Памяти Владимира Федоровича Пустарнакова

С Владимиром Федоровичем судьба меня свела в конце 1974 года, когда я вернулся из армии в аспирантуру Института Философии АН СССР. Институт был престижный в советском смысле слова: добрая половина сотрудников регулярно работала на ЦК КПСС, начальники секторов нередко приходили прямо оттуда. Так было и с сектором “Истории философии в СССР”, в аспирантуру при котором я и поступил. Сектором руководил бывший цэковец Василий Евграфович Евграфов, а Владимир Федорович был его “замом”.

И сразу же мы познакомились с Владимиром Федоровичем, к которому — как мне было сказано — я пойду аспирантом. Тема предлагалась — что-нибудь о Н.М.Карамзине, кажется, его философия истории. Я уже стал свыкаться с этой перспективой, как вдруг зав. сектором Евграфов решил, что аспирант нужен ему самому. Евграфов слыл специалистом по так называемым “революционным демократам” вообще, и Н.Г.Чернышевскому в особенности. В 1978 г. предстоял юбилей — 150 лет со дня рождения, вот Евграфов и решил, что после окончания аспирантуры защита диссертации о Чернышевском в руководимом им совете по истории философии будет политически грамотным шагом.

Так вместо Пустарнакова и Карамзина я получил перспективу на 3 года в виде Евграфова и Чернышевского. Как оказалось, именно это обстоятельство привело к тому, что мы сошлись с Владимиром Федоровичем на одной теме, которая держала нас в творческом и боевом тонусе последующие 15 лет. Эта тема — русское Просвещение.

Для тех, кто сегодня занимается историей русской философии, для поколения учившихся в 90-е годы понимание того, почему для нас с Владимиром Федоровичем в середине 70-х тема (а на самом деле - проблема) Просвещения в России оказалась центральной, представляет, как мне думается, некоторую трудность. Попробую объяснить, надеясь, что это поможет воссоздать реальный образ человека, страстью которого был поиск истины.

Владимир Федорович относился к поколению так называемых “шестидесятников” — людей, вдохновленных неоленинской риторикой ХХ съезда КПСС и анти-сталинистов по нутру и убеждениям. В среде историков русской философии в те времена была особо свежа память о позднесталинской борьбе с “безродными космополитами”, которая резюмировалась в официальном культе русских “революционных демократов”. Наряду с официальным коммунистическим иконостасом “Маркс-Энгельс-Ленин-Сталин” в конце 40-х и начале 50-х годов утвердился иконостас официально патриотический. И выглядел он так — “Белинский-Герцен-Чернышевский-Добролюбов”.

Эта великая четверка была объявлена высшей формой домарксистской философии, и многочисленные статьи, монографии и диссертации посвящались “доказательству” этого тезиса. Многие советские философы начинали свою карьеру с кандидатской о каком-нибудь из “революционных демократов”, о чем впоследствии не очень-то стремились вспоминать.

Вот это наследство борьбы с “космополитами” (т.е. реальной травли реальных людей) плюс сотворения кумиров под названием “революционные демократы” и досталось тем из “шестидесятников”, кто занялся русской философией. С ним приходилось жить и от него необходимо было отказываться. К концу 60-х и после августа-68 (когда советские танки захватывали Прагу) это оказалось делом весьма и весьма не простым. Все лучшее в тогдашней философии уходило в историю западной или восточной философии, где под видом “критики” люди просто изучали кто Хайдеггера, кто буддизм. Еще одним укрытием стала так называемая “логика и методология науки”, где вместо иностранных языков непреодолимым рубежом для невежества и стукачества (не знаю, нужно ли объяснять нынешнему поколению этот термин) оказался логико-математический аппарат вообще и специфические научные (физические, биологические и т.д.) теории в частности.

А русская философия - как открытое поле. И язык для всех родной, и философия еще та: попробуйте-ка положить рядом тексты, например, Герцена и Канта или Чернышевского и Гегеля (о Белинском и Добролюбове тут даже и вспоминать неудобно). В общем, “революционная демократия” как “вершина” — и все.

Сами несчастные “ревдемократы” ко всей этой недостойной (выбираю самый мягкий эпитет) возне никакого отношения, конечно, не имели. Скажу более — каждый из них по-своему просто великолепен. Я, например, получаю удовольствие от любого текста Герцена, а криптографический стиль Чернышевского — это вообще шедевр. Как и его роман “Что делать?”, который должен считаться (говорю это абсолютно серьезно) первым постмодернистским романом в истории мировой литературы. Но наслаждаться можно только в свободе. А когда тебя принуждают, то ничего, кроме отвращения испытать невозможно.

Вот так, если кратко, можно описать ситуацию, в которой находились историки русской философии в середине 70-х годов. И в этой ситуации нужно было обладать изрядным мужеством, упорством, эрудицией и неленивыми мозгами, чтобы избрать феномен “революционной демократии” в качестве предмета научного исследования. Вот это все сразу (хотя впоследствии я имел много возможностей рассмотреть каждое качество в отдельности) я и почувствовал во Владимире Федоровиче. Он “просвещал” меня, посвящая во все “тонкости” того дела, которым сам занимался уже почти десять лет. И выводил меня на совершенно “еретический” путь, предлагая переосмыслить “вершину домарксистской философии” как аутентично русское “издание” общеевропейской “философии Просвещения”. А ересь эта, как вполне ясно было нам обоим, имела очевидные “подрывные” последствия.

В рамках глобальной идеологии самооправдания (именно это слово хочу здесь употребить, а не нейтрально-научный термин — “легитимация”) советизма важнейшим моментом являлась особая конструкция всей мировой истории вообще, и истории философской мысли в частности. Чтобы “доказать” не просто “легитимность” большевизма, а его “историческую неизбежность”, десятки и сотни цэковских, около цэковских и просто “марксистско-ленинских” голов тщательно выстраивали прямую линию чуть ли не от момента начала прямохождения человекообразных вплоть до Великой Октябрьской Социалистической Революции (ВОСР). Специально в этих целях был придуман “истмат” со знаменитой формационной “пятичленкой”, специально табуирована проблематика “азиатского способа производства” - дабы никаких аллюзий по поводу “отсталости” России и “случайности” Октября 1917-го у советских граждан не возникало.

Узурпаторский синдром у первых большевиков и их наследников был так силен, что они не могли успокоиться даже после того, как физически уничтожили почти всех свидетелей и соучастников их торжества в 1917—1921 гг. Над ними тяготел рок плехановского “проклятия”, точнее, — пророчества. Первый русский марксист еще в 1881 г. предостерегал против преждевременного захвата власти социалистическими революционерами в России, предрекая им либо неизбежное обуржуазивание, либо антинародную диктатуру.

Вот против этого пророчества Г.В.Плеханова (а вместе с ним и всех российских “меньшевиков” и западных социал-демократов) советские марксисты-ленинцы и воевали реально уже начиная с 30-х годов. В любой из “общественных наук” цель была одна — показать неизбежность и своевременность ВОСР и установления большевистского режима. А для “философов” ставилась особая задача – доказать, что Ленин “вышел из шинели” не столько Маркса, сколько Чернышевского. Все в целом должно было обеспечить идеологическое прикрытие сталинскому курсу “на построение социализма в одной отдельно взятой стране”.

Вот это понимание вопроса о “революционных демократах” в глобальном контексте самооправдания советизма в сталинском варианте и стало для нас с Владимиром Федоровичем той общей почвой, на которой естественно сложилась научная солидарность и взаимопонимание. Если угодно, почти своя маленькая “школа”, которая, конечно же, развилась бы и укрепилась, будь у нас возможность свободно и открыто обсуждать этот, вообще говоря, центральный “русский вопрос” (если воспользоваться заголовком замечательного парамоновского сериала на “Радио Свобода”).

Я не стану объяснять, что такой возможности в 70-е да и до середины 80-х не было и быть не могло. Не стану называть имена тех монстров, которые “патронировали” русскую философию и особенно — самый опасный ее участок, т.е. “наследие революционных демократов”. Зато с удовольствием назову три имени, которые тогда дерзали (хотя и очень тонко — для тех, кто понимает) идти наперекор этому имманентному сталинизму и печатали книги, вызывавшие буйную и небезопасную травлю со стороны той публики в академических институтах, которую Пушкин наверное назвал бы “чернью”. Это — Игорь Константинович Пантин, Евгений Григорьевич Плимак и Владимир Георгиевич Хорос. Они не создали “школы”, они — блестящие знатоки именно российской интеллектуальной истории — работали в институтах, к этой истории прямого касательства не имевших. Более того, Пустарнаков (а он был из их, условно говоря, поколения) нередко спорил и не соглашался и с каждым из них порознь, и со всеми в отдельности. Но сам факт существования этой троицы “еретиков” за пределами коридоров Института философии на Волхонке 14, их статьи и книги — все это создавало какую-то компенсирующую атмосферу для нас с Владимиром Федоровичем. И даже — атмосферу соревнования.

Упомянутая выше троица разрабатывала особую концепцию революционного движения в России, в рамках которой тема и проблематика “Просвещения” оказывалась где-то ad marginem. Пантина, Плимака и Хороса увлекала идея обнаружения в традиции русского “освободительного движения от Радищева до Ленина” некоей “цивилизованной” линии. Или хотя бы — пунктира. Они выстраивали эту традицию как историческую “оппозицию” восторжествовавшему хамскому сталинизму. Если угодно, это была попытка прочитать “русскую идею” как “социализм с человеческим лицом”. Невозможность чего, кстати, убедительно доказал крах “горбачевизма”.

Мы с Пустарнаковым начали играть в “другую игру”. Будучи оба склонными к путешествиям по истории (так, мы вместе занялись историей философии в Киевской Руси и сделали на эту тему несколько до сих пор не потерявших некоторую научную ценность публикаций), мы приняли для себя в качестве исходной парадигмы тезис великого русского историка Сергея Михайловича Соловьева о том, что Россия в своем развитии идет европейским путем только с запозданием (в сравнении с Европой) на два столетия. Мне этот тезис обеспечивал методологическую возможность поиграть с идеей трактовки русского XYIII века как аналога веку европейского Возрождения. А Владимир Федорович задался целью доказать, что русский XIX век изоморфен европейскому “Веку Просвещения”. Так родилась его осевая гипотеза, согласно которой так называемые “революционные демократы” - это аутентично российские “просветители”. И сопоставлять их надо не с Марксом-Энгельсом, и даже не с Гегелем-Фейербахом, а с Вольтером, Руссо, Гельвецием, Лессингом и прочими философами-просветителями.

Какие отсюда следовали выводы для советской идеологии самооправдания – ясно без комментариев. Но Пустарнаков, при всей своей страстной “идеологичности” (в смысле упорной борьбы со сталинизмом как духом и идеологией позднего, брежневского СССР), был прежде всего искателем истины. И это был признак настоящего мужества — в то уже ушедшее и едва ли кем-либо понятое время.

Эта книга написана мужественным человеком с невероятной интеллектуальной страстью. Это не значит, что в ней заключена полная и окончательная истина “о Просвещении”. Это значит, что в ней живет дух Просвещения раз и навсегда замечательно определенный Иммануилом Кантом.

“Имей мужество пользоваться собственным разумом” — это именно то, что постоянно делал Владимир Федорович Пустарнаков. Это то, чем он поделился со мной. А теперь, через посредство этой своей книги — с каждым ее читателем.

Леонид Поляков

Владимир Федорович Пустарнаков – яркая личность, крупный ученый. На протяжении нескольких десятилетий он, бесспорно, играл ключевую роль в самых различных сферах исследования истории русской мысли. Лично для меня Владимир Федорович был образцом высокого профессионализма и научной принципиальности. Он всегда был готов спорить, отстаивать собственные научные позиции. Но это были именно научные дискуссии. При всем своем, хорошо известном, темпераменте профессор Пустарнаков никогда бы не смог обидеть оппонента, всегда был предельно толерантным, в конечном счете, личность для него значила больше, чем любые взгляды и убеждения. Он не только называл себя либералом, но и действительно был им. Значение же его исследований истории российского либерализма вообще трудно переоценить. Мне представляется, что в данном случае можно говорить о принципиально новом этапе в изучении русской общественной мысли.

Свою историко-философскую позицию сам Владимир Федорович определял как “умеренно западническую”. На мой взгляд, такого рода “умеренность” проявлялась, прежде всего, в том, что ученый никогда не ставил под сомнение значение русского философского опыта самых разных эпох, готов был по достоинству оценить любые проявления подлинно философского дискурса. В то же время, он был последовательным противником какого бы то ни было смешения философии с идеологическими, психологическими и прочими явлениями общественного сознания. Уже по этой причине В.Ф.Пустарнаков резко критически относился к идее сугубо “национальной” философии, ориентированной на особенности национального характера, национальной психологии и т.п. Думается, что ученый был совершенно прав, отстаивая универсализм и свободу философского опыта, сохраняющего эти качества и в ходе развития в русле национальных культурных традиций.

Будучи убежден, что философский процесс в России может быть понят только в контексте его глубоких связей с европейской философией, В.Ф.Пустарнаков работал в этом направлении исключительно плодотворно. Я бы, прежде всего, отметил его фундаментальное исследование судеб марксистской философии в России (““Капитал” К.Маркса и домарксистская философская мысль в России”), многочисленные работы о восприятии русскими мыслителями идей Канта, Фихте, Шеллинга. Можно не сомневаться, что эта проблематика и в будущем останется в центре внимания историков русской философии. Уверен и в том, что новые поколения ученых смогут по достоинству оценить поистине огромный исследовательский труд В.Ф.Пустарнакова, который – это можно сказать без всякого преувеличения – был делом его жизни.

Вячеслав Сербиненко

доктор филос. наук., Зав. кафедрой истории русской философии РГГУ