IX. Единый алгоритм синтеза новых понятий из старых

 

Очевидно, что все 4 группы приемов синтеза новых понятий из старых едины, и представляют собой разновидность одной, а именно 2-ой (сложение понятий).

Вначале, для убедительности самого приема остановимся на логико-содержательном исчислении (то есть синтезе новых понятий) модальностей.

 

Ясно, что:

Необходимое = Действительное -- Случайное[58]

Возможное = Потенциальное -- Реальное

Действительное = Реальное -- Возможное

 

Помимо элементарных преобразований, при помощи которых можно, например, выяснить, что возможное это реальное без необходимого и случайного {Возможное=Реальное--(Необходимое+Случайное)}, следует учесть, что <минус> может быть заменен на "не" (с префиксацией соответствующего понятия).

Например, из тождества (2) следует:

 

Невозможное = Реальное -- Потенциальное,

 

причем это уравнение сложнее усмотреть непосредственно (по сравнению с исходными), но вполне возможно вычислить, пользуясь элементарными правилами преобразований.

Также обстоит дело и с плюсами ("+"), например, из вышеприведенных уравнений следует, что:

 

Действительное = Необходимое + Реальное;

Реальное = Возможное + Действительное.

 

Думаю, что понимание всех этих уравнений и предметный смысл сочетаемых понятий достаточно прозрачен.

Неосознанное применение логико-содержательных уравнений отнюдь не является большой редкостью. Тому свидетельство — афоризмы, "крылатые выражения" и другие "сокращенные высказывания".

У Ницше, например, есть такое:

"Когда спариваются скепсис и томление, возникает мистика" (из "Злой мудрости").

(То есть: скепсис + томление = мистика).

 

С другой стороны, та же мистика может быть определена и множеством других способов, например как:

 

Незнание + понимание; трансцендентное + Разумное

и т.д. и т.п. —

- в зависимости от исходной аксиоматики, что особо хочется подчеркнуть, так как здесь логико-содержательные исчисления сильно отличаются от однозначных и всегда-одинаковых логико-математических и формально-логических исчислений.

Логико-содержательная аксиоматика того или иного понятия или процесса высветляет как индивидуальное восприятие того или иного конкретного мыслителя (если он дал эту аксиоматику), так и возможности и направления контакта его с другими (мыслителями).

И если, скажем, мы, по-прежнему мыслящие, отнесем к мистике одну и ту же совокупность фактов, но разойдемся в общностном понимании мистики (скажем в ницшеанском и 2-ом варианте), то это позволит нам сказать, что

 

скепсис + томление = незнанию + пониманию, (и придется отождествить, раз мы используем одно понятие — см. главу III), и придти к интересным выводам, например, к выводу, что такое "темное" явление как "понимание" есть (=)

 

скепсис + томление + знание

 

(по правилам переноса и замены "не" на "--"),

 

что очень любопытно образно проинтерпретировать, представляя себе мыслителя в этом триедином состоянии.

 

Возвращаясь к остальным приемам синтеза понятий, приведу следующие уравнения:

 

"Теплый" + "Бытие" = "Теплота" (то есть гипостазирование в данном случае, по моему видению есть "обытийствование" свойств или действий);

 

"Несвет" + "Существование" = "Темнота";

 

"добро" + "всезначимость" = "Добро";

...........

Вообще сочетаться могут самые различные понятия и самым различным, порой причудливым образом. Это все заслуживает самостоятельного исследования. Можно отметить, что сложение понятий отражает меру понимания сущностей (получаемых и открываемых при этом сложении). То, как мы понимаем сущности ("Темноту", "Добро" и т.д.) безусловно должно быть эксплицировано с помощью логико-содержательных исчислений конкретных понятий. После этого очевидной и разрешимой представляется осуществление творческого взаимодействия любых, сколь угодно самобытных личностей, причем без ущерба для этой самобытности.

Логический же смысл сложения понятий состоит в том, что старые понятия (сущности) берутся в качестве признаков нового понятия (сущности); усматриваются рационально или интуитивно как признаки. Можно сказать также, что старые понятия экзистируются (в новом).

Это собственно говоря и есть суть спекулятивного конструирования, если сравнивать сложение понятий с обычным, эмпирико-индуктивным методом, когда в качестве существенных признаков для образования того или иного понятия берутся обобщенные наблюдения над жизнью природы, общества, различных объектов.

Спекулятивное конструирование — есть поэтому закономерно возникающий (как способ открытия Абсолютного) этап развития мышления, Разума, переходящего от обобщения лишь эмпирически-наблюдаемого мира к обобщению тотального мира, состоящего как из "материи" чувственных предметов, так и "материи" идей, возможных миров, лектонов и других духовных явлений; причем обе "материи" находятся в непрерывном взаимодействии, что и отражается в акте спекулятивного конструирования.

 

Спекулятивное конструирование в узком смысле есть синтез новых понятий из старых.

Спекулятивное конструирование в широком смысле есть синтез новых понятий из старых и из их сочетания с традиционными эмпирическими обобщениями.

 

 

И.П. Меркулов

 

Мировосприятие Аристотеля:

силлогизм как модель реальности*

 

Выступая перед своими слушателями, Аристотель с полным на то правом мог заявлять, что именно ему принадлежит заслуга в разработке основ новой науки — теоретической логики: "Что же касается учения об умозаключениях, то мы не нашли ничего такого, что было бы сказано до нас, а должны были сами создать его с большой затратой времени и сил"[59]. Эти слова Стагирита, конечно, не следует понимать в том смысле, что до него логические методы доказательства и аргументации вообще никогда и никем специально не анализировались. Совершенно очевидно, что эволюция самой концепции диалектики, начиная с Зенона Элейского, превращение её из инструмента спора, дискуссии, позволяющего обнаружить противоречия в рассуждениях оппонента, в учение о диалектическом методе доказательства, который "отвечал" господствующим представлениям древних греков о "безошибочном" характере любого искусства, по меньшей мере требовали осознания логически универсальной, пропозициональной природы соответствующих форм анализа и синтеза. Это, однако, совершенно не умаляет заслуги Стагирита — ведь ни анализ логических приёмов доказательства и рассуждений, ни кодификация и систематизация последних, ни даже осознание их универсальной пропозициональной природы сами по себе еще не свидетельствуют о возникновении логики как теоретической науки.

Аристотель, как известно, учился у Платона в течение 20 лет, до самой его смерти в 347 г. до Р.Х., и конечно же был непосредственным участником дискуссий, которые постоянно велись в платоновской Академии. Эти дискуссии, а также многочисленные образцы математических доказательств, которые скрупулёзно исследовались учениками Платона, действительно дали Аристотелю богатейший "эмпирический" материал для изучения и систематизации используемых в прикладной логике методов аргументации и доказательства. Однако за отдельными рассуждениями и фрагментами доказательств он увидел то, что не удалось обнаружить никому из его блестящих предшественников — некоторую целостную пропозициональную структуру, силлогизм (умозаключение). Как оказалось, эта структура суть то, что она есть, только если между её частями — высказываниями, выступающими в качестве посылок и заключения, — имеет место логическое отношение необходимого следования: "Силлогизм же есть речь, в которой если нечто предположено, то с необходимостью вытекает нечто отличное от положенного в силу того, что положенное есть. Под [выражением] "в силу того, что положенное есть" я разумею, что это отличное вытекает благодаря этому, а под [выражением] "вытекает благодаря этому", — что для возникновения необходимости не требуется постороннего термина"[60].

Конечно, у Аристотеля еще не было развитой теории суждения. Как и Платон, он отождествлял мышление и речь, пропозициональные и грамматические сущности. Имена существительные и глаголы, с его точки зрения, "сами по себе подобны мысли без связывания или разъединения", и поэтому, "когда ничего не прибавляется, нет ни ложного, ни истинного, хотя они и обозначают что-то"[61]. Но если истинная или ложная мысль возникает только при "связывании и разъединении", то логично предположить, что подобным же образом, т.е. в силу связанности субъекта и предиката высказывания, возникает и "высказывающая речь". В итоге Стагирит пришел к выводу, что "простое высказывание есть звукосочетание, обозначающее присущность или неприсущность чего-то с различием во времени"[62]. Таким образом, в качестве высказываний он фактически рассматривал осмысленные декларативные высказывания и, как видно, отождествлял их с повествовательными предложениями естественного языка, в которых либо утверждается, либо отрицается "что-то относительно чего-то". Тем самым из числа посылок силлогистического доказательства исключались неосмысленные, хотя и грамматически правильно построенные высказывания (предложения), поскольку здесь "сказуемое и то, относительно чего они утверждаются, не составляют единства"[63].

Определяя силлогизм как некоторый вид логоса (речи), где между данными посылками и заключением имеет место логическое отношение необходимого следования, Стагирит, видимо, стремился показать, что заключение вытекает с необходимостью из формы и сочетания посылок, а не является следствием их содержания. В пользу этого предположения свидетельствуют введенные им символические обозначения терминов силлогизмов (т.е. субъектов или предикатов высказываний, выступающих в качестве посылок и заключения), которые являются знаками общности и указывают на сугубо "формальный" характер заключения — ведь оно будет следовать всегда независимо от выбранного нами термина[64]. Только при этом условии имеет место "правильный" силлогизм (умозаключение), а не силлогизм "кажущийся", "мнимый": "ведь заключение должно вытекать из данных [посылок], так что оно должно следовать (legein) с необходимостью, а не только по видимости"[65]. Так, например, нельзя опровергать по схеме А Þ Б Б Þ А : здесь "видимость" опровержения, рассуждал Аристотель, "получается оттого, что полагают, будто возможно обратное следование, а именно когда на основании того, что, если есть вот это, необходимо есть то, полагают, что, если есть то, необходимо есть и вот это"[66]. Но можно опровергать по схеме А Þ Б ù Б Þ ù А, т.е. "если при наличии А необходимо есть Б, то, если нет Б, необходимо нет и А"[67], так как это — схема правильного силлогизма. Поскольку в данном случае (т.е. в случае правильного силлогизма) полученное заключение "вытекает с необходимостью" из его посылок, а "из истинных [посылок] нельзя вывести ложное заключение", то оказывается, что при наличии истинных посылок заключение силлогизма всегда будет необходимо истинным: "если при наличии А необходимо есть Б, то... следовательно если А истинно, то необходимо истинно и Б"[68]. Таким образом, как это следует из вышеизложенного, категорическому силлогизму Аристотеля присуще семантическое свойство общезначимости, причем в точно таком же смысле, в каком им обладают формулы современной логики высказываний или предикатов[69].

Вопрос о том, что такое силлогизм (правильное умозаключение) и "посредством чего, когда и каким образом получается всякий силлогизм"[70], разумеется, имел для Аристотеля первостепенное значение, так как его решение послужило ему отправным пунктом для радикального пересмотра платоновского учения и разработки новой эпистемологической и онтологической концепции. Только опираясь на четкое понятие категорического силлогизма, обеспечивающего при наличии истинных посылок необходимо истинное заключение, можно было перейти к построению основ ассерторической и модальной логик и реализовать замысел создания "доказывающей" науки. В дальнейшем логика и методология дедуктивных наук послужили Стагириту путеводной звездой — универсальной моделью понимания, источником теоретических схем и единым концептуальным каркасом, позволившим не только создать развернутое учение о бытии, "объективную телеологию", но и разработать качественные модели для всех известных ему областей знания, где применим "доказывающий" или "научный" силлогизм. Немаловажную роль здесь, видимо, сыграл сам факт успешной аксиоматизации Аристотелем ассерторической силлогистики, где в качестве исходных аксиом выступали "совершенные" (т. е. осуществляющиеся "через первоначально принятое") силлогизмы по первой фигуре, а теорем — "несовершенные" силлогизмы по второй и третьей фигурам, "которые становятся совершенными через первую фигуру"[71]. Разве не мог он после этого рассматривать свой дедуктивно-аксиоматический метод как универсальную парадигмальную схему "порождения" истинного знания некоторыми недоказуемыми "началами"? И как иначе объяснить, почему понятию "начала" отводилась первостепенная роль не только в "доказывающей" науке Аристотеля, но и в его эпистемологии и онтологии: "и природа, и элемент, и замысел (dianoia), и решение, и сущность, и цель суть начала"[72].

Аристотель, конечно, разделял "пропозициональную" парадигму Платона и его предшественников — элеатов, которая ориентировала на "овладение" миром с помощью "сказывания", истинного слова. Поэтому его понимание силлогизма (а силлогизм по определению относится к роду "логосов") в равной мере допускало и пропозициональную (мысль), и лингвистическую (речь), и онтологическаую (положение дел в физическом мире) интерпретации. Однако он внёс в эту парадигму существенные коррективы, вытекавшие не только из его понятия силлогизма и силлогистического доказательства, но также и из осознания им нереалистичности платоновского замысла создать арифметическую "диалектику" и редуцировать математику к логике, который в конечном итоге выродился в "неопифагорейскую" мистику чисел-идей. Стагирит, видимо, вообще весьма скептически относился к древнегреческим мифам, нередко подвергая их беспощадной логико-аналитической критике, а тем самым и десакрализации[73]. Мифам и мифологическим "доказательствам", к услугам которых прибегали не только ранние древнегреческие натурфилософы, но и Платон, он стремился противопоставить, где это было возможно, свои собственные модели и концепции, согласующиеся с принципамм его "доказывающей" науки[74]. И надо признать, что во многих случаях настойчивые попытки Стагирита заполнить вакуум, образовавшийся в результате десакрализации мифов, оказались в исторической перспективе весьма успешными. Наиболее убедительным примером здесь, пожалуй, может служить его эпистемология, которая вряд ли обрела бы столь систематическую и детально разработанную форму, если бы Аристотель полностью разделял веру Платона в сакральный смысл мифа о "перевоплощениях" бессмертной души, истоки которого восходят в религиозно-мистическим представлениям шаманов и колдунов древнекаменного века.

Действительно, для Платона процесс познания вечных идей сводился по сути дела лишь к припоминанию, к извлечению из памяти знаний, уже известных бессмертной душе. Ведь, согласно его взглядам, душа избранного обладает возможностью "созерцать" истинное бытие в качестве "спутницы бога", и поэтому главной задачей познания оказывается её "очищение" — "очищение" словесно выразимой мысли от заблуждений. Но если бессмертная душа не может "путешествовать" в "занебесную область", а следовательно, и непосредственно "созерцать" истинно сущее бытие, то как тогда возможно его постижение, познание абсолютно достоверных истин? И, наконец, поскольку само существование идей в платоновском смысле непосредственно следует из наличия "безошибочной" способности души созерцать вечные истины мысленным "взором", то возникает вопрос, существуют ли эти идеи вообще? Но если идеи как "образцы" не существуют, то не могут существовать и "причастные" им чувственно воспринимаемые "подобия" — вещи, которые, по мысли Платона, не могут обладать безусловно независимым онтологическим статусом. Таким образом, ревизия только одного аспекта платоновского учения о познании, касающегося "перевоплощения" бессмертной души, должна была повлечь за собой поставновку широкого круга проблем, а их решение предполагало разработку более развернутой, чем у Платона, аналитически детализированной эпистемологии. И в этой связи возникает вопрос, действительно ли Стагирит полностью отказался от древнего мифа, предусматривавшего возможность "путешествия" души избранного в "занебесную область", или он все же ограничился лишь его частичной десакрализацией, сохранив какие-то элементы этого мифа в качестве допущений своей рациональной теологии?

Есть, по-видимому, некоторые основания полагать, что к разработке собственной эпистемологической концепции, отвечавшей принципам "доказывающей" науки и обновленной "пропозициональной" парадигмы, Аристотель приступил еще в период своего пребывания в платоновской Академии. Именно к этому периоду обычно относят рукопись третьей книги его трактата "О душе", где весьма обстоятельно исследовались познавательные способности человеческой души, в том числе способности к ощущениям, чувственному восприятию, представлению, воображению и т.д. Конечно, проблематика этой книги явно выходила за пределы эпистемологии Платона, который считал, что о чувственно воспринимаемых вещах не может быть знания, поскольку они подвержены изменениям. Но если знание возможно только относительно истинно сущего бытия, идей, а все "одноименные" с ними вещи существуют лишь в силу своей "причастности" идеям, то какой же смысл исследовать человеческие способности к чувственному познанию? И хотя платоновский мир "овеществленных" идей, мир изменчивый и противоречивый, иногда все же может побудить душу к размышлениям, которые, возможно, окажутся полезными в дальнейшем, по сути дела оказывалось, что сам по себе он полностью автономен и абсолютно непознаваем. Этот мир "подобий" живет по своим собственным законам, отличным от законов мышления и речи, — здесь не действует логический закон непротиворечия, и поэтому на него не распространяется "пропозициональная" парадигма, магия словесно выразимой мысли.

Ограниченные возможности применения платоновской "пропозициональ-ной" парадигмы, её неуниверсальность, видимо, осознавались и самим Платоном, который, стремясь расширить область её применения, пытался интегрировать "числовую" парадигму пифагорейцев в своей концепции чисел-идей. Однако эта попытка окончилась неудачей, что собственно и побудило Стагирита к поиску сугубо качественных, логико-вербальных моделей, которые позволили бы распространить "пропозициональную" парадигму на область чувственно воспринимаемых вещей, на мир "становления". Конечно, его явно не удовлетворяла ссылка Платона на мифическую "причастность" вещей идеям как образцам[75]. Ведь это, сугубо образное, логически не артикулированное представление не позволяло объяснить, почему чувственно воспринимаемые вещи на самом деле ведут себя не как "подобия" сакральных образцов или их "подражания", а как вполне самостоятельные сущности, которым присущи возникновение и гибель, изменения и движение, и которые даже могут обладать в различные моменты времени противоположными свойствами. Более того, если в эпистемологии ограничиться лишь ссылкой на "причастность" чувственных "подобий" идеям-образцам, то оказывалось, что сами эти идеи ничего не дают нам для познания мира "становления", так как, вопреки учению Платона, они не могут быть причиной изменений и движения вещей, или их сущностью[76]. Но если идеи — это всё-таки сущности вещей, рассуждал Аристотель, то как они могут существовать отдельно от них?[77]В итоге он пришел к выводу, что "нет никакой надобности полагать эйдос как образец (ведь эйдосы скорее всего можно было бы искать именно в этой области, ибо природные вещи — сущности в наибольшей мере); достаточно, чтобы порождающее создавало и было причиной [осуществления] формы в материи"[78].

Таким образом, рационально-философская экспликация архаичного, мифологизированного представления Платона о "причастности" вещей идеям (т.е. решение вопроса о том, "что такое причастность или подражание эйдосам"[79]), предполагала признание независимого онтологического статуса мира "становления" и, соответственно, выделение каких-то природных сущностей в качестве его исходных структурных элементов. У Демокрита такими исходными элементами, как известно, являлись "атомы" различной формы, представлявшие собой, видимо, лишь соответствующим образом модифицированные онтологические корреляты неделимых математических "первовеличин" — амер. Что касается Аристотеля, то его выбор исходного элемента мира "становления", конечно, должен был определяться не "числовой", а "пропозициональной" парадигмой, возможности которой существенно расширились благодаря успешной разработке ассерторической и модальной силлогистик. Отсюда, в частности, понятно, почему именно единичные вещи он относил к исходным "первым сущностям". Ведь эти сущности могли выступать только в качестве субъекта высказывания, но не предиката, а обозначающие их имена — только как подлежащее, но не сказуемое. По его выражению, единичная сущность "не сказывается ни о каком подлежащем и не находится ни в каком подлежащем как, например, отдельный человек или лошадь"[80]. Но для "всего остального" единичные вещи "подлежащие и все остальное сказывается о них или находится в них"[81]. Следовательно, свои определения, понятийные смыслы и имена эти сущности получают в силу соотнесенности субъекта высказывания с другими сущностями как предикатами. Если же "другое" находится в подлежащем, то о самом подлежащем может "сказываться" только его имя, но не понятие или определение. Например, "белое" может "сказываться" о теле как о подлежащем, так как тело называется белым, но понятие белого — не может. Таким образом, оказывается, что "всё другое" существует только в силу своей соотнесенности с "первыми сущностями" как субъектами высказывания, благодаря "сказыванию" о них как о подлежащих. "Поэтому, — рассуждал Стагирит, — если бы не существовало первых сущностей, не могло бы существовать и ничего другого"[82].

Итак, согласно Аристотелю, единичные чувственно воспринимаемые вещи, следует рассматривать как онтологически "первые" сущности, существование которых не выводится из существования "вторых сущностей" — видов и родов, на чем настаивал Платон. Однако в его понимании это не означало, что причиными бытия единичных вещей являются сами эти вещи, что они онтологически независимы в абсолютном смысле, так как причинами этих вещей могут быть только порождающие их "начала", т.е. "формы" или "сущности". Хотя "вторые сущности", т.е. виды и роды, также не находятся в подлежащем[83], однако их имена и определения (и определения видового отличия) обязательно "сказываются" о подлежащем — "они указывают, какова та или иная сущность"[84], т. е. определяют "качество" сущности. Но отсюда следует, что "вторые сущности" должны определять и сущностные признаки "первых сущностей"[85], — по мысли Аристотеля, они придают соответствующую вещественную "форму" неопределенной аморфной "материи", которая и является источником "привходящих" свойств единичных вещей. Именно поэтому в своей "Метафизике" Стагирит специально подчеркивал, что "первые" и "вторые" сущности — это сущности в разных смыслах: "сущность в одном смысле — это существо, соединенное с материей, а в другом — одно лишь существо вещи"[86]. "Первые сущности" возникают и гибнут, так как наделены "материей", "природа которой такова, что она может и быть и не быть", в то время как "вторые сущности" — вечны, они не возникают и не уничтожаются, и "никто их не рождает и не создает"[87]. Соответственно чувственно воспринимаемые единичные вещи оказываются у Аристотеля лишь предметом "мнения", своего рода непознаваемыми "вещами в себе". По его словам, "так же как невозможно, чтобы необходимое знание (в отличие от мнения) было то знанием, то незнанием, точно также невозможно это и в отношении доказательства и определения (ведь с тем, что может быть [и] иначе, имеет дело мнение), то ясно, что для чувственно воспринимаемых единичных сущностей не может быть ни определения, ни доказательства"[88].

Таким образом, само по себе признание Аристотелем относительно независимого онтологического статуса единичных вещей, существующих в живой и неживой природе, еще не означало возникновения эмпиризма, который по своей сущности был глубоко чужд античным когнитивным установкам и не отвечал сугубо пропозициональной природе всезнания богов древнегреческих философов. Его экспликация платоновского мифологизированного представления о "причастности" идеям мира "становления", позволившая объяснить причины естественного, искусственного и самопроизвольного возникновение вещей, основывалась исключительно на схеме "доказывающего" силлогизма, где сущность (являющаяся одновременно и причиной) должна обязательно выступать в качестве среднего термина, опосредующего логические отношения между крайними терминами[89]. Именно поэтому, определения, выражающие сущность вещей, следует, согласно Стагириту, рассматривать как "начала доказательств"[90]. Но если "отдельная вещь не представляется чем-то отличным от своей сущности" даже при наличии у неё каких-то привходящих свойств[91], а определение сущности возможно лишь через ближайший род и видовое отличие (т.е. "собственное, присущее само по себе"), то оказывается, что все признаки сущности необходимо присущи каждой единичной вещи данного вида[92]. Таким образом, любая единичная вещь, в понимании Аристотеля, по своей природе универсальна — ведь она обязательно является конкретным носителем общих видовых признаков. Только при этом непременном условии единичные сущности могли выступать в качестве терминов "доказывающего" силлогизма (где все термины универсальны), а их определения и видовые отличия — в качестве предикатов необходимо истинных аподиктическых высказываний (суждений).

Более того, поскольку "сама отдельная вещь и суть её бытия есть одно и то же не привходящим образом"[93], то и онтологическая модель возникновения единичных вещей также оказывается у Стагирита сугубо "пропозициональной" — фактически она лишь воспроизводит логическую структуру определения их сущности через ближайший род и видовое отличие. Поэтому, если род вещи, с его точки зрения, — это "материя", или "возможность" (dynamis)[94], то её видовое отличие есть "форма" (eidos), или "действительность" (energeia). Эта "форма или сущность не возникает, а возникает сочетание, получающее от неё своё наименование... И таким образом оказывается, что в некотором смысле здоровье возникает из здоровья и дом — из дома, а именно дом, имеющий материю, из дома без материи, ибо врачебное искусство есть форма здоровья, а искусство домостроительное — форма дома"[95].

Пытаясь устранить один из коренных недостатков платоновской философской концепции, — её неспособность рационально объяснить возникновение чувственно воспринимаемых вещей, а также присущие миру "становления" изменчивость и противоречивость — Аристотель, таким образом, нашел свое собственное оригинальное решение этой проблемы на пути онтологизации логико-вербальных структур, эксплицируемых ассерторической и модальной силлогистиками. В его понимании единичные "первые сущности" могли выступать также и в качестве субъектов модальных высказываний и, соответственно, терминов силлогизмов "о возможно присущем". Он, однако, не ставил перед собой задачу построить силлогистику с модальными универсальными и частными высказываниями отдельно от своей логики классов, так как не различал "модальности речи, "модальности мысли" и "модальности действительнгости". Но если "необходимо сущее имеется в действительности", рассуждал Стагирит, то в определенном смысле реальным существованием обладает и "могущее" (возможное) как особое состояние вещей, "ибо подобно тому как общее следует из частного, так и из необходимо сущего следует могущее быть"[96]. В итоге он пришел к выводу, что "необходимое и не необходимое суть начало бытия или небытия всего, а остальное должно рассматриваться как следствия из них"[97]. И поэтому, наряду с актуально существуюшим бытием — "бытием в действительности" — необходимо существует также и особая онтологическая область его "материальных" потенций — "бытие в возможности". В силу этого оказывается, что "материи" присуще не только отсутствие ("лишенность") всякой "формы", но и возможность "формы" как актуально существующего бытия. Так, например, по мысли Аристотеля, необразованный человек сделался образованным не вследствие того, что он ранее был "лишен образованности", а потому, что он обладал "возможностью" (т. е. способностью) стать образованным. Разумеется, на основании принятых определений (т.е. ÿ p Þ p и p Þ à p ) бытие в действительности логически, а тем самым и онтологически "первее" бытия в возможности[98]. Но поскольку, согласно Стагириту, существует "первая материя", которая сама по себе есть "неопределенный субстрат" или "возможность" любой действительности, то существует и изначальная "первая сущность" — объективированное сакральное знание, которое никогда не возникает, а всегда "есть" как тождество деятельности и цели, познания и познаваемого, ума и предмета мысли. Аристотелевский бог, или Ум, поэтому, необходимо есть "вечная неподвижная и обособленнаяя от чувственно воспринимаемых вещей сущность"; этот Ум через "сопричастность предмету мыслит сам по себе", он деятелен, "когда обладает предметом мысли"[99].

По-видимому, тезис о безусловном логическом и онтологическом приоритете актуально сущего имел первостепенное значение для Аристотеля, иначе он вряд ли бы нашел отражение в его исходнолй концептуальной модели целенаправленной деятельности. Текст "Метафизики" дает достаточно полное представление об основных допущениях этой модели и её отличии от аналогичной модели Парменида и Платона, для которой, как известно, было характерно отождествление способности к действию (dynamis) и цели, конечного продукта деятельности (telos, ergon). Безоговорочно соглашаясь со своим учителем в том, что касается концептуальной первичности конечного пункта или цели, Стагирит в то же время был вынужден пересмотреть с позиции своего учения о логических модальностях основные допущения платоновской телеологии, позволявшей постулировать актуальное существование мира идей. Поскольку в силу соответствующих соотношений между "модальными понятиями" действительность оказывается "первее" возможности или, что то же самое , способности к действию (dynamis) по сущности, по определению и по времени, то становится совершенно ясно, почему аристотелевская модель предполагала тождество цели и деятельности, конечного продукта (пункта) и действительности как "осуществленности". По его словам, "дело — цель, а деятельность — дело, почему и "деятельность" (energeia) производна от "дела" (ergon) и нацелена на "осуществленность" (entelecheia)"[100]. Поясняя смысл своей концептуальной модели деятельности, Аристотель, в частности, отмечал, что "там, где возникающее есть что-то другое помимо применения способности, действительность находится в том, что создается (например, строительство — в том, что строится, ткачество — в том, что ткётся, и подобным же образом в остальных случаях, и вообще движение — в том, что движется); а там, где нет какого-либо дела, помимо самой деятельности, эта деятельность находится в том, что действует (например видение — в том, кто видит, умозрение — в том, кто им занимается, и жизнь — в душе, а потому и блаженство, ибо блаженство — это определенного рода жизнь); так что очевидно, что сущность и форма — это действительность"[101].

Таким образом, в отличие от платоновской модели модель Стагирита позволяла объяснить различные виды движения и возникновения вещей (в том числе "естественным путем", превходящим образом" либо "самопроизвольно"), а также обосновать актуальное существование некоего деятельного божественного "первоначала" ("первосущности"), вечно находящегося в состоянии "осуществленности". Кроме того, из её допущений непосредственно следовало, что поскольку "мышление есть деятельность", а действительность предшествует возможности "по становлению и по времени", то "определение и познание [того, что в действительности], должно предшествовать познанию [того, что в возможности] "[102]. По мысли Стагирита, сущее в возможности обнаруживается в результате мыслительной деятельности, т. е. через "осуществленность", и в этом смысле "возможность зависит от деятельности", хотя каждый мыслительный акт у отдельного человека выступает как нечто последующее [по отношению к возможности]"[103]. Так, например, "свойства геометрических фигур обнаруживаются через деятельность: их обнаруживают посредством проведения линий. А если бы эти линии уже были проведены, [искомые свойства] были бы очевидны, однако они содержатся лишь в возможности"[104]. Отсюда ясно, что абстрактные математические объекты — например, шар, треугольник, круг и т. д., — с позиции Стагирита, существуют лишь в возможности и не могут обладать независимым онтологическим статусом наподобие платоновских идей[105].

Характерно также, что чувственное восприятие Стагирит рассматривал как "безошибочную" деятельность, апалогичную деятельности созерцания, "умозрения", которая в отличие от практической деятельности направлена на познание предмета, на знание о бытии. Однако между ощущением "в действии" и деятельностью созерцания, с его точки зрения, имеется все же существенное различие: ощущение, поскольку оно направлено на единичное, инициируется "нечто внешним", т. е. ощущаемым, в то время как знание направлено на общее, которое находится в душе. "Поэтому мыслить — это во власти самого мыслящего, когда бы оно ни захотело помыслить; ощущение же не во власти ощущающего, ибо необходимо, чтобы было налицо ощущаемое. Так же обстоит дело со знаниями об ощущаемом и по той же причине, а именно потому, что ощущаемые вещи единичны и внешни"[106]. Стагирит различал также "воспринимающиеся одним отдельным чувством" и "общее ощущаемое": "под воспринимающимся лишь одним отдельным чувством я разумею то, что не может быть воспринято другим чувством и относительно чего чувство не может ошибаться, например видение цвета, слышание звука, ощущение вкуса... Общее же ощущаемое — это движение, покой, число, фигура, величина. Они воспринимаются не одним лишь отдельным чувством, а общи всем им"[107]. Но хотя "каждое чувство, различая ощущаемое и не ошибается в том, что есть цвет, звук", оно тем не менее все же "может обмануться относительно того, что именно имеет цвет и где оно находится или что издает звук и где оно находится"[108] И в этом отношении "чувственное восприятие сходно с простым высказыванием и мышлением", поскольку "мышление о неделимом относится к той области, где нет ложного"[109]. Ведь ложное высказывание, рассуждал Аристотель, всегда возникает в результате "неправильного сочетания" умом простых мыслей и их предметов. Поэтому "ум, направленный на существо предмета как суть его бытия, истинен [всегда]; ум же, касающийся чего-то [другого], — [не всегда]; и так же как видение того, что свойственно воспринимать зрению, всегда истинно, то [различение того], есть ли вот это бледное человек или нет, не всегда истинно, точно так же обстоит и с бестелесным [как предметом мысли]"[110].

Таким образом, есть некоторые основания полагать, что Аристотель пытался распространить свою "пропозициональную" парадигму и на чувственное восприятие. При этом следует учитывать, что когнитивной основой магии слова (и устно произносимой речи) выступала магия образа, так как первоначально сочетания звуковых символов формировались как обозначения смыслов образов и прототипов. Поэтому нет ничего удивительного в том, что в аристотелевском понимании простые высказывания, предложения и мысли идентичны образу, возникающему в результате "остановки" непрерывного процесса чувственного восприятия в какой-то конкретный момент времени — сами по себе они неизменны и неподвижны, а их значение истинности зависит от вещей и фактов, к которым они относятся, т.е. от перемены обстоятельств. Соответственно с этих позиций истинное знание оказывается возможным только о том, что остается неизменным, неразрушимым и вечным (т. е. об универсальных сущностях) или постоянно находится в поле восприятия[111]. Ведь если высказывание истинно в момент произнесения, "сказывания", то оно и далее может быть истинным лишь при условии неизменности "предмета мысли" в последующие временные интервалы.

Отсюда ясно, почему в аристотелевском понимании "истина есть удостоверение (как бы) наощупь (to thigein) и сказывание (ведь не одно и то же утвердительная речь и сказывание), а когда нельзя таким образом удостовериться, имеется незнание"[112]. Непременным условием истинного познания для него выступает само наличие непосредственного взаимодействия, непрерывного сенсорного контакта с вещами и событиями, когда "действие воспринимаемого чувством и действие чувства тождественны"[113]. Если же чувства, по словам Стагирита, "брать...в смысле возможности, то не необходимо, чтобы они исчезли или сохранились вместе"[114]. Поэтому лишь в процессе непосредственного контакта очевидца с объектами "каждый орган чувства воспринимает свой предмет без материи" и "распознает различия в воспринимаемом им предмете, например: зрение — белое и черное, вкус — сладкое и горькое"[115]. Но поскольку "невозможно различать посредством обособленных друг от друга чувств", то эту познавательную функцию берет на себя душа ("что-то единое"), которая в силу этого "и мыслит и ощущает"[116]. Таким образом, "душа есть как бы рука: как рука есть орудие орудий, так и ум — форма форм, ощущение же — форма ощущаемого"[117].

В то же время, согласно Аристотелю, душа — это "форма" человеческого тела, его действительность, "энтелехия", причем "мыслящая часть" души (т. е. ум) бессмертна, она не возникает и не подвержена гибели. Если способность ощущения невозможна без тела, то ум существует отдельно от него. По своей природе ум (до того, как он начинает мыслить) есть "не что иное, как способность", т. е. "ум в возможности", и "поэтому нет разумного основания считать, что ум соединен с телом"[118]. Таким образом, оказывается, что человеческий ум, по Аристотелю, есть лишь местонахождение "форм в возможности", а не в действительности, на чем настаивал Платон. Поскольку же действительность логически и онтологически "первее" возможности, то "в возможности ум некоторым образом есть то, что он мыслит, в действительности же нет, пока он не мыслит его"[119]. Согласно разъяснениям самого Аристотеля, "здесь должно быть так, как на дощечке для письма, на которой в действительности еще ничего не написано; таков же и ум"[120]. Однако наряду с умом, "который становится всем" (т. е. "в возможности"), в душе существует и другой ум — "все производящий как некое свойство, подобное свету"[121]. Этот ум существует обособленно, он не подвержен воздействиям, "ни с чем не смешан" и по своей сущности является чистой деятельностью. "У бестелесного мыслящее и мыслимое — одно и то же", и потому "ум в действии есть то, что он мыслит"[122]. Но "когда созерцают умом, необходимо, чтобы в то же время созерцали в представлениях: ведь представления — это как бы предметы ощущения (aistemata), только без материи"[123]. Именно поэтому "мыслящее мыслит формы в образах (phantasmata), и в какой мере ему в образах проясняется, к чему следует стремиться и чего следует избегать, в такой же мере оно приходит в движение и в отсутствие ощущения при наличии этих образов"[124]. Так как единичные вещи возникают в результате "соединения" материи и формы, то "постигаемое умом имеется и в чувственно воспринимаемых формах: [сюда относятся] и так называемые отвлеченное, и все свойства и состояния ощущаемого. И поэтому существо, не имеющее ощущений, ничему не научится и ничего не поймет"[125].

Нетрудно заметить, что Аристотель в целом разделял точку зрения Платона на высшую форму познания как на некоторый вид непосредственного созерцания, мысленного "видения" или "ощупывания" мысленным "взором" познаваемых объектов. По-видимому, эта когнитивная установка, предполагавшая наличие непосредственного сенсорного контакта между наблюдателем и событием, вообще была характерна для античной эпистемологии. У Аристотеля она органически сочеталась с его "пропозициональной" парадигмой, так как в простом "сказывании" (предложении) он видел такую форму репрезентации когнитивной информации, которая, как и отдельное ощущение, сама по себе не может быть ложной. Поскольку простое высказывание подобно чувственному образу лишь фиксирует абсолютно достоверную информацию о событии, происходящим в момент произнесения, то главной причиной незнания (или заблуждения) оказывается присущая единичным вещам "приверженность изменениям"[126]. Ведь если ошибочного "соединения" простых мыслей все-таки можно избежать, овладев силлогистической теорией доказательства, то источник незнания, коренящийся в "материи" и в "соединении с материей", в принципе неустраним. Поэтому Стагирит, как и ранее до него Платон, пришел к выводу, что истинное знание по сути дела возможно лишь относительно умопостигаемых "чистых" сущностей, у которых "суть бытия вещи и сама вещь — одно и то же", и которые в силу своей нематериальной природы остаются неизменным, неразрушимым и вечным предметом познания[127]. В речевом (логико-грамматическом) плане эта когнитивная установка нашла, в частности, свое проявление в явном предпочтении Аристотелем предложений с временной неопределенностью, т. е. предложений, зависящих от времени их произнесения[128].

Однако, как уже отмечалось, в отличие от пифагорейцев и Платона Аристотель, видимо, весьма скептически относился к древним религиозно-мистическим учениями о "перевоплощении" душ и их "путешествии в "занебесную область", которые позволяли мифологически обосновать возможность непосредственного созерцания божественных истин умственным "взором". Более того, разрабатывая свое учение о душе, он явно рассматривал его как рационально-теологическую альтернативу соответствующим пифагорейским мифам. Ведь если "всякое естественное тело, причастное жизни, есть сущность, притом сущность составная", а "душа есть первая энтелехия естественного тела", то следовательно "каждое тело имеет присущую лишь ему форму, или образ"[129]. Но тогда конкретная душа не может существовать вне конкретного тела, и в принципе невозможно платоновское "перевоплощение" души, предполагавшее, что "любая душа может проникать в любое тело"[130]. Согласно Стагириту, только та часть души, "которою душа познает и разумеет", отделима от тела, причем "не пространственно (kata megethos), а лишь мысленно( kata logon)"[131]. Ум "в возможности" (т. е. "материя" ума как любого рода существующего) неотделим от тела, и поэтому "знание... в возможности у отдельного человека, но не знание вообще, по времени предшествует [знанию в действии]"[132]. Но этот ум "в возможности" подвержен воздействиям, "преходящ и без деятельного ума ничего не может мыслить"[133]. Только ум "в действии", деятельный ум существует отдельно от тела — он подобен свету, который "некоторым образом...делает действительными цвета, существующие в возможности"[134]. Поскольку же "божественный свет" лишь "иллюминирует" человеческий ум "в возможности", то врожденные знания идей в платоновском смысле также должны существовать "в возможности", становясь действительными под воздействием деятельного ума.

Отсюда ясно, что Аристотель полностью отказался от мифа о "путешествии" души в "занебесную область" как непременного условия непосредственного "созерцания" сакральных истин, заменив соответственно древнее представление о катарсисе (т.е. "очищении" души) идеей "иллюминации" человеческого ума всезнающим божественным разумом, объективированным знанием. Разумеется, механизм этой "иллюминации" в рамках его эпистемологии и теологии оставался нераскрытым, что открывало широкое поле для будущих интерпретаций. Характерно, однако, что, с точки зрения Стагирита, деятельный человеческий ум способен мыслить "формы" лишь опираясь на представления, выступающие в виде образов. Конечно, как он подчеркивал, эти образы существуют "без материи", так как представление — это не ощущение, и для своего возникновения оно не требует непосредственного воздействия ощущаемого. Но тогда резонно предположить, что божественная "иллюминация" в аристотелевском понимании должна иметь прямое отношение и к актуализации (зарождению) новой, представленной исключительно в форме образов, когнитивной информации, касающейся вечных сущностей. Таким образом, высший уровень познания, с его точки зрения, по всей вероятности также предполагал наличие какого-то способа непосредственного сверхчувственного ("умозрительного") контакта с божественными истинами.

Хотя познание, по мысли Стагирита, и начинается с ощущения, с точки зрения его концепции это означало лишь, что истинное знание может быть извлечено из чувственно воспринимаемых вещей только в той степени, в какой этому не препятствует неопределенная "материя". По мере "нисхождения" форм от "высших" к "низшим" прогрессивно уменьшается и "формальность" материи, а соответственно снижается и степень достоверности возможных знаний. Поэтому аристотелевская иерархия наук лишь отображала иерархию "форм" бытия и возможности применения его "пропозициональной" парадигмы. В силу этих же причин именно логика, а не математика, оказалась у него единственно универсальным орудием познания и знания. Однако несмотря на то, что в глазах Аристотеля математика обладала более низким эпистемологическим статусом по сравнению с физикой, вряд ли могут быть какие-либо сомнения в том, что в качестве возможной области применения своей новой силлогистической теории доказательства он прежде всего рассматривал геометрию и другие математические дисциплины. Поскольку в его силлогистике допустимы только универсальные термины, то вполне естественно было попытаться применить её к абстрактным математическим сущностям, где "единичное" и "общее" совпадали, а степень универсальности объекта могла быть определена только по отношению к другим объектам данного класса (т. е., другими словами, объекты рассматривались здесь как экстенсионально реляционные). "Ни одна посылка, — замечал в этой связи Стагирит, — не берется так, чтобы она относилась только к числу, которое ты знаешь, или к той прямолинейной фигуре, которую знаешь, а относится ко всякому числу или ко всякой прямоугольной фигуре"[135]. Конечно, если отношения между абстрактными математическими сущностями (например, между различными видами треугольников) рассматривать как соответствующие отношения в рамках логики классов, то возможность применения силлогистической теории в качестве математической теории доказательства открывалась лишь в той степени, в какой совпадали "онтология" силлогистики и "онтология" математики. Оказывалось возможным, например, отождествить доказательство общего с доказательством относительно первого предмета данного рода и т. д. Однако несмотря на наличие естественной границы применения аристотелевской логики классов в античной "финитной" математике, все же нельзя не признать, что создание силлогистической теории дало в руки исследователей принципиально новое средство доказательства, обеспечивающее трансляцию свойств истинности, общности и необходимости без апелляции к возможности осуществить то или иное геометрическое построение. И первым, кто продемонстрировал эффективность этой новой теории доказательства в математике, был сам Аристотель: во "Второй аналитике" он не ограничивается логическим анализом математических доказательств, а на конкретных примерах показывает, как нужно правильно доказывать, чтобы избежать тех или иных ошибок в заключениях[136].

В отличие от точки зрения Платона, который признавал в качестве подлинно научного только аналитико-синтетический метод доказательства "по кругу", аристотелевская концепция "доказывающей" науки прямо предполагала существование первых, недоказуемых и неопосредствованных "начал" — посылок силлогистического доказательства. Реализуя свою идею целенаправленности в форме "сведения", Стагирит постулировал существование особого рода положений науки, природа которых такова, что они недоступны доказательству силлогистического типа. "Из первых" же, — пояснял он, — означает: из свойственных [предмету] начал, ибо под первым и началом я разумею одно и то же. Начало же доказательства — это неопосредствованная посылка, а неопосредствованная — такая, которой не предшествует никакая другая"[137]. Только если посылки доказательства обладают свойствами истинности, необходимости и универсальности и одновременно онтологически выступают как причины заключения, то в принципе может быть построен "доказывающий" или "научный" силлогизм, который Стагирит и рассматривал как образец доказательства. "Под доказательством же, — говорил он, — я разумею научный силлогизм, а под научным я разумею такой силлогизм, посредством которого мы знаем благодаря тому, что мы имеем этот силлогизм"[138].

Жесткие стандарты научности, вытекавшие из аристотелевской методологии дедуктивных наук, тем не менее не запрещали использовать гипотезы в качестве "начал" доказательства. Однако гипотеза понималась Стагиритом только как форма субъективного, сугубо личностного знания. Будучи "началом" только для изучающего, т. е. для отдельного индивидуума, гипотеза, с его точки зрения, не равнозначна "началу" в абсолютном смысле, т.е. аксиомам и определениям[139]. Гипотеза может быть ошибочной, но для её доказательства вовсе не требуется, чтобы она выступала как опосредствованная посылка, — к такому выводу пришел Аристотель, имея ввиду возможность косвенного доказательства. Ведь с помощью логического закона непротиворечия как "самого достоверного из всех начал" любая гипотеза может быть преобразована в искомое истинное утверждение без привлечения каких-либо дополнительных посылок[140]. Таким образом, с позиции своей силлогистической теории Стагирит радикально пересмотрел точку зрения Платона относительно того, что познание сущности начинается с выдвижения гипотез, и свел решение вопроса об их проверке к косвенному логическому доказательству. То, что у Платона являлось конечным результатом диалектического "очищения", результатом применения его аналитико-синтетического метода, у Аристотеля выступало только как посылка силлогистического доказательства.

Поскольку силлогизм — это некоторый вид логоса, где между данными посылками и заключением имеет место логическое отношение необходимого следования, то аналитико-синтетический метод конечно же не мог рассматриваться как метод доказательства силлогистического типа, а скорее только как способ идентификации "сути бытия вещи" или её определения. По словам Стагирита "этот [способ доказательства негоден], ибо здесь доказывают, приняв суть бытия [вещи], а принимают её, чтобы доказать. Но [доказываемое через суть бытия вещи] должно быть отличным от неё. Ведь и в доказательствах один [термин сказывается] о другом, но они не тождественны, определение их не одно и то же, и они не переставимы"[141]. В свете вышеизложенного становится понятным, почему Аристотель ставил перед диалектикой задачу исследования первых "начал" всех наук: эти начала " необходимо разбирать на основании правдоподобных положений в каждом отдельном случае, а это и есть [задача], свойственная диалектике или наиболее близкая ей"[142].

Надо сказать, что разработанные Аристотелем принципы "доказывающей" науки, по-видимому, в значительной степени соответствовали когнитивно-мировоззренческим установкам древнегреческих математиков. И Евклид, и Архимед стремились полностью избежать даже простого упоминания термина "гипотеза", формулируя свои предположения в виде отдельных списков постулатов, аксиом и определений, которые по мере надобности дополнялись новыми допущениями. Поскольку, однако, в античной математике широко применялись доказательства в форме дедуктивного мысленного эксперимента, то при изложении своих теорий они были вынуждены прибегать как к явному, так и неявному введению исходных допущений. Если к тому же учесть, что в основе генетических определений Евклида и Архимеда, как правило, также лежали неявно принимаемые гипотезы, то напрашивается вывод, что задача фиксации посылок математического доказательства далеко не всегда решалась этими учеными в соответствии с принципами методологии дедуктивных наук Стагирита.

Серьезные трудности с реализацией аристотелевской "пропозициональной" парадигмы возникли и постепенно нарастали в астрономии, где результаты наблюдений "естественного" движения небесных тел необходимо было согласовать с кинематическими моделями, а последние — с основными допущениями "динамики" Стагирита. Ведь данные наблюдений о вечных и неизменных движениях небесных тел могли рассматриваться в античности и даже в средние века только как свидетельства "осуществленности" божественных "форм". В противном случае астрономическая теория оказывалась бы своего рода "воображаемой фикцией", лишь творением индивидуального ума, не осуществленной "формой в возможности". В свою очередь, более высокий эпистемологический и онтологический статус физики в аристотелевской иерархии наук требовал также тесной интеграции "описательных" математических моделей в астрономии и "объяснительных" принципов "динамики". Причем разрыв между этими компонентами астрономической теории с эпистемологической позиции Аристотеля мог быть истолкован только как не "отвечающий" сущности инструментальный гипотетизм математических моделей, поскольку качественная "динамика" объясняющая причины движения любых тел, рассматривалась в качестве абсолютно адекватного теоретического "слепка" реальности.

С проблемой согласования этих трех элементов астрономической теории — данных наблюдений, математических (кинематических) моделей и принципов "динамики" Аристотеля — впервые столкнулся Птолемей в ходе разработки своей геоцентрической системы. Пытаясь объяснить наблюдаемую неравномерность движения планет (их "остановки", "попятные" движения и т. д. ) как результат сложения равномерных круговых движений, он был вынужден рассматривать свои математические гипотезы в качестве "воображаемых фикций", позволяющих обеспечить наивысшую степень точности вычислений. Инструментальный характер птолемеевской кинематики оказался следствием принятых им метафизических допущений относительно сферической формы "небес", их вращения, неподвижности мира и т. д., которые свидетельствовали о том, что в его понимании движения небесных тел подчиняются принципам аристотелевской "динамики". Ведь несмотря на предпринятые усилия Птолемею так и не удалось непротиворечивым образом согласовать свои кинематические схемы с признаваемой тогда единственно адекватной качественной физикой Аристотеля. В частности, его теория эпициклов оказалась явно несовместимой с последней, поскольку, согласно Стагириту, круговое движение может совершаться только вокруг тела как фиксированного центра. Кроме того, из птолемеевского объяснения прецессии следовало, что звездная сфера в одно и то же время может совершать два различных движения, а это, конечно, противоречило логико-онтологическому закону непротиворечия.

Этими затруднениями, собственно, и объясняется последующий сдвиг проблемы согласования аристотелевской "динамики" и математики в область философско-теологических спекуляций, где она была "решена" путем установления между вышеуказанными элементами структуры астрономической теории субординирующей "сопричастности" в соответствии с платоновской мифологемой "единства без смешения". Данный подход нашел свое отражение в точке зрения Гемина, приводимой Симплицием в комментариях к "Физике" Аристотеля. Согласно Гемину, "астроному нет необходимости знать, что по своей природе должно покоится и какого рода тела способны двигаться, но он вводит гипотезы, согласно которым некоторые тела остаются фиксированными, а другие движутся, а затем [он] рассматривает, каким гипотезам соответствуют явления, действительно наблюдаемые в небе. Но он должен обращаться к физику за своими первыми принципами, а именно, что движения звезд просты, однородны и упорядочены, и с помощью этих принципов он затем будет доказывать, что ретмичное движение всего подобного осуществляется по кругу, причем некоторые обращаются по параллельным кругами, а другие — по наклонным"[143].

Таким образом, есть достаточно веские основания полагать, что формирование нового, инструментального подхода к гипотезам как "воображаемым фикциям" было прежде всего обусловлено реальным положением дел в астрономии эпохи эллинизма. Его возникновение, видимо, можно рассматривать только как первый симптом кризиса тотальной "пропозициональной" парадигмы, сформировавшейся в условиях господства магии слова и преимущественно речевой культуры. И конечно, нет ничего удивительного в том, что эта парадигма оказалась неспособной полностью редуцировать математику к логике (диалектике) и тем самым элиминировать её как особый, отличный от вербального, способ знаково-символической репрезентации и обобщения когнитивной информации. Интенсивное распространение вербальной формы информационного контроля, словесного "овладения" миром, породившее теоретическую науку, пожалуй, впервые натолкнулось здесь на свои естественные когнитивные границы. Тем не менее, именно в античной философии и теологии логические методы доказательства, математические теории, а также причинные объяснения природы впервые получили сакральное обоснования. И, что самое важное, эта культурная традиция с небольшими изменениями почти непрерывно сохранялась в течение многих веков — через неоплатоников и Аристотеля она оказалась достоянием христианского мира и постепенно стала "школой", сначала для "избранных", а спустя некоторое время — для всех.

 

 

Ю.Я. Дмитриев