилась в темную и велеречивую науку, и учат нас рассуждать, а не жить".

. . .

Врачеванье сводилось когда-то к знанью немногих трав, которые останавливали кровотеченье, заживляли раны, а потом постепенно оно дошло до нынешнего многообразия. И не удивительно, что у него было меньше дела тогда, когда люди были еще и сильны и крепки телом, а пища легка и не испорчена искусством получать наслаждения. Только потом понадобилась пища, не утоляющая, а разжигающая голод, и придуманы были сотни приправ, распаляющих прожорливость, и то, что было питаньем для проголодавшихся, стало бременем для сытых.

. . .

В старину врачи не умели учащать приемы пищи и поддерживать вином слабеющее сердцебиение, не умели отворять кровь и облегчать затяжную болезнь баней и потением, не умели, связав руки и ноги, скрытую в глубине болезнетворную силу оттягивать к конечностям. Им не было нужды, по малочисленности угроз, выискивать множество средств помощи.

А теперь до чего дошла порча здоровья! Это мы платим пеню за переходящую всякую меру и закон страсть к наслаждениям. Сочти поваров – и перестанешь удивляться, что болезней так много. Все науки отступили вспять, и наставники свободных искусств сидят в пустых углах, никем не посещаемые. В школах философов и риторов ни души, зато как многолюдно на кухнях у чревоугодников, сколько молодежи там теснится у печки!

. . .

Мы безумствуем не только поодиночке, но и целыми народами. Убийства и отдельных убийц мы обуздали; а что войны, что истребленье целых племен – это прославляемое злодейство? Ни алчность, ни жестокость не знают меры. Убийства, совершаемые в одиночку и исподтишка, не так опасны и чудовищны; но жестокости творятся теперь по постановлению сената и народа, и запрещенное частным лицам приказывается от лица государства.

За одно и то же преступление платят головою, если оно совершено тайно, а если в солдатских плащах получают хвалы. Людям, кроткому роду, не стыдно радоваться крови друг друга, вести войны и поручать детям продолжать их, меж тем как среди бессловесных и диких животных царит мир.

Против такого могучего и повсеместного безумия философия, которой прибавилось труда, накопила столько же сил, сколько прибыло их у противника. Легко было порицать преданных вину и лакомых до изысканных блюд; немного сил нужно было, чтобы привести на путь воздержанности душу, когда она едва с него сошла.

Люди повсюду ищут наслаждений, каждый порок бьет через край. Жажда роскоши скатывается к алчности; честность в забвении; что сулит приятную награду, того не стыдятся. Человека – предмет для другого человека священный – убивают ради потехи и забавы; тот, кого преступно было учить получать и наносить раны, выводится на арену голый и безоружный: чтобы развлечь зрителей, с него требуется только умереть.

При такой извращенности нравов нужны средства сильнее обычных, чтобы прогнать застарелые недуги; необходимы основные правила, чтобы искоренить глубоко воспринятые общим убеждением ложные мненья. Вместе с основоположеньями наставления, утешения, ободрения, может статься, и будут достаточно сильны, а сами по себе они не подействуют.

. . .

Есть обычай давать наставленья, как следует чтить богов. Мы запрещаем зажигать им светильники по субботам, – ведь и боги не нуждаются в освещенье, и людям нет никакой радости от копоти. Мы возбраняем являться с утренними приветствиями и сидеть перед дверьми храмов: таким угожденьем подкупают людское тщеславие, бога чтит тот, кто его познал. Мы не велим приносить Юпитеру простыни и скребницы, держать зеркало перед Юноной, – богу не нужны прислужники. Почему? Да потому что он сам служит роду человеческому, везде и всякому готовый помочь.

Пусть человек выслушал, какую меру надо соблюдать в жертвоприношеньях, как необходимо бежать прочь от докучных суеверий, – все равно он далеко не пойдет, если как должно не постигнет умом, каков есть бог – всем владеющий, все ниспосылающий, безвозмездно благодетельствующий. В чем причина божеских благодеяний? В природе богов.

Заблуждается думающий, будто они не хотят вредить: они и не могут. Невозможно ни им причинить, ни от них потерпеть урон: ведь ущерб, который нам наносят и который наносим мы, связаны. Кого высокая и прекрасная природа избавила от угроз, тем она не дала и грозить другим.

Начало почитания богов – вера в них; затем следует признать за ними и величье, и благость, без которой нет величия, знать, что это они правят миром, они устрояют своею силой вселенную, опекают род человеческий, заботясь иногда и об отдельных людях. Они и не причиняют зла, и не испытывают; впрочем, некоторых они и наказывают, и обуздывают, и налагают кару, посылая ее порою и под видом блага Хочешь умилостивить богов? Будь благ! Кто им подражает, тот чтит их достаточно!

Но вот другой вопрос, – как обращаться с людьми? Что нам делать? Какие давать наставленья? Чтобы щадили человеческую кровь? Какая это малость, – не вредить тем, кому должно приносить пользу! Великая, конечно, слава для человека быть милосердным к другому человеку! Поучать ли нам, что тонущему надо протянуть руку, заблудившемуся – указать дорогу, с голодным – поделиться хлебом? Когда я кончу перечислять все, что следует делать и чего избегать? Ведь я могу преподать одно короткое правило о том, в чем человеческий долг:

"Все, что ты видишь, в чем заключено и божественное и человеческое, – едино: мы – только члены огромного тела. Природа, из одного и того же нас сотворившая и к одному предназначившая, родила нас братьями. Она вложила в нас взаимную любовь, сделала нас общительными, она установила, что правильно и справедливо, и по ее установлению несчастнее приносящий зло, чем претерпевающий, по ее велению должна быть протянута рука помощи.

Запомним: мы родились, чтобы жить вместе. И сообщество наше подобно своду, который потому и держится, что камни не дают друг другу упасть".

Сказав о богах и людях, посмотрим, как надо обращаться с вещами. Мы бросали бы наставленья на ветер, не наставив предварительно, каковы должны быть наши мнения о каждом предмете: о бедности и о богатстве, о славе и о поношенье, о родине и об изгнании. Оценим все по отдельности, отбросив прочь общие толки, и доищемся, что это такое, а не как называется.

Перейдем теперь к добродетелям. Иной станет поучать, чтобы мы высоко ценили разумность, учились храбрости, любили воздержность и, если это возможно, больше всего прилежали душой к справедливости. Но он ничего не добьется, если мы не знаем, что такое добродетель, одна ли она или есть их множество, существуют ли они раздельно или неразрывно связаны, обладает ли обладающий одною и всеми остальными, различаются ли они и чем.

. . .

Поступок не будет правильным без правильного намеренья, которым поступок и порождается. И опять-таки намеренье не будет правильным без правильного строя души, которым и порождается намеренье. А строй души не будет наилучшим, если она не постигнет законов всей жизни, не определит, как нужно судить о каждой вещи, и не сведет ее к тому, что она есть поистине. Спокойствие достанется на долю только тем, кто пришел к незыблемым и твердым сужденьям, а остальные то и дело вновь берутся за прежнее, с чем покончили, и так мечутся между отказом и желанием.

. . .

В философии одно требует увещаний, другое, и к тому же многое, – доказательств: это то, что не лежит на поверхности и едва может быть обнаружено благодаря величайшему прилежанию и тонкости. Но если необходимы доказательства, необходимы и основоположенья, потому что в них истина подкреплена доводами. Есть вещи явные, есть темные. Явные – те, которые постигаются чувствами и памятью, темные – те, что им недоступны. Разум же не довольствуется очевидным, большая и прекраснейшая его часть занята тайным. Тайное требует доказательства, – но без основоположений доказывать нельзя; значит, основоположенья необходимы.

. . .

Наконец, если мы поучаем кого-нибудь относиться к другу как к самому себе, верить, что враг может стать другом, стараться первому внушить любовь, а во втором утишить ненависть, мы прибавляем: "Это справедливо и честно". Но в честности и справедливости и заключается смысл наших основоположений; значит, они необходимы, если ни той, ни другой без них нет.

Нужно сочетать основоположенья и наставленья: ведь и ветви без корня бесполезны, и корни получают помощь от того, что ими порождено.

Посидоний считает необходимым не только "наставительство" (воспользуемся его словом и мы), но и ободренье, утешенье, убежденье. К ним он прибавляет изыскание причин – этиологию (не вижу, почему бы и нам не сказать так, если грамматики, стражи латинского языка, употребляют это название). По его словам, полезно будет и описание каждой добродетели, его Посидоний именует "отологией", а другие – "характеристикой", так как оно выделяет приметы каждой добродетели и порока, по которым можно различить сходные между собою.

. . .

Разве, по-твоему, бесполезно назвать приметы, по которым ты узнаешь благородного коня, чтобы не ошибиться при покупке и не тратить труда, объезжая ленивого? Так насколько полезнее знать признаки величия духа, которые можно перенять у другого!

. . .

Полезно не только говорить, какими бывают мужи добра, и нарисовать их облик и черты, но и рассказывать, какими они были…. Будь здоров.

Эпиктет

/фрагмент из книги «В чем наше благо?» с комментариями/

(Составитель - Красикова Екатерина, механико- машиностроительный факультет, 2-й курс, 2005-06 уч. г.)

Об Эпиктете.

Комментарий

Тема: Философия Средневековья

Библия. Ветхий Завет

Книга Иова

Глава 5

"Святые", т.е. ангелы нечисты в очах Божиих, следовательно, они не могут допустить мысли о безгрешности низшего по сравнению с собой существа – человека. Следовательно никто не поручится за него, Иова, за его невинность, незаслуженность наказаний. У Иова нет защитников.

А если же он будет продолжать роптать, то его постигнет участь глупца, призвавший своим ропотом божественный гнев. Дальнейшее описание "глупца" теми же чертами, что и нечестивого, дает понять, что под глупцом Елифаз разумеет грешника.

Примеры гибели нечестивых известны Елифазу. Неоднократно наблюдая ее, он имел возможность предсказать ожидающее грешника несчастье.

Проявление его благоденствия, счастья служат дети и имущество. Но первые с течением времени подвергаются наказанию со стороны представителей правосудия, второе расхищается: жатвою, защищенною от разграбления изгородью из терна пользуются неимущие, голодные, а всем имуществом – "жаждущие", т.е. такие или иные грабители.

Наблюдаемые Елифазом случаи гибели грешника дают ему право установить то общее положение, что причина страданий человека – не вне человека, а в нем самом. Его природа такова, что он совершает преступление, за которым неизбежно следует возмездие. Данное свойство так же неотъемлемо у человека, как у искры – свойство подниматься вверх.

Если в природе человека коренится склонность к греху, то Иову, не составляет особенного труда сознаться в своей греховности перед Богом и просить у него прощения. Эти рассуждения подготавливают положение: вместе того, чтобы жаловаться и роптать, Иов должен смириться и обратиться к Богу.

Это обращение будет иметь успех, по причине благости и милосердии Божием по отношению к несчастным, с другой стороны – о тех наказаниях, которыми Господь поражает всех гордых, противящихся ему.

Господь превращает людские страдания в радость.

Бог – отмститель гордых, уповающих на свою силу. Он превращает в ничто их намерения и предприятия, так что они не сделают ничего порочного. Нечестивые гибнут от собственного лукавства, их успешно начатые дела встречают неустранимые препятствия, влекущие за собою гибель.

Бог вразумляет человека наказаниями. Вразумление состоит в том, что наказуемый не раздражается, подобно глупцу, а приходит к сознанию своей греховности, смиряется перед Богом. Результатом этого и является блаженство, счастье вразумляемого. Бог смиренных возвышает и спасает. Подобный удел ожидает и вразумившего. Бог, нанесший ему раны, сам и исцеляет их. Их этого исходит, что Иов должен смириться и не роптать, как делал до этого, он не должен противиться постигшим его бедствиям.

Если Иов последует совету Елифаза, то Господь спасет его. Иов будет наслаждаться миром. Взамен умерших детей у него будет многочисленное потомство. И умрет он в глубокой старости, пресыщенный днями.

Глава 6

Иов, обвиненный Елифазом в малодушии, старается освободиться от подобного обвинения. Его слова неистовы, полны горячности и раздражительности, но это объясняется невыносимыми муками болезни, которая причиняет боль. И если сравнить горячность, нетерпеливость с бедствиями, то она покажется по сравнению с ними малою.

Причина его необыкновенных страданий заключается в том, что против него восстал Бог. Он причиняет боль рабу своему, который вел праведную жизнь.

Эти жалобы, как бы они не были неприятны, являются чем-то естественным. И если Иов жалуется, то очевидно, что он вынужден. А вынужден же он тем, что живет "отвратительно" мысли о постигшем горе, возможности которого он даже не подозревал в дни былого счастья.

Эти жалобы естественны, и естественно желание смерти от руки Господа.

Близкая скорая смерть утешила бы Иова. Он умер бы с сознанием, что остался верным заповедям, а это сознание является, как для человека благочестивого, отрадою.

Желание скорейшей смерти мотивируется еще тем, что у Иова не хватит сил, для перенесения страданий. Он обыкновенный смертный человек с чувствительною к болезни плотью, терпение его может истощиться. Он мог бы еще терпеть, если бы видел какой-нибудь исход из скорби, но его нет.

Не находя в себе сил для перенесения страданий, Иов рассчитывает почерпнуть их в сострадании друзей, но обманулся.

Страждущий без поддержки со стороны своих друзей может впасть в отчаянье. Но его друзья утверждают, что страдания виновного вызывает не сострадание, а чувство ужаса и трепета. Так считали его друзья и считают в момент произношения Иовом речи, но едва ли он просил их о сострадании. Он ищет поддержки у друзей, чтобы не впасть в отчаянье, уныние, потому как чувствует, что близок нему и не может ободрить себя.

Надежды Иова не оправдались, "они неверны", они обманули его ожидания. Их непостоянство в чувствах напоминает непостоянство потоков, которые бывают полни водою только во время таяния снега, а при наступлении тепла мелеют и во время жары совсем исчезают, бесследно теряются в песках пустыни.

Их прежняя дружба превратилась в ничто, они предали Иова, при виде пораженного болезнью, они, испугавшись, признали в нем грешника, которого они не собираются жалеть, который служит им уроком в том, как наказывает грешников на земле сам Господь.

Иов не требует от друзей никакой жертвы и ничем не заслуживает такое к себе отношение. Он ничем не вызвал перемены в отношении к себе.

Друзья не правы, изменив чувствам дружбы, не правы они и в роли обвинителя Иова. Иов согласился бы с друзьями, если бы они указали действительные погрешности в его речах. Он замолчал бы перед правдой. Но друзья порицают слова, принадлежащие ветру, они пытаются доказать его виновность словами, вырвавшимися в состоянии отчаянья, вызванные болью и скорбью. Эти слова полны горячности, но преувеличенность их очевидна.

Уверенный в своей правоте, вполне способный отличить ложь от истины, Иов просит друзей "пересмотреть", изменить свое отношение к нему.

Глава 7

Во второй половине своей речи Елифаз высказывал уверенность, что Иову под условием смирения к Богу будет возвращено былое благополучие. Против этого заявления и направлена вторая часть речи Иова, доказывающего невозможность для себя счастья.

Иов сравнивает человеческую жизнь с военной службой и лишенное свободы и полное труда существование наемников, но в отличии от участи Иова, раб вечером пользуется отдыхом, а наемник получает за свою работу деньги. Иов ждал успокоения, но месяцами он страдал от боли и днем, и ночью. И днем он думал, чтобы скорее пришел вечер, а как только ложился, думал о скорейшем наступлении дня.

Состояние Иова таково, что лишает его возможности думать о будущем, о счастливом, благополучном будущем, его тело покрыто язвами. Он – живой труп. У него нет надежды на прекращение страданий, нет надежды на восстановления счастья, нет потому и оснований прекращать ропот.

В противоположность ропоту в третьей главе, теперь жалобы направлены против Бога, которого считает виновником своих страданий. Зачем держать его под стражей? Ни на минуту не освободить от страданий? Они не оставляют его днем, а ночью ему снятся кошмары, Иов желает, чтобы сопровождающие проказу удушья закончились удушьем.

Жизнь для Иова становится в тягость. Но так как его существование не может продолжаться вечно, когда-нибудь он должен же умереть, почему же не облегчить его страдания скорой смертью. Смертью сейчас.

Иов желает, чтобы Господь облегчил страдания хотя бы на мгновение. Иов – человек, слабое существо, на которое при величии Бога не стоит обращать внимания, и даже если он совершил в жизни какие-либо грехи, они не принесли Богу большого вреда. Не стоит Иова считать врагом и делать его целью своих стрел. Наконец, Иов скоро умрет, а потому, почему бы не простить грехи, избавить от страданий и дать спокойно умереть?

Глава 8

Нетерпение Валдада вызывается пустотою речей Иова. Не касаясь первой черты, осужденной Елифазом, он переходит ко второй.

Бог – Вседержатель, т.е. промыслитель и правитель, поддерживающий порядок. Бог не может быть неправосудным. Правосудие Господа сказывается в фактах. Не беспричинно погибли дети Иова, значит, они были грешны. Бог правосуден и в наградах, если ты обратишься к Нему всем своим сердцем, он будет защищать тебя, он будет укрывать твой дом от бедствий. Валдада не ссылается на свой личный взгляд и опыт, он выдает свои мысли (для большей убедительности) за опыт предков. Вывод из опыта предков: Бог не отвергает человека непорочного и не покровительствует злодею. Только при условии обращения к Богу, тогда жизнь снова станет радостной, а враги будут уничтожены

Глава 9

Иов соглашается с мнением Валдада о Божественном Правосудии, но не допускает мысли о возможности оправдания человека перед Богом. Божественное правосудие представляется ему в другом, нежели его друзьям, свете.

По взгляду Иова, человек должен признать Бога правосудным потому, что Он превосходит его двумя свойствами: мудростью и всемогуществом. Бог –премудр, человек не может возразить ни на одно из тысячи Его слов, а потому, должен признать каждое из них справедливым. Правда Бога – правда существа сильного по уму и, благодаря всемогуществу, непреклонного в своих определениях. Эта сила не терпит противодействия.

Всемогущество Бога выражается и в отношении к людям. Он поступает с ними без их ведома. Поступает по собственному усмотрению. Перед лицом такой могущественности рассуждения человека, доказательство своей правоты ничто не значат. Такого Бога можно не убеждать, а лишь умолять, чтобы Господь сменил гнев на милость. Подобный исход указывал Валдада, с нему склоняется и сам Иов.

Но нельзя рассчитывать, что тебя услышит Он. И если гнев неотвратим, то бесполезно умолять. И Бога нельзя заставить услышать мольбу, могущество не терпит давления.

Защищаться бесполезно, Господь обернет защиту в обвинение. Поэтому Иов не может поступить так, как советуют друзья и надеяться на улучшения положения. Как невинный он мог бы надеяться на это, тем не менее не хочет знать души своей, он чувствует к своей жизни отвращение. Если Господь губит и виновного и безвинного, правосудие доходит до того, что не может отличить добро и зло. Невинность Иова не спасет его, не избавит от страданий, а такая жизнь противна ему.

Глава 10

Возбудить желание жизни мог бы сам Господь своим ответом, но он выступает только в роли каратели, не давая ответа. Иов не знает причину постигших его бедствий. Вины за собою он не знает, а делаемые предположения не могут быть признаны удовлетворительными, так как не совместимы с представлением о Боге. Во-первых, такое предположение противоречит божественной любви, во-вторых, невозможно думать, что наказание – результат ошибки. Ошибки свойственны ограниченному по уму существу.

Возникает новое недоумение. Человек создан Богом. Как Божественный Художник может уничтожить свое создание. Он совершает непонятный, непостижимый акт самоуничтожения. Как же применить два совершенно противоположных начала: любовь и отсутствие всепрощения?

При подобном отношении Бога к Иову положение последнего оказывается безвыходным. И если Бог при создании решил не прощать Иову греха, то как он мог дать жизнь? Последнее предполагает и требует любви, а ее не было. Возникает новое недоумение. Иов, измученный неразрешенными вопросами просит Господа отступить от него. Тогда он умрет спокойно и это и будет его утешением в преисподней.

Глава 11

В противоположность Иову, Софар утверждает, что первый страдает не только заслуженно, но и мало: часть его грехов не открыта Богом, следовательно, эти грехи прощены. Иов не имеет права оспаривать их. Бог мудрее людей, Иов же будет осуждать то, что не понимает из-за ограниченности ума.

Софар утверждает, что если Иов обратиться к Богу, то Он наградит его. И счастье будет настолько сильным, что не останется места для горечи и воспоминаний о былом несчастье.

Глава 12

Иов говорит о мудрости. Он говорит о несостоятельности мудрости друзей. И действительно, что это за мудрость, если человек не может отличить грешника от праведника и благочестивого Иова сделали предметом насмешек? Истинно мудрый относится к несчастью ближнего не с презреньем и насмешками, а с полным участием. Смех над несчастьем – признак глупости.

Иов утверждает, что презрение, с которым относятся к нему друзья – обычное явление, участь праведника, отвергаемого миром.

Иов указывает на главное ошибочное положение друзей: спокойствие и безопасность – удел одних благочестивых. Эти положения опровергаются жизнью. И такое благоденствие нечестивых - дело не случая, а рук Господа.

Для оправдания своей теории друзья ссылаются на авторитет предков, Иов же утверждает, что, безусловно, время – залог мудрости, но нельзя все принимать на веру. Это противно свойственной человеку способности лично познавать истину, различать правду от неправды.

Иов замечает, что не только грешников карает бог, он может наказать и тех, и других. Наводнение, засухи. От них страдают все. И Бог не только не пресекает деяния злых, но и пользуется ими в Ему одному известных целях мироправления. Они живут по воле самого Бога. Поэтому для Иова нет ничего утешительно верить в свою судьбу. Очень возможно, что Он поразил его так же насильственно и несправедливо, как многих других.

Глава 13

Иов считает, что если он сам не знает причину своих бедствий, то этого не знают и его друзья, потому что Иов знает не меньше своих друзей.

У Иова появляется решимость перенести свое дело на суд Божий. Но намерение Иова "состязаться с Богом" ослабляется боязнью подвергнуться наказанию за вольные речи. Но это чувство устраняется - больше, чем теперь, бедствий не может быть. Бояться и страшиться ему нечего. Иов не боится смерти, она страшна для него в том случае, если он умрет неоправданным. Такая решимость доказывает невиновность. Он настолько уверен в своей непогрешимости, что готов умереть, если ему укажут на грехи его. Но чтобы Иов доказал свою правоту, ему необходима ясность мысли, т.е. необходимым условием является дарование успокоения и предоставление права голоса, почему он и просит, чтобы Господь не привел его в молчание страхом своего величия.

Глава 14

Человек, рожденный от зараженных грехом родителей, склонен к греху. Некоторые проступки он совершает непроизвольно. Достойно ли ввиду этого наказывать его?

Перечисленные Иовом данные, при помощи которых он намеревается оправдать себя, не будут приняты Богом, пока он в гневе, Иов готов умереть, на то время, пока продолжается гнев, при условии воскреснуть, потом и вернуться на землю со всеми признаками божественного благоговения. Но по возвращению он бы не обвинял, а оправдывался, явился бы не с гневом, а с милостью.

Но сомнение, сможет ли человек воскреснуть? Будет ли жить человек после смерти? Эти доводы рассудка берут верх. Может ли быть надежда на возвращение?

И действительно, Иов умрет и более не вернется к жизни, смерть прекращает всякое сношение с землей.

Глава 15

Упрекая друзей в неразумии, Иов сам заслуживает такого же обвинения. Он замечает, что речи его полны горячности, а слова мудрого полны спокойствия. Отрицание страха Божьего прямое проявление нечестия., следовательно, Иов свидетельствует о своей греховности.

Иов – обыкновенный человек, знающий столько же, сколько и его друзья. А друзья его ссылаются на опыт предков, более старых, следовательно, более мудрых, следовательно, Иову следовало бы прислушаться к их речам.

Иов не имеет права считать себя благочестивым, так как ему, как и всем остальным людям, свойственна склонность к греху. В очах Господа он не может быть чистым, следовательно, постигшее его горе вполне заслужено.

Елифаз говорит про грешников. И участь их – уничтожение имущества и смерть, но не только самого грешника, но и детей его. Грех всегда и неизбежно сопровождается несчастьем

Глава 16

Друзья выводят Иова из терпения. Друзья не помогают, на их месте Иов бы никогда не поступил так. Они не утешают, Иов не встречает сочувствия со стороны друзей. А ему оно как никогда нужно, он ищет его. Сам он утешить себя не в состоянии.

Друзья предают Иова, они считают, что все бедствия из-за греховности Иова, молчать он не может, так как это будет доказательством своей вины, не может потому, что бедствие пало на время, когда Иов был спокоен, когда жил счастливо. Контраст усиливает горе (контраст между прошлой и настоящей жизнью).

Иов невиновен, молчать он не может, в то же время бесполезно обращаться к Богу и друзьям, так как они не верят ему.

Особенно проявляется ослабление веры в Божественное Правосудие.

Пусть друзья смеются, он, Иов, хочет отстоять правду. И просит, чтобы Господь дал ему возможность отстоять свою правоту подобно тому, как он бы смог это сделать в споре с человеком.

Глава 17

За Иова не готов поручиться ни один человек, он предмет насмешек. Иов уже не страшится смерти, его глаза полны печали от такого к себе отношения, но он понимает, что его невиновность друзья не способны поручиться, так как это может сделать только сам Бог.

Понимая, что защитник у него только Бог, что вокруг все насмехаются и только Господь способен изменить, он еще больше укрепляет веру в Бога. Так падает предъявленное Елифазом обвинение в отсутствии страха перед Богом. И не оправдываются слова сатаны, что под влиянием бедствий Иов похулит Бога.Когда кипело сердце, он был невеждой, а успокоившись, он уповает на Господа.

Глава 18

Призыв Валдада к хладнокровию: "обдумайте ,потом будем говорить". Вдумчивое обсуждение вопроса обуславливается тем, что в пылу спора, каждый обвиняет другого в неразумии, и это не позволяет одному понять другого.

Эти противоречия пагубны для Иова, они причиняет ему боль. Доказывая свою правоту, он не может убедить в этом друзей, это "терзает ему душу".

Но законы есть. Они неизменны. Грешника ждут несчастья, он умрет и с ним умрет его семья. И опять же Валдада не заканчивает речь утешением.

Глава 19

В результате жестокого отношения Бога к Иову, он, прежде уважаемый, не встречает теперь любви, верности и почтения. Все его избегают, а некоторые даже презирают.

Он брошен даже женой, просит ее о помощи.

На примере старших, малолетки (по натуре более жестокие) издеваются над ним. Иов просит о сотрадании ближных ,но это остается без ответа.

Иов страстно ожидает, что после того, как кожа будет разрушена, из его плоти он увидит Бога. Иов верит, что Бог явится в качестве его защитника.

Глава 20-23

Софар говорит, что неизбежный удел Иова – смерть от руки Бога. Гибель грешника неизбежна.

Иова же утешает, что внимательное отношение к речам Иова – показатель того, что речи его не пусты. Может, даже Софар, внимательно прислушавшись к речам Иова, прекратит насмешки. Иов же уже не ждет помощи от друзей, жалоба обращена к Богу, но так как Он, от которого страдалец ожидает разрешения вопроса, не внемлет его жалобам, как же ему не впасть в уныние?

Елифаз же утверждает, что величина греховности соответствует величине бедствий, случившихся с Иовом. И опять же Елифаз советует сблизиться с Богом, смириться и признаться в своей греховности, и тогда для него наступит счастье.

Утешительно для Иова становится только совет сблизиться с Богом, он совпадает с его собственным желанием.

Глава 32-42

Выступление Елиуя придает действию книги новое направление, приводящей его к развязке. Теорией земных законов друзья не смогли убедить Иова в законности своих бедствий. Продолжать спор было бесполезно, потому как эти споры тянулись бы бесконечно. Елиуя в противовес убеждению Иова, что Бог, поразивший его бедствиями, враждебен к нему, он указывает на воспитательное значение страданий. Вопреки мнению Иова в произволе, нарушающем правду, доказывает, что произвола не было и быть не может.

Друзья поняли бесполезность спора, Иов считал себя правым. И это понятно, так как друзья воспринимали, что за определенный проступок следует наказание, для них в этом была божественная правда, но не за грех в смысле греховности вообще.

Выслушанные Елиуем речи Иова и трех его друзей не только не удовлетворили, но даже привели в негодование. Он разгневался на Иова, за то что тот считает себя невинным и обвинил в неправосудии Бога, а на друзей – что не смогли убедить Иова в своей грешности, доказать правоту своих взглядов. Елиуй не нашел в аргументах друзей Иова ничего убедительного. Спор с Елиуем вполне равный для Иова.

Бог – существо мудрое, оно выше человека. Ограниченный ум человека не способен понять мудрости Бога, поэтому то, что кажется на первый взгляд враждебным, на самом деле не таковы.

Он объясняет молчание Господа, потому как он не объясняет мотивов своих поступков. Бог общается с людьми через их сны, пользуясь ими как средство для сообщения человеку откровений. Он уберегает их от забвенья. Кроме сновидений, Господь пользуется для вразумленья болезнями. И средство от болезней – покаяние в грехах.

Постигающие человека бедствия направляются к его вразумлению и исправлению, а не служат выражением божественного гнева.

Господь все видит, он не наказывает безвинного. При Божественном Правосудии нет места ропоту со стороны человека. Наказание должно положить конец греху, возбудить стремление избавить от него, покаяться в нем. А если же ропот не уместен, почему же Бог должен прислушиваться к ним? Ради Иова отказаться от законов правосудия?

Конечной же целью является вразумление. Человек должен сознаться в своей виновности и покаяться перед Богом. В противном случае к общему числу грехов добавиться еще один: отречение от Бога.

Причиной того, что Бог помогает далеко не всем притесненным, заключается в их нежелании обратиться к Богу. Другая причина – в характере. Они – тоже, что инстинктивные крики животных, проявление безвыходного положения, созданного гордостью притеснителей, но не смиренная, соединенная с сознанием греховности молитва. Как таковые, они и не выслушиваются богом. Причина того, что Бог не услышал молитвы или жалобы заключается не в Боге, а в самом человеке.

Елиуя напоминает о законах. Таких как: дождь идет в определенное время, молния. О том, что Бог защищает как слабых, так и сильных. Все по закону. Он приводит в пример страуса, который отложив яйца, бросает их на произвол судьбы, но природы позаботилась об этом, песок согревает яйца и выводит детей. Таких примеров он приводит достаточное количество.

Целый ряд вопросов показал Иову, как велико количество фактов, доказывающих премудрость Бога. Состязаться с Богом простому смертному человеку нет возможности. На мольбу эту он отвечает молчанием. До такого состояния доведен Иов раскрытием мысли о премудром и всеблагом Боге, Боге, смиряющем море, орошающий пустыню, есть тот самый Бог, который так несправедливо наказывает его самого. Но можно ли допустить последнее? Не лучше ли сознаться, что при благости Господа, этого быть не может. Мысль в том, что Бог не может быть неправосудным.

Выяснению данной истины и посвящается речь Господа: "Ты хочешь ниспровергнуть суд мой, обвинить Меня, чтобы оправдать себя?" Настаивая на своей невиновности и не заслуженности своих страданий, Иов тем самым обвинил Господа в неправосудии. Иов не может выступить в роли защитника, потому как для этого нужно быть всемогущим. Порицающий и отвергающий Божественное Правосудие, Иов не в состоянии взять на себя заботу о сохранении правды среди людей.

Господь приводит в пример крокодила, как ужасного существа, которого боятся люди. Если крокодил – творение Бога вселяет такой ужас, то кто же осмелиться состязаться с Богом? Так что со стороны человека невозможны протесты ни тогда, когда Бог что-либо дает, ни тогда, когда отбирает.

В зависимости от этого Иов признает свои прежние речи безосновательными рассуждениями о том, чего он не понимал. Иов отказывается от своих прежних суждений, печалясь о том, что они были высказаны. Иов был прав в том, что сам он безгрешен, друзья же его были не правы вдвойне, во-первых, обвинив его в грехах, и на предположении основывали факт – мысль о Божественном Правосудии.

Бог был признан безвинным и был исцелен от болезни. Иов прощает друзей, за причиненные обиды, и сам получает прощение от Бога

Библия. Ветхий Завет. КНИГА ЭККЛЕСИАСТА

Книга Экклесиаста

Комментарии

Библия. Новый Завет

Комментарий к Евангелию от Иоанна

Источники

• Аверинцев. С.С. История всемирной литературы. Т.1.- 1983. «Истоки и развитие раннехристианской литературы».
• Священник Александр Мень. «Мировая духовная культура. Христианство. Церковь. Лекции и беседы». Москва, 1995.

Библия. Новый завет

Откровение Иоанна Богослова/Апокалипсис: введение, фрагмент, комментарий

(составители: Зейде К. М., Степанов И. В., группа Р-25051)

Введение

Предполагаемым автором «Откровений» считается Иоанн Богослов. Родился он в Вифсаиде на озере Генисаретском. Родители его были Зеведей и Саломея. Отец его занимался рыболовством. Родители Иоанна не были бедными людьми, поскольку у них были работники, и их знакомство с первосвященником также говорит о том, что они пользовались известным почетом. В 44 году Иаков, брат Иоанна, был обезглавлен в Иерусалиме. Преследования расширялись, и спустя несколько лет Иоанн проповедовал в Ефесе. Он занимал общепризнанное положение в общинах Малой Азии. Это показывают его послания, так же как и семь посланий Откровения. Его всегда изображают как чувствительного мечтателя, как юношу с мягкими женственными чертами. Но это не соответствует его истинной сущности. Скорее всего, он был мужем, который шел на все, не терпел половинчатости, глубже думал и яснее видел, чем другие, и поэтому был ближе своему Учителю, чем кто-либо из остальных учеников.

Он был самым ревностным проповедником Святого Евангелия. Всю жизнь он посвятил этому делу и повсюду возвещал о Христе Спасителе.

Свое Святое Благовествование – Святое Евангелие – святой Апостол и евангелист Иоанн написал в обличение еретиков, появившихся к концу его жизни и отвергавших Божество Сына Божия и Духа Святого. Оно написано обычным разговорным языком и в нем нет богословских терминов. Но самое главное – это Евангелие Божественности Христа. Христос – Божествен.

«Откровение» святого Иоанна Богослова – единственное в своем роде пророческое писание. Откровение раскрывает перед нами, как ни одна другая книга Нового Завета, Личность Иисуса Христа, Господа Нашего. В нем рисуется Его образ с большой полнотой Его черт. «Я есмь Алфа и Омега, первый и последний…». Основная мысль – завершение. Эта книга утверждает: Бог и Царствие Его, в конце концов, восторжествуют над всеми земными царствами и вражескими силами. Благо тому, кто не дает временным затруднениям отвратить себя от Веры в окончательное Торжество Господа. Всей Церкви Христовой во все времена «Откровение Иисуса Христа» приносит утешение и опору.

Сам Иоанн указал, что «Откровение» было написано на острове Патмос, куда он был сослан за свидетельство о Христе. Это маленький, выжженный и неплодородный островок в Эгейском море, вблизи берегов Малой Азии. Точных данных о времени написания «Апокалипсиса» у нас нет. Согласно преданию, это конец I века. В последней четверти II века св. Ириней Лионский писал: «откровение было дано незадолго до нашего времени, но почти в наш век, под конец царствования Домициана». Евсевий, Климент Александрийский, Ориген и бл. Иероним говорят о пребывании апостола Иоанна на Патмосе к 15 году царствования Домициана (95-96 гг.). Но существует и другая точка зрения, основывающаяся на сирском переводе «Апокалипсиса» 6-го века («Пококе»), где в надписании вместо Домициана назван Нерон (Клавдий Нерон Домиций). Тогда «Апокалипсис» следует отнести к более раннему периоду христианской истории - к 60-м гг. от Р.Х. В пользу последней датировки обычно приводится два наиболее веских аргумента: 1) язык «Апокалипсиса» относится к более раннему периоду, чем 4-е Евангелие и послания ап. Иоанна; 2) одна из наиболее вероятных расшифровок гематрии (суммы цифр, соответствующих буквам) «666» есть «Kesar Neron» (по другим древним рукописям - «616»- «Kesar Nero» в еврейской транскрипции). Но ранней дате написания «Апокалипсиса» не соответствует то довольно развитое состояние малоазийских церквей, отражение которого мы встречаем на страницах «Откровения».

Последние годы Иоанн проводил суровой жизнью аскета: питался лишь хлебом и водой, не стриг своих волос и одевался в простые полотняные одежды. От старости он не имел уже сил проповедовать.

За высоту его учения о Боге Святая Церковь наименовала его Богословом. Святой Апостол Иоанн Богослов скончался в начале II века в возрасте ста с лишним лет. Он умер в Ефесе. Его тело не было обнаружено на месте погребения. По верованию Святой Церкви, святой Апостол Иоанн Богослов взят живым на Небо (как и ветхозаветные праведный Енох и святой пророк Илия).

Фрагмент из Откровения святого Иоанна Богослова/Апокалипсиса

Числовая символика в Апокалипсисе. Комментарий

Сопоставление «семи печатей» Откр. с «малым Евангельским Апокалипсисом».

Табл. 1.

Можно сказать, что повествование Апокалипсиса» выдержано в стиле традиционного семитского параллелизма. События семи чаш и труб пересекаются, взаимодополняя друг друга, поэтому экзегетам приходится делать выбор между пониманием их в качестве повторения или же изображения последовательно развивающихся событий. Более вероятно, что это «суть ... разные стороны одного исторического процесса». Характерно, что все седмерицы разделены на две части: 4+3. По снятии каждой из первых четырех печатей возглашает одно из четырех животных, обращаясь к одному из четырех всадников: «иди!» (в лучших рукописях «... и смотри» отсутствует). За звуками четырех труб следует поражение третьей части природных стихий: растительности, моря и его обитателей, рек и источников вод, небесных светил. Изложение прерывается троекратным горем живущим на земле, возвещаемым ангелом. И действительно, следующие три трубы несут поражение уже людям от саранчи, конного войска и землетрясения. С тем же разделением мы встречаемся 5 глав спустя во время излияния семи чаш. Главное отличие этого эпизода в том, что «в излиянии семи чаш совершается суд над Царством зверя и те муки, которые оно вызывает, могут быть понимаемы, как предвосхищение адских мук», вероятно поэтому на события семи чаш не накладывается количественное ограничение в одну треть и временное в пять месяцев (5-ая труба), как было ранее. События семи чаш характерны и тем, что общее осатанение достигло такой меры, когда покаяние уже не наступает, а новые кары Божии вызывают только новую «хулу».

Перед седьмой трубой мы все же встречаемся с моментом, когда «прочие объяты были страхом и воздали славу Богу небесному». Возможно, этим выражается мысль о том, что личные несчастья и природные катаклизмы должны подвигать человека к нравственному перерождению, если же этого не происходит и человек запирается в своем упорстве, то бедствия неизменно увеличиваются.

Первые четыре чаши, как и трубы, поражают землю, море, реки и источники вод, а также небесные светила (в отличие от 4-ой трубы светила не затмеваются, но начинается нестерпимый зной). Излияние пятой чаши становится пределом духовного помрачения, что является причиной тяжелых душевных мучений и в то же время новым толчком к богоборчеству (шестая чаша и Армагеддон). Седьмая чаша заканчивает собой ряд исторических судов Божиих над упорствующем человечеством и поэтому здесь уже нет слов о воцарении Господа среди праведников и обращенных, как это мы видим после 7-ой трубы, но гнев Божий, карающий зверопоклонников, разгорается с новой силой.

Кроме явных седмеричных образов в «Откровении» существует несколько скрытых седмеричных рядов. Это:

1) 7 знамений, предстающих перед взором тайнозрителя после седьмой трубы, каждое из них начинается словами «я увидел» («и явилось»):

• И явилось на небе великое знамение: жена, облеченная в солнце; под ногами ее луна, и на главе ее венец из двенадцати звезд.
• И стал я на песке морском, и увидел выходящего из моря зверя с семью головами и десятью рогами: на рогах его было десять диадим, а на головах его имена богохульные.
• И увидел я другого зверя, выходящего из земли; он имел два рога, подобные агнчим, и говорил как дракон.
• И взглянул я, и вот, Агнец стоит на горе Сионе, и с Ним сто сорок четыре тысячи, у которых имя Отца Его написано на челах.
• И увидел я другого Ангела, летящего по средине неба, который имел вечное Евангелие, чтобы благовествовать живущим на земле и всякому племени и колену, и языку и народу.
• И взглянул я, и вот светлое облако, и на облаке сидит подобный Сыну Человеческому; на голове его золотой венец, и в руке его острый серп.
• И увидел я иное знамение на небе, великое и чудное: семь Ангелов, имеющих семь последних язв, которыми оканчивалась ярость Божия.

2) 7 блаженств, первое из них относится к тем, кто читает это пророчество; второе к тем, кто хранит; третье к тем, кто умирает в Господе в последнем гонении; четвертое к тем, которые приглашены на брачную вечерю Агнца; пятое к тем, которые участвуют в новом воскресении; шестое к тем, кто соблюдает заповеди Божии и имеют право на древо жизни; седьмое к тем, кто соблюдают слова пророчества сего:

• Блажен читающий и слушающие слова пророчества сего и соблюдающие написанное в нем; ибо время близко.
• Се, иду как тать: блажен бодрствующий и хранящий одежду свою, чтобы не ходить ему нагим и чтобы не увидели срамоты его.
• И услышал я голос с неба, говорящий мне: напиши: отныне блаженны мертвые, умирающие в Господе; ей, говорит Дух, они успокоятся от трудов своих, и дела их идут вслед за ними.

• И сказал мне *siАнгел:* напиши: блаженны званые на брачную вечерю Агнца. И сказал мне: сии суть истинные слова Божии.
• Блажен и свят имеющий участие в воскресении первом: над ними смерть вторая не имеет власти, но они будут священниками Бога и Христа и будут царствовать с Ним тысячу лет.
• Блаженны те, которые соблюдают заповеди Его, чтобы иметь им право на древо жизни и войти в город воротами.
• Се, гряду скоро: блажен соблюдающий слова пророчества книги сей.

3) 7 жертвенников в небе:

• И когда Он снял пятую печать, я увидел под жертвенником души убиенных за слово Божие и за свидетельство, которое они имели.
• И пришел иной Ангел, и стал перед жертвенником, держа золотую кадильницу; и дано было ему множество фимиама, чтобы он с молитвами всех святых возложил его на золотой жертвенник, который перед престолом.
• И взял Ангел кадильницу, и наполнил ее огнем с жертвенника, и поверг на землю: и произошли голоса и громы, и молнии и землетрясение.
• Шестой Ангел вострубил, и я услышал один голос от четырех рогов золотого ертвенника, стоящего пред Богом.
• И дана мне трость, подобная жезлу, и сказано: встань и измерь храм Божий и жертвенник, и поклоняющихся в нем.
• И иной Ангел, имеющий власть над огнем, вышел от жертвенника и с великим криком воскликнул к имеющему острый серп, говоря: пусти острый серп твой и обрежь гроздья винограда на земле, потому что созрели на нем ягоды.
• И услышал я другого от жертвенника говорящего: ей, Господи Боже Вседержитель, истинны и праведны суды Твои.

В «Апокалипсисе» седмеричными образами ярко выражено противостояние сатаны Господу: дьявол и его земные приспешники присваивают себе те черты царственного достоинства, которые присущи лишь одному Богу. Так, во время Небесной Литургии св. Иоанн видел «Агнца как бы закланного, имеющего семь рогов и семь очей, которые суть семь духов Божиих, посланных во всю землю», сатана же предстает как «большой красный дракон с семью головами и десятью рогами, и на головах его семь диадим». «Очи у Него как пламень огненный, и на голове Его много диадим» - таков Христос - предводитель небесного воинства. Семь рогов Агнца означают «власть, силу, царство». «Бог вывел их из Египта, быстрота единорога у него», - говорит Валаам, благословляя Израиль. «Крепость его как первородного тельца, и роги его, как роги буйвола; ими избодет он народы все до пределов земли», - тот же образ рога как силы звучит в благословении Моисея. «Вознесся рог мой в Боге моем», - произносит Анна в молитве. Десять рогов сатаны - образ силы противления 10-ти божественным заповедям и в то же время богохульная пародия на Господа.

Антихрист и лжепророк описываются похожими символами: «зверь с семью головами и десятью рогами: на рогах его было десять диадим, а на головах его имена богохульные»; «И увидел я другого зверя, выходящего из земли; он имел два рога, подобные агнчим, и говорил как дракон». Два рога лжепророка - символ агнчей псевдокротости, о которой говорил Иисус: «берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные».

Символ цивилизации, «истлевающей в обольстительных похотях», представлен в образе Вавилонской блудницы, опора которой - «красный дракон»: «и я увидел жену, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами». Для расшифровки образа семи голов зверя - земного воплощения идей сатаны в виде тоталитарной государственности - ап. Иоанн предлагает следующую политическую загадку, для его времени вероятно актуальную: «семь голов суть семь гор, на которых сидит жена, и семь царей, из которых пять пали, один есть, а другой еще не пришел, и когда придет, не долго ему быть». «Семь гор» - образ Рима и «семь царей» - его императоры. Св. Андрей Кесарийский видел за ними семь наиболее значительных в истории царств. Как бы то ни было, все это стало достоянием далекой истории, но зверь, на котором стояли «семь голов» - «семь гор» назван здесь «восьмым из числа семи». «Очевидно, здесь говорится, что даже когда доступные историческому взору тайнозрителя царства, с особыми головами их прекратятся, то не прекратится звериность, которая и будет искать и находить для себя и новые исторические лица, или царства, или вообще политические образования, они и являют собой собирательный образ "восьмого царя"», - пишет о. Сергий Булгаков. Св. отцы придавали цифре 8 особое символическое место, это жизнь будущего века, нескончаемый восьмой день в непрестанном богообщении, освещаемый славой Божией, светильник которого - Агнец. «Восемь, как семь плюс единица, есть преизобилующая полнота», - пишет еп. Кассиан. Особое мистическое значение цифре 8 придается и Сивиллиными книгами, где гематрия имени «Иисус», написанного по-гречески, составляет число 888 - символ преизбыточного достатка в причастии к Божественной жизни. Т.о. восьмой зверь есть образ ничем не сдерживаемого богоборческого притязания сатаны на полное господство, как в этом веке, так и в будущем.

Одним из самых загадочных чисел «Откровения», над разгадкой которого задумывались все христианские поколения, начиная со II века от Р.Х., является гематрия, предложенная св. апостолом как символ звериной власти над миром:

• Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть.

«Оказывается много имен, заключающих в себе это число», - пишет св. Ириней Лионский. Он же «не по недостатку имен, содержащих число имени его (зверя), но по страху Божию и по ревности к истине» предлагает несколько трактовок (Латинянин и Титан , как наиболее вероятное). Известны и такие расшифровки гематрии «666», как «Викариус Филии Деи» («наместник Сына Божия» - титул Папы Римского), Никон (по вычислению старообрядцев), «Царь Иудейский», «Кесарь Нерон» («Kesar Neron»). Последние две версии поддерживаются и современными исследователями. Кроме того, значимо и видение за числом 666 троекратного и полного отречения от Богообщения в пользу плотской, животной, сугубо «человеческой» жизни, т.к. 6 - «означает полноту материальности в тварности естества человеческого». «Число 6 есть символ труда и работы, а 7 - есть символ покоя и отдыха».

Как уже говорилось, число 888 есть символ жизни будущего века, 7 - икономическая полнота даров Св. Духа. Число же, символизирующее «сущностное содержание нормального человека, осуществляющего в жизни то, к чему он был предназначен Промыслом Божиим, можно выразить цифрой "678", где 6 - полнота материального тварного естества, 7 - покой праведной жизни, 8 - стремление достичь покоя со святыми, достичь вечной жизни в единении с Богом». Т.о. 666 - символ дурной бесконечности, обыденной рутины плотской жизни, замкнутой животной природы человека, недоступной для благодати Божией, которой не ведом и недоступен седьмой «день воскресный» «в духе». Она навсегда остается в том «шестом дне», в замкнутой земной шестерице дней, которая хотя и «хороша весьма», но не является самодостаточной и есть лишь путь через нынешний седьмой День Господень к восьмому дню вечной жизни, когда «ничего уже не будет проклятого» и «будет Бог все во всем».

Объем данной работы не позволяет раскрыть все многообразие числовой символики, заключенной в «Откровении». Достаточно будет сказать, что по значимости в тексте после семеричной символики следует двенадцатиричная (частота упоминания - 23

раза), а затем троичная (41 раз) и четверичная (31 раз), как связанные между собой.

В Св. Писании число двенадцать означает полноту Божьего народа. С этой точки зрения следует толковать и все образы, связанные с этим числом. 24 старца пред престолом Божиим и есть совокупное предстояние Ветхозаветной и Новозаветной церквей (вопрос являются ли они прославленными людьми или же ангельскими силами наравне с 4-мя животными решается по-разному). 144,000 «запечатленных» «сынов Израилевых» и девственников есть так же двенадцатеричный образ (, где 1000 - знак неопределенно большого количества), означающий число святых Вселенской Церкви. К Церкви же относится и образ «жены, облеченной в солнце» с «венцом из двенадцати звезд». «Святый Иерусалим», нисходящий «с неба от Бога» так же весь наполнен двенадцатиричной символикой, обобщая которую можно говорить о символе победы упорядочивающей благодати над энтропией, о воцарении Церкви во всей ее красе среди последних островков хаоса и несовершенства.

В философских и мифологических текстах древности триады обозначали некое активное формообразующее начало, приводящее в порядок косную субстанцию и противостоящую хаосу и распаду (напр. «Единое, Ум и Душа» Плотина). В «Откровении» упоминание триад связано в основном с распадом и разрушением (поражение третьей части стихий; смерть третьей части людей от трех язв; падение третьей части звезд-ангелов, увлеченных хвостом дракона; возвещение тремя ангелами близкого суда; выход трех духов нечистых из уст лжепророка; распад Вавилона на три части). Т.о. разрушающиеся триады отражают здесь с одной стороны распад основных форм существования прежнего мира, переживание миром состояния хаоса первых дней творения; а с другой - переход космоса к преображенному состоянию («се, творю все новое...»), лишенного греха и хаоса, привнесенного непослушанием Божьей воле. Тогда «смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло».

Если триады обозначают начало, придающее смысл и форму косной аморфной материи, то «число 4 в каббалистической символике означает стихийные начала». Так 4 животных, стоящих рядом с престолом Божиим, «соединяют в себе основные образы тварноживотной жизни, которые призваны в 5 и 6 день миротворения (отсутствуют лишь рыбы). «Власть над четвертой частью земли», данная всаднику на бледном коне, говорит о подвластности природы, космоса князю мира сего. Так же можно истолковать и упоминание «четырех Ангелов, которым дано вредить земле и морю». «Четыре Ангела, приготовленные ... для того, чтобы умертвить третью часть людей» - апокалипсический символ взбунтовавшейся стихии (4), выходящей из-под контроля разумного начала (3) - людей, которые из-за неспособности властвовать не только над землею, но и над собственной природой, впадают в зависимость от резонирующих хаотических начал и как следствие погибают.

Взаимное переплетение чисел 3 и 4 в «Откровении» и есть символ сочетания и взаимовлияния активной силы и страдательной материи, субъекта (3) и объекта (4). Как уже было замечено, все седмицы (печати, трубы, чаши) неизменно делятся на две части: 4+3=7, причем сходные по значению события 4-ех труб и чаш относятся именно к разрушению природы. Двенадцатеричные образы так же распадаются на 4 триады: 4х3=12.

За рамками этой работы остаются временные промежутки, встречающиеся в тексте «Откровения», и требующие дополнительного анализа.

К сожалению, пророчества «Апокалипсиса» в догматическом плане мало разработаны и восприняты церковным сознанием, что «выражается, в частности, в отсутствии церковных чтений из Апокалипсиса» и вызвано общей неоднозначностью его образов, одни из которых не имеют себе аналогов ни в Новом, ни в Ветхом заветах, другие ярко очерчены только здесь. Поэтому «Апокалипсис» сейчас более чем когда-либо требует именно всестороннего догматического исследования, что сможет дать ответы на многие животрепещущие вопросы современной церковной жизни в плане этическом, экклесиологическом (экклесиология – концепция церкви и её роль в истории человека и человечества), эсхатологическом и даже общеполитическом.

• Ибо слово Божие живо и действенно и острее всякого меча обоюдоострого: оно проникает до разделения души и духа, составов и мозгов, и судит помышления и намерения сердечные.
• И нет твари, сокровенной от Него, но все обнажено и открыто перед очами Его: Ему дадим отчет.

После поверхностного ознакомления с «Откровением» может сложиться мнение о том, что это книга страшная, кровавая и даже жестокая. Именно таково отношение к заключительной книге Библии у большинства обывателей. «Апокалипсис» стал синонимом смерти и ужаса. Но именно здесь в не меньшей степени присутствует и торжество мира, истины, добра и справедливости, свершение упования всех концов земли, когда мир становится таким, каким он задуман Создателем изначально. Важность «Откровения» состоит и в том, что события этого мира мы видим в перспективе небесно-земной. Это дает возможность ощутить действенность Божьего промысла, Который ведет мир в Свое царство, к Своему воцарению среди людей «и Он будет обитать с ними; они будут Его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их. И отрет Бог всякую слезу с очей их». И мужественным ответом на неизбежность наступления предреченной тайнозрителем последней битвы с дьяволом и его поклонниками будут слова ап. Иоанна: «Ей, гряди, Господи Иисусе!».

Источники

1. Сорокин В. В. От Бытия до Апокалипсиса, Москва, 1994 год, с.64.

2. Новый Завет, в русском переводе с приложениями, Изд. «Жизнь с Богом», с. 498.

3. Булгаков С. Апокалипсис Иоанна, YMCA - PRESS, Париж, 1948, с. 111.

4. Мазуркевич А. Толкование Апокалипсиса, Москва, 1998 год, с. 248.

5. Интернет ресурс: http://apocalypse.orthodoxy.ru.

Августин Аврелий

Биография и учение, проблемы

Проблемы

Августин Аврелий о философии

Фома Аквинский о философии

Задание. Вопросы.

1. В чем видят ценность философии Августин и Фома? Какое место отводят христианские мыслители философскому знанию?

2. О каком единственно возможном соотношении философского знания и истин Откровения говорят мыслители и почему?

3. Дайте определение истины в свете религиозной философии; сравните понимание истины у античных авторов и у христианских мыслителей.

Августин Аврелий: обоснование божественного бытия

Фома Аквинский: обоснование божественного бытия

Августин Аврелий: проблема отношения веры и разума

Фома Аквинский: проблема отношения веры и разума

Августин Аврелий: проблема времени

Эразм Роттердамский

Об авторе и его книге

ГЛАВА III

Воистину не забочусь я нисколько о тех любомудрах, которые провозглашают дерзновеннейшим глупцом всякого, кто произносит хвалы самому себе. Ладно, пусть это будет глупо, если уж им так хочется, — лишь бы зазорно не было. Кому, однако, как не Глупости, больше подобает явиться трубачом собственной славы и самой себе подыгрывать на флейте? Кто может лучше изобразить меня, нежели я сама? Разве что тот, кому я известна ближе, нежели себе самой! Сверх того, действуя таким образом, я почитаю себя скромнее большинства великих и мудрых мира сего. Удерживаемые ложным стыдом, они не решаются выступить сами, но вместо того нанимают какого-нибудь продажного ритора или поэта-пустозвона, из чьих уст выслушивают похвалу, иначе говоря — ложь несусветную. Наш смиренник распускает хвост, словно павлин, задирает хохол, а тем временем бесстыжий льстец приравнивает этого ничтожного человека к богам, выставляет его образцом всех доблестей, до которых тому, как до звезды небесной, далеко, наряжает ворону в павлиньи перья, старается выбелить эфиопа и из мухи делает слона. Наконец, я применяю на деле народную пословицу, гласящую: «Сам выхваляйся, коли люди не хвалят». Не знаю, чему дивиться — лености или неблагодарности смертных: хотя все они меня усердно чтут и охотно пользуются моими благодеяниями, никто, однако, в продолжение стольких веков не удосужился воздать в благодарственной речи похвалу Глупости, тогда как не было недостатка в охотниках сочинять, не жалея лампового масла и жертвуя сном. От меня же вы услышите речь, не подготовленную заранее и не обработанную, но зато тем более правдивую.

ГЛАВА IV

Не хотелось бы мне, чтобы вы заподозрили меня в желании блеснуть остроумием по примеру большинства ораторов. Ведь те, — дело известное, — когда читают речь, над которой бились лет тридцать, а иногда так и вовсе чужую, то дают понять, будто сочинили ее между делом, шутки ради, в три дня, или просто продиктовали невзначай. Мне же всегда особенно приятно было говорить то, что в голову взбредет. И да не ждет никто, чтобы я по примеру тех же заурядных риторов стала предлагать вам здесь точные определения, а тем более разделения. Ибо как ограничить определениями ту, чья божественная сила простирается так широко, или разделить ту, в служении которой объединился весь мир? Да и вообще, к чему выставлять напоказ тень мою или образ, когда вот я сама стою здесь перед вами? Видите? Вот я, Глупость, щедрая подательница всяческих благ, которую латиняне зовут Стультицией, а греки Морией.

ГЛАВА V

Да и вообще — нужны ли здесь слова? Разве само чело мое и лик, как говорится, не достаточно свидетельствуют о том, кто я такая? Если бы кто даже и решился выдать меня за Минерву или за Софию, мое лицо — правдивое зеркало души — опровергло бы его без долгих речей. Нет во мне никакого притворства, и я не стараюсь изобразить на лбу своем то, чего нет у меня в сердце. Всегда и всюду я неизменна, так что не могут скрыть меня даже те, кто изо всех сил старается присвоить себе личину и титул мудрости, — эти обезьяны, рядящиеся в пурпур, и ослы, щеголяющие в львиной шкуре. Пусть притворствуют как угодно: торчащие ушки все равно выдадут Мидаса. Неблагодарна, клянусь Гераклом, и та порода людей, которая всего теснее связана со мною, а между тем при народе так стыдится моего имени, что даже попрекает им своих ближних, словно бранною кличкой.

ГЛАВА XXIX

Теперь, когда я уже воздала похвалы могуществу моему и трудолюбию, мне остается еще похвалить себя за рассудительность. Иные скажут, что рассудительность мне столь же родственна, сколь вода огню; но я надеюсь убедить вас в обратном — слушайте только меня по-прежнему внимательно и благосклонно.

Прежде всего, если рассудительность сказывается в деловитости, то кто, спрошу я, имеет право притязать на почетное звание человека рассудительного: мудрец ли, который отчасти по излишней совестливости, отчасти по малодушию ничего не решается предпринять, или на все дерзающий дурак, не сдерживаемый ни стыдом, которого не имеет, ни опасностью, которой не сознает. Мудрец обращается к древним писаниям и выискивает в них одни только хитросплетения словес. Дурак, напротив того, постоянно вращаясь в самой гуще жизни, приобретает, по-моему, истинную рассудительность. Это ясно видел, вопреки своей слепоте, еще Гомер и потому сказал: «Событие зрит и безумный». Поистине, два великих препятствия стоят на пути правильного понимания вещей: стыд, наполняющий душу, словно туман, и страх, который перед лицом опасности удерживает от смелых решений. Но Глупость с удивительной легкостью гонит прочь и стыд и страх. Однако лишь немногие смертные понимают, сколь выгодно и удобно никогда не стыдиться и ни перед чем не робеть.

Если же под рассудительностью разуметь способность правильно судить о вещах, то послушайте, молю вас, сколь далеки от нее те, кто всего более похваляется этой способностью. Прежде всего, не подлежит сомнению, что любая вещь имеет два лица, подобно Алкивиадовым силенам, и лица эти отнюдь не схожи одно с другим. Снаружи как будто смерть, а загляни внутрь — увидишь жизнь, и наоборот, под жизнью скрывается смерть, под красотой — безобразие, под изобилием — жалкая бедность, под позором — слава, под ученостью — невежество, под мощью — убожество, под благородством — низость, под весельем — печаль, под преуспеянием — неудача, под дружбой — вражда, под пользой — вред; коротко говоря, сорвав маску с Силена, увидишь как раз обратное тому, что рисовалось с первого взгляда. Быть может, кому-нибудь это мое рассуждение покажется чересчур философским — извольте, буду говорить грубее и проще. Кого, как не короля, считать богатым и могучим? Но если не имеет он в душе своей ничего доброго, если вечно он ненасытен, то остается беднейшим из бедняков. А если к тому же в душе он привержен многим порокам, — он уже не только нищий, но и презренный раб. Подобным же образом надлежит рассуждать и обо всем прочем. Но хватит с нас и одного примера.

«К чему, однако, все это?» — быть может, спросит кто-либо из вас. Сейчас услышите, куда я клоню. Если бы кто-нибудь сорвал на сцене маски с актеров, играющих комедию, и показал зрителям их настоящие лица, разве не расстроил бы он всего представления и разве не прогнали бы его из театра каменьями, как юродивого? Ведь все кругом мгновенно приняло бы новое обличье, так что женщина вдруг оказалась бы мужчиной, юноша — старцем, царь — жалким оборвышем, бог — ничтожным смертным. Устранить ложь — значит испортить все представление, потому что именно лицедейство и притворство приковывают к себе взоры зрителей. Но и вся жизнь человеческая есть не иное что, как некая комедия, в которой люди, нацепив личины, играют каждый свою роль. В театре все оттенено более резко, но, в сущности, там играют совершенно так же, как в жизни. Что, ежели теперь какой-то свалившийся с неба мудрец вдруг поднимет крик, уверяя, будто тот, кого все почитают за бога и своего господина, — даже и не человек, ибо по-скотски следует лишь велениям страстей, что он — подлый раб, ибо сам добровольно служит многим и к тому же гнусным владыкам? Что, если, встретив человека, оплакивающего своего умершего отца, мудрец повелит ему радоваться, коль скоро лишь теперь покойник начал по-настоящему жить: ведь наша здешняя жизнь — лишь подобие смерти?! Что, если тот же мудрец, увидя дворянина, хвастающегося своими предками, обзовет его безродным нищим на том основании, что ему чужда сердечная доблесть, единственный источник истинного благородства? Что, если он со всеми и с каждым вздумает рассуждать подобным же образом — разве не станут все глядеть на него, как на буйно помешанного? Как ничего нет глупее непрошеной мудрости, так ничего не может быть опрометчивее сумасбродного благоразумия. Сумасбродом называю я всякого не желающего считаться с установленным положением вещей и применяться к обстоятельствам, не помнящего основного закона всякого пиршества: либо пей, либо — вон, и требующего, чтобы комедия не была комедией. Напротив, истинно рассудителен тот, кто, будучи смертным, не стремится быть мудрее, чем подобает смертному, кто снисходительно разделяет недостатки толпы и вежливо заблуждается заодно с нею. Но ведь в этом и состоит глупость, скажут мне. Не стану спорить, но согласитесь и вы, что это как раз и значит играть комедию жизни.

ГЛАВА XXX

Уже признано нами, что все чувствования подлежат ведению Глупости. Тем и отличен от дурня мудрец, что руководствуется разумом, а не чувствами. Поэтому стоики тщатся отстранить от мудреца все волнения, словно какие-то недуги, забывая, что чувства и страсти не только как рачительные пестуны направляют поспешающего в гавань мудрости, но сверх того служат хлыстом и шпорами доблести, ибо они-то и побуждают человека ко всякому доброму делу. Правда, это яростно оспаривает сугубый стоик Сенека, воспрещающий мудрецу всякое душевное волнение. Но при этом он уже ничего не оставляет от человека, а создает некоего нового бога, какого никогда не бывало и никогда не будет; говоря яснее, он воздвигает мраморное подобие человека, застывшее и лишенное всех людских свойств. Пусть философы, ежели им это нравится, носятся со своим мудрецом, пусть никого не любят, кроме него, пусть пребывают с ним вместе в государстве Платона, или в царстве идей, или в садах Танталовых! Кто не убежит в ужасе от такого существа, не то чудовища, не то привидения, недоступного природным чувствованиям, не знающего ни любви, ни жалости, от которого ничто не ускользает, который никогда не заблуждается, все видит насквозь, все тщательно взвешивает, все знает, который одним только собой доволен. Вот он каков, этот совершенный мудрец.

Теперь позвольте спросить: если бы вопрос решался голосованием, какое государство согласилось бы поставить над собою подобного правителя, какое войско последует за подобным вождем, какая женщина изберет себе такого супруга, кто согласится иметь за столом такого сотрапезника, какой раб снесет иго господина, обладающего подобным нравом? Кто не предпочтет ему последнего дурака из простонародья, который равно способен и повелевать глупцами и повиноваться им, который будет угоден себе подобным (а таких всегда большинство), ласков с женой, обходителен с друзьями, весел на пиру, приятен в сожительстве и которому не чуждо ничто человеческое? Но мне даже противно говорить долее об этом мудреце. Обратимся лучше к другим благам, которые доставляет вам Глупость.

ГЛАВА XXXI

Ежели поглядеть на наш мир с высоты небес, как смотрит, по рассказам поэтов, Юпитер, скольких бед исполнена жизнь человеческая: жалкое и грязное рождение, мучительное воспитание, детство, сопряженное с бесчисленными обидами, юность, обремененная бесчисленными трудами, тяжкая старость, суровая неизбежность смерти, целая рать болезней, множество несчастных случайностей и житейских невзгод — повсюду мед отравлен желчью! Не стану уж вспоминать, сколько зла причиняет человек человеку! Бедность, тюрьма, позор, бесчестие, пытки, мятежи, интриги, злословие, тяжбы, обманы... Но не пытаюсь ли я, в самом деле, исчислить песок морской? Негоже рассуждать здесь о том, какими грехами навлекли на себя люди все эти бедствия или какой гневный бог осудил их рождаться для горя и скорбей.

Судите сами, что случилось бы, если б все люди были мудрецами: опять понадобился бы кусок глины, и вновь пришлось бы взяться за работу гончару Прометею. Но я, обращаясь к помощи то невежества, то бездумья, даруя забвение всех зол и надежду на лучшее будущее, щедро окропляя людей медвяной росой наслаждения, так успешно помогаю им в бедах, что никто не желает расставаться с жизнью, прежде чем не кончилась нить Парок и жизнь сама не оставила тела; чем меньше у человека причин дорожить существованием, тем крепче он за него цепляется, не подозревая даже, что такое пресыщение и тоска. Благодаря моим дарам вы увидите повсеместно старцев в летах, у которых и образа человеческого не сохранилось — шамкающих, слабоумных, беззубых, седых, лысых, или, как рисует их Аристофан, неопрятных, скрюченных, жалких, сморщенных, оплешивевших, отупевших, но сластолюбивых; и, однако, они так наслаждаются жизнью, так молодятся, что иной, глядишь, красит свои седины, другой прикрывает лысину накладными кудрями, третий вставляет себе зубы, быть может, выдернутые из свиной челюсти, четвертый жалостно вздыхает по какой-нибудь девчонке и в любовных глупостях готов состязаться с зеленым юнцом. Иные в гроб смотрят, а туда же, берут себе молодую жену, бесприданницу, конечно, и берут ее на потребу не столько себе, сколько другим; это случается повсеместно и вызывает даже похвалы. И я прошу всех, кто находит это смешным, поразмыслить, что лучше — наслаждаться подобным образом, при содействии Глупости, или искать, как это говорится, перекладину для петли? Что касается позора, который, по общему мнению, навлекают на человека такие дела, то для моих дурачков его словно и не существует: они либо вовсе его не сознают, либо ежели сознают, то легко с ним мирятся. Вот если камень на голову свалится, это — настоящая беда, а позор, бесчестие, хула и дурная молва лишь постольку доставляют неприятности, поскольку мы их замечаем. А не замечаем — так и беды нет совсем. Что тебе до того, ежели все кругом тебя свищут, когда сам ты себе рукоплещешь? Но все это становится возможным единственно при помощи Глупости.

ГЛАВА XXXII

Однако я уже предвижу, что со мной заспорят философы. «Подчиняться Глупости, — скажут они, — заблуждаться, обманываться, коснеть в невежестве — все это и значит быть несчастным». Нет, это значит быть человеком. Не понимаю, чего ради называть таких людей несчастными, раз они так рождены, так воспитаны, так приучены и ежели таков общий удел. Нет никакого несчастья в том, чтобы во всех отношениях быть подобным другим существам своей породы, иначе придется жалеть человека потому, что он не может летать вместе с птицами, не ходит на четвереньках вместе со скотами и не носит на лбу рогов наподобие быка. Здесь опять ополчатся на меня хитроумные спорщики: «Для того, — говорят они,— и дано человеку, в отличие от прочих живых существ, познание наук, чтобы он образованием ума восполнял пробелы, оставленные природой». Но разве это хоть в малой мере похоже на правду? Природа, с таким бдительным тщанием создавшая мошек, травы и цветы, задремала, изволите видеть, и дала маху, когда творила человека, так что один он нуждается в поддержке наук — тех самых наук, которые на погибель роду человеческому изобрел Тевт, этот враждебный людям гений! Отнюдь не способствуя нашему счастью, науки лишь вредят той цели, ради которой они якобы созданы.

Итак, науки, вместе с другими язвами человеческой жизни, появились на свет лишь по вине тех, от кого происходят все наши напасти, а именно — по вине демонов; на то указывает самое их название — демоны, словно бы даэмоны, то есть знающие. В золотом веке человеческий род, не вооруженный никакими науками, жил, следуя указаниям одной природы. Какая, в самом деле, была нужда в грамматике, когда у всех был один общий язык и искусство речи служило лишь для того, чтобы люди понимали друг друга? Какую пользу могла принести диалектика, когда не существовало несходных мнений? Есть ли место риторике там, где никто не доставляет соседу никаких хлопот? К чему знание законов при отсутствии дурных нравов, от которых, — в том нет сомнения, — родились хорошие законы? Далее, древние люди были слишком богобоязненны, чтобы испытывать с нечестивым любопытством тайны природы, исчислять величину, движения и влияния небесных тел, пытаться проникнуть в сокровенные причины вещей; они сочли бы кощунством желание смертного человека сделаться мудрее, нежели то предопределено его жребием. А безумная мысль исследовать то, что находится за пределами небес, никому и в голову не приходила. Но по мере того как первобытная невинность золотого века начала клониться к упадку, злые гении изобрели науки и искусства, впрочем, на первых порах весьма немногочисленные и усвоенные лишь немногими.

ГЛАВА XXXIII

Впрочем, и между самими науками превыше всего пенятся те, которые ближе стоят к здравому смыслу, иначе говоря, к глупости. Голодают богословы, мерзнут физики, терпят посмеяние астрологи, живут в пренебрежении диалектики. Только муж врачеватель многим другим предпочтен. Но и среди врачей — кто невежественнее, нахальнее, безрассуднее остальных, тому и цена выше даже у венчанных государей. Да и сама медицина, в том виде, в каком многие ею теперь занимаются, не что иное, как искусство морочить людей, — нисколько не хуже риторики.

К врачам ближе всего законники-крючкотворы; быть может даже, их следует поставить на первое место — сама судить не решусь; во всяком случае, все философы единодушно называют их ремесло ослиным. И, однако, от решений этих ослов зависят все дела — как самые важные, так и самые незначительные. Имения законников умножаются, между тем как теолог, постигнувший глубочайшие тайны божества, жует волчцы и ведет жестокую войну с клопами и блохами. Итак, если среди ученых счастливее других те, которые состоят в наиболее близком родстве с Глупостью, то, без сомнения, величайшие счастливцы — те, кто воздерживается от всякого соприкосновения с науками и исполняет веления одной природы; ведь природа никогда не заблуждается, разве только мы сами попытаемся перешагнуть за положенные человеческой доле границы. Ненавистна природе всякая подделка, и всего лучше бывает то, что не искажено ни наукой, ни искусством.

ГЛАВА LXVI

Не зарываясь в бесчисленные подробности, скажу кратко, что христианская вера, по-видимому, сродни некоему виду глупости и с мудростью совершенно несовместна. Ежели хотите доказательств, то вспомните прежде всего, что ребята, женщины, старики и юродивые особенно любят церковные обряды и постоянно становятся всех ближе к алтарю, покорные велениям своей природы. Во-первых, позвольте спросить: кто такие были основатели христианства? Люди удивительно простодушные, жестокие враги всякой учености. Засим, среди глупцов всякого рода наиболее безумными кажутся те, кого воодушевляет христианское благочестие. Они расточают свое имение, не обращают внимания на обиды, позволяют себя обманывать, не знают различия между друзьями и врагами, в ужасе бегут от наслаждений, предаются постам, бдениям, трудам, презирают жизнь и стремятся единственно к смерти, коротко говоря, — во всем действуют наперекор здравому смыслу, словно душа их обитает не в теле, но где-то в ином месте. Что ж это такое, если не помешательство? Удивляться ли после того, что апостолов принимали порою за пьяных и что Павел показался безумным судье Фесту. Но поскольку я уж начала рассуждать, то продолжу и докажу вам, что блаженство, которого христиане стараются достигнуть ценою стольких мучений и трудов, есть не иное что, как некая разновидность безумия. Не гневайтесь на мои слова и лучше постарайтесь уразуметь их.

Во-первых, христиане согласны с учениками Платона в том, что душа человеческая скована цепями тела, увязла в нем, словно в грязи, и именно поэтому не способна постигнуть истину и насладиться ею. Сам Платон определил философию как размышление о смерти, ибо подобно этой последней философия поднимает душу над видимыми, телесными вещами. Мы привыкли называть человека здоровым, пока душа его должным образом пользуется телесными органами; когда же, порвав свои путы, она пытается обрести свободу и словно замышляет побег из темницы, то мы называем такое состояние помешательством. Если означенные явления вызваны болезнью либо повреждением внутренних органов, никто не усомнится в том, что это безумие.И, однако, мы видим, что люди, охваченные подобным безумием, предсказывают будущее, знают чужеземные языки и науки, которых никогда прежде не изучали, и вообще представляются во многих отношениях существами как бы божественными. Все это, без сомнения, приходится объяснять тем, что душа, частично освобожденная от власти тела, проявляет свою природную силу. Здесь же, как я полагаю, таится и причина того, что умирающие, как бы вдохновленные божественным дуновением, изрекают порой поразительные вещи. Если благочестие и не вполне совпадает с вышеописанной разновидностью безумия, то все же столь близко с нею соприкасается, что большинство людей почитает набожность простым помешательством, особенно когда видит тех немногих, которые всей своей жизнью столь резко отличаются от прочих смертных. Сходным образом в известной аллегории Платона люди, сидящие скованными в пещере, созерцают только тени и подобия вещей. Один из узников выбегает наружу, видит самые вещи и, воротившись обратно в пещеру, начинает убеждать остальных, что они заблуждаются и ничего не знают, кроме теней. Мудрец скорбит об их безумии, ибо они упорно держатся за свою ошибку, а они в свой черед издеваются над ним, как над помешанным, и изгоняют его. Вот точно так же люди, занятые одними телесными вещами, склонны думать, что ничего другого не существует. Напротив, благочестивые праведники презирают все, имеющее отношение к телу, и стремятся лишь к созерцанию невидимого мира. Первые больше всего помышляют о собирании богатств, затем — об удовлетворении своих телесных нужд и лишь в самую последнюю очередь — о своей душе, если только вообще допускают ее существование, веря лишь в то, что доступно глазу. Вторые поступают как раз наоборот: прежде всего думают о боге, субстанции простейшей и неизменнейшей, затем помышляют о своей душе, которая всего ближе к божеству, но не желают заботиться о теле, презирают деньги, словно мякину, и, едва завидев их, обращаются в бегство. Если иногда, по необходимости, им приходится заниматься житейскими делами, они едва справляются с отвращением, относясь к своей собственности так, точно она не принадлежит им вовсе. Даже в малых вещах разительно сказывается различие между людьми, живущими по уставам мира сего, и благочестивыми праведниками.

Хотя все чувственные способности зависят от тела, есть между ними такие, которые кажутся грубее других. Таковы осязание, слух, зрение, обоняние, вкус. Другие — гораздо более независимы, например, память, рассудок, воля. Праведники, со всею силою души устремляясь к тому, что не имеет ничего общего с внешним миром, становятся тупыми и бесчувственными к телесным впечатлениям. И, напротив, заурядные люди наибольшее значение придают внешним чувствам и наименьшее — внутренним. Этим объясняется, между прочим, и то, что многие святые мужи, случалось, пили вместо вина масло. Среди страстей и душевных чувствований есть также такие, которые кажутся особенно телесными, как, например, плотское вожделение, голод, сонливость, гнев, гордость, зависть. Праведники ведут с ними непримиримую войну, а толпа уверена, что без них и прожить невозможно. Кроме того, существуют страсти, так сказать, нейтральные, словно бы естественные; таковы любовь к отечеству, нежность к детям, к родителям, к друзьям. Толпа платит всему этому немалую дань, но праведники всячески стараются изгнать из своей души все названные склонности или по крайней мере сообщают им духовный характер, так что даже отца своего любят уже не как отца (ибо что он породил на свет, кроме тела? да и тем обязан не себе самому, а богу-творцу), но как славного мужа, в коем отраженно сияет образ верховного разума, называемого ими верховным благом. Вне этого блага они не знают ничего, достойного любви и стремлений.

Этим правилом руководствуются люди благочестивые и во всех прочих житейских делах: ежели они не совсем презирают какую-либо видимую вещь, то все же ценят ее гораздо ниже того, что недоступно оку. Они различают плоть и дух даже в таинствах и в других церковных обрядах. Так, они не верят, в отличие от большинства людей, будто пост состоит только в воздержании от мяса и отказа от вечерней трапезы, но проповедуют пост духовный, заключающийся в умерщвлении страстей, подавлении гнева, и гордости, дабы дух, не удручаемый бременем плоти, мог с тем большей силой устремиться к познанию небесных благ. Так же мыслят они и об евхаристии: если обрядом причастия, говорят они, и не следует пренебрегать, то все же он не столь спасителен, как это обычно полагают. Он даже может сделаться вредным, если в нем не будет духа, то есть воспоминания о тех событиях, кои изображаются при помощи чувственных знамений. Знамения же напоминают нам о смерти Иисуса Христа, и христиане обязаны подражать этой смерти, укрощая, подавляя и словно погребая свои страсти, дабы воскреснуть для новой жизни и соединиться со Христом Иисусом, соединяясь в то же время друг с другом. Такова жизнь, таковы постоянные помышления праведников. Напротив, толпа не видит в богослужении ничего, кроме обязанности становиться поближе к алтарю, прислушиваться к гудению голосов и глазеть на обряды.

Не только в указанных мной для примера случаях, но и во всех обстоятельствах жизни убегает праведник от всего, что связано с телом, и стремится к вечному, невидимому и духовному. И так как отсюда рождаются постоянные несогласия между ним и остальными людьми, он упрекает их в безумии, а они отвечают ему тем же. Я же полагаю, что название безумца больше подобает праведникам, нежели толпе.

ГЛАВА LXVII

Дабы это стало еще очевиднее, я, согласно моему обещанию, в немногих словах докажу, что награда, обещанная праведникам, есть не что иное, как своего рода помешательство. Еще Платон имел в виду нечто подобное, когда написал, что «неистовство дарует влюбленным наивысшее блаженство». В самом деле, кто страстно любит другого, тот живет уже не в себе, но в любимом предмете и, чем более он от себя удаляется, дабы прилепиться душою к этому предмету, тем более ликует. Но когда душа словно бы покинула тело и уже не в силах управлять телесными членами, то как прикажете назвать такое состояние, если не исступлением? Это подтверждают и общераспространенные поговорки: «Он вне себя», «Он вышел из себя», «Он пришел в себя». Далее, чем совершеннее любовь, тем сильнее неистовство и тем оно блаженнее. А теперь задумаемся, какова та небесная жизнь, к которой с такими усилиями стремятся благочестивые сердца? Их дух, мощный и победоносный, должен поглотить тело. Ему тем легче будет совершить это, что тело, очищенное и ослабленное всей предыдущей жизнью, уже подготовлено к подобному превращению. А затем и самый дух этот будет поглощен бесконечно более могущественным верховным разумом, и тогда человек, оказавшись всецело вне себя, ощутит несказуемое блаженство и приобщится к верховному благу, все в себя вобравшему. Хотя блаженство это может стать совершенным лишь в миг, когда усопшие души, соединившись с прежними своими телами, получат бессмертие, однако, поскольку жизнь праведников есть лишь тень вечной жизни и непрестанное размышление о ней, им позволено бывает заранее отведать обещанной награды и ощутить ее благоухание. И одна эта малая капля из источника вечного блаженства превосходит все телесные наслаждения в их совокупности, все утехи, доступные смертным. Вот в какой мере духовное превосходит телесное, а невидимое возвышается над видимым! Именно об этом вещал пророк, говоря: «Не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил бог любящим его». Такова эта частица Мории, которая не отъемлется при разлучении с жизнью, но, напротив, безмерно возрастает. Эта малая капля трижды блаженной Глупости достается на земле лишь немногим. Они уподобляются безумцам, говорят несвязно, не обычными человеческими словами, но издавая звуки, лишенные смысла, и строят какие-то удивительные гримасы. Они то веселы, то печальны, то льют слезы, то смеются, то вздыхают и вообще постоянно пребывают вне себя. Очнувшись, они говорят, что сами не знают, где были — в теле своем или вне тела, бодрствовали или спали; они не помнят, что слышали, что видели, что говорили, что делали, все случившееся представляется им как бы в дымке тумана или сновидения. Одно они знают твердо: беспамятствуя и безумствуя, они были счастливы. Поэтому они скорбят о том, что снова образумились, и ничего другого не желают, как вечно страдать подобного рода сумасшествием. Таково скудное предвкушение вечного блаженства.

ГЛАВА LXVIII

Впрочем, мне уже давно пора кончать: я позабыла всякую меру и границу. Ежели сказала я что-нибудь слишком, на ваш взгляд, дерзновенное, то вспомните, что это сказано Глупостью и вдобавок женщиной. Не забывайте также греческой пословицы: «Часто глупец в неразумии метким обмолвится словом». Не знаю, впрочем, как по-вашему: относится это к женщинам или нет? Вижу, что вы ждете от меня заключения. Но, право же, вы обнаруживаете крайнее недомыслие, если думаете, что я помню всю ту мешанину слов, которую рассыпала перед вами. Прежде говорили: «Ненавижу памятливою сотрапезника». Я же скажу: «Ненавижу памятливого слушателя». А посему будьте здравы, рукоплещите, живите, пейте, достославные сопричастники таинств Мории.

Печатается по: Эразм Роттердамский. Похвала Глупости.–М., 1960.Перевод с латинского П.К. Губера в редакции С.П. Маркиша.

Задание:

1. Против какого типа философствования и «учености» направлены ирония и сарказм Эразма?

2. В чем и как проявилась гуманистическая направленность учения Эразма?

3. Объясните высказывание Эразма о том, что «христианская вера, по-видимому, сродни некоему виду глупости и с мудростью совершенно несовместна». Какие аргументы приводит сам философ в доказательство данного утверждения?

4. Какое место в познавательной деятельности отводит Эразм разумному началу?

Мишель Монтень

Комментарий к фрагменту из главы XIV

Никколо Макиавелли

Биография и наследие

О тех, кто приобретает власть злодеяниями

О гражданском единовластии

О том, за что людей, в особенности государей, восхваляют или порицают

О щедрости и бережливости

О жестокости и милосердии и о том, что лучше: внушать любовь или страх

О том, как государи должны держать слово

О том, каким образом избегать ненависти и презрения

Какова власть судьбы над делами людей и как можно ей противостоять

Тема: Философия Нового времени и Просвещения

НОВОЕВРОПЕЙСКАЯ КАРТИНА МИРА

Рене Декарт

Эпоха, биография и учение

Тема: интеллектуальная интуиция

ЦЕЛЬ ПОЗНАНИЯ ПРИРОДЫ

ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНЫЙ МЕТОД НАУЧНОГО ПОЗНАНИЯ

Блез Паскаль

Мысли

/фрагменты с комментарием/

Содержание

1. В чем выгода и долг человека: как добиться, чтобы он их постиг и руководствовался ими?..........................................................................................

2. Здравомыслие…………………………………………………………………..

3. Правила, лежащие в основе всех языков. Порядочность…………………....

4. Порядок………………………………………………………………………....

5. Человек, не познавший Бога. Предуведомление……………..

6. Место человека в лоне природы: две бесконечности ……………...

7. Величие человека — в чем оно проявляется……………...….......

8. Заключение: должно искать Бога……………………………...…...

9. Человек, обретший Бога. Предуведомление…………...…...

В чем выгода и долг человека: как добиться, чтобы он их постиг и руководствовался ими?

Здравомыслие

Правила, лежащие в основе всех языков. Порядочность

Порядок

Человек, не познавший бога. Предуведомление

Место человека в лоне природы: две бесконечности

Величие человека - в чем оно проявляется

Заключение: должно искать себя

334. Прежде чем перейти к доказательствам неоспоримости христианского вероучения, я считаю необходимым растолковать, почему не правы люди, равнодушные к поискам истины, столь важной, столь глубоко их затрагивающей.

Именно это заблуждение, более других слепящее глаза и помрачающее рассудок, легче всего рассеять, воззвав к простейшему здравому смыслу и к чувствам, заложенным в нас самой природой. Ибо кому ж не ясно, что наша жизнь мимолетна, а смерть вековечна, какова бы эта вечность ни была, что все наши поступки и помышления не могут не меняться в зависимости от смысла, вкладываемого нами в понятие вечности, что любой наш шаг будет лишь в том случае правилен и разумен, если мы уясним себе ту конечную цель, к которой нам должно стремиться.

Вопрос о бессмертии души так бесконечно важен, так глубоко нас затрагивает, что быть безразличным к его решению — значит вообще утратить всякое живое чувство. Наши дела и поступки должны целиком зависеть от того, есть ли у нас надежда на вечное блаженство или ее нет, и любой шаг только тогда станет осмысленным и разумным, когда мы, наконец, уясним себе то, что просто не может не быть главным содержанием нашей жизни.

9. Человек, обретший Бога. Предуведомление

365. Письмо, цель которого — направить людей на поиски Бога.

А потом побудить их обратиться к философам, пирроникам и догматикам, — ибо они подстегивают мысль того, кто обращается к ним.

366. Предуведомление ко второй части. — Поговорить о тех, кто уже трактовал этот предает.

Меня потрясает бестрепетность, с какой эти люди берутся говорить о Боге. Обращаясь к безбожникам, они с места в карьер начинают доказывать существование Божества, приводя в качестве доводов творения природы. Я принял бы это как должное, когда бы их рассуждения были обращены к верующим, ибо очевидно, что для людей, преисполненных живой, идущей из сердечных глубин веры, все сущее сотворено Господом, перед Которым они преклоняют колени. Но тем, в ком хотят разжечь этот угасший светоч, тем лишенным веры и благодати людям, которые собственными своими светильниками пытаются озарить хоть какие-то черты в природе, ведущие к познанию Бога, и видят лишь непроглядную тьму, — говорить подобным людям, что стоит им поглядеть вокруг, и в любой малости они узрят неприкровенный лик Господа; доказывать им столь насущно важную истину круговращением Луны и планет; считать, что других доводов больше и не требуется, — так говорить и так доказывать — значит давать маловерам основание укрепиться в мысли, что доводы христианского вероучения весьма шатки, более того, породить презрение к нему — к этому выводу я пришел по подсказке не только разума, но и опыта.

Совсем не о таких доказательствах говорит нам Священное Писание, а Писание более сведуще, нежели мы, во всем, что исходит от Бога. Напротив того, оно гласит, что Бог сокрыт от нас, что после того, как первородный грех опорочил естество людей, Господь оставил их прозябать в слепоте; вернуть им зрение дано лишь Иисусу Христу, только через Иисуса Христа могут они приобщиться Богу: Nemo novit Patrem, nisi Filius, et cui voluerit Filius revelare - Отца не знает никто, кроме Сына, и кому Сын хочет открыть (лат.).

Вот что разумеет Священное Писание, столько раз повторяя нам, что ищущие Бога обрящут Его. Но искать придется отнюдь не при ярком свете, и для тех, что будут искать Бога, как дневного света в полдень или воды в море, Он останется сокрытым; иными словами, природа не дает нам доказательств бытия Божия. Недаром в другом месте Евангелия сказано: “Vere, tu es Deus absconditus” - Поистине, Ты — Бог сокровенный (лат.).

370. Вторая часть. О том, что человеку неверующему не дано познать ни истинного блага, ни справедливости. — Все люди стремятся к счастью — из этого правила нет исключений: способы у всех разные, но цель одна. Гонятся за ним и те, что добровольно идут на войну, и те, что сидят по домам, — каждый ищет по-своему: только к достижению счастья и направлено всякое усилие человеческой воли. Такова побудительная причина любого поступка любого человека — даже того, кто решил повеситься.

Встреча с Паскалем

В.Буряков. Комментарий

Лейбниц Готфрид Вильгельм

Биография и учение

Источники

1. Д. Реале, Д. Антисери. Западная философия от истоков до наших дней.

2. Новейший философский словарь. Монада.

3. В. Кохановский, В.Яковлев. История философии.

4. http://www.histphil.ru/biblio

5. http://www.matem4.narod.ru/leyb

6. http://www.philos.msu.ru/txts/leybnic

7. http://www.philosophy.ru/library/leibnitz/mon

Монадология

ЕСТЕСТВЕННОЕ СОСТОЯНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА.

НЕОБХОДИМОСТЬ И СПОСОБ ПЕРЕХОДА К ОБЩЕСТВЕННОМУ СОСТОЯНИЮ.

ФОРМА ПРАВЛЕНИЯ В ГРАЖДАНСКОМ ОБЩЕСТВЕ.

ИМУЩЕСТВЕННЫЕ И ПРАВОВЫЕ ОСНОВЫ ГРАЖДАНСТВА

Тема: Немецкая классическая философия

В конце XVIII – XIX вв. в Германии наступил «расцвет философии, который можно сравнить только с великой эпохой греческой философии.... Развиваясь с одинаковой глубиной как вглубь, так и вширь, немецкий ум создал в течение короткого промежутка четырех десятилетий (1780 – 1820) целый ряд величественных и всеобъемлющих систем философского миропонимания, возникавших друг за другом с небывалой еще быстротой. В системах этих все идеи предшествующей философии объединяются в своеобразное и яркое целое».[81] «Философская симфония сорокалетия, о котором идет речь» (В. Виндельбанд) – вершина и вместе с тем финал развития классической новоевропейской философии. Ниже представлены фрагменты из работ двух представителей немецкой классики: Иммануила Канта и Георга Вильгельма Фридриха Гегеля. Первый стоит у истоков немецкой классической философии, второй – служит символом ее завершения.

Изучая предложенный материал, следует выделить ключевые принципы, через призму которых мыслители рассматривают мир и человека. Для Канта – это принцип априоризма, а для Гегеля – принцип тождества мышления и бытия.

И. Кант (1724-1804)

Ответ на вопрос: что такое Просвещение?

КОММЕНТАРИЙ

НРАВСТВЕННАЯ ФИЛОСОФИЯ

О ФИЛОСОФИИ

НАУКА ЛОГИКИ КАК «НАУКА О ВЕЩАХ, ПОСТИГАЕМЫХ В МЫСЛЯХ». О ПРИРОДЕ ДИАЛЕКТИЧЕСКОГО.

ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ

Тема. Постклассическая западно-европейская философия XIX века

Философия жизни

О ТОМ, ЧТО ЕСТЬ ИНДИВИД

Из книги Шопенгауэра "Афоризмы житейской мудрости"// Свобода воли и нравственность. М: Республика, 1992, стр. 268 - 278.

...Счастье человека гораздо более зависит от его свойств, нежели от того, что имеет или чем он представляется. Всегда главное в том, что есть индивид, то есть что он имеет в себе самом, ибо его индивидуальность сопутствует ему и всюду, постоянно накладывая свою печать на все, что он переживает. Во всем и при всем он ближайшим образом наслаждается только собой самим, это справедливо уже относительно наслаждений физических, а еще в гораздо большей мере относительно духовных. Если же индивидуальность плохого качества, то все наслаждения подобны превосходным винам, попавшим в рот, где побывала желчь. Поэтому, если оставить в стороне тяжкие несчастья, в хорошем или дурном меньшее значение имеет то, что человек встречает и претерпевает в своей жизни, чем то, как он все это воспринимает, иными словами - какова по своему характеру и степени его восприимчивость во всех ее формах. То, что есть индивид сам по себе и что он в самом деле имеет, короче, его личность и ее достоинство - вот единственное, с чем непосредственно связано его счастье и благополучие. Все остальные условия имеют здесь лишь косвенное значение, так что их влияние может быть парализовано, влияние же личности - никогда. Поэтому-то зависть, направленная на личные преимущества, бывает наиболее непримиримой, да и скрывают ее всего тщательнее. Далее, только свойства сознания устойчивы и неизменны, и только личность действует постоянно, непрерывно, с большей или меньшей силою сказываясь в каждое мгновение: все же остальное обладает лишь временным, случайным, преходящим действием, а к тому же само подвержено превращению и перемене. ...Этим объясняется, почему несчастье, всецело зависящее от внешних обстоятельств, мы переносим с большей твердостью, чем вызванное собственной виною: судьба может измениться, собственная же природа - никогда. Первым и важнейшим условием для нашего счастья является, следовательно, субъективные блага - благородный характер, собственная голова, счастливый нрав, бодрое настроение и хорошо сложенное, вполне здоровое тело, то есть вообще "здоровый дух в здоровом теле" (Ювенал. Сатиры, X, 356), и потому мы должны гораздо больше заботиться о развитии и поддержании этих качеств, нежели о приобретении внешних благ и внешнего почета.

После всего этого самый ближайший путь к счастью - веселое настроение, ибо это прекрасное свойство немедленно вознаграждает само себя. Кто весел, тот постоянно имеет причину быть таким - именно в том, что он весел. Ничто не может в такой мере, как это свойство, заменить всякое другое благо, между тем как само оно ничем заменено быть не может. Пусть человек молод, красив, богат, пользуется почётом; при оценке его счастья является вопрос, весел ли он при всем этом. С другой стороны, если он весел, то безразлично, молод он или стар, строен или горбат, - он счастлив. ...По этой причине мы должны широко раскрывать свои двери веселью, когда бы оно ни явилось, ибо оно никогда не приходит не вовремя. Между тем, мы часто колеблемся допустить его к себе, желая сначала знать, действительно ли у нас есть полное основание быть довольными, или же, боясь, что оно помешает нашим серьезным размышлениям или важным заботам; но какой прок выйдет из последних, это далеко неизвестно, тогда как веселость представляет собой прямую выгоду, только в ней мы имеем как бы наличную монету счастья, а не банковские билеты, как во всем остальном; только она дает немедленное счастье в настоящем и потому есть высшее благо для существ, по отношению к которым действительность облечена в форму нераздельного настоящего между двумя бесконечными временами. Поэтому приобретение и охрану этого блага мы должны ставить впереди всех забот. А ведь несомненно для веселости духа нет менее благоприятного условия, чем богатство, и более благоприятного, чем здоровье: у людей низших, трудящихся, особенно земледельческих классов мы видим веселые и довольные лица; богатым же и знатным свойственно угрюмое выражение. Нам надлежит, следовательно, прежде всего стремиться к возможно более полному здоровью, лучшим выражением которого является веселость.

Жизнь заключается в движении, и в этом её сущность. Внутри организма везде господствует непрерывное, быстрое движение.... Когда же при этом отсутствует внешнее движение, как это мы видим у огромного числа людей, ведущих сидячий образ жизни, то возникает резкое и пагубное несоответствие между внешним покоем и внутренней суматохой.... Насколько наше счастье зависит от веселого настроения, а последнее - от состояния нашего здоровья, это можно видеть, сравнив впечатление, производимое на нас одними и теми же внешними отношениями или случаями, когда мы здоровы и бодры, с тем, как они отзываются на нас, когда болезнь настроит нас мрачно и тревожно. Счастливыми или несчастливыми нас делает не то, каковы вещи в объективной действительности, а то, какими они являются в нашем представлении: это как раз имел в виду Эпиктет, говоря: "Людей волнуют не вещи, а мнения о вещах".

Но хотя столь существенная и необходимая для нашего счастья веселость очень тесно связана со здоровьем, однако она зависит не от одного только этого условия, ибо и при должном здоровье у человека может быть меланхолический темперамент и преобладать мрачное настроение. В последнем итоге это объясняется, без сомнения, коренными и потому неизменными свойствами организма преимущественно нормальным или аномальным отношением чувствительности к раздражимости и воспроизводительной силе. При ненормальном преобладании чувствительности получается неровное настроение - временами чрезмерная веселость, преимущественно же - меланхолия. А так как гениальность обусловлена избытком нервной силы, то есть чувствительности, то Аристотель вполне справедливо заметил, что все выдающиеся и даровитые люди - меланхолики: "Все замечательные, люди в философии, политике, искусствах оказываются склонными к меланхолии" (Тускуланские беседы. Кн. 1,33).

...Натуры мрачные и мнительные в общем имеют дело с большим числом воображаемых несчастий и страданий, зато у них меньше реальных бед, нежели у людей веселых и беззаботных; ибо кто все видит в черном свете, постоянно боится худшего и потому принимает свои меры, тот не так часто ошибается в расчётах, как человек, всему придающий веселый вид и окраску. Но если об руку с врожденной dyscolia (тяжелый нрав - ред.) идет болезненное поражение нервной системы или пищеварительных органов, то она может достигнуть столь значительной степени, что постоянное недовольство породит отвращение к жизни с последующей склонность к самоубийству.

Здоровью отчасти родственна по своему значению красота. Хотя, собственно, это субъективное преимущество содействует нашему счастью не прямо, а лишь косвенным путем, через впечатление на других, оно все-таки имеет большую важность, даже для мужчины. Красота есть открытое рекомендательное письмо, которое заранее склоняет людей в нашу пользу.

Самый общий взгляд на жизнь укажет нам на двух врагов человеческого счастья - боль и скуку. К этому можно еще прибавить, что насколько нам удается избавиться от одного из них, настолько же мы приближаемся к другому, и наоборот, так что жизнь наша действительно представляет собой более сильное или более слабое колебание между ними. Причина этому та, что оба они стоят друг к другу в двойном антагонизме - внешнем, или объективном и внутреннем, или субъективном. Именно во внешних отношениях нужда и лишения ведут к страданию, обеспеченность же и изобилие - к скуке. Соответственно этому простой народ постоянно борется против нужды, то есть страдания, а богатые и знатные заняты непрерывной, часто поистине отчаянной борьбой со скукой. Что касается внутреннего, иди субъективного антагонизма между болью и скукой, то он кроется в том, что у отдельных людей восприимчивость к одной из них находится в обратном отношении с восприимчивость к другой, определяясь мерою духовных сил данного человека. Именно - тупость ума во всех случаях соединяется с тупостью ощущений и недостатком раздражимости, что делает человека менее чувствительным к боли, и огорчениям всякого рода и степени. С другой стороны, благодаря этой же самой умственной тупости возникает та, на бесчисленных лицах написанная, а также сказывающаяся в постоянном подвижном внимании ко всем, даже самым незначительным происшествиям внешнего мира внутренняя пустота, которая служит истинным источником скуки и все время жаждет внешних поводов, чтобы чем-нибудь привести в действие ум и чувство. Она не высказывает поэтому брезгливости в выборе таких поводов, как о том свидетельствуют жалкие забавы, за которые хватаются люди, равным образом характер их обхождения и разговоров, а также многочисленные зеваки у дверей и окон. Главным образом этой внутренней пустотой и объясняется погоня за обществом, за всякого рода развлечениями, удовольствиями и роскошью, которая многих приводит к расточительности, а затем и нищете. От этой нищеты нет более надежного ограждения, нежели внутреннее богатство, богатство духа, ибо чем более возвышается он над посредственностью, тем меньше остается места для скуки. Неисчерпаемая бодрость мысли, ее непрерывная игра с разнообразными явлениями внутреннего и внешнего мира, способность и влечение ко все новым их комбинациям совершенно освобождает выдающегося человека от власти скуки, если исключить момент утомления. Но, с другой стороны, более мощный интеллект прямо обуславливается повышенной восприимчивостью и имеет свой корень в большой энергии воли, то есть страстей: его сочетание с этими свойствами сообщает гораздо большую интенсивность всем аффектам и повышенную чувствительность к душевным и даже к телесным страданиям, даже большее нетерпение при всех препятствиях или хотя бы только задержках; все это в огромной степени повышает обусловленную силой фантазии живость всех вообще представлений, в том числе и неприятных. И сказанное справедливо в соответственной мере относительно всех промежуточных степеней, заполняющих широкое расстояние от совершеннейшего тупицы до величайшего гения. Благодаря этому, всякий, как в объективном, так и в субъективном отношении, тем ближе стоит к одному источнику человеческих страданий, чем он дальше от другого. Сообразно этому, руководствуясь в этом отношении своей природной склонностью, каждый старается по возможности согласовать объективное с субъективным, то есть оградить себя главным образом от того источника страданий, к которому он больше чувствителен. Человек с богатым внутренним миром будет стремиться к отсутствию боли, досады, к покою и досугу, то есть изберет тихое, скромное, но по возможности свободное от тревог существование.... Ибо чем больше кто имеет в себе самом, тем меньше нуждается он во внешнем и тем меньше также имеют для него значение остальные люди. Таким образом, выдающийся ум ведет к необщительности. Конечно, если бы качество общества можно было бы заменить количеством, то стоило бы жить даже в большом свете; но, к сожалению, из ста глупцов, взятых вместе, не выйдет и одного разумного человека. Представитель другой крайности, коль скоро у него не стоит за плечами нужда, во что бы то ни стало гонится за забавами и обществом и легко довольствуется всем, ничего не избегая так старательно, как самого себя. Ибо в одиночестве, когда каждый должен ограничиться собственной особой, обнаруживается, что он имеет в себе самом: тогда-то облаченный в пурпур простофиля начинает вздыхать под неизбывным бременем своей жалкой индивидуальности, меж тем как человек даровитый самую пустынную обстановку населяет и оживляет своими мыслями. ...Поэтому, в общем, и оказывается, что человек настолько бывает общителен, насколько он духовно беден и вообще посредствен.

Таким образом, лучшее и наибольшее всякий человек должен ждать и получать от самого себя. И чем более эти ожидания осуществляется, чем более, следовательно, он находит источники своих наслаждений в самом себе, тем счастливее он будет. С величайшим правом говорит поэтому Аристотель: "Счастье принадлежит тем, кому довольно самих себя". Ибо все внешние источники счастья и наслаждения по самой своей природе в высшей степени ненадежны, обманчивы, бренны и зависят от случая, а потому легко могут изменить нам даже при самых благоприятных обстоятельствах; это даже неизбежно, потому что не могут же они быть постоянно под рукою. В старости они почти все необходимо должны иссякнуть, ибо тогда покидают нас любовь, шутка, охота к путешествиям, верховой езде и наши светские качества, - смерть похищает у нас даже друзей и родственников. Тогда-то, более чем когда-либо, выступает на первый план то, что человек имеет в себе самом, ибо эта сторона держится всего дольше. Но и в каждом возрасте она остаётся истинным и единственно прочным источником счастья. Ведь от мира нигде иного не получишь, его наполняют нужда и горе, а тех, кому удаётся их избежать, во всех углах подстерегает скука. К тому же здесь обычно царит зло и имеет важный голос глупость. Судьба жестока, и люди жалки. В так устроенном мире тот, кто много имеет в самом себе, подобен светлой, теплой, уютной комнате в рождественскую ночь, когда все вокруг покрыто декабрьским снегом и льдом. Поэтому в выдающейся, богатой индивидуальности, а особенно в очень большом уме заключается, без сомнения, самый счастливый жребий на земле, хотя иногда к нему менее всего приложимо название самого блестящего.

Вопросы:

1. В чем Вы видите сходство взглядов Шопенгауэра на природу человека с взглядами философов других эпох?

2. Ощущается ли в данном тексте разрыв Шопенгауэра с рационалистической традицией европейской философии ХVПI - ХIХ вв.? Если - да, то в чем он выражается?

3. Какие мысли философа Вам кажутся созвучными сегодняшней жизни? Какие идеи Шопенгауэра вызывают у Вас сочувствие, а какие, напротив, - сомнение, протест?

Из книги Шопенгауэра "Афоризмы и максимы" - Спб.: 1900, стр.3-8

Аристотель разделил блага человеческой жизни на три класса: внешние, душевные и телесные. По-моему же, то, что обосновывает разницу в жребии людей, можно подвести под следующие три основные определения:

Прежде всего то, каков сам человек, то, что в нем есть, - следовательно его личность в обширнейшем смысле слова. Сюда относятся здоровье, сила, красота, темперамент, нравственный характер, умственные способности и их выработка и образование.

Во-вторых, то, что человек имеет, т.е. имущество и собственность в каждом смысле.

В-третьих, то, человек представляет, т.е. то, чем он является в представлении других людей, - каким они себе его представляют. Сюда относится, таким образом, их мнение о нем, - почет, ранг, слава.

Разница между людьми, рассматриваемая в первой рубрике, есть та разница, которую полагает сама природа. Уже из одного этого можно заключить, что влияние ее на счастье или несчастье человека будет гораздо существеннее и глубже, чем влияние различия, вытекающего из людских определений и подведенного под две следующие рубрики. Между истинными личными преимуществами великого ума или великого сердца и всеми прочими преимуществами ранга богатства и рождения хотя бы и самого высокого, существует такое же отношение, как между действительными королями и театральными.

Во всяком случае, для благополучия человека и даже для целого образа его существования, главным делом несомненно является то, что состоит или происходит в нем самом. Здесь именно лежит непосредственный источник его внутреннего довольства ил недовольства, являющихся результатом его чувствования, хотения и мышления; тогда как все вне лежащее имеет на это лишь непосредственное влияние. Потому-то одни и те же внешние события или отношения действуют на каждого человека совершенно иначе и, при одинаковой обстановке, каждый живет в другом мире. ибо каждый непосредственно имеет дело со своими представлениями, чувствами и с движениями собственной воли: внешние вещи имеют на него только влияние, поскольку они вызывают эти впечатления. Мир, в котором мы живем, прежде всего зависит от того, как каждый воспринимает и понимает, следовательно, разнообразится, смотря оп различию голов.

Сообразно с этим, для одного он будет бледен, пошл и беден; для другого - богат, интересен и полон значения. Так, например, иной завидует рассказчику в том, что он постоянно наталкивался в жизни на интересные события, а между тем, он скорее должен бы был завидовать тому дару восприятия, который придал интерес и значительность описанию этих событий. Ибо то же самое событие, которое в щедро одаренной голове рисуется столь интересным, воспринятое пошлою дюжиною головою, явилось бы плоскою сценою из будничного мира....

Все это основано на том, что каждая действительность, т.е. каждое наполненное настоящее, состоит из двух половин, субъекта и объекта, хотя и слитых между собою так же необходимо и тесно, как водород и кислород в воде. Для двух людей, при совершенно одинаковой объективной половине, но различной субъективно, равно как и наоборот, наличная действительность будет совершенно иная. Прекраснейшая и наилучшая объективная половина, при плохой и тупой субъективной, может дать только плохую действительность и наличность, подобную живописной местности в дурную погоду или при отражении в плохой камере-обскуре.

То же самое и в жизни. Различия ранга и богатства дают играть каждому свою роль, но этой роли отнюдь не соответствует внутреннее различие счастья и довольства. Здесь также в каждом человеке тот же самый горемыка, со своей нуждою и мукой, которые по своему материалу у каждого иные, но по форме, т.е. по существу, почти у всех одни и те же, хотя с различием степеней, которое тоже отнюдь не соответствует положению и богатству, т.е. роли. Ибо как раз все, что существует и совершается для человека, всегда и непосредственно существует только в его сознании и совершается для сознания. Таким образом, прежде всего самым существенным являются несомненно свойства самого сознания, и в большинстве случаев дело зависит гораздо больше от самого сознания, чем от образов, которые в нем изображаются. Всякие прелести и наслаждения, отраженные в смутном сознании недалекого человека, окажутся бедны и бледны перед сознанием Сервантеса, когда он, сидя в жалкой тюрьме, писал "Дон Кихота".

Объективная половина настоящего и действительности находится в руках судьбы и потому изменчива. Субъективная - мы сами, почему она в существенном неизменна. Согласно с этим, жизнь каждого человека, несмотря на все внешние превратности, носит сплошь один и тот же характер и может быть сравнена с рядом вариаций на одну тему. Никто не может вылезть из своей индивидуальности.

Задание:

1. Как Шопенгауэр определяет роль субъективных и объективных факторов в восприятии жизненных событий?

2. Какому из названных моментов восприятия реальности (субъективному или же объективному) философ приписывает решающее значение?

3. Насколько, на ваш взгляд, предположения Шопенгауэра соответствуют действительности?

О НАШЕМ ПОВЕДЕНИИ ОТНОСИТЕЛЬНО МИРОПОРЯДКА И СУДЬБЫ

Из книги Шопенгауэра "Афоризмы житейской мудрости"// Свобода воли и нравственность. М: Республика, 1992, стр. 268 - 278.

47) Какую бы форму не принимала человеческая жизнь, в ней всегда будут одни и те же элементы, и потому в своих существенных чертах она всюду одинакова, проходит ли она в хижине или при дворе, в монастыре или в армии. Как бы ни были разнообразны все происшествия, приключения, счастливые и несчастные события, о ней все-таки можно сказать то же, что о кондитерском печенье. Здесь много всякого рода причудливых и пестрых фигур, но все это приготовлено из одного теста; и то, что случается с одним, гораздо белее похоже на то, что постигло другого, чем последний думает, слушая рассказ о случившемся. Содержание нашей жизни подобно также рисункам в калейдоскопе, где мы при каждом повороте видим что-нибудь другое, хотя, собственно все время имеем перед глазами всегда одно и то же.

48) Существуют три мировые силы, - говорит очень удачно один автор: synesis, crhatos cae tyche - мудрость, сила и счастье. Мне кажется, последняя из них - самая могущественная. Ибо наш житейский путь подобен бегу корабля. Судьба, tуche ...играет роль ветра, быстро и на далекое расстояние подвигая нас вперед или отбрасывая назад, причем наши собственные труды и усилия имеют лишь мало значения. Именно - они как бы представляет собой весла: когда, через многие часы медленной работы, нам удается с их помощью пройти некоторое расстояние, внезапный порыв ветра настолько же отбросит нас вспять. Если же он нам попутен, то мы получаем от него такое содействие, что не нуждаемся в веслах.

Если мы обернемся на свой житейский путь, обозрим его "запутанный, как в лабиринте, ход", и перед нами откроется столько упущенного счастья, столько навлеченных на себя бед, то упреки по собственному адресу легко могут оказаться чрезмерными. Ведь наше житейское поприще вовсе не дело исключительно наших рук, - это продукт двух факторов, причем, оба этих ряда постоянно друг с другом переплетаются и друг друга видоизменяют. Сюда присоединяется еще, что в обоих рядах наш горизонт всегда бывает очень ограничен, так как мы не можем уже заранее предсказывать своих решений, а еще того менее способны предвидеть события: и те, и другие становятся нам известны тогда лишь, когда они переходят в наличную действительность. По этой причине, пока еще наша цель далека, мы никогда не можем плыть прямо на нее, а направляем свой путь к ней лишь приблизительно и с помощью предположений, то есть часто принуждены бываем лавировать. Именно: все, что в наших силах, - это постоянно сообразовывать решения с личными обстоятельствами в надежде, что они будут удачны и приблизят нас к главной цели. Таким образом, по большей части, события и наши основные стремления можно сравнить с двумя в разные стороны направленными силами, - возникающая отсюда диагональ и представляет собой наш житейский путь. Теренций сказал:

"Людская жизнь - что в кости, все равно, играть,

Чего желаешь больше, то не выпадет,

Что выпало - исправь, да поискуснее".

Короче, можно сказать так: судьба тасует карты, а мы играем. Но чтобы выразить то, что я хочу здесь сказать, удобнее всего было бы такого рода сравнение. Жизнь - это как бы шахматная игра: мы составляем себе план, однако исполнение его зависит от того, что заблагорассудится сделать в шахматной игре противнику, в жизни же - судьбе. Изменения, каким подвергается при этом наш план, бывают большей частью настолько велики, что узнать его в исполнении едва можно только по некоторым главным чертам.

Впрочем, в нашей житейской карьере содержится еще нечто такое, что не подходит ни под один из указанных элементов. Именно: тривиальна и слишком уж часто подтверждается истина, что мы во многих случаях бываем глупее, чем нам это кажется; но, что мы нередко мудрее, чем сами себя воображаем, это - открытие, которое делают только те, кто оправдал это на деле, да и то лишь, много спустя. В нас существует нечто более мудрое, нежели голова. Именно: в важные моменты, в главных шагах своей жизни, мы руководствуемся не столько ясным пониманием того, что надо делать, сколько внутренним импульсом, можно сказать - инстинктом, который исходит из самой глубины нашего существа. Лишь потом переоцениваем мы свое поведение сообразно отчетливым, но вместе с тем малосодержательным, даже заимствованным понятиям, общим правилам, чужому примеру и т.д., не считаясь в достаточной мере с тем, что "одно не годится для всех"; тогда-то мы легко бываем несправедливы к себе самим.

Быть может, упомянутый внутренний импульс бессознательно для нас направляется пророческими снами, которые, проснувшись, мы забываем, ибо они именно сообщают нашей жизни равномерность тона и драматическое единство, которое не могло бы дать ей столь часто колеблющееся и блуждающее, так легко сбиваемое с толку мозговое сознание и благодаря которым, например, человек, призванный к великим подвигам какого-нибудь определенного рода, от юности своей скрыто чувствует это внутри себя и работает в этом направлении, как пчелы трудятся над постройкой своего улья. Для каждого же импульс этот заключается в том, что Бальтасар Грасиан называет ...великой инстинктивной самозащитой, без которой человек обречен на гибель. Поступать по абстрактным принципам трудно и удается только после большого упражнения, да и то не всякий раз, к тому же они часто бывают недостаточны. Напротив, у каждого есть известные врожденные конкретные принципы, вошедшие ему в кровь и в плоть, так как это результат всего его мышления, чувствования и волнения. Большей частью он не знает их in abstracto и лишь при ретроспективном взгляде на свою жизнь замечает, что он постоянно их держался и что они влекли его, подобно какой-то невидимой нити. Сообразно своим свойствам они направляли его к счастью или несчастью.

Задание:

1. Сравните данные рассуждения с идеями просветителей XVIII века, немецких философов-классиков и определите отношение А. Шопенгауэра к рационалистической традиции новоевропейской философии.

2. Какое место в жизни человека занимает судьба? Кто задает "правила игры" в жизни человека - он сам или слепой рок?

Фридрих Ницше

Биография и учение

Quot;Я люблю того кто не ищет в небесах, за звездами, основания для того, чтобы погибнуть и принести себя в жертву, того, кто приносит себя в жертву земле, чтобы когда-нибудь она стала землей сверхчеловека".

Ницше порицает все нравственные устои, поддерживавшие прежнее человечество: он хочет уничтожить прежнюю мораль и установить свою. Моральные нормы должны быть выводимы из внутренней природы человека вообще, а не какой-либо единичной личности. Сверхчеловек — это такая индивидуальность, в которой воля к мощи, к увеличению жизненной, творческой силы, достигает наивысшей степени своего развития. На самом деле даже зло имеет свое будущее. "Ваша душа так далека от понимания великого, что Сверхчеловек с его добротой будет для вас ужасен".

В этих словах есть много напыщенности, слова скорее красивы, чем сильны, может быть, такой прием доказывает нам, что Ницше несколько стеснен в выражении своей мысли, он не настаивает на принятии этого евангелия зла и предпочитает отсрочить тот затруднительный момент, когда пророк провозгласит свой закон. Заратустра сначала должен закончить дело служителя правосудия - уничтожить все слабое.

Человек погибнет и придет на его место сверхчеловек

Я хочу учить людей смыслу их бытия: этот смысл есть сверхчеловек, молния из темной тучи человечества

Смотрите Я – провозвестник молнии, Я – тяжелая капля из грозовой тучи; а имя той молнии - сверхчеловек

Вокруг творцов новых ценностей вертится мир; он вращается неслышно

Моя задача подвигнуть человечество к решениям, которые определят все будущее

Фрагменты изсочинений Ницше на тему: смерть Бога

Тема: НИГИЛИЗМ. ПЕРЕОЦЕНКА ВСЕХ ЦЕННОСТЕЙ

Тема: ЖИЗНЬ И ВОЛЯ К ВЛАСТИ. СВЕРХЧЕЛОВЕК. AMOR FATI

Глава 6. Мужчина и женщина

афоризмы с комментарием)

(цифрой обозначен номер афоризма в книге)

Убожество в любви охотно маскируется отсутствием достойного любви.

Безусловная любовь включает также и страстное желание быть истязуемым: тогда она изживается вопреки самой себе, и из готовности отдаться превращается под конец даже в желание самоуничтожения: "Утони в этом море!"

Желание любить выдает утомленность и пресыщенность собой; желание быть любимым, напротив, - тоску по себе, себялюбие. Любящий раздаривает себя; тот, кто хочет стать любимым, стремиться получить в подарок самого себя.

Любовь - плод послушания: но расположение полов часто оказывается между плодом и корнем, а плод самой любви - свобода.

Любовь к жизни - это почти противоположность любви к долгожительству. Всякая любовь думает о мгновении и вечности, - но никогда о "продолжительности".

Дать своему аффекту имя - значит уже сделать шаг за пределы аффекта. Глубочайшая любовь, например, не умеет назвать себя и, вероятно, задается вопросом: "не есть ли я ненависть?".

Немного раздражения вначале и - и вслед за этим большая любовь? Так от трения спички происходит взрыв.

Жертвы, которые мы приносим, доказывают лишь, сколь незначительной делается для нас любая другая вещь, когда мы любим нечто.

Не через взаимную любовь прекращается несчастье неразделенной любви, но через большую любовь.

Не то, что мешает нам быть любимыми, а то, что мешает нам любить полностью, ненавидим мы больше всего.

Гордость внушает злополучно влюбленному, что возлюбленная его нисколько не заслуживает того, чтобы быть любимой им. Но более высокая гордость говорит ему: "Никто не заслуживает того, чтобы быть любимым, - ты лишь недостаточно любишь ее!"

"Моя любовь вызывает страх, она столь взыскательна! Я не могу любить, не веря в то, что любимый мною человек предназначен совершить нечто бессмертное. А он догадывается, во что я верю, чего я - требую!"

"Я сержусь: ибо ты неправ" - так думает любящий.

Требование взаимности не есть требование любви, но тщеславия и чувственности.

Удивительно, на какую только глупость ни способна чувственность, прельщенная любовью: она вдруг начисто лишается хорошего вкуса и называет безобразное прекрасным, достаточно лишь любви убедить ее в этом.

Действительно справедливые люди недароприимны: они возвращают все обратно. Оттого у любящих они вызывают отвращение.

Всегда возвращать обратно: не принимать никаких даров, кроме как в вознаграждение и в знак того, что мы по ним узнаем действительно любящих и возмещаем это нашей любовью.

Повелительные натуры будут повелевать даже своим Богом, сколько бы им ни казалось, что они служат Ему.

Ревность - остроумнейшая страсть и тем не менее все еще величайшая глупость.

Самец жесток к тому, что он любит, - не из злобы, а из того, что он слишком бурно ощущает себя в любви и начисто лишен какого-либо чувства к чувству другого.

Величайшее в великих - это материнское. Отец - всегда только случайность.

Стремление стать функцией - женский идеал любви. Мужской идеал - ассимиляция и возобладание либо сострадание (культ страдающего Бога).

Женщина не хочет признаваться себе, насколько она любит в своем возвышенном мужчину (именно мужчину); оттого обожествляет она "человека" в нем - перед собой и другими.

Женщины гораздо более чувствительны, чем мужчины, - именно потому, что они далеко не с такой силой осознают чувственность как таковую, как это присуще мужчинам.

Для всех женщин, которым обычай и стыд воспрещает удовлетворение полового влечения, религия, как духовное расцепление эротической потребности, оказывается чем-то незаменимым.

*/Потребности сердца/*. Животные во время течки не с такой легкостью путают свое сердце и свои вожделения, как это делают люди и особенно бабенки.

Если женщина нападает на мужчину, то оттого лишь, чтобы защититься от женщины. Если мужчина заключает с женщиной дружбу, то ей кажется, что он делает это оттого, что не в состоянии добиться большего.

Наш век охоч до того, чтобы приписывать умнейшим мужам вкус к незрелым, скудоумным и покорным простушкам, вкус Фауста к Гретхен: это свидетельствует против вкуса самого столетия и его умнейших мужей.

У многих женщин, как у медиумических натур, интеллект проявляется лишь внезапно и толчками, притом с неожиданной силой: дух веет тогда "над ними", а не из них, как кажется. Отсюда их трехглазая смышленость в путаных вещах, - отсюда же их вера в наитие.

Женщин лишает детскости то, что они постоянно возятся с детьми, как их воспитатели.

Достаточно скверно! Время брака наступает гораздо раньше, чем время любви: понимая под последним свидетельство зрелости - у мужчины и женщины.

Возвышенная и честная форма половой жизни, форма страсти, обладает нынче нечистой совестью. А пошлейшая и бесчестнейшая - чистой совестью.

230 а

Брак - это наиболее изогланная форма половой жизни, и как раз поэтому на его стороне чистая совесть.

Брак может оказаться впору таким людям, которые не способны ни на любовь, ни на дружбу и охотно стараются ввести себя и других в заблуждение относительно этого недостатка, - которые, не имея никакого опыта ни в любви, ни в дружбе, не могут быть разочарованы и самим браком.

231 а

Брак выдуман для посредственных людей, которые бездарны как в большой любви, так и в большой дружбе, - стало быть, для большинства: но и для тех вполне редкостных людей, которые способны как на любовь, так и на дружбу.

231 б

Кто не способен ни на любовь, ни на дружбу, тот вернее всего делает свою ставку - на брак. (очень спорное суждение)

О чем Ницше говорит в этой главе?

Мои размышления о сути

Аноним ru.

Тема. Западно-европейская философия ХХ века: характерные направления

Позитивистская философия

Комментарий

Психоаналитическая философия

З.Фрейд (1856-1939)

Комментарий и фрагмент работы З.Фрейда

Эрих Фромм

Из книги "Бегство от свободы"

Главная жизненная задача

человека - дать жизнь

самому себе, стать тем,

чем он потенциально является.

Самый значимый плод

его деятельности - это

собственная личность.

Предисловие к 1-му изданию

Книга рассматривает психику современного человека, проблемы взаимосвязи и взаимодействия между психологическими и социологическими факторами общего развития. Но в основном она сконцентрирована на значении свободы для современного человека.

Основным субъектом социального процесса является индивид: его стремление к тревоге, его страсти и раздумья и т.д. Но для понимания динамики общего развития, мы должны понимать динамику психологических процессов, проходящих внутри индивида, точно так же как для понимания индивида необходимо рассматривать его вместе с обществом, в котором он живет. Доиндивидуалистическое общество ограничивала человека, но в это же время гарантировала безопасность и покой, и получив свободу, человека охватила тревога, хотя он приобрел независимость и рациональность, свобода также по словам Фромма изолировала его. Эта изолированность непереносима и человек становится перед выбором: избавится от свободы с помощью новой зависимости либо дорасти до полной реализации позитивной свободы, основанной на индивидуальности и повторяемости каждого.

Из предисловия к 25-му изданию.

Глава 1. Свобода - психологическая проблема?

Новую историю Европы и Америки обусловили усилия, направленные на завоевание свободы.

Когда определенный класс стремился к своему собственному освобождению, он верил, что борется за свободу вообще и таким образом мог идеализировать свои цели, мог привлечь на свою сторону всех угнетенных, в каждом из которых жила мечта об освобождении. Классы, которые по началу сражались против угнетения, объединились с врагами свободы, едва лишь победа была завоевана и появились новые привилегии, которые надо было отстаивать и защищать. Во имя победы погибло много людей убежденных в том, что лучше погибнуть за свободу, нежели жить без нее.

Стремление к свободе выразилось в принципах экономического либерализма, политической демократии с отделения церкви от государства и индивидуализма в личной жизни. Осуществление этих принципов, казалось, приближало человечество к реализации данного стремления. Человек сбросил иго природы, и сам стал ею управлять. Он сверг церковь и абсолютное государство. Ликвидация внешнего принуждения казалось не только необходимым, но и достаточным условием для достижения желанной цели - свободы человека.

Первую Мировую войну все считали последней битвой, а ее завершение - окончательной победой свободы, но через некоторое время и возникли новые системы, которые перечеркнули все, т.к. сущность этих новых систем, практически полностью определяющих и общественную и личную жизнь человека, состоит в подчинении всех совершенно бесконтрольной власти и небольшой кучки людей.

Одна из общепринятых иллюзий - быть может, самая опасная из всех состояла в убеждении, что люди вроде Гитлера якобы захватили власть над государственным аппаратом лишь при помощи вероломства и мошенничества и правление его основано на насилии. Но после, всем видно, что в Германии миллионы людей отказывались от свободы с таким упорством, с каким когда-то их отцы ее завоевывали, они не стремились к свободе, а искали способ от нее избавится. Другие миллионы людей были безразличны к свободе и не считали, что за нее нужно бороться. А так же всем стало ясно, что демократический кризис не является сугубо итальянским или германским, а угрожает каждому современному государству. Анализ человеческих аспектов свободы и авторитаризма вынуждает нас рассмотреть ту роль, с которой играют психологические факторы в качестве активных сил процесса общественного развития, а это приводит к проблеме взаимодействия психологических, экономических и идеологических факторов. К примеру, притягательность, которая имеет фашизм для целых наций, вынуждает нас признать роль психологических факторов. В течение последних веков человек был рациональным существом (по общепринятым мнениям), деятельность, которых должно было быть (по их утверждению) вызвана личными интересами и желаниями.

На те периоды истории оглядывались, как на потухший вулкан, давно уже неопасный. Все были уверены, что зловещие силы полностью уничтожены достижениями современных демократий; мир казался ярким и безопасным. Экономические кризисы считались случайностями, хотя они повторялись регулярно. И когда фашизм пришел к власти ни кто не был готов ни теоретически, ни практически, и никто не смог поверить в такую предрасположенность к злу. И тот благодушный оптимизм XIX века потревожили с очень разных сторон: Нация и Маркс и позже Фрейд. Но, по мнению Фромма Фрейд и его ученики имели лишь очень наивное представление о процессах, производящих в обществе: большинство их попыток приложения психологии к социальным проблемам вело к ошибочным построениям. Фрейд формулировал так называемые основные инстинкты человека, и тем самым он совершал ошибку своих предшественников, что концепция человеческой натуры является отражением тех важнейших стремлений, которые проявляются в современном человеке. Индивид его культуры представляет и человека вообще, а страсти и тревоги, характерные для человека в нашем обществе, коренящихся в биологической природе человека.

Индивид является нам с полным набором биологически обусловленных потребностей, которые должны быть удовлетворены, для эпох они вступают в отношение с "объектами" (другими), служат для достижения цели определяется обменом удовлетворения биологических потребностей при этом связь с другим индивидом всегда является лишь средством достижения цели. А не целью как таковой.

Есть потребности обусловленные природой: жажда, голод и т.д. На те стремления, которые приводят к различию человеческих характеров - любовь или ненависть, жажда власти или тяга к подчинению - все они являются продуктами социального процесса; прекрасные и самые уродливые наклонности человека не вытекают из фиксированной, биологически обусловленной человеческой природы, а возникают в результате социального процесса формирования личности. Таким образом, общество осуществляет функцию подавления и созидания личности. Главная задача социальной психологии состоит в том, чтобы понять процесс формирования человека в ходе истории. Фрейд представлял себе историю как результат действия психических сил, не подверженных социальному влиянию. Он подчеркивает свое несогласие с теми теориями, которые отрицают роль человеческого фактора в динамике общественного развития. Общей ошибкой всех этих теорий было убеждение, что у человеческой натуры нет своей динамики.

Лишь динамическая психология может понять человеческий фактор. Фиксированный фактор "человеческой природы" не существует, но можно ее рассматривать как нечто беспредельно пластичное. Фромм различает "статистическую" и "динамическую" адаптацию. Динамическая адоптация - это приспособляемость я к неизбежной ситуации и во время принудительной адаптации с человеком что-то происходит - это подавленная враждебность и она становится динамическим фактором человеческого характера. Любой невроз - это адаптация к таким условиям, которые является для индивида иррациональными. Рассказывается также о чертах человеческой натуры: они или гибкие, или менее гибкие. Те черты, которые проявляют чрезвычайную эластичность, развиваются как реакции на определенные условия жизни. Гибкими они являются в том случае, когда индивиды развивают ту или иную склонность в соответствии с обстановкой, в которой и приходится жить. Ни одна из таких склонностей не является изначально присущей человеку, т.е. человек развивает ту или иную склонность в зависимости от приобретенных потребностей. Но кроме приобретенных потребностей у него есть и физические потребности, объединившись, эти потребности, выступают как потребность самосохранения и властная потребность самосохранения вынуждает его принять условия, которыми является образ жизни общества, где он живет (т.к. отдельный индивид не может изменить общество, он принимает его условия), а вне общества, одному ему не справится с потребностью связи с окружающим миром, с потребностью избежать одиночества Человек не может жить без какого-то сотрудничества с другими. Есть еще одна причина, которая становится к общности столь насущно необходимой: это субъективное самосознание. Если его жизнь не приобретает какого-то смысла и направленности, он чувствует себя пылинкой и ощущение собственной ничтожности его подавляет. Человек должен иметь возможность отнести себя к какой-то системе.

Человек должен суметь воссоединится с миром в спонтанности любви и творческого труда или найти себе какую-то опору с помощью таких связей с этим миром, которые уничтожают его свободу и индивидуальность.

Глава 2. Обособление индивида и двойственность свободы

Определяя значение свободы для современного человека, Фромм обсуждает концепцию: свобода определяет человеческое существование как таковое, а, кроме того, понятие свободы меняется в зависимости от степени осознания человеком себя самого как независимого и отдельного существа.

Процесс обособления индивида от первоначальных связей - он определяет это как процесс "индивидуализацией" - этот процесс достиг наивысшей стадий в новое время, т.е. от эпохи возрождения и до наших дней. Процесс индивидуализации проводит к полному обособлению индивида "первыми узами" являясь естественным фактором нормального человеческого развития, они предполагают отсутствие индивидуальности, но дают индивид уверенность и жизненную ориентацию.1 аспектом растущей индивидуальности является развитие личности. Границы роста определяются условиями в основном социальными. 2 аспект процесса индивидуализации - растущее одиночество.

Возникает стремление отказаться от своей индивидуальности, подобрать чувство одиночества и беспомощности, а для этого - слиться с окружающим миром. Подчинение - не единственный способ избавится от одиночества и тревоги. Другой способ - единственный продуктивный, не приводящих к неразрешимым конфликтам - это путь спонтанных связей с людьми и природой, т.е. таких связей, которые соединяют человека с миром, не уничтожая его индивидуальности. Итак, растущая индивидуальность приводит либо к подчинению, либо к спонтанной активности.

Процесс индивидуализации - это процесс усиления и развития его личности его собственного "я", но в ходе этого процесса утрачивается идентичность с остальными людьми. Прогрессирующее отделение может привести к изоляции, которая перерастает в потерянность и порождает интенсивную тревогу и неуверенность. Процесс индивидуализации происходит автоматический, развитие личности сдерживается рядом психологических и социальных причин. Разрыв между этими тенденциями приводит к невыносимому чувству изоляции и бессилия, а это в свою очередь приводит в действие психические механизмы: механизмы избавления, бегства.

Человеческое существование и свобода с самого начала неразделимы. "Свобода отчего-то - свобода от инстинктивной предопределенности действий". Такая свобода представляет весьма сомнительное преимущество. Человек рождается без врожденной способности к необходимым действиям, которые есть у животных. Этот человек беспомощен и именно эта беспомощность явилась почвой, на которой развился и вырос человек: биологическое несовершенство человека обусловило появление цивилизации, "свобода от" не идентична позитивной свободе. Акт неподчинения, кат свободы прямо связывается с началом человеческого мышления.

С точки зрения двойственного смысла свободы - упоминается как период реформации. Реформация - это один из источников идей свободы и автономии человека в том виде, как эта идея представлена в современных демократиях. Говоря о реформации, забывается ее аспект: ее акцент на прочность человеческой натуры, на ничтожность и беспомощность индивида, на необходимость подчинения индивида внешней силе.

Глава 3. "Свобода в эпоху реформации"

Quot;Средневековая предыстория и возрождение".

Эпоха реформации.

Глава 4. Два аспекта свободы для современного человека

Новые религиозные доктрины были ответом на психологические запросы, возникшие в результате крушения средневековой социальной системы и зарождения капитализма. Основное внимание при анализе было обращено на проблему свободы в ее двойном смысле: было показано, что свобода от традиционных уз средневекового общества - хотя и давала индивиду новое чувство независимости - заставляла его ощутить одиночество и изоляцию, наполняла его сомнениями и тревога, вынуждала его к новому подчинению и к лихорадочной, иррациональной деятельности.

Структура современного общества воздействует на человека одновременно в двух направлениях: но все более независим, уверен в себе, критичен, но и все более одинок, изолирован и запуган.

Мы гордимся тем, что в своем образе жизни человек теперь не зависит от внешних властей, уже не диктующих ему, что делать и чего не делать. Но не замечаем роли таких анонимных авторитетов, как общественное мнение и "здравый смысл", которые так сильны именно потому, что мы готовы вести себя в соответствии с ожиданиями остальных, что мы внутренние боимся как-то отличаться от них. Мы забываем. Что проблема свободы является не только количественной, но и качественной.

Протестантство дало толчок духовному освобождению человека. Капитализм продолжил это освобождение в психологическом, социальном и политическом плане. Экономическая свобода была основой этого развития, а средний класс - его поборником. Индивид не был больше связан жесткой социальной системой, основанной на традициях и почти не оставлявшей возможностей для личного продвижения за пределы традиционных границ.

Вершиной этой эволюции политической свободы явилось современное демократическое государство, основанное на принципе равенства всех людей и равного права каждого участвовать в управлении через выборные представительные органы. При этом предполагается, что каждый человек способен действовать в соответствии с собственными интересами, в то же время имея в виду благо всей нации.

Однако это лишь одна сторона воздействия капитализма на развитие свободы. Другая состоит в том, что капитализм сделал индивида еще более одиноким, изолированным, подверженным чувству ничтожности и бессилия.

В любом обществе дух культуры в целом определяется духом господствующих в этом обществе групп. Отчасти это происходит потому, что эти группы контролируют систему воспитания, школу, церковь, прессу, театр и таким образом имеют возможность внушать свои идеи всему населению; но, кроме того, эти властвующие группы обладают и таким престижем, что низшие классы более чем готовы принять их ценности, подражать им, психологически отождествлять себя с ними.

Мышление Лютера и Кальвина - как и мышление Канта и Фрейда - основано на предположении, что эгоизм и любовь к себе - это понятия идентичные. Любить другого - добродетель, любить себя - грех; и вообще любовь к другим и любовь к себе друг друга исключают. Эгоизм - это не любовь к себе, а прямая ее противоположность. Он коренится именно в недостатке любви к себе.

Людьми управляют экономические кризисы, безработица, войны. Человек построил свой мир; он построил дома и заводы, производит автомашины и одежду, выращивает хлеб и плоды. Но он отчужден от продуктов своего труда, он больше не хозяин построенного им мира, наоборот, этот мир, созданный человеком, превратился в хозяина, перед которым человек склоняется, пытаясь его как-то умилостивить или по возможности перехитрить. Чувства изоляции и беспомощности еще более усиливаются новым характером человеческих взаимоотношений. Конкретные связи одного индивида с другим утратили ясный человеческий смысл, приобрели характер манипуляций, где человек используется как средство.

Как мы видим, новая свобода, которую принес индивиду капитализм, усугубила воздействие, уже оказанное религиозной свободой протестантства. Индивид стал еще более одинок; стал инструментом в руках подавляюще превосходящих сил, внешних по отношению к нему; он стал "индивидом", но индивидом неуверенным и запуганным. Некоторые факторы помогали ему справиться с внешним проявлением его внутренней неуверенности. Прежде всего, его "я" могло опереться на обладание какой-то собственностью.

Другие факторы, на которые опиралось "я", - это престиж и власть. Для тех, у кого не было ни собственности, ни социального престижа, источником личного престижа становилась семья. Там индивид мог ощутить, что он "кто-то".

Так, для Канта и Гегеля независимость и свобода индивида являются центральными постулатами их систем, однако они заставляют индивида подчиниться целям всемогущего государства. Философы периода Французской революции, а в XIX веке Фейербах, Маркс, Штирнер и Ницше снова бескомпромиссно выразили мысль, что индивид не должен быть подчинен никаким внешним целям, чуждым его собственному развитию и счастью. Однако в том же XIX и начало XX века показали наивысшее развитие свободы в ее позитивном смысле. Не только средний класс, но и рабочий класс превратился в независимого и активного представителя новой свободы, борясь за собственные цели и в то же время за общие цели всего человечества.

Незначительность индивида в наше время относится не только к его роли в качестве предпринимателя, служащего или рабочего, но и к его роли в качестве потребителя. В последние десятилетия эта роль коренным образом изменилась. Клиент, приходивший в магазин, где хозяином был отдельный независимый торговец. привлекал специальное внимание; его покупка была важна для владельца магазина; покупателя принимали там как значительную персону, его желания изучались. Как индивид он ничего не значит для универмага, он важен лишь как статическая "единица".

Безработица усилила и угрозу старости. На многих производствах нужны только молодые люди - пусть и неквалифицированные, - которых можно без труда превратить в деталь машины, приспособленную для выполнения определенной операции.

Неоглядность городов, в которых индивид теряется; задания, высокие, как горы; непрерывная акустическая бомбардировка радио; газетные заголовки, сменяющиеся трижды в день и не дающие времени сообразить, что же на самом деле важно; ревю, в которых сотни девушек демонстрируют способность истребить свою индивидуальность и действовать с точностью механизма в огромной слаженной машине; бьющие ритмы джаза - все это лишь отдельные черты того общего положения вещей, при котором индивид противостоит не зависящим от него огромным величинам, ощущая себя песчинкой в сравнении с ними. Все, что он может, - это "пойти в ногу", как марширующий солдат или рабочий у конвейерной ленты. Он может действовать, но чувство независимости и собственной значимости он потерял.

Одиночество, страх и потерянность остаются; люди не могут терпеть их вечно. Они не могут без конца влачить бремя "свободы от"; если они не в состоянии перейти от свободы негативной к свободе позитивной, они стараются избавиться от свободы вообще. Главные пути, по которым происходит бегство от свободы, - это подчинение вождю, как в фашистских странах, и вынужденная конформизация, преобладающая в нашей демократии.

ГЛАВА 5. МЕХАНИЗМЫ "БЕГСТВА"

Психологические механизмы, которые мы будем рассматривать в этой главе, - это механизмы избавления "бегства", возникающие из неуверенности изолированного индивида.

Некоторые из этих механизмов "бегства" не имеют особого социального значения; ни встречаются в сколь-нибудь заметной форме лишь у людей с серьезными психическими или эмоциональными расстройствами..

Авторитаризм.

Индивид ищет новые, "вторичные" узы взамен утраченных первичных.

Отчетливые формы этого механизма можно найти в стремлениях к подчинению и к господству или - если использовать другую формулировку - в мазохистских и садистских тенденциях, существующих и у невротиков, и у здоровых людей. Эти тенденции представляют собой бегство от невыносимого одиночества.

Наиболее частные формы проявления мазохистских тенденций - это чувство собственной неполноценности, беспомощности, ничтожности. Жизнь в целом они ощущают как нечто подавляющее сильное, непреодолимое и неуправляемое. В более тяжелых случаях, кроме тенденции к самоуничтожению и к подчинению внешним силам, проявляется еще и стремление нанести себе вред, причинить себе страдание.

Кроме мазохистских тенденций, наблюдается и прямо противоположные наклонности - садистские. 3 типа садистских тенденций: 1-й тип - стремление поставить других людей в зависимость от себя и приобрести полную и неограниченную власть над ними. 2-й тип - стремление эксплуатировать их, использовать и обкрадывать (так сказать, заглатывать все, что есть в них съедобного).3-й тип - стремление причинить другим людям страдания или видеть, как они страдают.

Существует явление, доказывающее, что страдание и слабость могут быть целью человеческих стремлений: это - мазохистское извращение. Здесь мы обнаруживаем, что люди вполне сознательно хотят страдать - тем или иным образом, - и наслаждаются своим страданием.

Мазохистские и садомазохистские стремления помогают индивиду избавиться от невыносимого чувства одиночества и бессилия. Все разнообразие формы мазохистских стремлений направлены к одному: избавиться от собственной личности, потерять себя; иными словами избавиться от бремени свободы. Мазохистские стремления вызываются желанием избавиться от собственного "я" со всеми его недостатками, конфликтами, риском, сомнениями и невыносимым одиночеством.

Невротическая и рациональная деятельности.

В рациональной деятельности - результат соответствует мотивировке; человек действует для того, чтобы добиться какого-то определенного результата. В невротической - стимулы, по существу негативны: человек действует, чтобы избавиться от невыносимой ситуации.

Основное различие между мазохистским извращением и моральным мазохизмом состоит в том, что при извращении стремление отказаться от себя проявляется через тело и связывается с половым чувством. При моральном мазохизме это стремление овладевает человеком целиком, так что может разрушить все цели, к которым его "я" сознательно стремился.

Уничтожение собственного "я" и попытка за счет этого преодолеть невыносимое чувство бессилия - это только одна сторона мазохистских наклонностей. Другая - это попытка превратиться в часть большего и сильнейшего целого, попытка раствориться во внешней силе и стать ее частицей. Мазохист избавлен от принятия решений.

Все наблюдаемые формы садизма можно свести к одному основному стремлению: полностью овладеть другим человеком, превратить его в беспомощный объект своей воли, стать его абсолютным повелителем, его богом, делать с ним все, что угодно. Средства для этой цели - его унижение и порабощение.

Сущность садизма составляет наслаждение своим полным господством над другим человеком (или иным живым существом) Психологически обе тенденции происходят от одной и той же основной причины - неспособности вынести изоляцию и слабость собственной личности.

"Я предположил бы назвать общую цель садизма и мазохизма - симбиозом". Симбиоз в психологическом смысле слова - это союз некоторой личности с другой личностью (или иной внешней силой), в котором каждая сторона теряет целостность своего "я", так что обе они становятся в полную зависимость друг от друга.

Жажда власти является наиболее существенным проявлением садизма. Власть - это не качество, которое человек "имеет", как имеет какую-либо собственность или физическое качество. Власть является результатом межличностных взаимоотношений, при которых один человек смотрит на другого как на высшего по отношению к себе.

Садистско-мазохистские стремления необходимо отличать от разрушительности, хотя они по большей части бывают взаимосвязаны. Разрушительность отличается уже тем, что ее целью является не активный или пассивный симбиоз, а уничтожение, устранение объекта. Но корни у него те же: бессилие и изоляция индивида.

Разрушительность.

Я могу избавиться от чувства собственного бессилия по сравнению с окружающим миром, разрушая этот мир. Разрушить мир - это последняя, отчаянная попытка не дать этому миру разрушить меня. Целью садизма является поглощение объекта, целью разрушительности - его устранение. Садизм стремится усилить одинокого индивида за счет его господства на другими, разрушительность - за счет ликвидации любой угрозы.

Стремление к жизни и тяга к разрушению не являются взаимно независимыми факторами, а связаны обратной зависимостью. Чем больше проявляется стремление к жизни, чем полнее жизнь реализуется, тем слабее разрушительные тенденции: чем больше стремление к жизни подавляется, тем сильнее тяга к разрушению.

Разрушительность - это результат непрожитой жизни. Источники разрушительности в этом социальном слое легко определить: это все та же изоляция индивида, все то же подавление индивидуальной экспансивности, о которых уже говорилось и которые в низах среднего класса гораздо ощутимее, чем в выше - или нижеследующих классах общества.

Автоматизирующий конформизм.

С помощью рассмотренных (нами) механизмов "бегства" индивид преодолевает чувство своей ничтожности по сравнению с подавляюще мощным внешним миром, или за счет отказа от собственной целостности, или за счет разрушения других, для того чтобы мир перестал ему угрожать.

Мы рассмотрим ещё один механизм, которой является спасительным решением для большинства нормальных индивидов в современном обществе. Индивид перестает быть собой, он полностью усваивает тип личности, предлагаемый ему общепринятым шаблоном, и становиться точно таким же, как все остальные, и таким, каким они хотят его видеть. Итак "нормальный" способ преодоления одиночества в нашем обществе состоит в превращении в автомат.

Псевдомышление известно лучше, чем аналогичные явления в сфере желаний и чувств. Поэтому надо разобраться в различии между истинным мышлением и псевдомышлением. Псевдомышление может быть вполне логичным и рациональным; его псевдохарактер не обязательно должен проявляться в каких-либо аналогичных элементах.

Рационализация - это не инструмент для проникновения в суть явлений, а попытка задним числом увязать свои собственные желания с уже существующими явлениями. Также, надо различать подлинное чувство, возникающее внутри нас, и псевдочувство, в действительности не наши, хотя мы и не отдаем себе в этом отчета.

Роботизация индивида в современном обществе усугубило беспомощность среднего человека. Поэтому он готов подчиниться новой власти, предлагающей ему уверенность и избавление от сомнений.

ГЛАВА 6. ПСИХОЛОГИЯ НАЦИЗМА

Авторитарный характер определяется одновременным присутствием садистских и мазохистских влечений. Садизм - это стремление к неограниченной власти над другими, более или менее связанное с разрушительными тенденциями. Мазохизм определяется, как стремление раствориться в подавляющей силе, приобщившись тем самым к ее мощи и славе. И садистские, и мазохистские тенденции вызываются неспособностью индивида к самостоятельному существованию, его потребностью в симбиотической связи для преодоления одиночества.

Нацизм - это экономическая и политическая проблема, но без учета психологических факторов невозможно понять, каким образом он приобрел власть над целым народом.

Авторитет монархии был непрекаем; опираясь на нее и отождествляя себя с него, представитель низов среднего класса приобретал чувство уверенности и нарциссической гордости. Столь же прочно держался еще авторитет религии и традиционной морали. Индивид ощущал свою принадлежность к устойчивой общественной и культурнойсистеме, где у него было собственное место.

Но кроме экономических причин, были еще и психические, усугубившие положение. Первая из них - поражение в войне и падение монархии. Инфляция тоже нанесла смертельный удар принципу бережливости и престижу государства. В довершение всех бед пошатнулся и последний оплот уверенности среднего класса - семья; крушение прежних символов власти и авторитета - монархии и государства - отразились и на личных символах авторитета, т.е. на родителях.

Чувство тревоги, бессилия и социальной изоляции, которыми был охвачен прежний средний класс, и вытекающие из них разрушительные тенденции - один из психологических источников нацизма.

Итак, определение социально-экономического изменения (особенно упадок среднего класса и возрастание роли монополистического капитала) произвели глубокое психологическое воздействие. Нацизм психологически возродил нижние слои среднего класса и в то же время способствовал разрушению их прежних социально-экономических позиций. Нацизм мобилизовал эмоциональную энергию этих слоев и превратил ее в мощную силу, борющуюся за экономические и политические цели германского империализма.

Личность Адольфа Гитлера, его учение и вся национал-социалистская система являются крайними проявлениями того типа характера, который мы назвали "авторитарным". Национал-социалистскими вождями движет стремление к власти над массами.

А. Гитлер пытается рационализировать и оправдать свою жажду власти. Уверения А. Гитлера, что его целью является не только благополучие Германии, что его достижения служат внешним интересам цивилизации вообще, стали хорошо известны.

Вторая рационализация - что его стремление к власти обусловлено законами природы - это больше, чем только рационализация; в ней обнаруживается стремление к подчинению высшей внешней силе.

Третья рационализация его садизма - будто бы он защищается от нападения других (многократно встречается в писаниях А. Гитлера).

Любовь к сильным и ненависть к слабым, столь типичное для садомазохистской личности, объясняет множество политических актов А. Гитлера и его сторонников.

В гитлеровской идеологии есть и мазохистская сторона, т.е. должно присутствовать и стремление подчиниться подавляющей силе, уничтожить свое "я", и это стремление мы действительно обнаруживаем.

Сила, производящая на А. Гитлера, вероятно даже большее впечатление, чем Бог, Провидение и Судьба - это Природа. А. Гитлер настаивает на том, что можно и должно управлять людьми, но Природой управлять нельзя.

"Природа - это великая сила, которой мы должны подчиниться, а вот над живыми существами должны господствовать".

Одиночество и бессилие индивида, его стремление реализовать возникшие в нем возможности, объективный факт возрастания производственной мощи современной промышленности - все это динамические факторы, составляющие основу растущего стремления к свободе и счастью. Бегство в симбиотическую зависимость может на какое-то время приглушить страдание, но не может его устранить. История человечества - это история растущей индивидуализации и вместе с тем история растущей свободы. Стремление к свободе является неизбежным результатом процессов индивидуализации и развития культуры. Авторитарные системы не могут ликвидировать основные условия, порождающие стремление к свободе; точно так же они не могут искоренить и стремление к свободе, вытекающее из этих условий.

ГЛАВА 7. СВОБОДА И ДЕМОКРАТИЯ

1. Иллюзия индивидуальности.

В нашем обществе мы сталкиваемся с тем же явлением, которое повсюду питает корни фашизма: с ничтожностью и бессилием индивида.

Мы гордимся тем, что нас не гнетет никакая внешняя власть, что мы свободны, выражать свои мысли и чувства, и уверены, что эта свобода почти автоматически обеспечивает нам проявление индивидуальности. Но право выражать свои мысли имеет смысл только в том случае, если мы способны иметь собственные мысли.

Одни из самых подавляемых чувств - чувства враждебности и неприязни.Подавление эмоций. Нет никакого сомнения в том, что творческое мышление - как и любое другое творчество - неразрывно связано с эмоцией. Есть одна запретная эмоция - это чувство трагедии. Осознание смерти и трагической стороны жизни - будь оно ясным или смутным - является одним из основных свойств человека.

Страх смерти живет в нас, живет вопреки попыткам отрицать его, но подавление приводит к его стерилизации. Такому же искажению, как чувство и эмоции, подвергается и оригинальное мышление. Один способ подавления самостоятельного мышления - это настойчивое требование от учащихся знать факты, а точнее информацию. Другой способ подавления самостоятельного мышления состоит в том, что всякая истина считается относительной.

Мы превратились в роботов, но живем под влиянием иллюзии, будто мы самостоятельные индивиды. Индивид живет в мире, с которым потерял все подлинные связи, в котором все и вся инструментализированы; и сам он стал частью машины, созданной его собственными руками. Он знает, каких мыслей, каких чувств, каких желаний ждут от него окружающие, и мыслит, и чувствует и желает в соответствии с этими ожиданиями, утрачивая при этом свое "я".

Такая потеря собственной сущности превращает конформизацию (вследствие конформизма индивид превращается в робота, теряет себя, но при этом убежден, что он свободен и подвластен лишь собственной воле) в императив: человек может быть уверен в себе лишь в том случае, если живет в соответствии с ожиданиями других.

Отчаяние людей-роботов - питательная среда для политических целей фашизма.

2. Свобода и спонтанность.

Один аспект свободы: бессилие и неуверенность изолированного индивида, который освободился от всех уз, некогда придававших жизни смысл и устойчивость.

Бегство от свободы не восстанавливает его утраченной уверенности, а лишь помогает ему забыть, что он отдельное существо.

Реализация своего "я" достигается не только усилиями мышления, но и путем активного проявления всех его эмоциональных возможностей. Эти возможности есть в каждом человеке, но они становятся реальными лишь в той мере, в какой они проявляются. Иными словами, позитивная свобода состоит в спонтанной активности всей целостной личности человека.

Негативная свобода превращает индивида в изолированное существо - слабое и запуганное, - чье отношение к миру определяется отчужденностью и недоверием. Спонтанная активность - это единственный способ, которым человек может преодолеть страх одиночества, не отказываясь от полноты своего "я", ибо спонтанная реализация его сущности снова объединяет его с миром - с людьми, с природой и самим собой. При всякой спонтанной деятельности индивид сливается с миром.

Подлинный идеал - это любая цель, достижение которой способствует развитию, свободе и счастью личности. Те вынужденные и иррациональные цели, достижения которых может иметь субъективную привлекательность (например, стремление к подчинению), но вредно для жизни - это идеалы ложные. Из этого следует, что подлинный идеал - это отчетливое выражение полнейшего утверждения его собственной личности.

Основная мысль этой книги заключается в том, что для современного человека свобода имеет двоякий смысл: он освободился от прежней власти и превратился в "индивида", но в тоже время стал, изолирован и бессилен, стал орудием внешних целей, отчужденный от себя самого и других людей. Такое состояние подрывает человеческую личность, ослабляет и запугивает человека, подготавливает его к подчинению, новому рабству.

Позитивная же свобода означает полную реализацию способностей индивида, дает возможность жить активно и спонтанно. Свобода может победить лишь в том случае, если демократия разовьется в общество, в котором индивид, его развитие и счастье станут целью и смыслом.

Для реализации позитивной свободы и индивидуализма необходимы такие экономические и социальные перемены, которые позволяют индивиду стать свободным в смысле реализации его личности.

Демократия - это система, создающая экономические, политические и культурные условия для полного развития индивида.

Фашизм - это система, заставляющая индивида подчиняться внешним целям и ослабляющая развитие его подлинной индивидуальности.

Одна из величайших трудностей для организации условий подлинной демократии состоит в противоречии между плановой экономикой и активным сотрудничеством каждого индивида.

Решение проблемы сочетания централизации и децентрализации - одна из главных задач, стоящих перед обществом.

Победа над авторитарными системами всех видов станет, возможна лишь в том случае, если демократия будет не отступать, а наступать, осуществляя те цели, к которым стремились борцы за свободу в течение последних столетий.

Демократия победит силы нигилизма лишь в том случае, если сможет вдохнуть в людей самую сильную веру, на какую способен человек, - веру в жизнь, правду и свободу - в свободу активной и спонтанной реализации человеческой личности.

Комментарий

Экзистенциализм

Альбер Камю

Миф о Сизифе

Абсурдное рассуждение

Абсурд и самоубийство

Абсурдные стены

Философское самоубийство

Виктор Ерофеев

МЫСЛИ О КАМЮ

М. Хайдеггер

М. Хайдеггер. Вопрос о технике

Комментарий к фрагменту о технике

Источники

Введение

В современной философии, как и во всей предшествующей истории философии, проблема бытия является фундаментальной проблемой. За века, прошедшие со времен Парменида, под бытием понимали многое – мышление, мир идей, Бога, материя и т.д. Понимание бытия, прикосновение к нему, осененность бытием преобразует, преображает, человека, вырывая его из бессмысленного хаоса эмпирической жизни и делая его самобытным, делая его самого бытием. Но понятие бытия не возможно без познания Ничто,о котором я попытался написать более подробней.

Что есть бытие, в чем сущность человеческой природы, как связан человек с бытием, что есть самобытность человека? – эти вопросы занимают важнейшее место в онтологической проблематике философов ХХ века. Возможны ли вообще рациональные и однозначные ответы на вопросы: в чем заключается человечность человека, то есть его бытие, в чем причина появления массового человека, для которого гуманные ценности и идеалы – пустой звук.

Назначение нижеследующей работы в попытке разобраться с этими и многими другими вопросами, опираясь на философские труды немецкого философа ХХ века М.Хайдеггера. Произведения великого философа, имевшие огромный успех при его жизни и продолжающие оказывать неослабевающее влияние на современность, на мой взгляд, являются одними из значительнейших в истории философии. Под влиянием Хайдеггера формировалось мышление Ж.-П. Сартра, Гадамера, отчасти – А. Камю и Х. Ортеги-и-Гассета, а также ряда менее известных философов Германии и за её пределами. Книги Хайдеггера имеют вид произведений вневременного характера. Тщательный текстологический анализ его текстов позволяет выявить ту специфическую духовную традицию, на которую он опирается: это прежде всего Гуссерль, Ницше, Дильтей и Зиммель, далее – Кьеркегор, Новалис и Гёльдерлин, и, наконец, - молодой Лютер, Таулер и Экхарт. Очарование хайдеггеровской мысли огромно. Человек, однажды попавший в орбиту ее влияния, рискует остаться там навсегда. Такая участь постигла в Германии многих. Уже в конце 20-х здесь появился неологизм "хайдеггерствовать", то есть говорить языком лекций и семинаров Хайдеггера. Суггестивная сила этого человека оказалась столь значительной, что подчиняла себе и людей, никогда Хайдеггера не слышавших: по прочтении его работ пробуждалось непреодолимое желание мыслить в русле Хайдеггера. И его словами.

Его творчество, в корне изменившее направление европейской мысли до сих пор не осмыслено. Оно ,есть берегущий самое себя горный массив, одолеть который мы ещё не в состоянии. Но мы, конечно, можем немного пройти по той или иной тропе и при этом углядеть много непривычного и волнующего – однако всё это очень далеко от скалолазанья или альпинизма”. Стремление понять мысль Хайдеггера требует постоянного усилия. Можно сказать даже, что сама мысль существует только пока это усилие есть, и пока оно есть, можно надеяться, что хайдеггеровская мысль может быть сформулирована, удержана и понята.

О Cмысле бытия

О Ничто

Заключение

Согласно Хайдеггеру, философия (метафизика) – это не наука или мировоззренческая проповедь, на самом деле, это ностальгия, это тяга повсюду быть дома, а значит иметь отношение к миру в целом, к бытию. Цель, провозглашенная в его главной работе ,,Бытие и время”, - ,,онтология, адекватно определяющая смысл бытия”, т.е. конкретная разработка проблемы смысла бытия.

Вопрос о смысле бытия является основным для всего творчества М. Хайдеггера. Между бытием и сущим он проводит онтологическое различие. Хайдеггер считает, что данные каких бы то ни было конкретных наук ничего не говорят нам о бытии. Науки имеют дело с сущим, с теми или иными предметными областями, которые описываются в родо-видовых определениях. К бытию необходимо подходить с точки зрения такого сущего, которое способно раскрывать сокрытое, спрашивать и одновременно понимать самого себя, т.е. нужно указать на такое сущее, в котором бытие само себя обнаруживает. Таково бытие человека (Dasein). Однако это не значит, что люди занимаются исключительно онтологическими размышлениями. Напротив, это делают крайне немногие. Но в той или иной форме данный вопрос всегда стоит перед людьми, и ,,каждый из нас поражался хотя бы однажды, возможно чаще, чем однажды, скрытой власти этого вопроса, даже не осознавая при этом, что с ним происходит”.

Хайдеггер ставит проблему подлинного и неподлинного бытия. Он пытается выявить те основополагающие установки европейского мышления, которые создали неподлинный мир, настолько интегрировавший современного человека, что ,,теперь только бог может нас спасти”, как говорил он в своем посмертно опубликованном интервью журналу ,,Шпигель”. В основе поворота к собственному, к бытию лежит осознание человеком своей историчности, конечности, свободы.

Принцип философии Хайдеггера состоит в том, чтобы понять явное через неявное, то что сказано, через то, что не может быть сказано, понять слово через молчание, сущее – через несущее, бытие – через Ничто. Непосредственное соприкосновение с Ничто, по Хайдеггеру, происходит в состоянии ужаса. Хайдеггер отличает онтологический ужас (Angst) от онтического стаха (Furcht). В ужасе человека пугает Ничто, а не конкретные предметы и люди, весь мир теряет смысл. Человек обнаруживает себя в полном одиночестве. Перед лицом открывшегося человеку Ничто его бытие оказывается пустым или, что тоже самое освобождённым; и потому делается очевидной свобода человека. Именно тогда исчезает власть публичности и анонимности, человеческое бытие (Dasein) пробуждается к подлинному существованию, к ответственности за собственные деяния. Это поворот к самому себе. Человеческое бытие открывается в своей уникальности и незавершенности как свободно проектирующее себя.

Источники

Хайдеггер М. Время и бытие: Статьи и выступления: Пер с нем.- М.:Республика,1993,-447с.-(Мыслители ХХв.):

Статьи: «Что такое метафизика?»(24.7.1929г.)

«Тезис Канта и бытии»(1962г.)

«Гегель и греки»(26.7.1958г.)

«Время и бытие»(31.1.1962г.)

Тема. Русская философская мысль Х1Х-ХХ веков: время, забвение, актуальность

А.Ф. Лосев

Комментарий. Общие особенности русской философии

П.Я. Чаадаев Философические письма

Письмо первое

ПИСЬМО ВТОРОЕ

Комментарии

Первое письмо. Комментарий-1.

Комментарий-2

Данилевский Н.Я.

Комментарии

Владимир С. Соловьёв

Фрагмент работы «Смысл любви» с комментариями

Приложение Софиология Владимира Соловьева: обзор воззрений

Введение

Через всю отечественную историю сквозной и необычайно насыщенной сложным содержанием темой проходит образ Софии Премудрости Божией. Ни в какой иной культуре он не представлен так широко и разнообразно. Стоят посвященные Св. Софии величественные кафедральные соборы Киева, Новгорода, Полоцка, Вологды, Тобольска. Два храма во имя Св. Софии сохранились в Москве. Одновременно Св. София предстает в роли особого иконографического образа во фресковой живописи, иконописи, миниатюре, шитье, пластике. Она же является центральным или одним из главных образов целого круга литературных произведений; ей посвящены возвышенные песнопения и проникновенные молитвы. Сверх того Св. София Премудрость Божия "...выступает одной из важнейших доминант древнерусской мысли, имеет глубокий философско-символический смысл, содержит невыразимую в категориях абстрактного мышления эзотерическую таинственность и притягательную силу".

Возрастающий интерес к Св. Софии Премудрости Божией не случаен, т. к. она "...связует сакральное с эстетическим, премудростное с нравственным, эзотерическое с явной выразительностью, сокровенное с понятными для всего народа воплощениями". Этот образ связывает также местные автохтонные традиции с мировой культурой, с христианским миром, с древнейшими цивилизациями Востока, с началом человеческой истории, ибо он является одним из наиболее укорененных архетипов общечеловеческого сознания. В различных вариациях женский образ Премудрости, Устроительницы, Покровительницы присутствует в мифологии, религии, культуре большинства народов Земли. Это обязывает со всей серьезностью отнестись к русской интерпретации Св. Софии. Образ Софии, в свою очередь, имеет важное значение для понимания древнерусской философии и эстетики, ибо он в совершенных произведениях искусства выразил нерасторжимое единство мудрости и красоты. Платоновский эрос, который побуждал античную мысль стремиться к горнему знанию как высшему выражению прекрасного, проник через византийское посредничество на Русь и послужил мощным творческим импульсом в становлении древнерусской мудрости. Тема Софии Премудрости, пройдя через всю историю допетровской Руси и получив разнообразные формы своего бытия на благодатной древнерусской почве, перешла впоследствии в отечественную культуру Нового времени. Она проступает в творчестве философов XVIII- XIX столетий.

Если брать тему Премудрости во всех ее проявлениях и во множестве близких ей понятий, то редкий древнерусский автор в той или иной мере не касался Софии, ибо сам тип мышления и мировоззрения того времени содержал софийный элемент.

В связи с этим нельзя пройти мимо такого имени, как Владимир Соловьев. Если задать вопрос о том, что представляла собой русская философия в конце XIX века, нашему современнику, не чуждому интереса к философии, он вряд ли нарисует слишком пышную картину. Конечно, Владимир Соловьев. С него начинается расцвет русской религиозной философии, главной темой которой является тема Софии. Дело, начатое Соловьевым, продолжали С. Булгаков, П. Флоренский, Л. Шестов, Бердяев. Значение Владимира Соловьева для русской духовной жизни давно признано. Выдающиеся русские мыслители, например, Лев Михайлович Лопатин и лучший знаток древней философии в России – князь Сергей Николаевич Трубецкой, называют Соловьева русским "Платоном", не ставя, разумеется, этих двух гениев на одну и ту же высоту. Кн. Е.Н. Трубецкой в статье "Личность В.С. Соловьева" пишет: "В истории философии трудно найти более широкий, всеобъемлющий синтез того великого и ценного, что произвела человеческая мысль. Ценностей, унаследованных от прошлого, он не отвергал, напротив. он их тщательно собирал: все они вмещались в его душе и в его философии; но он не находил в них окончательного удовлетворения. Он видел в них частные проявления единой и всецелой истины, разнообразие преломления того света, который сем светит, но в полноте своей доселе еще не раскрывался ни в каком человеческом учении. Тот заветный храм, который он искал, – для него характеризовался словами Евангелия: "в доме Отца моего обителей много"1 .

Известный богослов Никольский посвятил Соловьеву книгу под заглавием "Русский Ориген". Это заглавие выражает, может быть , лучше всех других, исключительное значение Соловьева в истории развития христианского мировоззрения. Ориген использовал все богатства, найденные им в древней, эллинистической и первохристианской мудрости для обоснования и развития христианского миро- и жизнепонимания. Соловьев отдал на службу христианской истине все сокровища не только древней и святоотеческой мысли, но и философии нового времени, прежде всего немецкой идеалистической философии.

Следует еще привести мнение замечательного русского поэта, критика и религиозно-философского писателя – Вячеслава Иванова, которому мы обязаны глубокой и прекрасной книгой о Достоевском. В сборнике "О Владимире Соловьеве" он сравнивает Соловьева с Толстым и Достоевским и приходит к заключению, что его значение для русского религиозно-нравственного сознания более велико, чем значение этих двух великанов. "Оба гениальных художника, – говорит Иванов. – бессильны были преодолеть бесформенность и бессвязность их религиозного синтеза: Толстой – поскольку он был анархист, Достоевский – как гений оргийный и трагический. Истинным образователем наших религиозных стремлений, лирником Орфеем, несущим начало зиждительного строя, был Владимир Соловьев".1

Приведем еще оценку, которую дает этому произведению первый издатель Соловьева – Радлов: "Два сочинения В. Соловьева мы считаем наиболее законченными и замечательными: "Духовные основы жизни" и "Оправдание добра". В них наиболее полно выразилось религиозно-нравственное мировоззрение философа. К ним, несомненно, русская мысль часто будет обращаться и в них черпать вдохновение и опору, но этим вовсе не сказано, что именно этим сочинениям суждено играть наиболее значительную роль в судьбе русской религиозно-философской мысли. Очень возможно, что мистическая сторона философии Соловьева, выразившаяся, хотя и не вполне законченно, в "Чтениях о Богочеловечестве", В "Истории и будущности теократии" и в "La Russie et l'Eglise universelle", найдет себе благодарную почву и разовьется в целое направление. Признаки этого имеются налицо и, может быть, самая незаконченность воззрений Соловьева, вызывая различные толкования, будет способствовать развитию религиозной мистики. Но в каком бы направлении пошло развитие русской мысли, – во всяком случае, прочное положение учителя жизни в ней займет покойный философ"1

На Западе – где известны только некоторые труды Соловьева, – его оценили главным образом, как апологета Католической Церкви, а не как создателя замечательной философской системы. О. Фридрих Муккерман говорил, что со дней блаженного Августина идея царствия Божия, которая опять выступает в сознании современного человечества, никогда не была представлена так всеобъемлюще, так глубоко и вдохновенно, как нашим поэтом-философом. Личность Соловьева настолько чарующа, что, по мнению Муккермана, не имеет себе равной во сей истории философии. Можно присоединиться к мнению, высказанному о нем знаменитым епископом Штроссмайером в письме к кардиналу Рамполла, предназначенном для папы Льва XIII: "Соловьев – это чистая, благочестивая и поистине святая душа".

Значительная часть религиозной лирики Соловьева посвящена таинственной "подруге вечной"; он говорит о ней с глубочайшим благоговением. Она открыла ему последние тайны бытия, благодаря ей он "осязал нетленную порфиру и узнавал сиянье Божества". На первый взгляд может показаться, что "вечная подруга" Соловьева подобна Беатриче или "бессмертной возлюбленной" Бетховена. Но при углубленном рассмотрении вопроса оказывается, что сравнение не точно. Образ "вечной подруги" Соловьева встречается в мистике Якова Беме, воспевающего божественную "Деву Софию", как творческую Премудрость Божию, как ее живой образ. Ни у немецкого мистика, ни у русского мыслителя-поэта этот образ не является условной поэтической фигурой; вернее будет охарактеризовать его как таинственное, непосредственное видение, перед которым открываются истинные первоосновы мироздания.

И именно тема Софии вызывает у исследователей множество вопросов. Один из них – неоднозначность этого термина в философской системе Соловьева. Несмотря на бесчисленные обращения и возвращения Соловьева к софиологической теме, его софиология так и не выделилась в стройную, законченную систему. Философ напряженно пытается то свести в один образ и даже в одну личность многие противоречивые характеристики женского божественного начала, то развести их, распределить между двумя существами или принципами – душой мира и Премудростью. В разное время было предпринято множество попыток решения проблемы, в частности ей занимались такие видные философы, как Лосев А.Ф., Зеньковский В.В., Булгаков С.Н., Мочульский К., Трубецкой Е.Н. и др. Но вопрос остается открытым до сих пор. В данной работе предпринята, своего рода, попытка обзора проблемы, а также приведены некоторые выводы, к которым пришел автор во время работы над рефератом.

Глава 1. Абсолют и его бытие. Идея посредничества.

Когда бытие Абсолютного не вызывает сомнения, возникает другой вопрос – вопрос об образе его бытия. Для философского ума Абсолютное познаваемо настолько, насколько оно открывается в конечном. Отсюда вопрос о том, как существует Абсолютное, может быть поставлен иначе: каково отношение между конечным и бесконечным, условным и безусловным.

Существует возможность троякого понимания Абсолютного бытия в его отношении к миру конечного: теизм, пантеизм и идея посредничества. Первое основывается на принципе совершенной трансцендентности Абсолюта миру, второе – на принципе их имманентности друг другу. Третье понимание предполагает введение в диаду "мир-Абсолют" некоего посредника между ними. В истории мысли идея посредничества достаточно известна, хотя ее последовательное проведение связано с рядом трудностей логического и догматического порядка. Софиология – это одно из проявлений этой идеи. Коснемся сначала лежащих на поверхности противоречий, связанных со смыслообразующим в софиологии понятием Софии, Премудрости Божией. К нему прилагается столько разнообразных значений, что собрать их в единое целое просто не представляется возможным. Помимо взаимоисключающих друг друга определений вроде: не Бог – не тварь; и Бог – и тварь; личность и неличный Бог в софиологической метафизике можно встретить такие наименования Софии, как "идея Бога", "Царство, Сила и Слава Бога", истинный нелжеименный гносис, "истинность истин", единая сущность всей пресвятой Троицы, святость, чистота и непорочность твари, Ангел Хранитель твари. Кроме того, согласно Священному писанию и богооткровенному свидетельству святых отцов, Бог сотворил мир посредством Премудрости Божией, второй Божественной Ипостаси, Сына Божия, В Духе Святом. Тварному посредству здесь нет места. Однако, в святоотеческом наследии и софиологии под Премудростью Божией понимается не одно и то же. В патристике под Софией, Премудростью Божией имеется в виду Ипостасная Премудрость, т.е. сам Бог. Софиологи же, ссылаясь на библейские тексты, неканонические книги Премудрости Иисуса, Сына Сираха, Премудрости Соломона и иконографию Софии, пытаются доказать, что под Софией следует разуметь существо, отличное от Сына Божия, которое Богом не является, но при этом совмещает в себе и божественную, и тварную природу. Следовательно, акт творения в софиологической модели бытия как непосредственное действие Божие, рассматриваться не может.

Впрочем, даже если оставить без внимания учение о Софии как посредствующем существе между Богом и миром и тем самым вывести из-под сомнения непосредственность творения, то и тогда примирить софиологию с ортодоксальной идеей творения не удается, т.к. отождествление Софии Божественной и Софии тварной неизбежно ведет к признанию единосущия Творца и твари. Утверждение однородности Бога и мира разрушает традиционное для христианства понимание творения мира как внешнего творческого акта Божественной воли, поскольку однородность мира, строго говоря, требует признания того, что Господь сотворил мир из себя, как учат пантеисты, а не из ничего, как утверждает патристика.

Идея тварного посредника, кроме того, ведет к ряду логических нелепостей. Поскольку, если бы невозможно было сотворить мир непосредственно и Богу для этой цели понадобился бы посредник, то и для сотворения этого посредника понадобился бы другой посредник, и еще посредник, для сотворения первого посредника и так далее до бесконечности. Таким образом, творение становится невозможным.

И тем не менее какие-то причины побуждают Вл. Соловьева и других религиозных мыслителей обращаться к идее посредничества. О том, что они существуют и достаточно весомы, свидетельствует тот факт, что даже христианские богословы о. С. Булгаков и о. П. Флоренский могут создавать софиологические системы, хорошо сознавая, как невероятно трудно вписать их в русло церковного Предания.

Несмотря на бесчисленные обращения и возвращения Соловьева к софиологической теме, его софиология так и не выделилась в стройную, законченную систему. Философ напряженно пытается то свести в один образ и даже в одну личность многие противоречивые характеристики женского божественного начала, то развести их, распределить между двумя существами или принципами – душой мира и Премудростью.

Мосолова утверждает, что "глубинный корень всякой софиологии заключается в необходимости согласовать две противоречивые для человеческого ума посылки, лежащие в основе христианского гносиса: первая – это положение о трансцендентности Бога, вторая – признание участия Абсолюта в жизни мира как Творца его и Промыслителя"1 .Первая посылка вытекает и из философского понятия об Абсолюте. Его атрибутами являются несвязанность с чем бы то ни было, полная самодостаточность и безотносительность по отношению к чему бы то ни было, в том числе и к миру. То есть, логично будет отказаться от любых положительных высказываний о Нем, учения о Нем не должно быть вовсе.

Однако, такая однозначная трактовка Абсолютного "не соответствует принятому в христианской культуре понятию о Боге как Творце всего сущего, наделенного многими Именами, открытыми миру Им Самим; о Боге Промышляющем о Своем творении вплоть до принятия Сыном Божиим зрака человеческого".1 Таков самый общий вид антиномии соотношения Абсолюта и мира. Однако она таит в себе и другие. Недоумения возникают при утверждении положения о том, что всемогущему Богу не свойственны черты, связанные с тварностью и ограниченностью космоса. Возникает вопрос: как Бог вечный и неограниченный мог непосредственно сотворить мир временный и ограниченный"? Как произошло количественное от неколичественного, зримое от незримого? Если Бог невещественен, то откуда вещество?

Софиология, допускающая посредство, через которое Абсолют будто бы только и мог сотворить мир, во всех своих разновидностях – от гностицизма до всеединства – является удобным средством устранить означенные недоумения и, избегая давления пантеистических воззрений, неприемлемых со стороны христианской догматики, сохранить как принцип трансцендентности Абсолюта, так и положение о соучастии Бога в судьбе творения. Тем не менее, "открытые софиологией возможности решения затруднений религиозной онтологии, а так же ее волнующий романтизм зачаровывают мыслителей, подпавших под ее обаяние, и закрывают им глаза на те многочисленные затруднения, которые порождает сама софиологическая система"1 и о которых уже говорилось в первой части этой работы.

Глава 2. "Эстетизм" русского сознания и Соловьев.

Но был и еще один, очень важный момент, который, несомненно, повлиял как на самого Соловьева, так и на его философское мировоззрение. Это – идущая еще от Киевской Руси древняя русская традиция, особенность русского сознания видеть идеальное воплощенным в материальном, духовное в телесном, эстетизм сознания русских людей.

Эстетическое сознание Древней Руси в основном формировалось под влиянием двух потоков. Это языческая культура, а в христианский период – фольклор восточных славян. И византийская христианская художественно-эстетическая культура, с XI века распространявшаяся на Руси.

"Для языческого пласта древнерусского эстетического сознания характерны тенденции к конкретности, материальности, пластической осязательности духовных феноменов, к сакрализации природных явлений, к иллюзорности и документальной определенности потустороннего мира, к ощущению логической взаимосвязанности всех вещей и явлений"1. Византийско – православная культура переформировала этот пласт по своему после христианизации русичей. Общественное сознание Киевской Руси, открыв бытие духовной сферы, восприняло ее в первую очередь эстетически, усмотрело в ней высшую красоту, т.е. обрело новый эстетический идеал. "Однако духовная красота привлекала человека в Древней Руси не столько сама по себе, сколько своей выраженностью в чувственно-воспринимаемых предметах и явлениях, которые он также и с большим энтузиазмом почитал за прекрасные. Отсюда и красоту духовную, в частности "Царства Небесного", он постоянно стремился представить себе по аналогии с земной красотой, только возведенной в более высокую степень совершенства"1 . Абстрактная, не облеченная в конкретные чувственные формы искусства, христианская духовность плохо усваивалась человеком Древней Руси. Таким образом, мы видим, что слияние русской языческой и византийской культуры привело к образованию некой особой, оригинальной русской культуры, традиции, которая объединив два течения, типа мышления породила новое, как синтез первых двух. Это традиция благообразия (от слов "благой" и "образ" – образ, на который снизошла Божия благодать, одухотворенный образ, воплощение идеального в материальном). И, возможно, именно этим объясняется выбор третьего варианта, который объясняет со-бытие Абсолюта и мира через посредника.

"Владимир Соловьев сам отмечал свою близость с древнерусским благочестием"2 . "Среди философов всех веков трудно найти мыслителя, более проникнутого сознанием непосредственной близости к человеку области мистической, Божественной. Словно земной мир стал для него окончательно прозрачною завесою, сквозь которую он непрестанно созерцал невидимый свет горы Фавор"3 . Князь Евгений Трубецкой указывает на одну яркую, типичную черту и в этике, и в метафизике, и в богословских рассуждениях Соловьева. Это отсутствие каких-либо границ между областью мистического, сверхъестественного, божественного и естественным, земным порядком. "Мы видим у него полнейшую мистификацию всего природного, естественного и рядом с этим – поразительно смелую, подчас даже дерзкую рационализацию мистического"4 . Соловьев стремился к реальному синтезу, единению областей мистического и земного, сверхъестественного и естественного. Его поддерживало в этом стремлении то, что сам он видел мир преображенным, видел Софию и это давало ему силы. В своей поэме "Три свидания" он описывает свои "встречи" с Софией: в детстве, когда ему было девять лет.

"Пронизана лазурью золотистой,

В руке держа цветок нездешних стран,

Стояла ты с улыбкою лучистой,

Кивнула мне и скрылася в туман".1

В Лондоне, в Британском музее, когда он собирал там материал для диссертации.

"Все ж больше я один в читальном зале;

И верьте иль не верьте, видит Бог,

Что тайные мне силы выбирали

Все, что о ней читать я только мог.

Когда же прихоти греховные внушали

Мне книгу взять "из оперы другой" –

Такие тут истории бывали,

Что я в смущенье уходил домой".2

И в Египте, в пустыне. Именно в Египте София явилась ему в качестве всеединства, всеобщего единства идей и их воплощений, явлений; ноуменов и феноменов; как посредник между миром и Абсолютом.

"Что есть, что было, что грядет вовеки –

Все обнял тут один недвижный взор...

Синеют подо мной моря и реки,

И дальний лес, и выси снежных гор.

Все видел я, и все одно лишь было –

Один лишь образ женской красоты...

Безмерное в его размер входило, –

Передо мной, во мне – одна лишь ты".1

При этом он описывает их как свидания с любимой девушкой. Всю свою жизнь он любил этот образ и искал его в земных женщинах, но не находил. Эти видения оказали огромное влияние на его мировоззрение. Образ Софии пронизывает все его творчество.

Многих художников прошлого прекрасный лик Премудрости вдохновлял на создание великолепных произведений, на творческое горение, на беззаветное служение истине. В этой связи интересен эпизод из жизнеописания Константина-Кирилла Философа, первого учителя и наставника славянского народа, стоящего у истоков не только болгарской и всей южнославянской православной, но и древнерусской культуры, издавна почитавшегося на Руси. В III главе пространного жития Константина-Кирилла паннонской редакции, приписываемого Клименту Охридскому, содержится описание многозначительного эпизода, называемого в отдельных списках "Видение" (вещий сон). Стратиг града повелел отроку выбрать себе невесту из многих красивых сверстниц, собрав их вместе. "Аз же глядав и смотрив всех, видех едину краснейшу всех, лицем светящуся и украшену вельми монисты златыми и бисером и всею красотою, ей же бе имя София, сиречь Мудрость"2 , говорит он родителям. Те же отвечают словами, заимствованными из Книги Притч и Премудрости Соломона, о ценности знания, о мудрости, сияющей сильней, чем солнце. Обручение с Софией, столь красочно и проникновенно описанное в пророческом сне юного Константина,определило всю его дальнейшую жизнь. Он восхищает своими успехами в ученье, отвергает мирские забавы, целиком сосредоточиваясь на духовной деятельности, особенно в постижении словесных наук. Юноша сам наполняется внутренней духовной красотой, которая привлекает к нему людей. Он замечен, о красоте его, и мудрости, и прилежании в науках узнают при дворе византийского императора, куда он призывается для получения лучшего по тем временам образования в Магнаврской высшей школе, называемой иногда Константинопольским университетом. И вновь судьба испытывает юношу. Логофед Феоктист, занимающий высший придворный чин, предлагает Константину брак с богатой, знатной и красивой девицей, ведущий к светской карьере – к нему благоволит сам император. Константин избирает иной путь: он постригается в первый священнический чин, становясь дьяком и патриаршим библиотекарем при Святой Софии, главном храме не только Византии, но всего православного мира. В душе он остается верен своему отроческому обручению, верен своей избраннице Софии, которая незримо сопровождает его до конца жизненного пути.

Образ Св. Софии Премудрости восхищает своим эстетическим совершенством. В каких бы воплощениях он ни являлся – храма, иконы, литературного образа, философемы, – он неизменно сияет мерцающим отблеском высшей духовной красоты. Прекрасен лик горней Премудрости, перед которым склоняется, по убеждению древнерусских авторов, вещная, тварная, телесная красота. Образ можно по разному называть, но это всегда один и тот же посредник меж двух миров, это символ, который не принадлежит ни одному из миров и в то же время каждому из них. Особенностью средневековых произведений, словесных и живописных, музыкальных и архитектурных является то, что наряду со внешним, событийным, эмпирическим, чувственно-осязаемым уровнем организации материала и пространства они содержат внутренний, символический, чувственно не воспринимаемый, видимый лишь "духовными очами" сокровенный смысл. Сквозь словесный текст жития славянского первоучителя проступает глубоко назидательная притча о союзе человека с Мудростью.

Символизм Русь заимствовала из Византии и, как все инородное, переделала на свой лад. Еще Иоанн Дамаскин писал, что "всякий образ есть выявление и показание скрытого"1 , одно из существенных средств познания человеком мира. Главная функция образа – познавательная. Христианская философия с самого начала поставила под сомнение эффективность философско-умозрительных путей познания. По единому убеждению отцов Церкви знание, особенно высшее, открывается человеку не а понятиях, но в образах и символах. Понятийному же мышлению доступна лишь ограниченная сфера знания. Главной функцией символических изображений И. Дамаскин, вслед за Псевдо-Дионисием, считал анагогическую – возведение духа человека к умному созерцанию самого архетипа, его познанию и единению с ним. Эти идеи были близки борцам за иконопочитание следующего поколения. Патриарх Никифор тоже убеждал иконоборцев, что "символическое изображение дано нам божественной благодатью для возведения ума нашего к созерцанию свойств символически изображенных духовных сущностей и подражанию им, насколько это возможно"2 . В целом теория символа объединяет собой основные сферы духовной культуры – онтологию, гносеологию, религию, искусство, литературу, этику. "Средневековая Русь жила целостной духовной жизнью, не разъединенной на отдельные на отдельные составляющие, осененная непостигаемыми в своей глубине образами Софии, Логоса, Христа, Богоматери и наиболее полно выраженными, пожалуй, лишь в эстетическом сознании древних русичей, в их искусстве" 1 . Философия Владимира Соловьева, по мнению Коневой Л.А., "была адаптирована художественным течением символизма, потому что, взятая в целом, представляла собой подобное явление, и может быть рассмотрена как эстетическое явление символизма, конечно в наиболее общих его характеристиках"2 . Философия Вл. Соловьева не только повлияла на идейное развитие символизма, она расширила его содержание за пределы художественного творчества. "Теория всеединства и цельного знания внутренне связана с обращением к учению о символах"3, кроме того "религиозная философия обращается к символам, решая проблемы существования Абсолюта и путей познания его, как это можно видеть у Прокла или Псевдо-Дионисия".4

Таким образом, Соловьев является философом, действующим внутри древней русской интуиции "благообразия", которая тесно связана с символизмом русской культуры.

Глава 3. Особенность мировосприятия Соловьева как источник его поэтического вдохновения

По свидетельству князя Евгения Трубецкого, а также других друзей Соловьева, работа мысли и воображения Соловьева никогда не останавливалась, она достигала высшего своего напряжения именно в те часы, когда он, по-видимому, ничем не был занят. Он не имел обыкновения думать с пером в руке: он брался за перо только для того, чтобы записать уже окончательно сложившееся в его голове произведение. Сам процесс творчества происходил или на ходу, во время прогулки или приятельской беседы, или в часы бессонницы. Умственная работа не прекращалась даже во время сна: "ему случалось просыпаться с готовым стихотворением"1 . Поэтому для него, собственно говоря, не существовало отдыха и менее всего он отдыхал во сне. По его собственному признанию, которое слышал Трубецкой, сон был для Соловьева как бы окном в другой мир: во сне он нередко беседовал с умершими, его посещали видения, иногда пророческие, вещие, иногда странные, фантастические. Об этих беседах с умершими говорит одно из характерных его стихотворений:

Лишь только тень живых, мелькнувши, исчезает,

Тень мертвых уж близка,

И радость горькая им снова отвечает

И сладкая тоска.

("Лишь только тень живых, мелькнувши, исчезает...")2

Или другое:

Едва покинул я житейское волненье,

Отшедшие друзья уж собрались толпой,

И прошлых смутных лет далекие виденья

Ясней и ясней выходят предо мной.

Весь свет земного дня вдруг гаснет и бледнеет,

Печалью сладкою душа упоена,

Еще незримая – уже звучит и веет

Дыханьем вечности грядущая весна.

Я знаю: это вы к земле свой взор склонили,

Вы подняли меня над тяжкой суетой

И память вечного свиданья оживили,

Едва не смытую житейскою волной.

Еще увижу вас, но в час предназначенья,

Когда злой жизни дань всю до конца отдам,

Вы въявь откроете обитель примиренья

И путь укажете к немеркнущим звездам. ("Отшедшим")1

Соловьев верил в реальность, действительность этого общения с умершими. Душевная потребность в нем связывалась для него с самой сущностью его религиозного и философского идеала. Он верил в действительность воспринятых во сне откровений; и это при том, что предсказания его нередко сбывались.

Его посещали не только "родные тени". Кроме этих дорогих ему видений, ему являлись и страшные, притом не только во сне, но и наяву. В.Л. Величко, как и многие другие, рассказывает, что "он видел дьявола и пререкался с ним"; некоторые друзья знали заклинание, которое он творил в подобных случаях.

Трубецкой свидетельствует, что у Соловьева были "всякого рода галлюцинации- зрительные и слуховые; кроме страшных были комичные, и почти все были необычайно нелепы". Как-то раз, например, лежа на диване в темной комнате, он услышал над самым ухом резкий металлический голос, который отчеканил: "Я не могу тебя видеть, потому что ты так окружен". В другом случае, рано утром, когда Соловьев только что проснулся, ему явился восточный человек в чалме. Он произнес "необычайный вздор" по поводу только что написанной Соловьевым статьи о Японии ("ехал по дороге, про буддизм читал, вот тебе буддизм") и ткнул его в живот необычайно длинным зонтиком. Видение исчезло, а Соловьев ощутил сильную боль в печени, которая потом продолжалась три дня.1

Такие и другие болевые ощущения у него бывали почти всегда после видений. По этому поводу тот же Трубецкой как-то сказал: "Твои видения – просто-напросто – галлюцинации твоих болезней". Соловьев тотчас согласился с ним. Но, как говорит Трубецкой, это согласие нельзя истолковывать в том смысле, что Соловьев отрицал реальность своих видений. В его устах эти слова значили, что болезнь делает наше воображение восприимчивым к таким воздействиям духовного мира, к которым люди здоровые остаются совершенно нечувствительными. Поэтому он в таких случаях не отрицал необходимости лечения. Он признавал в галлюцинациях явления субъективного и притом больного воображения. Но это не мешало ему верить в объективную причину галлюцинаций, которая в нас воображается, воплощается через посредство субъективного воображения во внешней действительности. Словом, в своих галлюцинациях он признавал явления медиумические. Как бы мы ни истолковывали спиритические явления, какого бы взгляда ни держались на их причину, нельзя не признать, что сами эти явления переживались Соловьевым очень часто. Он во всяком случае был очень сильным медиумом, хотя и пассивным, "подневольным".

В юные годы он очень увлекался спиритизмом и был вводим в обман разного рода мнимыми откровениями. Это послужило поводом к скорому разочарованию. В зрелых годах, когда миросозерцание его вполне сложилось, Соловьев относился к спиритическим сеансам безусловно отрицательно, как занятию не только праздному, но и греховному. Уже в 1875 году он пишет из Лондона кн. Д.Н. Цертелеву, что на него английский спиритизм произвел точно такое же впечатление, как на Цертелева французский: шарлатаны с одной стороны, слепые верующие – с другой; и маленькое зерно действительной магии, распознать которое в такой среде нет почти никакой возможности. Он был на сеансе у знаменитого Вильямса и нашел, что это фокусник более наглый, чем искусный. Тьму Египетскую он произвел, но других чудес не показал. Когда летавший во мраке колокольчик сел на голову Соловьеву, он схватил вместе с ним мускулистую, руку, владелец которой духом себя не объявил. Впоследствии Соловьев высказывал о спиритизме суждения еще более отрицательные; "но, как бы то ни было, это увлечение его молодости не прошло ему даром: оно расстроило его нервную систему и, без сомнения, усилило его предрасположение к галлюцинациям. Если бы не эти добровольные занятия спиритизмом, он, может быть, и не стал бы невольным медиумом"1 .

Охарактеризованное только что отношение Соловьева к галлюцинациям тесно связано с существенными чертами его миросозерцания. По свидетельству кн. Е. Трубецкого, духовный мир был для него не отвлеченным умопредставлением, а "живой действительностью и предметом опыта". Он не признавал ничего неодухотворенного: мир телесный в его глазах представлял собой не самостоятельное, самодовлеющее целое, а "сферу проявления и воплощения невидимых духовных сил"2 . Он видел эту деятельность в самых разнообразных явлениях природы – в движениях морских волн, в молнии и громе. Эти силы наполняли для него и леса и горы. "Мир сказочный с его водяными, русалками и лешими был ему не только понятен, но и сроден: внешняя природа была для него или иносказанием, или прозрачной оболочкой – средой, в которой господствуют деятели зрячие, сознательные; развитие природы для него – беспрерывно совершающееся, а потому несовершенное и незаконченное откровение иной, сверхприродной действительности". Похоже, в таком понимании природы заключается один из наиболее могучих источников поэтического вдохновения Соловьева. В поэтической интуиции Соловьев чувствует мировую душу, вступает в общение с "владычицей земли":

"Я озарен осеннею улыбкой –

Она милей, чем яркий смех небес.

Из-за толпы бесформенной и зыбкой

Мелькает луч, – и вдруг опять исчез.

Плачь, осень, плачь – твои отрадны слезы!

Дрожащий лес, рыданья к небу шли!

Реви, о буря, все твои угрозы,

Чтоб истощить их на груди земли!

Владычица земли, небес и моря!

И вот твой взор, с враждебной мглою споря,

Вдруг озарил прозревший небосклон".

("Я озарен осеннею улыбкой...") 1

Одно и то же понимание природы рождало эти чудесные поэтические образы и вместе с тем было источником целого ряда невероятных чудачеств, поражавших в Соловьеве. Этот человек, веривший в существование добрых и злых духовных сил, населяющих природу, "молившийся владычице-земле" и обращавшийся со стихотворными увещаниями к "морским чертям", являл собою как бы олицетворенный парадокс. Философ-мистик, для которого духовный мир и мир духов – не только предмет веры и постижения, а доступное наблюдению явление, в качестве чужого своему времени, неизбежно должен казаться чудным. Не удивительно, что вся философия Соловьева представлялась большинству его современников сплошным чудачеством; и это – тем более, что он "с его редким чутьем к пошлости всего ходячего, общепринятого"2 обладал необычайно сильным духом противоречия.

Эта черта, присущая многим сильным умам, особенно понятна в Соловьеве. Та доступная внешним чувствам действительность, которая для обыкновенного человека носит в себе печать подлинного и истинного, в глазах Соловьева представлялась не более как опрокинутым отражением мира невидимого, истинно сущего. Неудивительно, что подобное миросозерцание опрокидывало все общепринятые оценки существующего.

Заключение

Итак, софиология Вл. Соловьева, как одно из воплощений идеи посредничества, содержит в себе и все присущие ей логические противоречия и, что важно, противоречит христианскому, догматическому богословию. Обращение к идее посредничества в данном случае обусловлено влиянием русской традиции благообразия, но в его софиологии платоническая интуиция вступает в конфликт с его христианскими воззрениями.

Для рационального мыслителя (например, Гегеля) переход от Абсолютного к миру мыслится легко, но для христианского нет. Попытка решить проблему приводит Соловьева к теме Софии, которая становится точкой рассогласования. София уводит Соловьева от христианства. Попытка решить проблему приводит к многозначности концепта Софии.

Тем не менее Соловьев не отступал от своего "идеала органического синтеза, положительного всеединства"1. Считая любовь зиждительным и организующим началом жизни, он искал осуществления этой любви через "философский синтез и общественную справедливость"2. Синтез духовного и материального, Востока и Запада, России и Европы, православия и католицизма – вот что характерно для Соловьева. "Синтез богословия, философии и науки, критика их разделения и критика отвлеченных начал в каждой из этих форм освоения мира и отношения к нему". В каждой из форм просвечивает каждая другая и может быть выражена на разных языках, взаимно необходимых друг для друга.

Источником поэтического вдохновения Соловьеву служило особое мировосприятие, которое привело к тому, что его понятие Софии породило множество толкований. Возможно, для Соловьева там не было проблемы: он мог говорить о множестве проявлений одного и того же, по аналогии с догматом об ипостасях триединого бога. Как бы то ни было, до сих пор нет единого мнения по этой проблеме и потому она остается открытой.

В терминах науки перед нами органический взгляд на вещи и явления, в терминах философии – философия всеединства, в терминах богословия (или религ. философии) – это учение о "Софии", софийское богословие, софиология. Несмотря на все противоречия, Соловьев оказал огромное влияние на русскую философию и культуру. "Он очень много дал, особенно в философии. Самостоятельная русская философия начинает с него свое существование, и она сразу получила в его лице первостепенного мыслителя"1 . П. Флоренский и С. Булгаков разрабатывали свои концепции Софии. А русский символизм оказался под сильнейшим влиянием поэтического образа Софии, Вечной Женственности, данного Соловьевым в его немногочисленных стихотворениях.

Источники

НИКОЛАЙ ФЕДОРОВ

Quot;ОБЩЕЕ ДЕЛО": ФИЛОСОФСКОЕ УЧЕНИЕ, НАУЧНАЯ ТЕОРИЯ, РЕЛИГИОЗНОЕ ПРОЗРЕНИЕ ИЛИ СОЦИАЛЬНАЯ УТОПИЯ?

(преамбула, фрагмент работы и комментарий)

Преамбула

Комментарий

Источники

1. Волков В. «Общее дело” Николая Федорова: философское учение, научная теория, религиозное прозрение или социальная утопия? http://liga-ivanovo.narod.ru/volkov.htm

2. Федоров Н.Ф. Сочинения / Н.Ф. Федоров. М., 1982.

Федор Михайлович Достоевский

ДНЕВНИК ПИСАТЕЛЯ. 1876 г.

(фрагменты)

Вместо предисловия. О большой и малой медведицах, о молитве великого Гете

И вообще о дурных привычках.

Голословные утверждения.

Кое-что о молодежи.

Достоевский Ф. М. Сон смешного человека

Комментарий-1

Комментарий-2

Источники

Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1979;. Кирпотин В. Я. Мир Достоевского. М., 1980.;. Фридлендер Г.М. Достоевский и мировая литература. М., 1979; Лурье М. Философия Достоевского. М., 1994

Составитель комментария-2: Горожанцева М, РтФ, группа 25051, 2007 г.

Сергей Николаевич Булгаков

Комментарий

Источники

Составитель комментария Мелехина В.В., РтФ, гр. 25081, 2007 г.

КОММЕНТАРИЙ

Комментарий

Краткий философский словарь под ред. А.П. Алексеева – М.: «Проспект», 1997. – с.112

Из книги "О грядущей России"

ЗАВИСТЬ КАК ИСТОЧНИК БЕДСТВИЙ

Комментарий

Зависть – это такое особое чувство справедливости. Бывает двух видов: корыстная и бескорыстная. Корыстная – «Хочу, чтобы и у меня это было!», бескорыстная – «Хочу, чтобы и у него этого не было!» Стас Янковский.

Обратимся к современным публицистам, затронувшим интересующий нас вопрос.

Зависть как источник бедствий

Зависть – болезнь души

Л. Морозюк, М. Сергеев

http://www.sokrsokr.net/

О зависти

Валентина Лисицина.

Великая Эпоха (Epoch Times International) – международный информационный проект: www.epochtimes.ru

Автор комментария: Бородина Екатерина, радиотехнический факультет – РТИ, группа 25081

Ильин И. А.

Комментарий

Комментарий

Источники

1. Зверев Ю «Читая «Опавшие листья»
2. Розанов В Опавшие листья. Короб второй.– СПб, Издательский дом Кристалл, 2001
3. Хохлов А.В. «По страницам «Опавших листьев»

Составитель: Лапина Е., гр. М-24011, 2006 г.

Флоренский П.А. Имена

(фрагмент из книги с комментарием)

М.: «Купина», 1993

Главы XVI- XXII

Гл. XVII

Гл. XVIII

Гл. XIX

Гл. XX

Уменьшительные, ласкательные, уничижительные, насмешливые, бранные, житейские и прочие видоизменения каждого имени надлежит понимать как различные приспособления данного имени к оттенкам отношений в пределах одного народа и одного времени. Эти приспособления не образуют замкнутого круга, и в случае потребности излить те или другие чувства, словесное творчество в этом смысле может продолжаться беспредельно: определенное в себе, имя вполне пластично и в совершенстве воспринимает каждый нажим на него. Но в известные времена утрачивается чутье монументальной формы данного имени, как непосильно величественной этому времени; общество не нуждается, или мнит себя не нуждающимся в первоисточных силах известного имени. И тогда, вместе с измельчанием самой жизни, первоисточные имена, особенно имена духовно обязывающие, становятся обществу далекими и непонятными, заменяясь приниженными своими переработками, а то и вовсе забываясь. Так, нашему времени духовного оскудения чуждо звучит имя Иоанн, и, непонятное в своем высоком строе, оно кажется притязательным и неискренним; оно вытеснено низшим перерождением своим, древесиной высшей духовности, - именем Иван. Сын грома, запертая молния, страх Божий, любовь и мудрость Божия - это Иоанн; но эти онтологические высоты не по ничтожным силам времени, когда "живот прилип к земле". Появляется Иван - имя, не содержащее ни оттенка особой любви, ни других каких-нибудь особых отношений, а просто приниженное и обедненное, расплывчатый и лишенный четкости слепок первоисточного имени. И, открытое одним народом, оно начинает сознаваться и другими за весьма удачно передающее требование времени. Так, русское Иван, уже с нарочитым нажимом, заимствуется иными народами, например, немцами, у которых делается Jwan: например, известный классик-филолог Jwan Muller. Подобно этому имена уменьшительные, выходя за пределы, где подразумеваются чувства особой близости, приобретают вкус явно слащавый и свидетельствуют в таком случае о каком-то размягчении духовного стана культуры. Подлинная реальность с ее онтологическою крепостью уже не воспринимается обществом, ему хочется скрыть от себя внутреннюю пустоту суррогатами и украситься притворными и приторными чувствами, - хотя и подлинные не возместили бы прямых устоев жизни. Саша Шнейдер в отношении пожилого, даже старого человека - разве это не противное сюсюкание, делающее вид, будто этот рисовальщик почему-то всему свету "Саша", хотя на самом-то деле и того, что человек должен видеть в человеке, сплошное большинство в этом, якобы нежно любимом, "Саше" конечно не видит.

Но ведь это не исключение, т. е. этот способ пользоваться именами, - это почти необходимо развивающаяся сентиментальность, когда общество снимает с себя священный долг видеть в ближнем образ Божий и пытается подменить этот долг слащавыми мечтаниями о чем-то "неизмеримо большом". Церковь, давая имена без субъективных суффиксов, требует тем, как многие думают, отношений, твердо стоящих на твердой почве, так сказать, деловитых и, на салонный вкус, слишком определенных, чтобы не казаться грубоватыми. Но эти отношения есть долг, а не мое великодушие, - подлинная жизнь, а не мечта, рассыпающаяся при столкновении с действительностью. Эту-то мечту и хотели бы насадить отрешившиеся от Церкви, а закрепляются эти мечтательные отношения именами уменьшительными. Уменьшительность имени, по самому смыслу своему, имеет задачей выразить исключительный характер некоторых личных отношений, некоторый порыв чувства, некоторый особый оттенок обращения, некоторую субъективность. Между тем здоровое жизненное отношение к людям вообще, может быть за редкими исключениями, есть отношение трезвенное и объективное. Сделанное же обще- и механически-употребляемым, уменьшительное имя возвещает и общеобязательным соответственный субъективный оттенок, которого у подавляющего большинства нет, быть не может и не должно. Таким образом, самым именем вносится в общественную атмосферу фальшь и необходимость какого-то подсознательного самовнушения. В этом распространение уменьшительных имен есть свидетельство самого языка о приниженности современной культуры сравнительно с высоким онтологическим строем культуры церковной.

Гл. XXI

Гл. XXII

АЛЕКСАНДР

Комментарий

Миф не есть научное и, в частности, примитивно-научное построение.

Комментарий

Составитель и редактор: к. ф. н., доцент кафедры философии УГТУ-УПИ МАКЛАКОВ В.Т.