Культура возделанной сексуальности

Итак, положительный, конструктивный смысл болезненных фаллоцентрических обрядов инициации заключается в том, что у мальчиков формируется способность к пролонгированному кои­тусу и это дает возможность осуществить СОЦИАЛЬНУЮ на-

правленность секса, смыслом которого отныне становится не сброс спермы в женщину во имя зачатия, а сложный обряд духовно-космического сексуального взаимодействия, что и становится впос­ледствии предметом религиозного обожествления.

Еще раз напомню, что фундаментальный сексуально-биоло­гический парадокс человека заключается в том, что это единст­венный живой вид, у которого существует проблема сексуальной несовместимости. А эта проблема, в свою очередь, связана с прин­ципиально различным развитием оргазма у мужских и женских особей, с феноменом несостыкованности оргазмов. Ведь "боги, как говорит Платон, снабдили нас членом непокорным и само­властным, который, подобно дикому зверю, норовит, побуждае­мый ненасытной жадностью, подмять под себя все и вся" ²⁷. Однако мужская похоть - если она не возделана культурно - крат­косрочна, и вздыбленный член угасает тотчас после совершения вожделенного акта. А что такое два десятка коитальных фрик­ций для разбуженного женского организма? Способность жен­ских особей Homo sapiens к активным сексуальным контактам в любое время года, а не только в периоды течек сочетается в них с ориентированностью на пролонгированный и многократный ор­газм. А это требует от мужской особи некоторых надбиологических усилий по искусственному продлению коитуса. Иначе гово­ря, существует определенное несоответствие между природным стремлением женского влагалища к долговременному сексу и природным стремлением мужского фаллоса к сексу кратковре­менному. По-видимому, это противоречие и является одной из причин формирования ранних социально-матриархальных струк­тур организации вида Homo sapiens с ориентацией на искусствен­ную регуляцию сексуального поведения подростков и создание удивительного института инициации, совершенно незнакомого животному миру. Таким образом, случай человека - это случай, который оказывается связан с феноменом фундаментального не­соответствия мужской и женской сексуальной конституции.

Парадокс человеческой сексуальности - это парадокс, кото­рый может быть рассмотрен как важнейший стимул для возник­новения самого феномена культурной инициативы. И это должна была быть инициатива женских особей по отношению к самцам: инициатива по формированию у самцов особой способности во­левым образом управлять своим сексуальным поведением. И есть основания определить такой феномен волевого управления своим сексуальным поведением как первый собственно культурный фе­номен, как исторически первую манифестацию самой культуры. А культура секса оказывается первой формой человеческой куль­туры вообще.

Кстати говоря, сказанное позволяет понять природу матриар­хата как первой формы социально-культурной регуляции чело­веческого общества на протяжении почти что всей предыстории современной культуры. В самом деле, почему матриархат, поче­му главенство женщин, если главными производителями а также

главными хранителями всех культурных традиций на протяже­нии матриархата являлись мужчины, а не женщины? Ключ к загадке - все в той же проблеме сексуальности. Именно женские особи, носители особой - нетипичной для приматов - сексуальной потребности в пролонгированном коитусе должны были высту­пить с "инициативой культуры", суть которой на первых порах состояла не в чем ином, как в навязывании своим мужским парт­нерам некоего стиля сексуального поведения, не предопределен­ного их физиологическими потребностями.

Впрочем, именно мужские особи, отвечая на брошенный им вызов, должны были эту культуру создать и перейти от культуры сдерживания непосредственных физиологических позывов, от искусства управления своей сексуальностью к культуре в самом широком смысле этого слова. Таким образом, можно сказать, что феномен культуры возникает по женской инициативе, но... осу­ществляется при этом руками мужчин.

Впрочем, ту же самую фразу можно было бы отнести и к любой высокоразвитой форме культуры: культура чаще всего воз­никает по инициативе женщин, но делается при этом руками муж­чин, искушаемых противоположным полом и творчески субли­мирующих свою сексуальную энергию.

Итак, формирование у подростка культуры сдерживания не­посредственных сексуальных реакций может рассматриваться как первичная ячейка собственно социального. При этом именно жен­ские представители рода человеческого являются подлинными инициаторами становления этих элементарных структур социаль­ного, а сам процесс разрешения этого фундаментального проти­воречия между двумя типами сексуальности можно рассматри­вать одним из ключевых факторов антропогенеза. Ведь живот­ное, усмирившее свою сексуальную органику во имя сексуально­го удовлетворения особи противоположного пола - это и есть животное, сделавшее шаг на пути к тому, что мы именуем соци­альным. И тогда объяснение процесса формирования человечес­кой руки как процесса по формированию органа, способного за­местить фаллос и способного осуществить изощренное тактиль­ное удовлетворение женского организма уже не представляется излишне экзотичным и невероятным объяснением. А анализ инициационных обрядов, осуществляемых в первобытных сообщест­вах в отношении девочек, подтверждает сказанное.

Скажем, в практике аборигенов Австралии девочки не под­вергаются столь сложным испытаниям, которые выпадают на долю мальчиков. Правда, центром инициационных обрядов у девочек также являются их половые органы. Однако принципиальная направленность осуществляемых в отношении девочек операций оказывается прямо противоположной той, которую можно наблю­дать в инициациях мальчиков. Так, в некоторых племенах цент­ром обрядов является ритуальная дефлорация инициируемой де-

вочки, когда особо отобранные мужчины, к тому же состоящие с этой девочкой в дальних родственных отношениях, по очереди вступают с нею в половой контакт в торжественных церемони­альных условиях. Затем вытекающую из девочки сперму собира­ют и выпивают во время последующих обрядов, полагая, что эта сперма обладает магической силой.

Конечно, дефлорация - это тоже болезненно (хотя, разумеет­ся, и не настолько, как вырывание ногтей или подрезание пениса у инициируемых мальчиков). Но во всяком случае дефлорация, совершаемая опытными мужчинами (а не мальчиком, который впервые пытается применить орудие своего сексуального труда), - это дефлорация, которая позволяет девочке получить сексуаль­ное удовлетворение, испытать оргазм, почувствовать радость глу­бинного секса и стать сексуально разбуженной для встречи со своим будущим мужем.

Таким образом, если инициации мальчиков призваны, в ко­нечном итоге, к тому, чтобы затормозить и обуздать их свобод­ные сексуальные порывы, то инициации девочек, наоборот, на­правлены на то, чтобы как можно быстрее разбудить в девочке женщину, способную к глубоким и многократным оргазмам. Возможно, кстати, что это является одной из причин того, что первобытное общество не знакомо с феноменом аноргазмии - столь распространенного сексуального заболевания современных жен­щин.

Характерно, кстати, что ритуальная дефлорация девочки, когда один или несколько зрелых мужчин совершают с нею серию сек­суальных контактов, осуществляется в сопровождении таинствен­ных и разнообразных обрядов, способствующих тому, что эта сексуальная мистерия пробуждает у девочки своеобразное духов­ное измерение чувственности - то, что в древних цивилизациях было названо космическим эросом. После каждого очередного сношения девочку украшают ожерельями и браслетами, а ее тело раскрашивают смесью жира и красной охры. Затем она ненадолго появляется перед своим будущим мужем и вновь возвращается туда, где исполняющие священные роли мужчины снова вступа­ют с нею в половую связь. Так практикуется несколько дней, покуда ее женская чувственность не будет разбужена в макси­мальной степени. Характерно, что на всем протяжении этих об­рядов совершенно исключается возможность ее сексуального кон­такта с будущим мужем. Впрочем, вместо этого иногда ей во вла­галище вкладывают его обрезанную крайнюю плоть .

Правда после того как девочка оказывается сексуально разбу­жена, возникают новые проблемы - в частности, проблемы со сдерживанием ее разбуженной сексуальности, и на последующих этапах инициации оказываются возможны различные болевые приемы. Это могут быть, как и у мальчиков, рубцы, надрезы, татуировки, и т.д., - но безусловно в менее значительной степе­ни, нежели у мальчиков. Тем не менее, благодаря этим операци­ям, девочка как и мальчик научается управлять своей разбужен-

ной сексуальностью, т.е. научается служить не закону похоти, но закону племени, и, в частности, брачному закону. Кроме того это бывает связано с необходимостью формирования у девочки го­товности воздерживаться от сексуальных контактов во время мен­струальных кровотечений. Так, в племени гунвинггу менструи­рующей девушке рисуют между грудями Змею-Радугу (фалли­ческий знак; согласно мифу запах менструальной крови приво­дит Змею-Радугу в ярость - что и означает недопустимость сексу­альных контактов во время менструальных кровотечений), после чего девочка "подтягивается, схватившись за толстую ветвь какого-нибудь дерева, и висит на руках, а женщины, среди которых и ее мать, согласно обряду бьют ее по животу и по спине мешком из коры бумажного дерева, наполненным холодным речным песком. Этот обряд, как считается, способствует тому, чтобы менструа­ции не продолжались слишком долго и не начинались прежде­временно" ^2Э. В чем смысл этого обряда? Вполне вероятно, что тем самым девочка осваивает запрет на секс во время менструа­ций.

Так или иначе, но благодаря инициационным обрядам и маль­чики, и девочки научаются управлять своей сексуальностью, на­учаются подчинять свой непосредственный сексуальный позыв социальному закону и благодаря этому преодолевают исходную дисгармонию своих сексуальных сценариев. В частности, у маль­чиков операция по укрощению фаллоса помещается в такой куль­турно-обрядовый контекст, что происходит развитие сексуальности вглубь. Ведь проходя болезненные инициационные испытания, мальчик подавляет в себе не сексуальность как таковую, а лишь то, что можно было бы назвать примитивной, некультурной сек­суальностью. А мальчик, обретший статус мужа, - это мужчина, овладевший искусством чрезвычайно изощренной сексуальнос­ти, способной доставлять женщине глубокое и многообразное сек­суальное удовлетворение с многократными оргазмами - незави­симо от того, совершается или не совершается при этом оплодо­творение. Он научается разнообразным способам сексуального поведения, искусству тактильных ласк, использованию руки в качестве искусственного фаллоса. Но что самое интересное - он обретает способность глубоко индивидуального сексуального по­ведения: во взаимоотношениях с особью противоположного пола он никогда не действует "по инструкции", но всегда находит, если можно так выразиться, индивидуально-творческие сексуаль­ные решения. Он научается чувствовать женскую потребность и приспосабливать свое сексуальное поведение к этой потребности. Откуда берется в нем эта удивительная творческая сексуаль­ная свобода, позволяющая ему уверенно доставлять полноценное сексуальное удовлетворение любой женщине, которая становит­ся его женой независимо от его выбора (еще раз подчеркну: поря­док совершения браков в первобытном обществе таков, что он практически исключает возможность свободного выбора партне­ров)? Ведь это тем более удивительно, что многочисленные сек-

суальные проблемы современной цивилизации наглядно показы­вают, насколько серьезна и глубока проблема сексуальной со­вместимости-несовместимости в современном мире. В самом деле: работают десятки тысяч психоаналитиков и сексопатологов, вы­пускаются тысячи книг, призванных обучить искусству любви, выпускается огромное количество видеопособий по этому древ­нейшему из искусств... И каков результат? Миллионы женщин, страдающих аноргазмией или вынужденных заниматься само­удовлетворением после совокупления с мужчиной, и миллионы мужчин, так и не научившихся, несмотря на все прочитанные по­собия, удовлетворять женщину. А это, в свою очередь, источник фрустрационного напряжения, тяжелых депрессий, агрессивных выплесков.

Удивительно, но никаких специальных сексуальных школ мы в первобытном обществе не найдем. И, тем не менее, прошедший школу инициации первобытный подросток не имеет никаких сек­суальных проблем. Как такое возможно? В чем тайна оргаизмической эффективности первобытного секса? Возможно, что ключ к решению загадки - в "наоборотном" функционировании мифо­логического запрета. Эффект наоборотности, по которой органи­зовано функционирование мифа в первобытном обществе настоль­ко существенен, что он заслуживает специального анализа.

Педагогика "наоборот"

То, что миф является, как бы это помягче выразиться, этичес­ки странным образованием, превосходно известно исследовате­лям первобытной мифологии. Возьмем ли мы мифы, обработан­ные письменной традицией и дошедшие до нас из глубины веков в напоминание об образе мысли, господствовавшем в Древней Месопотамии, Древнем Египте, Древней Греции или Древней Индии, или же мы обратимся к мифоритуальной традиции, вы­ражающей культурную самобытность современных аборигенов, -возможно, первое, что бросится в глаза, это своего рода этичес­кая невменяемость действующих в них героев. И это странно, если исходить из того, что именно в мифе укореняются нормы социального порядка, и миф является высшей социально-этичес­кой реальностью древних обществ.

В самом деле, о какой высшей этической реальности можно говорить, если, например, боги Древней Греции только и делают, что совершают порочные и отвратительные деяния? Приведу в качестве примера описание поступков верховного олимпийского бога Древней Греции Зевса в изложении Роберта Грейвса.

"Только Зевсу - отцу небес - была подвластна молния, и лишь страх перед ее смертоносной силой делал послушным его сварли­вое и вздорное семейство, расположившееся на горе Олимп. Зевс определял пути небесных тел, устанавливал законы, приводил к присяге, пророчествовал. Когда его мать, Рея, предвидя беды, которые могут возникнуть из-за его похотливости, запретила ему

жениться, Зевс, рассердившись, пригрозил овладеть ею. И хотя она тут же превратилась в ужасную змею, Зевс не испугался, и, сам превратившись в змея и образовав с ней один тугой узел, исполнил свою угрозу. Именно с этого начались его бесконечные любовные похождения" ³⁰.

Итак, любовная деятельность Зевса начинается с того, что, обернувшись змеей, он овладевает собственной матерью, после чего начинается самый настоящий сексуально-кровавый разгул, когда Зевс непрерывно изменяет своей жене Гере с каждой по­нравившейся ему богиней, нимфой или смертной женщиной, причем нередко в момент совокупления превращаясь в какого-ни­будь дикого зверя. Тех же, кто смел ему отказать, он в гневе испепеляет молниями. Но самое поразительное при этом заклю­чается в том, что именно Зевс выступает в роли... верховного законодателя, санкционирующего те или иные нормы социально­го порядка!

Что же собой должно было представлять греческое общество, верховный бог и законодатель которого вел себя столь диким и необузданным образом? Не следует ли предположить, что в древ­негреческом обществе царил разгул социальной анархии, жесто­ких страстей и кровосмесительных связей? Любому, кто знаком с культурой Древней Греции, известно, что это было не так. И что, несмотря на дикие выходки греческих богов, само древне­греческое общество отличалось удивительной стабильностью и урегулированностью социальных связей.

А ведь не только верховный бог олимпийского пантеона, но и многие десятки других древнегреческих богов ведут себя совер­шенно аналогичным образом. Можно с уверенностью утверждать, что нет такого грязного и асоциального поступка (убийство, ин­цест, осквернение святынь), который бы не совершался героями мифологических сюжетов. Причем такого рода поступки - это отнюдь не периферия древнегреческих мифов. Они составляют основную канву мифологических сюжетов. Все, что только можно придумать самого грязного и асоциального, в мифе конденсиру­ется и самым настойчивым образом подчеркивается. А в резуль­тате мифы оказываются удивительно концентрированным средоточением садизма, психической невменяемости и всяческих сек­суальных патологий. И, что самое важное, настойчиво демон­стрируют эти формы отклоняющегося социального поведения не какие-то враги рода человеческого, не злодеи и негодяи, а... САМИ БОГИ, основатели космического порядка, тотемные предки че­ловеческого рода, а так же культурные герои.

"Мифические существа, боги и герои, благодетели человечес­кого рода повсюду совершают деяния злые, тиранические или постыдные с точки зрения людей" ", - подчеркивает М.А.Лифшиц. Всей своей властью гарантируя моральное поведение про­стых смертных, сами они живут "...в атмосфере постоянных на­рушений нравственного порядка" ³². Следовательно, можно ут­верждать, что весь мир человеческих взаимоотношений - тот

самый мир, который, казалось бы, требуется установить и узако­нить, миф буквально выворачивает наизнанку и оскверняет са­мым изощренным образом.

Но в чем же тогда состоял смысл этого и тысяч других мифов, составлявших естественный интеллектуальный горизонт нормаль­ного грека? Любой психоаналитик скажет: ритуальное проигры­вание или проговаривание неправильных, асоциальных моделей поведения чрезвычайно нужно всякому человеческому существу для того, чтобы освобождаться от их подсознательного гнета. Именно таким ритуальным проигрыванием асоциального и одно­временно освобождением от этого асоциального и занимается миф, если рассматривать его как психотерапевтическую реальность.

Еще раз напомню: в первобытном обществе миф - это не просто устный рассказ, созданный для услады слуха, но сложное ритуализованное действо, которое разыгрывают на протяжении многих дней и недель (а иногда на протяжении месяцев) все взрослые члены общества. Главные герои архаических мифов - это тотемные предки человека, ведущие подчеркнуто асоциальный образ жизни. Но что интересно: в процессе отправления мифологического ри­туала взрослые члены племени как бы идентифицируются со сво­ими тотемными предками, и в их обличье проживают странную, запрещенную жизнь. По сути дела, они вживаются в кровавые и мутные фантазии своего подсознания, осуществляя самые изощрен­ные ритуализованные убийства или вступая в кровосмесительные половые связи - с матерью и отцом, братьями и сестрами - и, тем самым... психологически освобождаются от подсознательного гру­за этих фантазий. Следовательно, миф - это ни в коем случае не руководство к действию. Он находится в совершенно иных, гораздо более сложных взаимоотношениях с человеческой повседневностью.

Снова обратимся за примером из детства. Когда пятилетний ребенок бегает по комнатам, таращит глаза и грозно кричит: "я страшный Волк, я сейчас всех съем!", - это менее всего означает, что он репетирует роль будущего садиста и убийцы. Совсем наобо­рот: он отыгрывает агрессию внешнего мира через игровую иден­тификацию с образом того, кто в его детском мифологическом со­знании является агрессором по преимуществу. И это имеет крайне важное значение для освобождения от потенциала агрессивности. Чем в большей степени агрессивен окружающий ребенка мир, тем в большей степени он пытается освободиться от своего страха че­рез игровую идентификацию с мифологическим образом агрессо­ра. И та же схема наоборотного управления поведением работает в мифологическом сознании первобытного человека.

Когда первобытные люди снова и снова ритуально проигрыва­ют свои кровавые и мутные фантазии, они отнюдь не становятся рабами и заложниками этих фантазий, а, наоборот, производят своеобразный акт психологического самоочищения в соответствии с некоей максимой, которую можно сформулировать примерно следующим образом: "Что позволено Тотему - то не позволено простому смертному". Принцип, который уже в эллинской куль-

туре был переформулирован в знаменитое: QUOD LICET JOVI. NON LICET BOVI. "Что позволено Юпитеру - то не позволено быку". Входя в пространство мифа и идентифицируя себя (игровым образом) со своим тотемным предком, человек архаических сооб­ществ отыгрывал комплексы, страхи и фантазии своего подсо­знания, перелагая их... на плечи своего Тотема (а впоследствии -на плечи своего бога). И уже затем, возвращаясь из мифа обрат­но, в реальный мир, он все эти страхи, комплексы и фантазии оставлял в том, параллельном мифологическом мире и обретал в своем повседневном существовании жесткие запретительные линии: нельзя в обыденной жизни быть собственным Тотемом, собственным Богом. Что позволено Юпитеру то не позволено быку. И, следовательно, хаос, царящий в мифе, выступает как... усло­вие порядка в реальной жизни.

Таким образом, первоначальная функция бога (Тотема как пра-бога) в человеческой культуре как раз и состоит в принятии на себя всего того, от чего человеку требуется очиститься. Бог -это своеобразный мусороприемник для психологических аффек­тов и комплексов. Бог в своих первоначальных культурных об­разах - это хранилище психических отходов человеческой жизне­деятельности - тех психических отходов, которые несут в себе повышенную опасность для социальной структуры общества. И это объясняет, почему первоначальные человеческие боги столь развратны, жестоки и чудовищны. Скажем, у древних греков даже олимпийские боги - это боги, ведущие абсолютно разнузданный образ жизни. Но память древнего грека хранит еще более архаи­ческие образы - образы хтонических чудовищ, которые господ­ствовали на земле до того, как на ней воцарились боги. Эти чудо­вища священны и омерзительны одновременно, и, похоже, что они напрямую ведут свое происхождение от тотемистических пред­ков первобытного человека.

Разумеется, Тотем - не бог; но именно в Тотеме скрывается тайна древнейших божеств. Первобытный человек не столько по­клоняется Тотему, сколько сосуществует с ним, как с вытесненной частью самого себя - мерзкой, развратной, распущенной. Он объ­ективирует в Тотеме все то, является асоциальным, и через риту­альный диалог с Тотемом, через ритуальную самоидентификацию с Тотемом освобождается от всего мерзкого и низкого в себе самом. Древние боги несут в себе черты Тотемов, но одновременно - и черты культурных героев, закладывающих основы культуры. Если Тотем не несет в себе ровным счетом ничего привлекательного, то древние божества - это единство чудовищного и прекрасного, от­вратительного и привлекательного. И только в религиях, возни­кающих на развитых ступенях цивилизации, Бог становится сре­доточием благодетели, и только благодетели.

Так или иначе, только Тотемы и древнейшие боги - это существа, которые принимают на себя людские грехи... в буквальном смысле слова, являясь средоточием всего того "греховного", т.е. асоциального, от чего пытается освободиться человек. И в этом -

тайна того страшного величия, которым обладает в жизни перво­бытного человека Тотем. Сама суть Тотема - это греховность как таковая; но это такая греховность, которая запрещает человеку быть греховным в его повседневной жизни. Тотем несет в себе грехи всего человечества - и тем самым он освобождает человече­ство от грехов. А отсюда легко понять, почему в развитых рели­гиях дьявол оказывается обратной стороной Бога: ведь суть пра-бога, Тотема - это грех как таковой, который позволяет и застав­ляет человека НЕ быть греховным. Иначе говоря, бог и дьявол имеют общего предка в истории культуры.

Итак, миф регламентирует и регулирует социальную жизнь человека не прямым предписанием "делай так как я!", а предпи­санием наоборотным: "я тебе запрещаю в повседневной жизни действовать по моему образу и подобию!". Но почему регулятивы мифа настолько сложны? Зачем им иметь такой - перевернутый -характер? Не легче ли было бы ограничиться прямыми запрета­ми и предписаниями: "делай так-то!", "не делай того-то!"?...

Пожалуй, ключ к этой загадке лежит в области педагогики. Известно, что прямые указания лишают человека права на свобо­ду и делают его рабом внешней регламентации. И если педагог огораживает своего воспитанника частоколом прямых предписа­ний и указаний, то он неизбежно провоцирует андеграундное поведение своего воспитанника. Ведь специфика личностного поведения заключается в том, что это поведение совершается во­преки каким бы то ни было исходящим извне предписаниям - в противном случае о какой личностности можно вести речь? Лич­ностное - это то, что не навязывается внешними стереотипами, а таинственным образом вырабатывается человеком изнутри само­го себя и представляет собой мир абсолютной единичности. Лишь в том случае, если налицо абсолютная единичность, можно гово­рить о собственно личностном.

Миф как раз и делает поправку на эту фундаментальную че­ловеческую особенность. Он самым подробным образом распи­сывает сферу запретного и в каком-то смысле даже искушает че­ловека этой сферой запретного; но при этом ни слова не говорит про то, КАК надо действовать и жить, предоставляя человеку широкую свободу самостоятельности. Фантазийное содержание мифа стимулирует воображение человека в сфере запретного, но одновременно накладывает жесткие запреты на самореализацию в данном направлении. И тогда поток перевозбужденной фанта­зии вынужденно направляется в совершенно новое русло - русло предметного творчества. Иначе говоря, происходит то, что еще Фрейд назвал процессом сублимации.

Я уже не раз отмечал фундаментальную особенность мифа: в нем все может быть всем. Мифологически мыслящий человек максимально раскрепощает свое творческое воображение, будит фантазию. Но тут же получает жесткий урок: "Так - нельзя. Это

прерогатива Тотема. В повседневной жизни должна господство­вать нефантазийная, строгая упорядоченность".

Но наличие запретной сферы при этом не бессмысленно. Живущий в правилах жесткого социального порядка человек все время имеет в виду этот запрятанный в мифологическое простран­ство потенциал абсолютной свободы "все может быть всем". И мир запретного становится, таким образом... тайным резервуаром творческих способностей человека.

Это вообще можно рассматривать как главное педагогическое изобретение мифа: он осуществляет социально-моральную регу­ляцию не путем прямых указаний и прямых запретов, а путем весьма специфического - наоборотного - регулирования. Вместо того, чтобы подробно и в деталях расписать, КАК НАДО строить социальные взаимоотношения, миф подробно и детально распи­сывает образцы того, КАК НЕ НАДО их строить. И не просто расписывает на словах, а заставляет человека этот свой странный сценарий запретного разыграть в лицах. И, тем самым... ввести жесткий запрет на исполнение этого сценария в повседневной жизни: QUOD LICET JOVI, NON LICET BOVI. Гениальная пе­дагогическая максима, позволяющая осуществить максимально эффективное табуирование человеческого поведения при сохра­нении у него максимального ощущения собственной свободы.

Миф словно отдает себе отчет в том, что одна из важнейших потребностей человеческой личности - это потребность в запретном. Запрет рождает желание. Запрет рождает интерес. Запрет рожда­ет протестное поведение. Запрет искушает. Поэтому миф посту­пает тонко и умно. Он предлагает подростку с головой погрузить­ся в сферу запретного и проиграть мир запретного в ролевой игре.

Во Времена Сновидений, - свидетельствует миф, - мальчики жили со своими матерями, а отцы со своими дочерьми (причем об этом не просто рассказывают, это показывают, надевая соот­ветствующие маски и ритуально изображая запретный секс мате­рей с сыновьями и отцов с дочерьми), но потом произошло... И разыгрывается некая мифологическая фантасмагория, в финале которой - либо кровавая драма, либо смерть. При этом запрети­тельная схема мифа работает очень убедительно и эффективно. Ведь она не унижает достоинство мальчика или мужчины и не уверяет его в том, что его желание спать со своей матерью или дочерью является чем-то мерзким, грязным и отвратительным, свидетельствующим о том, что он - выродок или негодяй, как это свойственно, нравоучительным формам педагогики. Напротив, она признает, что эти желания являются до какой-то степени естест­венными (вспомним, когда уже в XX веке это открытие сделает и напишет о нем Фрейд, это вызовет бездну негодования), поскольку тотемные предки человека действительно жили такой жизнью во "времена сновидений". А, значит, в этих желаниях нет никакой патологии, унижающей достоинство человека. Просто они идут от Тотема, а человек должен эти желания преодолевать, посколь­ку таков закон: QUOD LICET JOVI, NON LICET BOVI.

И именно в этом видится фундаментальный смысл того свое­образного диалога с Тотемом, который непрерывно ведет перво­бытный человек, подчеркивая, с одной стороны, свое тотемно-животное происхождение, а, с другой, настаивая на своем фун­даментальном по сравнению с Тотемом своеобразии. В том и со­стоит специфика ЧЕЛОВЕКА, что он не имеет права жить той же жизнью, которой жил его звероподобный тотемный предок. "Что позволено Тотему - то не позволено мне". Диалог со своим то­темным происхождением, в который вступает каждый представи­тель первобытного общества, это ритуал, позволяющий погрузить­ся в тотемоподобный мир своих вытесненных желаний. И очис­титься от этой своей физиологической зависимости с помощью ритуала. Таким образом, ритуал инициации оказывается не чем иным, как обрядом очищения человека от своей тотемно-животной природы во имя культурно-социальной идеи своего племени. С помощью обряда мальчик вытаскивает из себя те сексуальные желания, которые связывают его с миром тотемных, звероподоб­ных предков, и отсекает эти желания вместе с отсечением край­ней плоти. И тем самым он рождается "вторым рождением" -через перерезание (=обрезание)... пуповины фаллоса, связываю­щей его с тотемно-животным происхождением.

Что же дает такой педагогический ход? Как минимум, то, что первобытный человек не становится, подобно своему цивилизо­ванному собрату заложником многочисленных комплексов и вы­тесненных желаний, составляющих, как это выяснилось в XX веке, невротический фундамент современной культуры.

Первобытная культура по большому счету не невротична, и это свидетельствует о том, что ее педагогическая система по культур­ному возделыванию человеческой сексуальности чрезвычайно эф­фективна. А, с другой стороны, в повседневной жизни первобыт­ного человека практически отсутствует тяга к акультурным спосо­бам сексуального поведения, т.е. сами запреты, вводимые по па-оборотному сценарию, срабатывают чрезвычайно эффективно. Так, в повседневной жизни первобытного человека отсутствуют гомо­сексуальные ориентации, несмотря на то (или благодаря тому!), что "мужчинам приходится исполнять женские роли в различных священных обрядах и... символически изображать акт совокупле­ния с актерами мужчинами" ³³. Тем более совершенно немыслимо для первобытного человека осуществлять в повседневной жизни сек­суальные контакты со своей дочерью или сыном. Чего совершенно нельзя сказать о людях современной цивилизации, которая зачас­тую как раз в области сексуального поведения предлагает странную смесь сексуальной разнузданности и сексуального невротизма.

Но это - только одна из сторон поразительной эффективности педагогики мифа. Другая сторона - та, что за человеком сохраня­ется огромное пространство индивидуальной свободы, индивиду­ального выбора. Миф не навязывает какую бы то ни было модель поведения, но ДРАЗНИТ запретной моделью, и притом предла­гает человеку самому сформировать позитивную альтернативу.

При этом запрет является максимально жестким и даже жестоким. Он пугает и держит в напряжении. И потому педагогика мифа воистину сурова. Но одновременно с этим она сохраняет за чело­веком огромные возможности свободного выбора и даже свобод­ного конструирования своей конкретной модели поведения, и, прежде всего, сексуальной модели поведения.