Философия Энди Уорхола

Энди Уорхол

Философия Энди Уорхола

 

Энди УОРХОЛ

ФИЛОСОФИЯ ЭНДИ УОРХОЛА

  Посвящается Пэт Хэккет, за умелое извлечение и редактирование моих мыслей; Прекрасной Бриджит Полк за то, что была на другом конце телефонного провода;

Б и я: как Энди превращается в Уорхола

 

 

С тем, что написано о тебе, не поспоришь

  Я просыпаюсь и звоню Б. Б – любой, кто помогает мне убить время.

Любовь (Отрочество)

 

 

Детские годы чеха. – Летние заработки. – Чувство одиночества. – Делиться проблемами. – Я заражаюсь проблемами. – Моя собственная проблема. – С кем я снимал квартиры. – Психиатр так и не перезвонил. – Мой первый телевизор. – Моя первая сцена. – Моя первая суперзвезда. – Моя первая аудиокассета

А: Мне нравится твоя квартира.

Б: Квартира хорошая, но места хватает только для одного или для двоих, если они очень близки.

А: Ты знаешь двух очень близких людей?

 

В какой-то момент своей жизни, в конце 50-х, я почувствовал, что заражаюсь проблемами своих знакомых. Один мой друг безнадежно влип в роман с замужней женщиной, другой признался, что он гомосексуалист, а женщина, которую я обожал, проявляла явные симптомы шизофрении. Я никогда не думал, что у меня есть проблемы, потому что я никогда не пытался их точно определить, но теперь я почувствовал, что проблемы друзей внедряются в меня, как микробы.

Я решил пройти курс лечения у психиатра, как и многие мои знакомые. Я чувствовал, что следует определить хоть бы часть моих собственных проблем – конечно, если окажется, что они у меня есть, а не просто разделять проблемы друзей, страдая вместе с ними.

В детстве со мной трижды случалось нервное расстройство с промежутком в один год. Первое – в восемь лет, второе – в девять, третье – в десять. Приступы – пляска Святого Витта – всегда начинались в первый день летних каникул. Не знаю, что это означало. Потом я проводил все лето, слушая радио и валяясь в постели с куклой Чарли МакКарти и невы-резанными куклами из альбомов для вырезания, разбросанными по одеялу.

Отец часто уезжал в командировки на угольные шахты, так что я виделся с ним редко. Мама, стараясь изо всех сил, читала мне вслух, своим тягучим чешским акцентом, и я всегда говорил:

«Спасибо, мам», когда она заканчивала очередную историю про Дика Трейси, даже если не понимал ни слова. Она давала мне шоколадный батончик «Херши» каждый раз, когда я докрашивал страницу в своей книжке-раскраске.

Вспоминая свои школьные годы, я, честно говоря, только и могу припомнить что долгий путь в школу через чешский квартал МакКиспорта, Пенсильвания, с его «babushkas» и развешенным на веревках бельем. Меня не особо любили в школе, но несколько хороших приятелей все же было.

Я ни с кем близко не дружил, хотя думаю, что хотел этого, потому что когда видел, как ребята рассказывают друг другу о своих проблемах, я чувствовал, что никому не нужен. Никто не делился со мной своими секретами – наверное, я не вызывал желания посекретничать со мной. Каждый день мы шли через мост, под которым валялись использованные презервативы. Я всегда спрашивал, что это такое, и все смеялись.

Как-то летом я работал в универмаге – просматривал «Вог», «Харперс Базар» и другие европейские журналы мод для замечательного человека по имени мистер Волмер. Я получал около 50 центов в час, и работа моя заключалась в поиске «идей». Не помню, чтобы я отыскал какую-нибудь идею или чтобы идея пришла ко мне. Мистер Волмер был моим кумиром – он приехал из Нью-Йорка, а это казалось таким заманчивым. Сам я, кстати, и не думал, что когда-нибудь туда отправлюсь.

Но когда мне было восемнадцать, один мой приятель буквально засунул меня в крогеровскую хозяйственную сумку и отвез в Нью-Йорк. Я все еще хотел иметь близких друзей. Я постоянно вместе с кем-то из знакомых снимал квартиру, надеясь, что мы подружимся и будем делиться проблемами, однако всегда обнаруживал, что они интересуются другим человеком лишь с целью переложить на него часть своей квартирной оплаты. Однажды я жил вместе с семнадцатью разными людьми в квартире полуподвала на углу 103-й стрит и Манхеттен авеню, и ни один из этих семнадцати не делился со мной настоящей проблемой. Эти ребята тоже были народ творческий – у нас было что-то вроде коммуны художников, так что я уверен, у них наверняка было полно проблем, но никогда не слышал ни об одной из них. На кухне часто разгорались ссоры из-за куска колбасы в холодильнике, – вот, пожалуй, и все. Я тогда очень много работал, так что, наверное, у меня и не было бы времени слушать про их проблемы, даже если бы они мне что-то и рассказали, но я все равно чувствовал себя отвергнутым и обиженным.

Я целыми днями бродил по городу в поисках заказов, а работал ночами дома. Вот такая жизнь была у меня в 50-е годы: поздравительные открытки, акварели и поэтические вечера в кофейне. Что я чаще всего вспоминаю из тех дней, помимо долгих часов, проведенных за работой, так это тараканов. Каждая квартира, где мне тогда довелось пожить, кишела ими. Я никогда не забуду, какое это было унижение принести в кабинет Кармел Сноу в «Харперс Базар» свое портфолио, от­крыть его и увидеть, как оттуда вылезает таракан и ползет по ножке стола. Кармел пожалела меня и дала работу.

Так вот, у меня было невероятно много товарищей по квартире. Вплоть до сегодняшнего дня почти каждый раз, когда я в Нью-Йорке вечером выхожу куда-нибудь, чтобы развлечься, я натыкаюсь на кого-то из них, и они неизменно объясняют моему спутнику: «Я раньше жил с Энди». Я всегда белею при этом, то есть становлюсь бледнее чем обычно. Когда эта сцена повторяется несколько раз, мой спутник не может понять, как мне удалось пожить со столькими людьми, поскольку знают меня исключительно как одинокого парня, каким я теперь стал. Конечно, те, кто представляет меня типичным любителем светской жизни 60-х годов, всегда приходящим на вечеринки со «свитой» минимум из шести персон, могут недоумевать почему я называю себя «одиноким парнем», так что позвольте мне объяснить, что я имею в виду на самом деле и почему это правда. В те периоды моей жизни, когда я чувствовал себя весьма общительным и искал близкой дружбы, я не мог найти людей, которым это было нужно, поэтому именно тогда, когда я больше всего не хотел быть один, я им был. Но как только я решил, что лучше останусь один и пусть никто не рассказывает мне о своих проблемах, все, кого я никогда в жизни раньше не видел, начали гоняться за мной, чтобы рассказать мне то, о чем я как раз принял решение не слушать. Как только я стал в своем сознании одиноким человеком, у меня и появилось то, что можно назвать «свитой». Как только перестаешь чего-то хотеть, ты сразу это получаешь. Я выяснил, что это абсолютная аксиома.

Поскольку я чувствовал, что заражаюсь проблемами своих друзей, я пошел к психиатру, в Гринвич Виллидж, и рассказал ему все о себе. Я поведал ему историю своей жизни, рассказал о том, что у меня нет никаких собственных проблем, и что я вбираю в себя проблемы моих друзей, а он сказал, что позвонит мне и назначит следующий сеанс, чтобы мы могли поговорить обо всем подробнее, но так и не позвонил. Когда я об этом вспоминаю, я понимаю, что он поступил недостойно профессионала, сказав, но не сделав этого. По дороге от психиатра я зашел в магазин «Мейсис» и вдруг купил свой первый телевизор, 19-дюймовый черно-белый телевизор марки «Эр-Си-Эй». Я принес его к себе в квартиру на 75-й Ист-стрит, где жил тогда совершенно один, и сразу же забыл о психиатре. Телевизор у меня был включен все время, особенно, когда люди рассказывали мне о своих проблемах, и я обнаружил, что телевизор развлекает меня как раз настолько, чтобы проблемы, о которых мне говорили, больше не липли ко мне. Это было своего рода какое-то волшебство.

Моя квартира находилась над «Баром Красоток Ширли», куда приходила Мабл Мерсер, чтобы побывать в трущобах и спеть «Ты так прелестна» (You're So Adorable), и телевидение помогло мне взглянуть на все это совершенно с иной точки зрения. В этом пятиэтажном здании без лифта у меня была сначала квартира на пятом этаже. Потом освободилась квартира на втором этаже и я ее тоже снял, так что в моем распоряжении теперь было два этажа, но не подряд. Я все дольше и дольше оставался на том этаже, где находился телевизор.

С годами, после того как я решил стать одиночкой, я становился все более и более популярным и обнаружил, что друзей у меня все прибавляется и прибавляется. С работой все было в порядке. У меня была собственная мастерская, где несколько человек работали на меня; по нашей договоренности они должны были здесь жить. В те дни все было легко и свободно. В мастерской день и ночь собирался народ. Друзья друзей. На проигрывателе всегда крутилась пластинка Марии Каллас, было много зеркал и блестящей фольги.

К тому времени я уже был известным поп-артистом, так что у меня было полно работы, приходилось натягивать много холстов. Обычно я работал с десяти утра до десяти вечера, ночевал дома и возвращался утром, однако те же люди, с которыми я расстался накануне вечером, были все еще здесь, по-прежнему бодрые, по-прежнему с Марией и зеркалами.

Именно тогда я начал понимать, насколько сумасшедшими могут быть люди. Например, одна девушка перешла жить в лифт и оставалась там целую неделю, до тех пор, пока ей не перестали приносить кока-колу. Я не знал, как все это понять. Но раз я оплачивал аренду мастерской, то чувствовал, что, наверняка это меня касается, но не спрашивайте, что это все значило, я никогда этого так и не понял.

Дом был расположен отлично – угол 47-й стрит и Третьей авеню. Мы всегда наблюдали за демонстрациями, направляющимися на митинги к ООН. Как-то раз по 47-й стрит проехал папа римский в церковь Св.Патрика. Хрущев тоже однажды проезжал. Это была хорошая широкая улица. Знаменитые люди стали заходить в мастерскую, наверное, чтобы поглядеть на непрерывное веселье – Керуак, Гинсберг, Фонда и Хоппер, Барнетт Ньюман, Джуди Гарленд, «Роллинг Сто-унз». Рок-группа «Вельвет Андерграунд» начинала репетировать в углу нашего верхнего этажа, а вскоре после этого мы вместе придумали шоу со всевозможными эффектами и в 1963 году начали колесить с ним по стране. Тогда казалось, что все только начинается.

Контркультура, субкультура, поп, суперзвезды, наркотики, прожекторы, дискотеки – все эти «молодежные» штучки начались, вероятно, тогда. Где-нибудь всегда шла вечеринка: если не в погребке, то на крыше, если не в метро, то в автобусе; если не на лодке, то на статуе Свободы.

Все ходили принаряженные. «Все завтрашние вечеринки» (All Tomorrow's Parties) – так называлась песня, которую «Вельветы» пели в кафедральном соборе, когда Нижний Ист-сайд только начинал освобождаться от иммигрантского статуса и приобретать славу крутого района.

«Какие костюмы наденет бедная девочка на все завтрашние вечеринки…» Мне очень нравилась эта песня. Ее играли «Вельветы» и пела Нико.

В те дни все было экстравагантно. Только богатые могли себе позволить поп-одежду из таких бутиков, как «Парафер-налия», или от таких модельеров, как Тайгер Морс. Тайгер заходила в магазин «Кляйна и Мей», покупала платье за 2 доллара, отрывала ленточку и цветочек, приносила платье в свой магазин и продавала за 400 долларов. С аксессуарами она тоже умела обращаться. Она приклеивала какую-нибудь яркую ерунду на вещь из «Вулворт» и просила за это 50 долларов. У нее был невероятный талант угадывать, кто из людей, заходивших в ее магазин, действительно что-нибудь собирается купить. Однажды я видел, как она секунду смотрела на приятную, хорошо одетую даму и сказала: «Извините, для Вас здесь ничего не продается». Она никогда не ошиба­лась. Она покупала все, что блестит. Именно она изобрела светящееся электрическим светом платье со встроенными батарейками.

В 60-е годы все интересовались всеми. В этом немного помогали наркотики. Все вдруг становились равны – дебютантки и шоферы, официантки и губернаторы. Одна моя знакомая Ингрид из Нью-Джерси придумала себе новую фамилию, очень подходящую для ее новой, еще не определенной карьеры в шоу-бизнесе. Она назвала себя «Ингрид Суперстар». Я уверен, что Ингрид сама придумала это слово. Во всяком случае, пусть тот, кто найдет более раннее упоминание слова «суперстар», покажет его мне. Чем больше вечеринок мы посещали, тем чаще ее имя появлялось в газетах: Ингрид Суперстар, и слово «суперзвезда» начало свою карьеру в средствах массовой информации. Ингрид позвонила мне несколько недель назад. Теперь она строчит на швейной машинке. А ее имя все еще популярно. Невероятно, правда? В 60-е все интересовались всеми. В 70-е все начали всех бросать. 60-е были переполнены. 70-е – абсолютно пусты.

Когда у меня появился первый телевизор, я перестал придавать большое значение близким отношениям с другими людьми. Раньше я часто чувствовал боль и обиду так, как чувствуешь, когда окружающие для тебя очень важны. Так что, наверное, я действительно придавал этому большое значение, это было в те дни, когда никто еще не слышал о «поп-арте», «андерграундном кино» или «суперзвездах».

Итак, в конце 50-х у меня начался роман с телевизором, который длится по сегодняшний день, хотя я и изменяю ему в спальне бывает что с четырьмя телевизорами сразу. Но не женился я до 1964 года, до тех пор пока не приобрел мой первый магнитофон. Мою жену. Мой магнитофон и я женаты уже десять лет. Когда я говорю «мы», я имею в виду магнитофон и себя. Многие этого не понимают.

Приобретение магнитофона действительно положило конец любой эмоциональной жизни, которая у меня могла бы быть, но мне было приятно видеть, что она окончена. С тех пор ничто уже не становилось проблемой, потому что проблема означала всего лишь наличие хорошей кассеты, а когда проблема превращается в хорошую кассету, она перестает быть проблемой. Интересная проблема стала интересной записью. Все это знали и исполняли свои роли для записи. И нельзя было понять, какие проблемы настоящие, а какие раздуты для записи. И еще того лучше, люди, когда рассказывали о своих проблемах, уже сами не понимали, действительно ли у них есть проблемы или же они только играют свою роль. В 60-е годы люди, по-моему, забыли, что такое эмоции. И не думаю, что они о них вспомнили. По-моему, как только начинаешь смотреть на эмоции с определенной точки зрения, ты уже никогда не сможешь относиться к ним как к реально существующим. Приблизительно это случилось и со мной.

Я не знаю, был ли я когда-нибудь способен на любовь, но после 60-х я никогда больше не думал на языке «любви».

При этом некоторые люди начали меня, как бы сейчас сказали, «очаровывать». Один человек в 60-е обворожил меня больше, чем кто-либо за всю мою жизнь. И очарованность, которую я испытал, была, вероятно, очень близка к какому-то роду любви.

 

Любовь (Расцвет)

 

 

Падение и взлет моей любимой девушки 60-х

Б: Нет. А: Хорошо.  

Любовь (Старость)

 

 

Какие факты жизни надо узнавать в сорок лет. – Моя идеальная жена. – Телефонная девушка моей мечты. – Ревность. – Тусклый свет и зеркала. – Секс и ностальгия. – Трансвеститы. – Романтические отношения – это трудно, но секс – труднее. – Фригидность

Б: Почему ты не пришел вчера вечером? В последнее время ты в каком-то странном настроении.

А: Просто… я не могу знакомиться с людьми. Я слишком устал.

Б: Ну это же были старые знакомые, а ты не пришел. Тебе надо бы поменьше смотреть телевизор.

А: Я знаю.

Б: Это исполнитель женских ролей?

А: Каких ролей?

А: Самое волнующее занятие – не-делать-этого. Если в кого-нибудь влюбишься и так и не займешься этим, то все возбуждает гораздо больше.

 

Любовные отношения слишком затягивают, а на самом деле они этого не стоят. Но если ты почему-то считаешь, что стоят, надо вкладывать в них ровно столько времени и энергии, сколько другая сторона. Иначе говоря: «Я заплачу тебе, если ты заплатишь мне».

У людей столько проблем с любовью, что они всегда ищут кого-нибудь, кто окажется их Виа Венето, их вечно воздушным суфле. Следовало бы открыть курсы на степень специалиста по любви. Должны существовать курсы по красоте, любви и сексу. И чтобы любовь была самым главным предметом. Я всегда думал, что надо показывать детям, как заниматься любовью, и объяснить им раз и навсегда, что любовь – ничто. Но этого никто не сделает, потому что любовь и секс – это бизнес.

Потом я думал, может, в конце концов, хорошо, что никто не проливает свет на эту проблему, потому что если действительно узнаешь все, уже не о чем будет думать или фантазировать всю оставшуюся жизнь, и можно сойти с ума, если не о чем думать, потому что продолжительность жизни растет и после детских лет остается достаточно много времени для секса. Я слишком много помню о детстве. Я, наверное, пропустил большую его часть, когда валялся больной в постели со своей куклой Чарли МакКарти, точно так же, как пропустил «Белоснежку». Я посмотрел «Белоснежку» только в сорок пять лет, когда пошел с Романом Полански в «Линкольн-Центр». Вероятно, я сделал правильно, что так долго ждал, – не могу себе представить, что мне еще было бы столь интересно смотреть в этом возрасте. Все это навело меня на такую мысль: быть может, вместо того чтобы в раннем детстве объяснять детям механику и ничтожность секса, лучше было бы ошеломить их внезапным открытием всех деталей, когда им исполнится уже сорок. Представь, ты идешь по улице с другом, которому только что исполнилось сорок лет, развенчи­ваешь старую историю о птичках и пчелках, ждешь, пока пройдет шок от этого разоблачения, а затем терпеливо объясняешь все остальное. Тогда в сорок лет жизнь вдруг обретет новый смысл. В наше время, когда продолжительность жизни так возросла, нам следовало бы оставаться младенцами гораздо дольше.

Именно высокая продолжительность жизни выводит из строя все старые ценности и их практическое применение. Когда люди узнавали о сексе в пятнадцать лет, а умирали в тридцать пять, у них, очевидно, возникало меньше проблем, чем у моих современников, которые узнают о сексе лет в восемь и доживают до восьмидесяти. Это слишком долгое время для интриги с одной и той же идеей.

Родители, которые действительно любят своих детей и хотят, чтобы они как можно меньше в жизни страдали от скуки и неудовлетворенности, быть может, должны, как в былые времена, оттягивать знакомство с жизнью как можно дольше, чтобы продлить процесс ожидания. В любом случае, секс на экране и на страницах книг возбуждает больше, нежели секс на простынях. Пусть дети читают о нем и ждут его, а потом, в тот момент, когда они соберутся испробовать его в реальности, поведайте им, что они уже пережили самый интересный этап, и он остался позади.

Любовь в фантазиях гораздо лучше, чем любовь в действительности. Никогда не делать этого – очень возбуждает. Самое напряженное притяжение возникает между двумя противоположностями, которые никогда не сходятся.

 

* * *

 

Мне нравятся все «освободительные» движения, потому что после «освобождения» то, что всегда было страшной тайной, становится понятным и скучным, и тогда никто не чувствует себя в стороне, как не имеющий права участвовать в событиях. Например, незамужние и неженатые, ищущие мужей и жен, чувствовали себя обделенными, потому что образ брака в старые времена был так прекрасен. Джейн Вайет и Роберт Янг. Ник и Нора Чарльз. Этель и Фред Мерц. Даг-вуд и Блонди.

Семейная жизнь представлялась такой замечательной, что казалось, и жить не стоит, если тебе не посчастливилось обзавестись мужем или женой. Незамужним и неженатым брак казался красивым, ловушки казались чудесными и всегда предполагалось, что секс тоже будет замечательным, – никто даже не находил слов для описания, потому что «надо было испытать это самому», чтобы понять, насколько это хорошо. Это было похоже на заговор женатых: не разглашать, что состоять в браке и заниматься сексом – это не обязательно стопроцентное удовольствие; а они ведь могли бы снять камень с души одиноких людей, если бы были откровенны.

При этом всегда тщательно скрывалось, что если ты женат, тебе может быть недостаточно места в постели, и, возможно, утром придется мириться с плохим запахом изо рта партнера.

Существует так много песен о любви. Но недавно я был очень заинтригован, когда кто-то прислал мне слова песни о том, как ему на все наплевать и наплевать на меня. Песня мне очень понравилась. Ему здорово удалось передать идею о том, что ему все безразлично.

Я не вижу ничего ненормального в одиночестве. Мне хорошо одному. Люди сильно преувеличивают значение их любви. Она не всегда так важна. То же относится к жизни – ее значение люди тоже преувеличивают. Личная жизнь и личная любовь – как раз то, о чем не думают восточные мудрецы.

Не знаю, возможно ли, чтобы любовная связь длилась вечно. Если вы состоите в браке уже тридцать лет и «готовите завтрак для любимого и единственного», и он входит, дрогнет ли его сердце? Я имею в виду, что простым обычным утром оно, наверное, дрогнет, когда он заметит завтрак, и это тоже хорошо. Приятно, когда тебе приготовили завтрак.

Самая большая цена, которую приходится платить за любовь, – постоянное присутствие кого-то рядом с тобой, ты не можешь остаться один, а ведь быть одному намного лучше. Конечно, самое большое неудобство – теснота в постели. Даже домашние животные посягают в ней на твое пространство.

Я предпочитаю долгосрочные связи. Чем дольше, тем лучше.

Любовь и секс могут сосуществовать, бывает как секс без любви, так и любовь без секса. Но отдельно любовь и отдельно секс – это нехорошо.

Ты можешь быть так же верен месту или вещи, как человеку. Сердце может дрогнуть, когда приближаешься к любимому месту, особенно если летишь туда на самолете.

Мама всегда говорила, чтобы я не беспокоился о любви, а просто обязательно женился. Но я всегда знал, что никогда не женюсь, потому что не хочу иметь детей, не хочу, чтобы у них были те же проблемы, что у меня. Я не думаю, что кто-нибудь еще этого заслуживает.

Я много думаю о людях, у которых будто бы нет проблем, которые женятся, живут и умирают, и все у них проходит замечательно. Среди моих знакомых таких нет. У них всегда какие-нибудь проблемы, даже если это всего лишь сломанный сливной бачок унитаза.

У моей идеальной жены должно быть много денег, которые она будет приносить домой, и собственная телевизионная станция.

Я всегда как завороженный смотрел старые фильмы военных лет, в которых девушек выдавали замуж, по телефону, мужьям, находящимся за морем, и они говорили: «Я слышу тебя, любимый!», и я всегда думал, как было бы здорово, если бы все так и осталось, они были бы так счастливы.

Хотя, полагаю, им потребовался бы ежемесячный перевод денег.

У меня есть телефонная подруга. Наши телефонные отношения длятся уже шесть лет. Я живу в центре, а она – на окраине. Это замечательное решение проблемы: мы не должны по утрам мириться с плохим запахом изо рта друг друга, в то же время каждое утро мы чудесно завтракаем вместе, как любая другая счастливая семейная пара. Я на кухне в центре города готовлю себе мятный чай и сильно зажаренный английский кекс с мармеладом, а она на окраине ждет, когда из кафе ей доставят кофе с молоком и подогретую булочку с медом и маслом – густое на невесомом, мед, масло и кунжутное семя. Мы проводим солнечные утренние часы, разговаривая по телефону, прижав трубку плечом к уху, и можем отойти или даже повесить трубку когда угодно.

Нам не нужно беспокоиться о детях – только об удлинителе телефонного провода. У нас есть соглашение. Она вышла замуж за гомосексуалиста двенадцать лет назад и с тех пор ждет расторжения брака, хотя, если ее спрашивают, отвечает, что он погиб, вляпавшись в грязную историю.

Симптом любви – нарушение баланса химических веществ внутри нас. Наверное, в любви что-то да есть, если на нее реагируют даже твои химические вещества.

Когда я был моложе, я пытался узнать что-то о любви, и поскольку ее не преподавали в школах, я обратился к кино за подсказкой, что такое любовь и что с ней делать. В те дни действительно можно было узнать кое-что о любви из кинофильмов, но там не было ничего, что могло бы пригодиться в жизни. Так, на днях я смотрел по телевизору фильм «Глухая улица» (Back Street), снятый в 1961 году, в котором играли Джон Гейвин и Сьюзен Хейуорд, и был поражен тем, что они все время повторяли, как чудесен каждый драгоценный миг, проведенный вместе, так что каждый драгоценный миг был принесен в дань последующему драгоценному мигу.

Но я всегда думал, что кино может показать тебе много нового о том, как это на самом деле происходит между людьми, и, таким образом, помочь всем тем, кто не знает, что делать и какие у них есть возможности.

В своих ранних кинофильмах я на самом деле старался показать, как люди могут познакомиться друг с другом, что при этом они могут сделать и что сказать друг другу. В этом и заключалась идея: знакомство двух людей. А потом, когда вы смотрели на это и видели, как все просто, вы постигали смысл всего этого. Мои фильмы показывали, как некоторые люди поступают, реагируя на других людей. Это были своего рода настоящие социологические примеры. Они напоминали документальные фильмы, и если вам казалось, что сюжет имеет к вам отношение, то становились примером, а если все происходящее на экране не имело отношения к вам, то они оставались всего лишь документальными фильмами, но могли быть примером для кого-нибудь из ваших знакомых. Например, в фильме «Девушки в ванне» (Tub Girls) девушкам надо было принимать ванну с незнакомыми людьми. Мы снимали то, как они это делали. Как они знакомились прямо в ванне. И девушка несла ванну к следующему, с которым должна была купаться, брала ванну под мышку и несла… Мы пользовались прозрачными пластиковыми ваннами.

Мне никогда особенно не хотелось снимать кино просто о сексе. Если бы я захотел снять действительно сексуальный фильм, я бы снял как цветок рождает другой цветок. А лучшая любовная история – просто два попугайчика в клетке.

Самая лучшая любовь – это любовь, когда-не-думаешь-об-этом. Некоторые могут заниматься сексом и им действительно удается опустошить свой ум и заполнить его сексом; другие никогда не могут позволить своему уму опустеть и заполниться сексом, поэтому, когда они занимаются сексом, они думают: «Неужели это действительно я? Неужели я действительно это делаю? Это очень странно. Пять минут назад я этого не делал. И через некоторое время я уже не буду это де­лать. Что бы сказала мама? Кто только это придумал?» Так что людям первого типа – тем, кто позволяет уму опустеть, заполниться сексом и не-думать-об-этом, – повезло больше. Людям другого типа надо найти что-то иное, чтобы расслабиться и затеряться в этом. Для меня что-то иное – это юмор.

Смешные люди – единственные люди, которые мне интересны, потому что если в человеке нет ничего смешного, мне с ним скучно. Но если тебя в основном привлекает в людях их смешные черты, то сталкиваешься с проблемой, потому что быть смешным не означает быть сексуальным. Так что в конце концов, когда приближается момент истины, оказывается, что ты не так уж и очарован и не можешь «сделать это».

Однако в постели мне больше нравится смеяться, чем делать это. Залезть под одеяло и шутить, я думаю, самое лучшее. «Ну, как я тебе?» «Так хорошо, было очень смешно». «О, сегодня ночью ты меня здорово рассмешил».

Если бы я пошел к «ночной бабочке», я бы, наверное, заплатил ей за то, чтобы она рассказывала мне анекдоты.

Иногда сексуальное притяжение не ослабевает. Я знаю такие пары, которые с удовольствием занимались друг с другом сексом многие годы.

Люди, живущие долго вместе, действительно становятся похожи друг на друга, потому что когда человек тебе нравится, ты заражаешься его причудами и симпатичными привычками. И вы едите одно и то же. У каждого свое представление о любви. Одна моя знакомая девушка сказала: «Я поняла, что он меня любит, когда он не кончил мне в рот».

На протяжении многих лет я более успешно справлялся с любовью, нежели с завистью. Со мной постоянно случаются приступы зависти. Мне кажется, я один из самых завистливых людей на свете. Моя правая рука завидует, если левая рисует красивую картину. Если моя левая нога танцует хорошее па, то правая ей начинает завидовать. Левая сторона моего рта завидует, когда правая ест что-нибудь вкусное. За ужином я завидую, если кто-то заказывает блюдо вкуснее, чем то, которое заказал я. Я завидую чьим-нибудь смазанным фотографиям, снятым на обычной пленке, даже если у меня есть свои четкие поляроидные снимки тех же сцен. Вообще я схожу с ума, когда у меня нет права выбирать первым – что угодно. Очень часто я делаю то, что совсем не хочу делать, только потому, что меня мучает зависть – кто-нибудь другой может сделать это вместо меня. Собственно говоря, я всегда стараюсь покупать вещи и людей только потому, что завидую – вдруг кто-нибудь другой их купит, и они в конечном счете окажутся хорошими. Это одна из историй моей жизни. И те несколько раз за всю жизнь, что я выступал по телевидению, я так завидовал ведущему телешоу, что не мог говорить. Как только включаются телекамеры, я могу думать лишь об одном: «Я хочу свое собственное шоу… Я хочу свое шоу».

Я очень нервничаю, когда вижу, что в меня кто-то влюбляется. Каждый раз, когда у меня «роман», я так нервничаю, что привожу с собой всех сотрудников моей мастерской. Обычно это пять-шесть человек. Они все заходят за мной, а потом мы идем за ней. Любишь меня – люби и мое окружение.

В конце концов, все целуют на ночь не того, кого хотели. Чтобы отблагодарить всех, кто работает у меня в мастерской, за то, что они меня сопровождают, я, кроме прочего, предлагаю им свои услуги по сопровождению их на свидание. Двое любят пользоваться этой услугой, потому что они немного похожи на меня – не хотят, чтобы что-то происходило. Уж при мне-то ничего не случится, как они говорят. Я делаю так, чтобы ничего не произошло. Где бы я ни был. Я сразу вижу, что они довольны, что я пришел, потому что что-то уже начало происходить, а они ужасно хотят, чтобы я сделал так, чтобы ничего не происходило. Особенно когда они оказываются в Италии – ведь сами знаете, как итальянцы любят, чтобы что-то происходило. Я – естественное противоядие.

Люди должны влюбляться с закрытыми глазами. Только закройте глаза. Не подглядывайте. Некоторые мои знакомые тратят много времени, стараясь выдумать новые способы обольщения. Раньше я думал, что только у тех, кто не работает, есть время думать о таких вещах, но потом понял, что большинство людей пользуется чужим временем, чтобы выдумывать новые виды соблазна. Большинство служащих в офисах на самом деле получают зарплату за время, которое проводят в мечтах о своих будущих завоеваниях.

Мне нравится тусклое освещение и кривые зеркала. Человек имеет право на освещение, которое ему нужно. К тому же, если вы узнаете о сексе только в сорок, как я предложил выше, вам понадобится тусклый свет и кривые зеркала.

Любовь может покупаться и продаваться. Одна из суперзвезд постарше плакала каждый раз, когда тот, кого она любила, выгонял ее из своей квартиры, а я всегда говорил ей: «Не беспокойся. Ты когда-нибудь станешь очень знаменитой и сможешь его купить». Так оно и случилось, и теперь она очень счастлива.

Бриджит Бардо была одной из первых по-настоящему современных женщин, которые обращаются с мужчинами как с предметами для любви – покупают их, а потом выкидывают. Мне это нравится. Самые модные девушки в городе в наше время – «ночные бабочки». Они носят самую модную одежду. Раньше они всегда отставали от времени, выглядели старомодными, но теперь первыми выходят на улицу в модном наряде. Они поумнели. Так что теперь они и самые умные девушки тоже. Более независимые. Но они все еще носят эти уродливые сумочки на длинных ремешках через плечо. Забавно размышлять о сексе-и-ностальгии. Я бродил по Ист-сайду, в районе Сороковых улиц, и смотрел на вывешенные в витринах кабаков глянцевые фотографии (8х10) девушек. Фотографии в одной витрине напомнили мне 50-е годы, но поскольку они не пожелтели от времени, я не мог определить, те ли самые девушки внутри заведения или фотографии остались от старых времен, и девушки здесь совсем уже не типа Мами Ван Дорен, а просто усталые от жизни бывшие хиппушки. Я не знал. Возможно, заведение поставляло товар клиентам, ностальгирующим по девушкам, которых они пытались снять в 50-е.

Сейчас, когда все так быстро меняется, едва ли есть шанс сохранить нетронутыми образы своих фантазий к тому моменту, когда будешь к ним готов. А все эти маленькие мальчики, которые фантазировали о девушках в прелестных кружевных лифчиках и шелковых трусиках? У них нет никакого шанса найти то, что они всю жизнь искали, если только их девушка не зайдет в местную комиссионку, а это еще хуже, чем ничего.

Фантазии и одежда часто соответствуют друг другу, но времена и нравы изменили и это. Когда производители одежды шили хорошую одежду из хороших материалов, простой парень, покупая костюм или рубашку и ни чем особо не интересуясь, кроме «подходит ли по размеру?», покупал отличный костюм с недурной отделкой из добротного материала. Но труд подорожал, и изготовители начали предлагать за те же деньги работу более низкого качества, но никто особенно не протестовал, и они стали испытывать – и до сих пор испытывают – тот предел качества, когда люди спросят наконец: «Это что, рубашка?» В наше время производители одежды по умеренным ценам продают негодное тряпье. Помимо того, что одежда безобразно пошита – длинные стежки, без подкладки, без вытачек, необработанные кромки – она изготовлена из синтетики, которая выглядит ужасно с первого до последнего дня носки. (По-моему, единственная хорошая синтетика – это нейлон.) Нет, человек в наше время должен быть очень внимательным, покупая что-либо, иначе он купит барахло. Да еще и переплатит. Это означает, что если сегодня ты видишь хорошо одетого человека, ты знаешь, что он очень много думал о своей одежде и о том, как он выглядит. А это все портит, потому что человек не должен много думать о том, как он выглядит. То же относится и к девушкам, хотя и не настолько – они могут заботиться о себе чуть больше, не становясь до отвращения себялюбивыми, потому что они красивее от природы. Но мужчина, для которого очень важно, как он выглядит, обычно здорово старается выглядеть привлекательно, что само по себе крайне недостойное качество для мужчины.

Так что сегодня, если видишь на улице человека, который одет так, как ты когда-то мечтал в своих подростковых фантазиях, это, наверное, – не твоя мечта, а кто-то, у кого была такая же мечта, как у тебя, и кто решил вместо того, чтобы найти ее или стать ей, просто выглядеть как эта мечта, пошел в магазин и купил тот имидж, который вам обоим нравится. Так что забудем об этом. Вспомни о Джеймсе Дине, обо всех, кто ему подражал, и о том, что это значит. Труман Капоте как-то сказал мне, что некоторые виды секса – это полное, абсолютное проявление ностальгии, и, я думаю, это правда. В других видах секса ностальгия лишь при­сутствует в разной степени, от малой до значительной, но, я думаю, можно с уверенностью сказать, что секс предполагает некую форму ностальгии по чему-либо, не важно по чему. Иногда секс– ностальгия по тем временам, когда тебе хотелось секса. Секс – ностальгия по сексу.

Некоторые считают, что насилие – сексуально, но я никогда не был с этим согласен. В мамином соннике «любовь» всегда соответствовала счастливому числу. Когда я был маленьким, мама играла в лото, и я помню, что у нее был сонник, и она смотрела по книжке свой сон, а в книжке говорилось, хороший это сон или нет, а после этого стояли номера, на которые она ставила. И у «любовных» снов всегда было счастливое число.

Когда ты хочешь быть похожим на что-то, значит, тебе это действительно нравится. Когда ты хочешь быть как скала, тебе действительно нравится эта скала. Мне нравятся пластиковые куклы-идолы.

 

* * *

 

Меня зачаровывают люди с приятной улыбкой. Поневоле задумаешься, что заставляет их так красиво улыбаться.

Женщин особенно хочется целовать, когда на них нет косметики. Губы Мэрилин целовать не хотелось, но они были очень фотогеничны.

Один из моих фильмов – «Восставшие женщины» (Women in Revolt) первоначально назывался «Секс». Теперь я не помню, почему мы изменили название. Три главные женские роли играли трансвеститы, бывшие воплощением женственности, – Кенди Дарлинг, Джеки Кертис и Холли Вудлон. Все они в разной степени играли женщин на разных этапах «освобождения».

Среди прочего трансвеститы – это живое свидетельство того, какими хотели быть женщины, какими некоторые до сих пор хотят видеть женщин, и какими некоторые женщины все еще хотят быть. Трансвеститы – это ходячий архив идеальной кинозвездной женственности. Они, как документальное кино, играют ту же образовательную роль, обычно посвящая свою жизнь созданию образа, поддерживая эту манящую альтернативу в хорошем состоянии и доступной для (не слишком близкого) рассмотрения.

В прежние времена, чтобы получить отдельную палату в больнице, надо было быть очень богатым, но теперь ее можно получить, если ты – трансвестит. В этом случае тебя постараются изолировать от других пациентов, правда, возможно, теперь трансвеститов в больнице набирается достаточно для общей палаты.

Мне ужасно любопытны парни, проводящие свою жизнь в попытках стать настоящими девушками, ведь им приходится так много работать – на две ставки – чтобы избавиться от бросающихся в глаза мужских качеств и приобрести женские. Я не утверждаю, что так и надо делать, не говорю, что это хорошая идея, не отрицаю, что это вредно и разрушительно для человека, и не считаю, что, возможно, это самое абсурдное, что человек может сделать со своей жизнью. На самом деле я говорю, что это очень тяжелая работа. Этого у них не отнимешь. Выглядеть как полная противоположность того, чем тебя создала природа, да еще быть подделкой женщины, подражая прежде всего женщине выдуманной, – тяжелая работа. Когда кинозвезды оказываются на кухне, они перестают быть звездами – они выглядят, как ты и я. Трансвеститы же напоминают о том, что некоторые звезды все-таки не такие, как мы с тобой.

Какое-то время мы давали трансвеститам много ролей в наших фильмах, потому что настоящих девушек, которых мы знали, ничто не могло привести в волнение, а трансвеститы могли взволноваться от чего угодно. Но в последнее время к девушкам вроде возвращается былая энергия, так что мы снова стали много их снимать.

В «Восставших женщинах» Джеки Кертис сымпровизировал одну из лучших мизансцен о разочаровании в сексе, когда он играл роль девственницы, учительницы из Байон, Нью-Джерси, которую силой заставили дать оральное удовлетворение – сделать минет – мистеру Америка. Подавившись и все же кое-как закончив дело, бедный Джеки так и не могла понять, занималась ли она сексом или нет, – «Не может быть, чтобы вот из-за этого миллионы девушек совершали самоубийство, когда их бросают парни…» Джеки озвучила недоумение многих и многих, кто пришел к пониманию того, что секс – такой же тяжелый труд, как и все остальное.

Именно фантазии создают людям проблемы. Если бы у вас не было фантазий, то не было бы и проблем, потому что вы бы просто воспринимали все таким, как оно есть. Но тогда у вас не было бы романтических приключений, потому что романтические приключения – это когда находишь образ, о котором мечтал, в людях, не имеющих с ним ничего общего. Один мой приятель всегда говорит: «Женщины любят во мне того мужчину, каковым я не являюсь».

Очень легко быть не так понятым, когда говоришь с влюбленными, потому что они все воспринимают более остро. Помню, однажды на званом ужине я разговаривал с парочкой, казавшейся безмерно счастливой. Я сказал: «Вы выглядите самой счастливой парой, которую я когда-либо видел». Это бы еще ладно, но я пошел дальше и совершил еще одну ошибку, добавив:

«Наверное, ваш роман похож на идеальную любовную историю из книжки. Я точно знаю, вы любите друг друга с детства». Они помрачнели, отвернулись и избегали меня весь вечер. Позднее я выяснил, что он ушел от жены, а она – от мужа, что они оставили свои семьи, чтобы жить вместе.

Так что нужно внимательно следить, что ты говоришь людям об их любовной жизни. Когда люди влюблены, все их проблемы находятся в странном соотношении между собой, и трудно предугадать, когда скажешь что-то не то.

Странно думать о любовных проблемах своих знакомых, потому что их любовные проблемы сильно отличаются от их житейских проблем.

Один мой знакомый трансвестит ждет достойного мужчину, который бы влюбился в него/нее.

Я очень часто вижу сильных женщин, которые ищут слабых мужчин, способных поработить их.

Не знаю никого, кто бы не фантазировал. У всех обязательно должна быть хоть одна мечта.

Мой друг кинорежиссер очень справедливо сказал: «Фригидные люди могут жить по-настоящему».

И он прав: они действительно могут. И так они и делают.

 

Красота

 

 

Мой автопортрет. – Постоянные проблемы красоты, временные проблемы красоты: как с ними поступать. – Красота чистоты. – Привлекательность обыкновенности. – Как сохранить красоту. – Красивое однообразие

Б: Она носит одежду с чужого плеча или покупает одежду сама?

А: О, нет, нет. Она носит одежду своего мужа – ходит к тому же портному. Из-за этого они и ссорятся

 

Никогда не встречал человека, которого не мог бы назвать красивым.

Каждый человек в определенный период жизни по-своему красив. Более или менее. Иногда люди красивы в раннем детстве, но когда вырастают теряют красоту, а потом опять становятся красивыми, ближе к старости. Или у толстых людей могут быть красивые лица. Или у них могут быть кривые ноги и прекрасный торс. Можно быть первостатейной красавицей и не иметь грудей. А можно быть настоящим красавцем с маленьким сами-знаете-чем.

Некоторые думают, что красивым людям живется легче, но на самом деле все может сложиться по-разному. Если ты красив, у тебя может быть мозг размером с горошину. Если ты некрасив, мозг у тебя может быть чуть побольше. Так что все зависит от мозга и красоты. Степени красоты. И размера мозга.

Я всегда замечаю, как говорю: «Она красавица!» или «Он красавец!» или «Какая красота!», но я никогда не знаю, о чем я говорю. Я и, правда, не знаю, что такое «красота», не говоря уж о том, что такое «красавица». И я оказываюсь в странном положении, потому что все знают, как много я говорю о том, что «это красиво» и «то красиво». Целый год все журналы писали, что мой следующий фильм будет называться «Красавицы». Реклама получилась превосходная, но я так и не смог решить, кто будет сниматься в фильме. Если не все люди красивы, тогда никто не красив, и я не хотел намекать, что девочки в «Красавицах» – красавицы, а девочки в других моих филь­мах – нет, так что пришлось мне отказаться от проекта из-за названия. Оно оказалось совсем неподходящим.

На самом деле я не придаю особого значения «красавицам». Кто мне нравится, так это «говоруны». По-моему, хорошие собеседники – красивы, потому что интересные разговоры – это то, что я люблю. Из самого слова ясно, почему «говоруны» мне нравятся больше, чем «красавицы», почему я делаю больше звукозаписей, чем видеосъемок. «Говоруны» – не просто болтуны, они что-то делают. «Красавицы» же просто чем-то являются. Это необязательно плохо, я просто не знаю, что они такое. Интереснее быть с людьми, которые что-то делают.

Когда я писал автопортрет, я не изобразил свои прыщи, потому что именно так и надо всегда делать. Прыщи – временное состояние, и они совсем не связаны с тем, как ты на самом деле выглядишь. Никогда не изображайте дефекты – им не место на хорошей картине, которая вам нужна.

Когда человек обладает красотой, эталонной для его времени, и его внешность действительно в моде, а времена и вкусы меняются, то он, даже через десять лет, по-прежнему останется красивым, только если сохранит абсолютно тот же имидж, ничего в нем не изменяя, и будет заботиться о своей внешности.

Рестораны Шрафта обладали красотой своей эпохи, а потом попытались угнаться за временем, изменялись и изменялись, пока не потеряли все свое очарование и не были скуплены крупной компанией. Но если бы они сохранили свой прежний облик и стиль и продержались те трудные годы, когда перестали быть в моде, то сегодня они были бы самыми лучшими. Надо перетерпеть те периоды, когда ваш стиль непопулярен, потому что если этот стиль хорош, он вернется, и все снова признают вашу красоту.

 

* * *

 

Иногда определенный вид красоты принижает; рядом с ней чувствуешь себя муравьем. Однажды на Стадионе Муссолини, где статуи гораздо-гораздо больше обыкновенного человека, я почувствовал себя именно таким муравьем. В тот день я рисовал одну красавицу, и у меня в краске увязла какая-то мошка. Я пытался вытащить ее, пока не убил на губе красавицы. Вот так эта мошка, которая, может быть, была по-своему красивой, осталась на чьей-то губе. Так и я чувствовал себя на Стадионе Муссолини. Как мошка.

Красавицы на фотографиях отличаются от красавиц во плоти. Должно быть, нелегко быть фотомоделью, потому что хочется выглядеть как на собственной фотографии, но это невозможно.

Тогда ты начинаешь подражать фотографии. Фотографии обычно добавляют пол-измерения.

(Кино добавляет еще целое измерение. Магнетизм экрана – настоящая тайна; если удалось понять, что это такое и как это делается, считай, у тебя появилась хорошая продукция на продажу.

Но нельзя сказать, есть ли в человеке что-то, пока не увидишь его на экране. Чтобы это выяснить, нужны кинопробы.)

Очень немногие красавицы-красавцы бывают говорунами, но все же бывают.

Сон для красоты. Спящая красавица.

Проблемы красоты. Красавицы с проблемами.

Даже красивые люди могут быть непривлекательны. Если в то или иное время застанете красавицу в невыигрышном освещении, забудьте о ней.

Мне нравится тусклое освещение и кривые зеркала.

Я верю в пластическую хирургию.

Было время, когда меня сильно беспокоило, как выглядит мой нос – он всегда красный, и я решил, что хочу его отшлифовать. Даже мои родственники называли меня «Энди, красноносый Ворхола». Я пошел к врачу, и он, видимо, решил выполнить мою прихоть, потому что отшлифовал мне нос, и когда я вышел из больницы Св.Луки, я был такой же, как и раньше, но в перевязке.

Тебя не усыпляют, а брызгают заморозку на лицо из распылителя. Затем берут шлифовальный диск и начинают вращать его у тебя над лицом. Потом все очень болит. Надо две недели сидеть дома и ждать, пока отшелушатся корки. Я все это проделал, и в результате поры у меня на носу стали еще больше. Я был очень разочарован.

У меня была и другая проблема с кожей – когда мне было восемь лет, я потерял пигментацию.

Мое другое прозвище было «Пятно». Мне кажется, я потерял пигментацию, потому что как-то увидел на улице двухцветную девушку, и я, как зачарованный, пошел за ней. Через два месяца я сам стал таким же. А ведь я даже не знал эту девушку – я просто увидел ее на улице. Я спросил у одного студента-медика, не думает ли он, что я заразился путем простого разглядывания. Он ничего не ответил.

Лет двадцать назад я отправился в кожную клинику Жор-жетты Клингер, и Жоржетта меня выставила. У нее тогда еще не было мужского отделения, и я стал жертвой дискриминации.

Если люди хотят провести всю жизнь, мажась кремом, выщипывая волоски, причесываясь, укладываясь и приклеивая, – это тоже нормально, потому что это хоть как-то их занимает.

Иногда люди, страдающие нервными расстройствами, выглядят очень красивыми, потому что есть какая-то хрупкость в их движениях, в том, как они ходят. Вокруг них распространяется настроение, которое делает их красивее.

Говорят, что некоторые красивые люди теряют красоту в постели, когда не выделывают всевозможных постельных штук, которых от них ожидают. Я в это не верю.

Когда кем-нибудь интересуешься, и думаешь, что этот человек может тобой заинтересоваться, надо сразу же указать на все проблемы и дефекты своей внешности, а не рисковать, надеясь, что они останутся незамеченными. Например, у тебя постоянная проблема, с которой нельзя ничего поделать, например, слишком короткие ноги. Тогда просто скажи: «Мои ноги, как ты, наверное, уже заметила, слишком короткие в сравнении с остальным телом». Зачем давать другому удовольствие обнаружить это самостоятельно. Когда ты об этом расскажешь, то, по крайней мере, будешь знать, что позднее это не станет проблемой в ваших отношениях, а если даже станет, ты всегда можешь напомнить: «Ведь я тебе говорил с самого начала».

С другой стороны, предположим, у тебя чисто временная проблема внешности – прыщ вскочил, тусклые волосы, опухшие от недосыпания веки, пять лишних фунтов на талии. Все равно, что бы это ни было, надо об этом сказать. Если ты этого не сделаешь и не скажешь: «В последние дни мои волосы очень потускнели, у меня, наверное, скоро месячные» или «Я поправилась на пять фунтов, потому что все Рождество ела конфеты „Рассел Стовер", но я уже худею» – если не объяснишь всего этого, могут подумать, что твоя временная проблема – проблема постоянная. А что еще можно подумать, если вы только что познакомились? Помни, раньше они тебя никогда не видели. Так что ты сама можешь раскрыть им глаза, и пусть их воображение поможет представить, как твои волосы выглядят, когда блестят, и как выглядит твое тело без избыточного веса, и каким было бы твое платье без жирного пятна. Можешь даже рассказать, что в шкафу у тебя одежда гораздо лучше, чем та, которая на тебе сейчас. Если ты им действительно нравишься, они с легкостью начнут фантазировать, чтобы представить, как ты выглядишь без временной проблемы твоей внешности.

Если вы от природы бледны, надо сильно румяниться, чтобы это исправить. Но если у вас большой нос, выставляйте его напоказ, и если у вас прыщ, намажьтесь мазью от прыщей, чтобы это было очень заметно, – «Смотрите! Я мажусь кремом от прыщей!» В этом вся разница. Я уверен, что когда люди оглядываются, чтобы посмотреть на кого-нибудь на улице, они, наверное, ощущают запах, исходящий от этого человека, – это и заставляет их оборачиваться и заводиться.

Диана Вриленд, которая десять лет была издателем журнала «Вог», – одна из самых красивых женщин в мире, потому что она не боится других и делает, что хочет. Труман Капоте подметил в ней кое-что еще – она очень-очень чистоплотна, что делает ее еще прекраснее. Возможно, это даже основа ее красоты.

Чистоплотность – это так важно! Ухоженные люди по-настоящему красивы. Не имеет значения, что они носят, с кем они, сколько стоят их украшения и одежда, и насколько хорош их макияж: если они не чистоплотны, они некрасивы. Самые обычные и немодные люди в мире могут быть красивыми, если очень хорошо ухожены.

В 60-е годы многие из моих знакомых считали, что запах подмышек привлекателен. Похоже, они никогда не носили вещей, которые можно было стирать. Все нужно было отдавать в химчистку – шелка, блестки, бархат; проблема была в том, что все это никогда не чистили. А потом стало еще хуже, когда все стали носить замшу и кожу, уж их-то действительно никогда не чистили. Признаюсь, сам носил замшевые и кожаные штаны какое-то время, но в них никогда не чувствуешь себя чистым, к тому же это просто дегенерация – носить шкуры животных, их можно носить разве что если хочешь согреться. Не понимаю, почему еще не изобрели ничего такого же теплого, как мех. Так что после этого периода дегенерации я вернулся к джинсам. С большой радостью. В конце концов, джинсы – самая чистая вещь, которую можно носить, потому что они по своей природе часто стираются. И, в сущности, они такие американские. Красота во многом зависит от того, как человек ее преподносит. Когда ты воспринимаешь кого-то «красавицей», то важно все – и место, и одежда, которая на ней, и кто и что находится рядом с ней, и даже тот туалет, из которого она выходит и спускается по лестнице.

Украшения не делают человека красивее, но помогают ему чувствовать себя красивее. Если на красивого человека надеть украшения и красивую одежду и поместить его в красивый дом с красивой мебелью и красивыми картинами, человек останется таким же, но будет думать, что стал красивее. А вот если красивого человека одеть в тряпье, он станет уродливым. Всегда можно сделать человека менее красивым. Красота, которой грозит опасность, становится более красивой, но красота в грязи становится уродливой.

Картина становится красивой от того, как художник работает с красками, но я не понимаю, как женщины пользуются косметикой. Она чувствуется на губах, и она такая тяжелая. Помада, тон для лица, пудра и тени. И украшения. Все это такое тяжелое.

Дети всегда красивы. Каждый ребенок до, скажем, восьми лет, всегда выглядит хорошо. Даже если ребенок носит очки, он все равно выглядит хорошо. У них у всех безупречные носы. Я никогда не видел непривлекательного младенца. Мелкие черты лица и нежная кожа. Это можно сказать и о животных – я никогда не видел некрасивого зверя. Младенцев их красота защищает, потому что люди не хотят делать им больно. Это можно сказать и о животных.

Красота совершенно не связана с сексом. Красота связана с красотой, а секс связан с сексом. 64 Если человека не считают красивым, он все равно может иметь успех, если у него несколько шуток в кармане. И множество карманов.

Красивые люди более склонны заставлять вас ждать, чем некрасивые, потому что между красивыми и обычными большое различие в отношении ко времени. А еще красивые люди знают, что скорее всего их подождут, так что они не паникуют, когда опаздывают, и поэтому опаздывают еще сильнее. Но к тому времени, когда они наконец приходят, они обычно уже чувствуют себя виноватыми, поэтому наверстывают свое опоздание тем, что очень мило себя ведут, а когда они милы, то становятся еще более красивыми. Это классический синдром.

Я всегда стараюсь понять, может ли женщина с чувством юмора все-таки быть красивой. Есть очень привлекательные юмористки, но если тебе предложат назвать их или красивыми или смешными, ты назовешь их смешными. Иногда я думаю, что совершенная красота должна быть абсолютно лишена чувства юмора. Но тогда я вспоминаю о Мэрилин Монро, у которой были самые лучшие шутки. Она могла бы быть очень забавной, если бы нашла себя в комедии, и сегодня мы могли бы смеяться над шутками «Шоу Мэрилин Монро».

Кто-то однажды попросил меня назвать самого красивого человека, которого я встречал. Так вот, тех людей, которые выделяются бесспорной красотой, я видел в кинофильмах, а когда знакомишься с ними, в жизни они не столь красивы, так что стандартов на самом деле не существует. В жизни кинозвезды даже не могут приблизиться к стандартам, которые они же установили на кинопленке.

Некоторые очень красивые кинозвезды прошлых десятилетий состарились красиво, а некоторые не так красиво; и сегодня иногда можно увидеть двух кинозвезд, которые когда-то давно блистали в одном фильме, а теперь одна из них выглядит и ведет себя как старуха, а другая все еще выглядит и ведет себя как девочка. Но все это не имеет особого значения, я думаю, потому что история запомнит красоту каждой только на кинопленке, – остальное неважно.

Мой любимый имидж– положительный и обыкновенный человек. Если бы я не хотел выглядеть так «плохо», я хотел бы выглядеть «обыкновенно». Это был бы мой следующий выбор.

Я всегда думаю о том, что это значит – носить очки. Когда привыкаешь к очкам, уже не знаешь, как далеко ты можешь видеть. Я думаю о тех людях, которые жили до того, как изобрели очки.

Странно, наверное, было, потому что все видели по-разному, в зависимости от того, насколько человеку позволяло его зрение. А теперь очки стандартизируют зрение. Это пример всеобщей унификации. Если бы не очки, каждый мог бы видеть по-своему.

В некоторых кругах, где очень большие люди думают, что у них очень большие мозги, такие слова, как «очаровательный», «способный» и «милый», звучат унизительно; ко всему легкому в жизни – а это и есть самое важное – там относятся с пренебрежением.

Вес не так важен, как в этом нас пытаются убедить журналы. Я знаю одну девушку, которая смотрит только на свое лицо в зеркальце домашней аптечки и никогда не смотрит ниже плеч, а весит она четыреста или пятьсот фунтов, но этого она не видит, а видит только красивое лицо и поэтому считает себя красавицей. И поэтому я тоже считаю ее красавицей, потому что обычно я принимаю людей такими, какими они сами себя видят, поскольку их представление о себе больше связано с тем, как они мыслят, нежели с их внешним видом. Может, она весит все шестьсот фунтов, кто знает. Если ей все равно, то и мне тоже.

Но если вы следите за своим весом, попробуйте нью-йоркскую диету Энди Уорхола: в ресторане я заказываю все, чего не хочу, так что могу долго возиться со всем этим, пока остальные едят. И каким бы шикарным ни был ресторан, настаиваю, чтобы официант завернул мне заказ с собой, а на улице я нахожу уголок, где могу оставить все это, ведь в Нью-Йорке так много людей, которые живут на улице и все их добро умещается в хозяйственной сумке.

Вот так я худею и остаюсь в хорошей форме, и думаю: быть может, кто-нибудь из таких людей найдет ужин с лягушачьими лапками на подоконнике. Однако никогда не знаешь, возможно, им так же не понравится мой заказ, как мне самому, и может быть, они пренебрегут им и станут рыться в помойке, ища горбушку черного хлеба. С людьми не угадаешь. Никогда не знаешь, что им понравится. Такова нью-йоркская диета Энди Уорхола.

Я знаю хороших поваров, которые тратят дни на поиски свежего чеснока, свежего базилика, свежего эстрагона и так далее, а потом готовят соус из консервированных помидор и говорят, что это не имеет значения. Но я-то знаю, что это имеет значение.

Когда люди и цивилизации вырождаются и становятся меркантильными, они всегда подчеркивают свою внешнюю красоту и богатство и говорят, что если бы их дела шли плохо, им бы не было так хорошо – им, таким богатым и красивым. Так, например, утверждали в Библии те люди, которые поклонялись Золотому Тельцу, а потом греки, которые поклонялись человеческому телу. Но красота и богатство совсем не связаны с тем, насколько ты хорош – только подумать, сколько красивых людей заболевает раком. И многие убийцы красивы, так что вопрос можно считать решенным.

Некоторые, даже образованные люди, говорят, что насилие может быть красивым. Я не могу этого понять, потому что красота – это лишь какие-то мгновения, и для меня в этих мгновениях никогда не бывает насилия. Новая мысль. Новый имидж. Новый секс. Новая пара белья.

В городе должно быть много новых девушек, и всегда так и есть.

Красота красного омара проявляется только после того, как его бросят в кипяток… природа же превращает одно в другое, и уголь превращается в брильянты, а грязь – в золото… и носить серьгу в носу – великолепно.

Когда я на пляже, я не перестаю удивляться, как прекрасен песок и вода, которая размывает и разглаживает его, и деревья, и трава – все выглядит потрясающе. Я думаю, иметь землю и не портить ее – самое прекрасное искусство, о котором только можно желать.

Самое прекрасное место в Токио – МакДоналдс. Самое прекрасное место в Стокгольме – МакДоналдс. Самое прекрасное место во Флоренции – МакДоналдс. В Пекине и Москве пока нет ничего прекрасного.

Америка – действительно Сама Красота. Но она была бы еще прекраснее, если бы у всех хватало денег на жизнь.

Красивые тюрьмы – для красивых людей.

У каждого человека собственное чувство прекрасного. Когда я вижу людей, одетых в безобразные вещи, которые им совершенно не идут, я пытаюсь представить себе тот момент, когда они покупали их и думали: «Классная вещь. Она мне нравится. Я ее куплю». Невозможно себе представить, что происходило у них в голове, что заставило их купить эти коричневые брюки из полиэстра с рельефным узором или акриловую майку с блестящей надписью «Майами». Начинаешь размышлять, что же они отвергли как некрасивое – акриловую майку с надписью «Чикаго»?

Никогда нельзя угадать, какие мелочи во внешности человека, его манере говорить или поведении могут спровоцировать необычные эмоциональные реакции у других людей. Например, на днях я встречался с одной дамой, которая вдруг страшно разозлилась на одного нашего общего знакомого и стала поносить его внешность – слабые руки, прыщавое лицо, плохую осанку, густые брови, большой нос, плохую одежду, а я не знал, что ответить, потому что не понимал, почему она выходит на люди со мной, если не желает показаться на людях с ним. В конце концов, у меня тоже слабые руки, у меня прыщи, но она вроде бы не замечала этого. Я думаю, что какая-нибудь мелочь может вызвать у людей подобную реакцию, и не знаешь, какой факт из их прошлого заставляет их любить или ненавидеть человека, и следовательно, все, что с ним связано. Иногда что-то может выглядеть красивым только потому, что оно чем-то отличается от окружающих предметов. Одна красная петуния в цветочном ящике на подоконнике будет смотреться очень красивой, если все остальные петунии – белые, и наоборот. Когда оказываешься в Швеции и видишь одного красивого человека за другим, и еще, и еще, в конце концов даже перестаешь оборачиваться, потому что уже знаешь, что следующий человек будет так же красив, как и тот, на кого ты не обернулся, – в таком месте можно так заскучать, что когда увидишь некрасивого, он покажется прекрасным, потому что нарушит это красивое однообразие.

Существует три вещи, которые для меня всегда красивы: мои старые добрые ботинки, которые не жмут, моя собственная спальня и таможня США, когда я возвращаюсь домой.

 

Слава

 

 

Моя аура. Телевизионная магия. – Не тот человек на ту роль. – Фанаты и фанатики. – Элизабет Тейлор

А: Сократить запись, а мой голос растянуть так, будто я пою. Б: Я обожаю твой телевизионный ролик «Дейли Ньюс». Я видел его пятнадцать…  

Работа

 

 

Арт-бизнес против бизнес-искусства. – Мои ранние фильмы. – Почему мне нравятся отходы. – Жизнь – это работа. – Секс – это работа. – Как глядеть в глаза девушки. – Полная комната сладостей

Б: Больницы – это что-то невообразимое.

А: Когда я был при смерти, мне пришлось подписывать чек.

 

До того как в меня стреляли, я всегда думал, что я здесь скорее наполовину, нежели полностью – я всегда подозревал, что смотрю телевизор вместо того, чтобы жить жизнь. Иногда говорят, что события в кино нереальны, но на самом деле нереально то, что с тобой происходит в жизни. На экране эмоции выглядят сильными и правдивыми, а когда с тобой действительно что-то случается, то ничего не чувствуешь – как будто смотришь телевизор.

В тот момент, как в меня стреляли, и после этого, у меня было такое чувство, будто я смотрю телевизор. Каналы меняются, но все равно это телевидение. Так бывает, когда ты чем-то увлечен или с тобой что-то происходит. Тогда, как правило, ты забываешь себя и начинаешь фантазировать по поводу совсем других вещей. Когда я очнулся – я не знал, что это больница и что в Боба Кеннеди стреляли на другой день после меня, – я услышал сквозь свои фантазии слова о тысячах людей, молящихся в соборе Св.Патрика, а потом я услышал слово «Кеннеди», и это вернуло меня к телевизионному миру и я понял: я здесь и мне больно.

Так вот, в меня стреляли на моем рабочем месте – в мастерских «Энди Уорхол Энтерпрайзес». В то время, в 1968 году, предприятие Энди Уорхола состояло из нескольких людей, которые регулярно работали для меня, множество так называемых «свободных художников», которые помогали выполнять отдельные проекты, и много «суперзвезд» или «гиперзвезд» или как там еще можно назвать тех, кто очень талантлив, но чей талант трудно определить и еще труднее продать.

Таков был «штат „Энди Уорхол Энтерпрайзес"» в те дни. Один интервьюер задал мне кучу вопросов насчет того, как я управляю своим офисом, и я попытался объяснить, что не я управляю офисом, а он мной. Я употребил много таких выражений, как «приносить домой бэкон» («зарабатывать на жизнь»), так что не думаю, что он понял, о чем я говорю.

Все время, пока я находился в больнице, мой «штат» продолжал заниматься делами, и я понял, что у меня получился кинетический бизнес, потому что он продолжал функционировать без меня.

Мне это понравилось, к тому времени я решил, что «бизнес» – лучшее искусство.

Бизнес – это следующая ступень после Искусства. Я начинал как коммерческий художник и хочу закончить как бизнес-художник. После того, как я занимался тем, что называется «искусством», я подался в бизнес-искусство. Я хочу быть Бизнесменом Искусства или Бизнес-Художником. Успех в бизнесе – самый притягательный вид искусства. В эпоху хиппи все принижали идею бизнеса, говорили: «Деньги – это плохо» или «Работать – плохо», но зарабатывание денег – это искусство и работа – это искусство, а хороший бизнес – лучшее искусство.

В начале на «Энди Уорхол Энтерпрайзес» не все было хорошо организовано. Мы перешли от искусства прямо к бизнесу, когда заключили договор на предоставление одному из кинотеатров одного кинофильма в неделю. Это придало нашим киносъемкам коммерческий характер, и таким образом мы перешли от короткометражных фильмов к полнометражным и игровым. Мы кое-что узнали о дистрибуции и вскоре стали пытаться распространять наши фильмы самостоятельно, но поняли, что это слишком трудно. Я и не предполагал, что кино, которое мы снимаем, будет коммерческим. Искусство вышло в коммерческое русло, в реальный мир. Это просто опьяняло – возможность увидеть наше кино там, в реальном мире, в зрительных залах, а не только в мире искусства. Бизнес-искусство. Арт-бизнес. Бизнес арт-бизнеса.

 

* * *

 

Мне всегда нравится работать над отходами, делать вещи из отходов. Я всегда считал, что у выброшенных вещей, вещей, которые по общему мнению никуда не годятся, огромный потенциал – из них можно сделать что-то очень смешное. Это как работа по переработке отходов. Я всегда думал, что в отходах масса юмора. Когда я вижу старый фильм Эстер Уильямс, где сто девушек спрыгивают с качелей, я думаю о том, как проходили предварительные просмотры и про все дубли, в которых у какой-нибудь девушки не хватило храбрости спрыгнуть в нужный момент. В монтажной такой дубль становился «отходом» – его вырезали, и девушка, вероятно, тоже превращалась в «отходы» – ее, наверняка, увольняли. А ведь эта сцена была гораздо забавнее, чем настоящая, где все прошло нормально, и девушка, которая не прыгнула вовремя, была звездой вырезанных кадров.

Я не утверждаю, что общепринятые вкусы – плохи и то, что они отсеивают – хорошо; я лишь говорю, что отходы, вероятно, плохи, но если ты превратишь их во что-то хорошее или хотя бы интересное, то не так много пропадет зря. Ты утилизируешь работу людей и организуешь свой бизнес как побочный продукт другого бизнеса. Собственно говоря, бизнеса – твоего непосредственного конкурента. Так что это очень экономичный способ организации производства. И еще это самый смешной способ организации производства, потому что, как я уже сказал, отходы – в принципе забавны.

У людей, живущих в Нью-Йорке, есть настоящие стимулы хотеть того, чего никто другой не хочет – хотеть всевозможных отходов. Здесь столько людей, с которыми приходится конкурировать, что изменить свои вкусы и хотеть того, чего не хотят другие, – это единственная надежда чего-либо добиться. Например, в чудесные солнечные дни в Нью-Йорке на улице такая толпа, что за всеми этими телами не видно Центрального парка. Но ранним-ранним воскресным утром в ужасно дождливую погоду, когда никто не хочет вставать, а те, кто уже встал, все равно не хотят выходить из дома, можно выйти и побродить повсюду, и все улицы будут твои, и это прекрасно.

Когда у нас не было денег на художественные фильмы с тысячами вырезок и дублей и так далее, я попытался упростить процедуру съемок и стал снимать фильмы, в которых мы использовали каждый фут отснятой пленки, потому что это было дешевле, легче и смешнее. Благодаря этому у нас не оставалось никаких отходов. Потом, в 1969 году, мы начали монтировать наши фильмы, но даже в наших собственных фильмах они мне нравятся больше всего. Вырезанные кадры – превосходны. Я их тщательно храню.

Я отхожу от своей философии использования отходов только в двух случаях: (1) моя собака и (2) еда.

Я знаю, мне надо было бы пойти за собакой в приют, но вместо этого я купил пса. Так получилось. Я увидел его – и полюбил, и купил его. Здесь эмоции заставили меня отступить от моего принципа.

Также надо признаться, что я не выношу объедки. Еда – это моя самая большая экстравагантность. Я действительно балую себя, но потом стараюсь компенсировать это – собираю все остатки и приношу их в мастерскую или оставляю на улице для утилизации. Совесть мне не позволяет ничего выбрасывать, даже если мне самому это не нужно. Как я уже сказал, я здорово балую себя в отношении пищи, так что и остатки моих трапез зачастую роскошны – кошка моей парикмахерши ест паштет из гусиной печенки, по крайней мере, два раза в неделю. Чаще всего остается мясо, потому что я покупаю огромный кусок мяса, готовлю его на ужин, а потом, за минуту до того, как оно готово, не выдерживаю и ем то, что мне с самого начала хотелось, – хлеб с джемом. Я обманываю себя, когда осуществляю процедуру приготовления белков: на самом деле я хочу только сахара. Все остальное – одна видимость, ведь нельзя же пригласить на ужин принцессу, а на закуску заказать печенье, как бы тебе ни хотелось. Все считают, что надо есть белки, и ты так и делаешь, чтобы о тебе не сплетничали. (Если ты заупрямишься и закажешь печенье, тебе придется рассказывать о том, почему ты его заказал, о своей философии, согласно которой надо есть на ужин печенье. Это было бы слишком хлопотно, поэтому ты заказываешь баранину и больше не думаешь о том, чего тебе в действительности хочется.) Я сделал свою первую магнитофонную запись в 1964 году. Теперь я пытаюсь припомнить, при каких именно обстоятельствах происходило то, что я записал на пленку. Я помню, кого записал, но не могу вспомнить, почему я носил с собой магнитофон в тот день или даже почему я пошел и купил магнитофон. Я думаю, все началось с того, что я попробовал написать книгу. Кто-то из друзей написал мне записку о том, что все наши знакомые пишут книги, и поэтому мне захотелось не отставать от них и тоже написать книгу. Поэтому я купил магнитофон и целый день записывал самого интересного человека, которого знал в то время, Ондина. Мне были любопытны все новые люди, с которыми я знакомился, и которые неделями не спали и оставались бодрыми. Я думал: «У этих людей такое воображение. Мне хочется знать, что они делают, почему они такие изобретательные и творческие, все время говорят, все время заняты, полны энергии… как они могут так долго не ложиться спать и не уставать». Я твердо решил не ложиться весь день и всю ночь и записать Ондина, самого разговорчивого и энергичного из всех. Но в процессе записи я устал, и оставшееся от двадцати четырех часов время мне пришлось дописывать в течение двух дней. Так что, на самом деле мой роман оказался фальшивкой, поскольку был назван магнитофонным «романом» непрерывной двадцати четырех часовой записи, а в действительности был записан в несколько приемов. Для него мне понадобилось двадцать лент, потому что я записывал на маленькие кассеты. И как раз в это время в студию зашли какие-то девочки и спросили, нет ли для них работы, и я попросил их расшифровать и напечатать мой «роман», и им понадобилось полтора года, чтобы расшифровать и напечатать запись одного дня! Теперь мне это кажется невероятным, потому что я знаю, что, если бы они хоть немного умели это делать, они бы закончили все за неделю. Я иногда бросал на них восхищенные взгляды, потому что они убедили меня, что машинопись – одна из самых медленных и трудоемких работ в мире. Сейчас-то я понимаю, что мне достались отходы из машинисток-профессионалов, но тогда я этого не знал. Может, им просто нравилось находиться рядом с теми, кто болтался у меня в мастерской.

Еще я не мог понять этих людей, которые никогда не спали и всегда заявляли: «О, я уже девятый день не сплю, и все отлично!» Я думал: «Может, пора снять кино о ком-нибудь, кто спит всю ночь». Но моя камера снимала только в течение трех минут, и мне пришлось бы каждые три минуты ее перезаряжать ради трехминутных съемок. Я стал снимать на медленной скорости, чтобы наверстать те три минуты, потраченные на замену пленки, а показывали мы пленку тоже на замедленной скорости, чтобы наверстать то, что я не успел снять.

 

* * *

 

Полагаю, у меня особое представление о понятии «работа», потому что, я думаю, жизнь как таковая – очень тяжелая работа над чем-то, что тебе не всегда хочется делать. Родиться – все равно, чтобы быть похищенным. И потом проданным в рабство. Люди работают каждую минуту.

Машина не останавливается. Даже когда ты спишь.

Самая тяжелая умственная работа, которую мне когда-либо доводилось делать, – это прийти в суд и терпеть оскорбления. Ты стоишь там на месте свидетеля совсем один, и твои друзья не могут заступиться за тебя, и все молчат, кроме тебя и адвоката, и адвокат оскорбляет тебя и ты вынужден ему позволять это делать.

Я обожал работать в рекламе, мне говорили, что делать и как делать, и оставалось только внести свои коррективы, а мне говорили: да или нет. Тяжело, когда приходится придумывать безвкусные вещи и реализовывать их самостоятельно. Когда я думаю о том, кого мне больше всего хотелось бы нанять на работу, я думаю, это был бы начальник. Начальник, который говорил бы мне, что делать, потому что это очень облегчает работу.

Если у тебя не такая работа, где вам приходится делать то, что тебе велит кто-нибудь другой, тогда единственный «человек», который способен быть вашим начальником, – это компьютер, запрограммированный специально для тебя, который принимает во внимание все твои финансовые возможности, предрассудки, причуды, потенциал идей, темперамент, таланты, личностные конфликты, желаемую скорость роста, степень и характер конкуренции, что ты ешь на завтрак в последний день выполнения контракта, кому завидуешь и т.д. Много людей могли бы мне помочь в отдельных областях и частностях моего бизнеса, но только компьютер был бы мне полезен абсолютно во всем.

Если бы у меня был хороший компьютер, я мог бы за выходные угнаться за своими мыслями, если бы отстал от самого себя. Компьютер был бы высококвалифицированным начальником.

Что я в последнее время не делаю, а надо бы, – чаще встречаться с учеными. Я думаю, самым лучшим званым ужином был бы тот, на котором каждого приглашенного попросили бы принести с собой какую-нибудь новость из мира науки. Тогда не осталось бы ощущения, что ты потратил время зря, лишь накормив пищей желудок. Однако о болезнях – ни слова. Исключительно новости из мира науки.

Мне посылают по почте много подарков, но хотелось бы, чтобы вместо них и рекламы изданий по искусству я получал бы рекламу научных идей на доступном мне языке. Тогда мне снова захотелось бы открывать почту.

Когда я работаю над бизнес-проектом, я все время жду, что случится что-то плохое. Мне всегда кажется, что сделки провалятся самым чудовищным и ужасным образом. Хотя, думаю, не стоило бы волноваться. Если что-то должно случиться, оно случится помимо твоей воли. Но этого не случается до тех пор, пока ты не перешагнешь за тот предел, когда тебе уже все равно, случится это или нет. Одна моя подруга-актриса рассказала мне, что после того, как ей уже не нужны стали деньги и драгоценности, у нее появились и деньги и драгоценности. Я думаю, мы выигрываем от того, что так всегда получается, поскольку когда ты уже не жаждешь иметь что-то, ты не сойдешь с ума, получив это. Когда ты перестаешь желать чего-то, ты сможешь справиться с его обладанием. Или еще до того, как это желание появилось. Но никогда не одновременно. Если получаешь что-то, когда действительно этого хочешь, то просто сходишь с ума. Все искажается, когда что-то, в чем ты действительно нуждаешься, оказывается у тебя в руках.

Следующая по степени тяжести работа, после процесса жизни – это секс. Конечно, для некоторых это не работа, потому что они нуждаются в этом упражнении, у них есть энергия для секса, а секс дает им еще больше энергии. Некоторые получают энергию от секса, а некоторые – теряют. Я убедился в том, что это слишком трудоемкий процесс. Но если у тебя есть на это время и если ты нуждаешься в таком упражнении, – значит, нужно это делать. Но можно было бы избежать многих хлопот, если бы удалось сначала понять, получаешь энергию или теряешь. Как я уже сказал, лично я теряю энергию. Однако могу понять и тех, кто бегает в поисках секса. Для привлекательного человека не заниматься сексом – такая же тяжелая работа, как для непривлекательного – заниматься, так что оптимальный вариант – это когда привлекательные люди получают энергию от секса, а непривлекательные – теряют, потому что тогда их потребности совпадают с тем направлением, куда их подталкивают другие.

Так же, как и занятие сексом, половая принадлежность – тоже тяжелая работа. Не знаю, что тяжелее: (I) мужчине быть мужчиной, (2) мужчине быть женщиной, (3) женщине быть женщиной или (4) женщине быть мужчиной. Я действительно не знаю ответа, но, судя по моим наблюдениям, мне кажется, что мужчины, старающиеся быть женщинами, считают, что им тяжелее всех. У них двойной рабочий день. Они делают все в два раза больше: им надо помнить, когда бриться, а когда нет, наряжаться или нет, покупать и мужскую и женскую одежду. Наверное, интересно пытаться принадлежать к противоположному полу, но просто иметь свой пол – это тоже может быть увлекательно.

Один мой знакомый попал в самую точку, когда сказал: «Фригидные люди действительно добиваются успеха». У фригидных людей нет стандартных эмоциональных проблем, которые стесняют многих и мешают им заниматься делом. Когда мне было двадцать с небольшим, и я только что закончил колледж, я понимал, что недостаточно фригиден, чтобы не давать эмоциональным проблемам отвлекать меня от работы.

Я думал, что у молодых – больше проблем, чем у пожилых, и надеялся, что доживу до такого возраста, когда у меня будет меньше проблем. Потом я огляделся вокруг и увидел, что у всех, кто выглядит молодым, – проблемы молодых, а у всех, кто выглядит старым, – проблемы пожилых. Мне показалось, что с проблемами стариков легче справиться, чем с проблемами молодых. Поэтому я решил поседеть, чтобы никто не знал, сколько мне лет, и чтобы выглядеть моложе в глазах других. Я считал, что много выиграю, поседев: (1) у меня будут проблемы стариков, с которыми легче справиться; (2) все будут удивляться, как я молодо выгляжу; (3) я освобожусь от обязанности вести себя как молодой человек, смогу иногда казаться эксцентричным или впадать в маразм, и это никого не удивит из-за моих седых волос. Когда у тебя седые волосы, твое каждое движение кажется «молодым» и «бодрым», а не считается признаком нормальной активности. У тебя как будто появляется новый талант. Поэтому я выкрасил волосы в седой цвет, когда мне было двадцать три или двадцать четыре года.

Иногда в своих помощниках мне не хватает некоторого недопонимания того, что я пытаюсь делать. Не серьезного непонимания, а всего лишь несущественного недопонимания здесь и там. Когда человек не совсем понимает, что ты от него хочешь, или что ты велел сделать, или когда его собственные фантазии начинают прорываться наружу, в конце концов мне нравится то, что получилось, причем больше, чем первоначальная идея. И потом, если ты отдашь то, что сделал первый человек, который тебя не понял, кому-то еще и велишь сделать то, что тебе нужно, результат тоже будет неплохой. Если же люди всегда понимают тебя и делают все точно так, как ты им говоришь, они становятся простым передатчиком твоих идей, и тебе это надоедает. Но когда ты работаешь с людьми, которые понимают тебя неправильно, вместо передачи ты получаешь преобразование, что в конечном счете намного интереснее.

Мне нравится, когда у людей, которые работают со мной, есть собственные мысли обо всем, тогда они мне не надоедают, но в то же время мне нравится, когда они достаточно похожи на меня, чтобы составить мне компанию. Мне нравится, когда обо мне заботятся, но не когда меня забывают.

По-моему, пора открыть курсы для горничных в колледже и дать им какое-нибудь привлекательное название. Люди не хотят работать, если их работа не имеет привлекательного названия. Идея Америки избавиться от горничных и уборщиков в теоретическом смысле величественна, но ведь все равно кому-то нужно этим заниматься. Я часто думаю, что даже очень образованные женщины могут многое извлечь из профессии горничной, потому что они увидят много интересных людей и будут работать в самых красивых домах. Каждый человек что-нибудь да делает для другого – сапожник шьет для тебя обувь, а ты его развлекаешь – это всегда обмен, и если бы не печать презрения, которую мы наложили на некоторые специальности, обмен всегда был бы равноценен. Мать всегда делает что-то для ребенка, так почему бы человеку с улицы не сделать что-нибудь для вас? Но всегда находятся такие люди, которые вообще ничего не убирают и считают, что они лучше тех, кто наводит порядок.

Я всегда думал, что Президент может сделать очень много для того, чтобы изменить эти представления. Если Президент зайдет в общественный туалет Капитолия и снимут на телекамеру, как он чистит туалет и говорит: «Почему нет? Кто-то должен это делать!», это здорово поддержит боевой дух людей, занимающихся чудесной работой по чистке туалетов. Я и правда считаю, что они делают замечательное дело. У Президента так много рекламного потенциала, который не используется. Ему надо бы как-то сесть и составить список всего того, что люди стесняются делать, но чего не должны стесняться, а потом проделать все это самому и показать по телевидению.

Иногда мы с Б фантазируем о том, что я бы делал, если бы был Президентом – как бы использовал свое телевизионное время.

У стюардесс авиалиний самый лучший общественный имидж – хозяйки воздушного салона. На самом деле их работа такая же, как у официанток в «Бикфорде» плюс несколько дополнительных обязанностей. Я не хочу принижать стюардесс, я просто хочу повысить престиж леди из «Бикфорда». Разница в том, что стюардесса – это профессия Нового Мира, к которой никогда не применялись классовые критерии, оставшиеся от крестьянско-аристократического синдрома Старого Мира.

Что замечательно в нашей стране, так это то, что Америка положила начало традиции, по которой самые богатые потребители покупают в принципе то же самое, что и бедные. Ты смотришь телевизор и видишь кока-колу, и ты знаешь, что Президент пьет кока-колу, Лиз Тейлор пьет кока-колу и только подумай – ты тоже можешь пить кока-колу. Кока-кола есть кока-кола, и ни за какие деньги ты не купишь кока-колы лучше, чем та, что пьет бродяга на углу. Все кока-колы одинаковы, и все они хороши. Лиз Тейлор это знает, Президент это знает, и ты это знаешь. В Европе королевская семья и аристократы питались всегда гораздо лучше, чем крестьяне – они ели далеко не одно и то же. Либо куропатки, либо овсянка – каждый класс придерживался своего рациона. Но когда Королева Елизавета была с визитом в Америке, и Президент Эйзенхауэр купил ей хот-дог, я уверен, он был убежден, что она не может заказать в Букингемском дворце хот-дог лучше, чем тот, что он купил ей центов за двадцать в парке. Потому что просто не бывает хот-дога лучше, чем хот-дог в парке. Ни за доллар, ни за десять долларов, ни за сто тысяч долларов она не купит лучше хот-дога. Она может купить его за двадцать центов, как и все остальные.

Иногда возникает мысль о том, что у высокопоставленных, богатых и расточительных людей есть что-то, чего у тебя нет, что их вещи должны быть лучше, чем твои, потому что у них больше денег, чем у тебя. Но они пьют ту же кока-колу, и едят те же хот-доги, и носят ту же одежду, пошитую членами профсоюза, и смотрят те же телешоу и кинофильмы. Богатые люди не могут посмотреть более глупую версию фильма «Правда или последствия» (Truth or Consequences) или более страшную «Изгоняющего дьявола» (The Exorcist). Ты можешь возмущаться точно так же, как они, и у тебя могут быть те же самые ночные кошмары. Все это действительно по-американски. Идея Америки так великолепна, потому что чем больше в чем-то равенства, тем больше это соответствует американской идее. Например, во многих местах с тобой обращаются по-особому, если ты знаменит, но это не по-американски. На днях со мной произошло кое-что очень американское. Я пришел на аукцион в Парк-Бернете и меня не впустили, потому что со мной была моя собака, так что мне пришлось ждать приятеля, с которым я собирался встретиться, в коридоре, чтобы сообщить о том, что меня выпроводили. А пока я стоял в коридоре, я раздавал автографы. Это была типично американская ситуация.

(Кстати, когда ты знаменит, «особое обращение» иногда срабатывает наоборот. Иногда люди недоброжелательны ко мне, потому что я – Энди Уорхол.)

 

* * *

 

Всегда, когда это только возможно, надо платить людям в полном соответствии с их талантом или родом занятий. Писателю можно платить по количеству слов, страниц, числу раз, когда читатель расплачется или рассмеется, за главу, количество новых идей, за книгу, за год работы – это лишь некоторые из возможных критериев. Режиссеру можно платить за фильм, за фут отснятой пленки или за то число раз, что в кадре появляется «шевроле».

Я все еще размышляю о горничных. Это в самом деле зависит от твоего воспитания. Некоторые просто не стесняются того, что за ними кто-то убирает, и хотя я говорю о том, что работа горничной не отличается от любой другой работы, – она не должна считаться непохожей на любую другую работу – все же, где-то в глубине души, меня очень смущает мысль о том, что за мной кто-то убирает. Если бы я действительно мог думать о профессии горничной так же, как, например, о профессии дантиста, я бы без стеснения позволял горничной убирать за собой, так же как я позволяю зубному врачу приводить в порядок мне зубы. (На самом деле зубной врач – неподходящий пример, потому что я стесняюсь, когда мне лечат зубы, особенно если у меня прыщи, а я сижу под этим зеленым светом. Но все же этот пример возможен, потому что стеснение от того, что кто-то лечит мне зубы, не сравнить со смущением, которое испытываю, когда рядом находится человек, который убирает за мной.)

Я сталкиваюсь с проблемой, как вести себя с горничной, только когда останавливаюсь в каком-нибудь европейском отеле или когда я гощу у кого-нибудь. Так неловко, когда встречаешься лицом к лицу с горничной. Я никогда не могу этого выдержать. Некоторые мои знакомые совершенно спокойно смотрят на горничных и даже говорят им, что надо сделать, но я с этим не справляюсь. Когда я живу в гостинице, я стараюсь оставаться в номере весь день, чтобы горничная не смогла войти. Я делаю это специально. Потому что я просто не знаю, куда девать глаза, куда смотреть, что делать, когда они убирают. Если подумать, избегать горничную – это тяжелая работа. В детстве я никогда не мечтал иметь горничную, я мечтал только о конфетах. С наступлением зрелости эта мечта трансформировалась в то, что надо «зарабатывать деньги, чтобы покупать конфеты», потому что с возрастом, конечно, становишься реалистом. Потом, после моего третьего нервного расстройства, моя карьера стала налаживаться, и я покупал все больше и больше конфет, так что теперь у меня есть комната, набитая конфетами. Как я теперь думаю, благодаря моему успеху у меня есть комната для конфет, а не комната для горничной. Как я уже сказал, умение вести себя с горничной зависит от того, о чем ты мечтал в детстве. В результате моих детских фантазий мне теперь гораздо приятнее смотреть на шоколадный батончик «Херши». Странно, что иметь деньги значит так немного. Приглашаешь троих в ресторан и платишь триста долларов. Ладно. Потом приглашаешь тех же троих в закусочную на углу. И наедаешься так, как в шикарном ресторане, даже больше, и это обходится только в пятнадцать-двадцать долларов, а ешь ты, в принципе, одно и то же.

На днях я размышлял о том, чем в Америке надо заниматься, если хочешь добиться успеха. Прежде для этого требовалось обладать чувством ответственности и иметь дорогой костюм. Сегодня я оглядываюсь вокруг и думаю, что надо делать то же самое, что и раньше, только не носить хорошего костюма. Наверное, в этом все дело. Думай, как богатый. Одевайся, как бедный.

 

Время

 

 

Время у меня на руках. – Время в промежутках времени. – Ожидание в очереди. – Время на улице. – Время в самолете. – Недостаток гормонов. – Почему я стараюсь так плохо выглядеть. – Как приходить вовремя. – Элизабет Тейлор

А: Я всегда думаю о людях, которые строят здания, а потом умирают, и их больше нет на свете. Или например, в фильме показывают толпу, а в жизни все эти люди давно умерли. Это пугает.

 

Я стараюсь понять, что такое время, и могу придумать только… «Время есть то время, что было». Говорят «Время у меня на руках». Ну я посмотрел на мои руки и увидел множество линий. А потом одна знакомая сказала, что у некоторых людей линий нет. Я ей не поверил. Мы сидели в ресторане, и она сказала: «Как ты можешь так говорить? Посмотри вон на того официанта!» Она подозвала его: «Голубчик! Не принесете ли стакан воды?», а когда он принес стакан, она схватила его за руку и показала ее мне, и там не было линий! Только три главные. И она сказала: «Вот ви­дишь? Я же тебе говорила. У некоторых, таких как этот официант, нет линий». И я подумал: «Надо же! Хотелось бы мне быть официантом».

Если линии на руках– морщины, это значит, что твои руки очень много беспокоятся. Иногда тебя приглашают на роскошный бал, и ты целые месяцы думаешь, как это будет шикарно и интересно. Потом прилетаешь в Европу, приходишь на бал, и когда вспоминаешь о нем месяца два спустя, все, что ты помнишь, это, возможно, машина, в которой ты ехал туда, а сам бал совсем не помнишь. Иногда не придаешь значения какому-нибудь мгновению, а потом оказывается, что оно определило целый период твоей жизни. Я должен был бы месяцами мечтать о поездке на бал в машине, о том, как одеться для поездки в машине, и как купить билет в Европу, чтобы прокатиться там на машине. И тогда, кто знает, может быть, мне запомнился бы и сам бал. Некоторые люди, решив что их возраст становится все более солидным, начинают вести себя как старики. А есть другие, которые всю жизнь выглядят на двадцать. Интересно наблюдать за кинозвездами – ведь с ними это происходит особенно часто, – которые сохранили всю свою энергию, потому что для них красота – это их работа, и они вынуждены оставаться молодыми. Поскольку люди в будущем станут жить дольше и становиться старше, им придется научиться дольше быть детьми. Я думаю, сейчас как раз это и происходит. Например, некоторые мои юные знакомые задерживаются в периоде своего младенчества.

Однажды я стоял на парижской улице, и на меня смотрела пожилая дама, и я подумал: «Наверное, она глазеет на меня, потому что она из Англии». Многие англичане узнают меня благодаря одной лондонской телепередаче, в которой мне довелось сыграть главную роль. Так вот, я попытался отвернуться, а она сказала: «Вы случайно не Энди?» Я сказал, что да, и она ответила: «Вы гостили у меня в доме, в Провинстауне, двадцать восемь с половиной лет назад. Вы носили широкополую шляпу от солнца. Вы меня, конечно, не помните, но я никогда не забуду вас в этой шляпе. Вы совершенно не переносили солнца». Я почувствовал себя очень странно, потому что я этого совсем не помнил, а она запомнила с точностью до месяца. Раз она вспомнила, что это было «двадцать восемь с половиной лет назад», даже не подсчитывая, значит она действительно держала это в памяти и говорила: «Вот прошло девятнадцать лет с тех пор, как он приезжал сюда в своей соломенной шляпе». Это было очень странно – ее муж был с ней, и они стали спорить о том, сколько лет назад это было. Он сказал: «Нет-нет. Мы же еще не были женаты, помнишь? Так что, наверное, это было двадцать шесть лет и девять месяцев тому назад». Некоторые говорят, что Париж более эстетичен, чем Нью-Йорк. Ну в Нью-Йорке у тебя не хватает времени на эстетику, потому что полдня нужно, чтобы доехать до окраины и еще полдня, чтобы доехать до центра.

А еще бывает, иногда на улице натыкаешься на человека, которого не видел, например, пять лет, и начинаешь общаться как ни в чем не бывало. Когда встречаешь человека с чувством, как будто и не расставался с ним, – это самое лучшее. Ты не спрашиваешь: «Чем ты занимался?», не пытаешься наверстать упущенное. Может быть, ты скажешь, что идешь на 8-ю стрит, чтобы купить сливочное мороженое, а может быть, он скажет, какой фильм идет смотреть, вот и все. Только небрежный обмен новостями. Очень легко, спокойно, спонтанно, совсем по-американски. Никто не удивлен, никто не сбился с ритма, никто не впал в истерику, никто не отстал. Вот это по-настоящему здорово. А если человек спросит тебя о каком-то знакомом, скажи только: «Да, как же, я видел, как он пил молочный коктейль на 53-й стрит». Просто веди себя ровно, как будто вы встречались вчера. Я думаю, у меня в организме не хватает каких-то веществ, и поэтому у меня есть склонность быть… маменькиным сынком. Ну… «девчонкой». Нет, маменькиным сынком. «Вечным мальчиком». Я думаю, у меня не хватает веществ, управляющих ответственностью и воспроизводством. Если бы они у меня были, я бы больше думал о том, чтобы стариться правильно, четыре раза жениться и завести семью – жены, дети и собаки. Я невзрослый, но может, что-нибудь еще случится с моими гормонами и я смогу повзрослеть. У меня начнут появляться морщины, и я перестану носить свои крылышки.

Обычно говорят, что время все меняет, но на самом деле, это ты сам все изменяешь.

 

* * *

 

Иногда люди позволяют одной и той же проблеме годами портить им жизнь, а между тем они могут просто сказать: «Ну и что». Это одно из моих любимых выражений: «Ну и что?»

«Мама меня не любила». Ну и что.

«Муж не хочет меня». Ну и что.

«Я преуспел, но до сих пор одинок». Ну и что.

Не знаю, как мне удалось выжить в те годы, когда я еще не научился этой премудрости. Мне понадобилось много времени, чтобы постичь ее, но когда я научился так мыслить, это осталось со мной навсегда.

Что заставляет человека тратить время на грусть, когда он может быть счастлив? Я был на Дальнем Востоке, шел по дорожке и увидел веселую вечеринку, а оказалось, что там заживо сжигали человека. Они устроили праздник и радовались, пели и танцевали.

А в другой раз я был в районе Бауэри, там кто-то выпрыгнул из окна ночлежки и разбился, и вокруг тела собралась толпа, а какой то бродяга, шатавшийся рядом, сказал мне: «Видел цирк на той стороне улицы?» Я не говорю, что надо радоваться, когда человек умирает, – просто любопытно наблюдать случаи, которые доказывают, что необязательно грустить об этом, все зависит от того, что это по-твоему означает, и что ты думаешь об этом.

Человек может смеяться или плакать. Всегда, когда ты плачешь, ты мог бы смеяться, у тебя есть выбор. Сумасшедшие знают это лучше всех, потому что их ум свободен. Можно научиться использовать гибкость, на которую способен твой ум, и заставить ее работать на тебя. Ты сам решаешь, что ты хочешь делать и как хочешь проводить время. Мне, например, при моем недостатке каких-то гормонов, сделать это легче, чем человеку, у которого преобладают гормоны ответственности. И все же один и тот же принцип вполне применим в разных обстоятельствах. Когда закончится отпущенное мне время, когда я умру, я не хочу, чтобы от меня оставались какие-то отходы. И сам я не хочу быть отходом. На этой неделе по телевизору показывали, как женщина вошла в лучевую машину и исчезла. Это было чудесно, потому что материя – это энергия, и она просто рассеялась. Это могло бы быть по-настоящему американским изобретением, лучшим американским изобретением – возможность исчезнуть. При этом нельзя сказать, что ты умер, нельзя сказать, что тебя убили, и нельзя сказать, что ты из-за кого-то совершил самоубийство. Самое худшее, что может с тобой случиться после конца жизни, – это если тебя забальзамируют и положат в пирамиду. Мне противно думать, что египтяне брали каждый орган и бальзамировали его в отдельном сосуде. Я хочу, чтобы мой организм просто исчез.

И все-таки на самом деле мне нравится мысль, что люди после смерти превращаются в песок или что-то еще, так что организм продолжает работать и после твоей смерти. Наверное, исчезнуть – означало бы увильнуть от работы, которую твоему организму еще надо проделать. Поскольку я верю в работу, я думаю, мне не стоило бы исчезать после смерти. И потом, как это было бы очаровательно – вновь воплотиться в массивном кольце на пальце Полины де Ротшильд.

Я на самом деле живу для будущего, например, когда я открываю коробку конфет, мне не терпится попробовать последнюю. Я даже не чувствую вкуса других конфет, я только хочу доесть все, выбросить коробку и больше не думать об этом.

Мне хочется либо получить это прямо сейчас, либо знать, что никогда этого не получу, – просто чтобы перестать думать об этом.

Вот почему иногда мне хочется, чтобы я выглядел очень старым, чтобы не думать о том, что постарею.

Я действительно выгляжу ужасно и никогда не пытаюсь принарядиться или выглядеть привлекательно, потому что я просто не хочу, чтобы кто-либо завязывал со мной длительные отношения. И это правда. Я скрываю свои хорошие черты и выставляю напоказ плохие. Поэтому я выгляжу ужасно и ношу не те брюки и не те ботинки, и прихожу не вовремя с неподходящими приятелями, и говорю не то, и разговариваю не с теми, и все равно, несмотря ни на что, иногда кто-то начинает мной интересоваться, и я спасаюсь бегством и задумываюсь: «Что я сделал не так?» Я иду домой и пытаюсь это вычислить. «Ну, наверное, на мне было надето что-нибудь, что кому-то понравилось. Мне лучше это сменить. Пока дело не зашло слишком далеко». И я подхожу к моему тройному зеркалу и вижу, что на лице у меня вскочило пятнадцать прыщей, и вообще-то это должно было оттолкнуть любого. Я думаю: «Как странно. Я знаю, что выгляжу плохо. Я постарался выглядеть особенно плохо, особенно не так – потому что я знал, что там будет много правильных людей, и все равно, мной кто-то заинтересовался…» Тогда я начинаю паниковать, потому что не знаю, что во мне привлекательного и что я должен устранить, пока это не принесло мне новых неприятностей. Понимаете, завязывать знакомство еще с очередным человеком слишком тяжело, потому что каждый новый человек отнимает у тебя больше времени и места. Единственный способ сохранить немного времени для себя самого – поддерживать себя в таком непривлекательном виде, чтобы никому другому ты не был интересен.

Я смотрю на таких профессионалов, как комедийные актеры в ночных клубах, и меня всегда поражает, как они здорово держат ритм, но никогда не понимаю, как они могут все время говорить одно и то же. А потом я понял, в чем дело, ведь все равно всегда повторяешь одно и то же, независимо от того, просят ли тебя об этом или это является твоей работой. Обычно совершаешь одни и те же ошибки. Повторяешь свои обычные ошибки всякий раз, чем бы ты ни начинал заниматься. Когда я начинаю чем-то интересоваться, я всегда знаю, что это не вовремя. Я всегда интересуюсь нужными вещами в неподходящее время. Потому что сразу после того, как меня начинает беспокоить то, что я все еще обдумываю какую-то идею, эта идея сразу приносит кому-то другому несколько миллионов долларов. Мои старые добрые ошибки.

Я кое-что узнал о времени, когда в Нью-Йорке пришлось ездить в офисы на встречу с разными людьми. Если кто-то из них назначал мне встречу на десять часов, и я выбивался из сил, чтобы добраться туда ровно в десять, и приходил вовремя, то принимали меня только без пяти час. Когда пройдешь через это сто раз и услышишь: «Десять часов?», то отвечаешь: «Ну-у, это нереально; я думаю, что загляну без пяти час». И я стал заглядывать без пяти час, и это всегда срабатывало. Именно тогда я виделся с теми, кто мне был нужен. Так я учился. Как будто ты лабораторная крыса, и тебя подвергают всяким испытаниям, причем ты получаешь награду, если действуешь правильно, а если – нет, тебя отбрасывают назад, – и так ты учишься. Так я научился узнавать, когда люди будут на месте.

Моя схема не сработала только единственный раз – с Лиз Тэйлор. Я был в Риме, где снимался в фильме вместе с ней, и в течение недели она ежедневно опаздывала на съемки, и наконец я подумал: «Ну послушайте, давайте завтра отдохнем и не станем вставать в шесть тридцать». Именно в тот день она пришла раньше всех. Она пришла раньше костюмерши и рабочих ателье. Она пришла, когда закипал кофе. С ней не соскучишься. Она сделала то же самое, что я, но наоборот, и меня это сбило с толку, потому что я недостаточно хорошо ее знал, чтобы предвидеть ее поведение. Когда Лиз Тэйлор опоздала пятьдесят раз, а потом один раз пришла слишком рано, она, наверное, применила тот же принцип, что я, когда выкрасил волосы в седой цвет, чтобы мои нормальные поступки казались «по-юношески бодрыми». Когда Лиз Тэйлор приходит вовремя, кажется, что она приходит «раньше». Это похоже на то, как будто у тебя внезапно проявляется новый талант после того, как ты долгое время делаешь что-нибудь очень плохо, а потом вдруг один раз сделаешь хорошо.

Мне нравится, что людям в Нью-Йорке теперь приходится стоять в очереди, чтобы попасть в кино. Часто проходишь мимо кинотеатра и видишь длинную-длинную очередь. Но не видишь, чтобы кто-нибудь огорчался из-за этого. Просто жизнь теперь такая дорогая, и если ты пришел на свидание, то можно провести все время вдвоем в очереди, и твои деньги оказываются сэкономленными, потому что пока вы ждете, тебе не надо думать ни о чем другом, и ты лучше узнаешь человека, и вы немного страдаете вместе, а потом развлекаетесь в кино часа два. Так вы сходитесь очень близко, разделяя всю гамму переживаний. А когда ждешь чего-нибудь, это всегда кажется более волнующим. Так и не получить этого – самое волнующее, но на втором месте – ждать, пока это получишь.

 

* * *

 

Если бы у меня было время на один отпуск в десять лет, я не думаю, что захотел бы куда-нибудь поехать. Я бы, наверное, просто пошел в свою комнату, взбил подушку, включил пару телевизоров, открыл коробку крекера «Ритц», сломал печать на коробке конфет «Рассел Стоверс», взял бы свежий номер какого-нибудь журнала, кроме «ТВ Гида», из киоска на углу, а потом снял телефонную трубку и позвонил всем, кого знаю, и попросил бы их посмотреть телепрограмму по их «ТВ Гидам» и сказать мне, что показывают, что показывали и что покажут по телевизору. А еще мне нравится перечитывать газеты. Особенно в Париже. Я прямо не могу начитаться международной «Геральд Трибьюн». Обожаю праздно проводить время, пока все занимаются своими делами. А потом они приходят ко мне и начинают рассказывать мне о том, что случилось. В моей комнате время для меня идет медленно, только за ее пределами все происходит так быстро.

Я не люблю путешествовать, потому что мне очень нравится, когда время идет медленно, а чтобы успеть на самолет, надо выехать за три-четыре часа, так что день, можно считать, потерян. Если хочешь, чтобы жизнь проходила перед тобой как фильм, просто путешествуй, и можешь забыть о своей жизни.

Мне нравится рутина повседневной жизни. Те, кто мне звонят, говорят: «Надеюсь, я не нарушаю твой привычный распорядок своим звонком». Они знают, как мне нравится мой распорядок.

Одну ошибку я делаю раз за разом – я задерживаю лифт. А еще, хотя я стараюсь выбрасывать ненужные вещи и упрощать себе жизнь, я раздаю их другим.

Когда смотришь фильм впервые, действие развивается быстро, а потом, когда его смотришь во второй раз, все идет еще быстрее. Если тебе хочется страдать, сходи на какой-нибудь фильм, а потом пойди посмотреть его еще раз. Ты увидишь, что во второй раз твои страдания проходят быстрее.

Я могу вечером посмотреть триллер с убийством, а потом посмотреть его еще раз на следующий вечер и все равно не знать, кто это сделал, до самой последней минуты. Поэтому я знаю, что со мной что-то действительно не так. Я имею в виду, если я могу сидеть и смотреть в очередной раз «Худого мужчину» (Thin Man), и на следующий вечер смотреть то же самое, и по-прежнему не знать, кто же убийца, до самой последней минуты… И я буду так же недоумевать и вертеться на краешке стула, и ждать, пока все выяснится, и буду так же поражен, как вчера вечером. Если бы я посмотрел фильм пятнадцать раз, тогда, может быть, один раз из пятнадцати я бы все вспомнил, и у меня появилось бы смутное представление о том, кто это сделал. Думаю, время – это самый лучший сюжет: тревожное ожидание, вспомнишь ты или нет.

Электронные настенные и наручные часы действительно показывают мне, что у меня новое время на руках. И это несколько пугает. Кто-то придумал новый способ показывать время, так что, наверное, мы недолго еще будем говорить «один час», потому что это «по часам», а часов больше не будет: у нас будет «время один» вместо «один час», и «время три тридцать», и «время четыре сорок пять».

Когда я был маленький и часто болел, это время, пока я болел, было как маленькие передышки.

Уход в себя. Игра в куклы.

Я никогда не вырезал своих кукол из альбомов для вырезания. Некоторые из тех, кто работал со мной, могут предположить, что за меня их вырезал кто-нибудь другой, но на самом деле я их не вырезал, потому что не хотел портить красивые страницы. Я всегда оставлял моих кукол в альбомах.

 

 

О времени

Время от времени Успей вовремя Распиши свое время

Смерть

 

 

Все о ней

А: Мне так печально об этом слышать. Я просто думал, что все идет как по волшебству, и это никогда не случится.

 

Я не верю в нее, потому что, когда она наступает, человека уже здесь нет. Я не могу ничего о ней сказать, потому что я к ней не готов.

 

Экономика

 

 

Ротшильдовская история. Круглосуточные аптеки. – Как купить друзей. Настольная чековая книжка. – Пенни, пенни, пенни. Пенни Джины Лоллобриджиды

  Я не разбираюсь ни в чем, кроме ЗЕЛЕНЫХ БАНКНОТ. Ни в оборотных акциях, ни в… А если в СУПЕРМАРКЕТЕ даешь кому-нибудь стодолларовую бумажку, сразу зовут менеджера.

Атмосфера

 

 

Пустые пространства. – Искусство как мусор. – Четыре тысячи шедевров Пикассо. – Моя техника раскраски. – Конец моего искусства. – Возрождение моего искусства. – Пространство запахов. – Прелести сельской жизни, и почему она не для меня. – Дерево старается вырасти в Манхеттене. – Старая добрая американская закусочная. – Друг Энди

Б: Мне хотелось снять фильм, который показал бы, как грустно и лирично живется двум старушкам в комнатах, полных газет и кошек.

А: Тебе не надо делать его грустным. Ты должна просто сказать: «Вот как сегодня живут люди».

 

Все пространства – это одно единое пространство, как и мысли – это одна единая мысль. Но мое сознание дробит пространство на мелкие и еще более мелкие пространства, а мысли – на мелкие и еще более мелкие мысли. Получается как многоквартирный дом. Иногда я вспоминаю о едином пространстве и единой мысли, но чаще я думаю о своем многоквартирном доме. В нем горячая и холодная вода и среди прочего – огурчики Хайнц, немного вишни в шоколаде, а когда появляется мороженое Вулворт, с горячей карамелью, я точно знаю, что у меня что-то есть. (Мой дом почти все время погружен в медитацию. После полудня, вечером и по утрам он обычно закрыт.)

Твой разум преобразует одни пространства в другие. Это тяжелый труд. Множество трудных пространств. По мере того как становишься старше, у тебя появляется больше пространств и больше отделений. И больше вещей, которые надо складывать в отделения. Я считаю, что быть действительно богатым – значит иметь одно пространство. Одно большое пустое пространство.

Я действительно верен пустым пространствам, хотя как художник я создаю много ненужного. Пустое пространство никогда не пропадает зря. Зря пропадает любое пространство, где есть искусство.

 

* * *

 

Художник – это человек, создающий то, в чем у людей нет необходимости, но – по какой-то причине – как он считает, это следует им дать.

Бизнес-Искусством намного приятнее заниматься, чем Искусством как таковым, потому что Искусство как таковое не соответствует пространству, которое оно занимает, в отличие от Бизнес-Искусства. (Если Бизнес-Искусство не соответствует своему пространству, оно выходит из бизнеса).

Итак, с одной стороны, я действительно верен пустым пространствам, но с другой стороны, раз уж я занимаюсь искусством, я все-таки делаю мусор для людей, который они помещают в свои пространства, которые, по-моему, должны оставаться пустыми; то есть я помогаю людям загромождать их пространство, когда на самом деле хочу помочь им освободить его. Я захожу даже дальше в отступлении от своей философии, потому что я не могу освободить даже мои собственные пространства. Не то чтобы моя философия изменяла мне, это я изменяю моей философии. Я чаще нарушаю то, что проповедую, чем выполняю.

Когда я смотрю на вещи, я всегда вижу пространство, которое они занимают. Я всегда хочу, чтобы пространство появилось снова, чтобы оно вернулось, потому что пространство потеряно, если что-то в нем находится. Если я вижу стул в прекрасном пространстве, то какой бы это ни был прекрас­ный стул, для меня он никогда не может быть таким же прекрасным, как пространство. Моя любимая скульптура – это сплошная стена с дырой, обрамляющей пространство за ней. Я считаю, что все должны жить в большом пустом пространстве. Это может быть и маленькое пространство, если только оно чистое и пустое. Мне нравится, как японцы все сворачивают и запирают в комодах. Но у меня не было бы даже комодов, потому что это лицемерно. Но если ты не можешь пойти до конца и чувствуешь, что тебе необходим чулан, то твой чулан должен быть абсолютно отдельным кусочком пространства, чтобы ты не слишком часто пользовался им как свалкой. Если ты живешь в Нью-Йорке, твой чулан должен быть по крайней мере в Нью-Джерси. Кроме ложной зависимости существует еще одна причина держать чулан на приличном расстоянии от места проживания – тогда ты не будешь чувствовать, что живешь рядом с собственной помойкой. Чужая помойка не так сильно беспокоит, потому что не знаешь, что там находится, но думать о собственной и знать там каждую вещицу – это может свести человека с ума.

На всех вещах в чулане должна быть дата окончания срока годности, как на молоке, хлебе, журналах и газетах, и когда срок годности пройдет, их надо выбросить.

Вот что надо сделать: достать коробку и в течение месяца бросать все в нее, а в конце месяца запереть ее. Поставить на ней дату и отослать в Нью-Джерси. Попытаться проследить за ней, но если это не удастся и вы ее потеряете, это нормально, потому что вам не придется о ней думать, еще один камень упадет с вашей души. Теннесси Уильямс все складывает в чемодан, а потом отсылает его на склад. Я сам начал с чемоданов и ненужных предметов мебели, но потом походил по магазинам, ища что-нибудь получше, и теперь я просто бросаю все в одинаковые коричневые картонные коробки с цветной наклейкой, где написан месяц и год. Я терпеть не могу воспоминаний, поэтому в глубине души надеюсь, что все коробки потеряются, и мне больше никогда не доведется их увидеть. Это еще один конфликт. Я хочу выбрасывать вещи из окна, как только мне их подарят, но вместо этого я говорю спасибо и роняю их в ежемесячную коробку. Но с другой стороны, я думаю, что на самом деле я хочу сохранять вещи, чтобы их можно было когда-нибудь использовать еще раз. Должны быть супермаркеты, в которых вещи продаются, и супермаркеты, в которых вещи принимаются обратно, и пока их число не сравняется, будет больше мусора, чем следует. У каждого всегда бы нашлось, что перепродать, так что у всех были бы деньги, вырученные от продажи. У всех нас что-то есть, но большинство наших вещей не годится для продажи, ведь сегодня предпочтение отдается новым вещам. У людей должна быть возможность продавать свои старые консервные банки, куриные кости, бутылки из-под шампуня, старые журналы. Нам надо становиться более организованными. Люди, которые говорят, что у нас что-то кончается, просто хотят взвинтить цены. Как у нас может что-то закончиться, если во Вселенной, если не ошибаюсь, всегда одинаковое количество материи за исключением того, что уходит в черные дыры? Я думаю о том, что люди постоянно едят и ходят в туалет, и непонятно, почему у людей нет трубки вдоль спины, которая забирает все, что они съели и снова направляет ко рту, регенерируя это. Тогда уж никогда не приходилось бы думать о том, какие надо купить продукты. И людям даже не придется видеть все это, это даже не будет грязно. При желании можно было бы искусственно выкрасить переработанную пищу. В розовый цвет. (Эта мысль пришла мне, потому что я думал, что пчелы гадят медом, но потом узнал, что мед – это не пчелиное дерьмо, а пчелиная отрыжка, и значит, соты – это не пчелиные туалеты, как я думал раньше. Поэтому пчелам приходится делать свои дела где-нибудь в другом месте.) Свободные страны – это здорово, потому что ты можешь просто посидеть на чьем-нибудь пространстве какое-то время и делать вид, что ты – его часть. Ты можешь сидеть в отеле «Плаза», и тебе даже необязательно там жить. Ты можешь просто сидеть и смотреть на людей, проходящих мимо.

Разные люди по-разному занимают пространство – распоряжаются пространством. Очень робкие люди не хотят даже занимать пространство, которое физически занимает их тело, а очень экспансивные – наоборот, хотят занять столько пространства, сколько возможно. До появления средств массовой информации существовал физический лимит на то, сколько пространства человек может занять сам по себе. Люди, по-моему, – единственные создания, которые умеют занимать больше пространства, чем то, где они на самом деле находятся; ведь благодаря средствам массовой информации ты можешь отдыхать и в то же время наполнять пространство собой с помощью пластинок, кинофильмов, в меньшей степени – по телефону, и в наибольшей степени – по телевизору.

Некоторые, наверное, с ума сходят, когда понимают, сколько пространства им удалось занять.

Если бы вы были звездой самого крупного телешоу и прогулялись по средней американской улице как-нибудь вечером, когда вы в эфире, посмотрели в окна и увидели себя на телеэкране в каждой гостиной, где вы занимаете некоторое пространство, представляете, как вы бы себя почувствовали?

Не думаю, что кто-либо, как бы знаменит он ни был в других областях, может чувствовать себя так необычно, как телезвезда. Даже крупнейшая рок-звезда, чьи записи слышатся из всех звуковоспроизводящих устройств, повсюду куда ни пойдешь, не чувствует себя так странно, как человек, который знает, что все его регулярно смотрят по телевидению. Как бы мал он ни был, ему принадлежит все пространство, которое можно только пожелать.

Поддерживать контакт с самыми близкими друзьями надо посредством самого интимного и эксклюзивного средства связи – телефона.

У меня всегда был внутренний конфликт, потому что я робкий и в то же время люблю занимать много личного пространства. Мама всегда говорила: «Не будь настырным, но пусть все знают, что ты здесь». Мне хотелось занимать больше пространства, чем я занимал, но потом я понял, что слишком робок и поэтому не знаю, что делать с тем вниманием, которое мне удается получить.

Вот почему я так люблю телевидение. Вот почему я чувствую, что телевидение – тот вид СМИ, в котором мне больше всего нравится блистать. Я на самом деле завидую всем, у кого есть собственное телевизионное шоу.

Как я уже сказал, я хочу собственное шоу под названием «Ничего особенного».

Большое впечатление на меня производят люди, умеющие создавать новые пространства с помощью слов. Я знаю только один язык, и иногда в середине фразы я вдруг чувствую себя как иностранец, который пытается на нем говорить, потому что у меня случаются спазмы, когда мне вдруг кажется, что какие-то части слов звучат странно, и в середине слова я думаю: «Нет, это, наверное, неправильно – это звучит очень странно, не знаю, стоит ли мне попытаться закончить это слово или переделать его во что-нибудь еще, потому что если оно прозвучит нормально, это будет хорошо, а если плохо, меня сочтут умственно отсталым», и в середине слов, которые превышают один слог, меня иногда охватывает растерянность, и я стараюсь привить к ним другие слова. Иногда получается складно, и когда меня цитируют, слово хорошо выглядит в печати, а иногда – нет. Нельзя предугадать, что получится, когда слова, которые говоришь, начинают казаться странными, и ты начинаешь вставлять другие.

Я очень люблю английский язык – так же, как я люблю все американское, – просто я не настолько хорошо умею с ним обращаться. Мой парикмахер всегда говорит мне, что изучать иностранные языки хорошо для бизнеса (он знает пять иностранных языков, но европейские дети хихикают, когда он говорит, поэтому не знаю, насколько хорошо он их знает на самом деле), и он говорит мне, что я должен выучить хотя бы один, но я просто не могу. Я едва могу разговаривать на языке, на котором уже говорю, так что не хочу разбрасываться.

Но я восхищаюсь людьми, которые умеют обращаться со словами, и я подумал, что Трумэн Капоте так хорошо наполняет пространство словами, что, когда я впервые приехал в Нью-Йорк, я начал писать ему короткие восхищенные письма и звонить по телефону каждый день, пока его мама не сказала мне, чтобы я это прекратил.

Я много думаю о «плодовитых писателях» – тех писателях, которым платят в зависимости от того, сколько они напишут. Я всегда думаю, что количество – лучшее мерило всего (потому что ты всегда делаешь одно и то же, даже если кажется, что ты делаешь что-нибудь другое), поэтому я вознамерился стать «плодовитым художником». Когда Пикассо умер, я прочитал в журнале, что он сделал четыре тысячи шедевров за свою жизнь, и подумал: «Смотри-ка, я могу сделать столько за один день». И я начал. А потом я обнаружил: «Смотри-ка, чтобы сделать четыре тысячи картин, одного дня не хватит». Понимаете, учитывая то, как я их делаю в своей технике, я действительно подумал, что могу сделать четыре тысячи картин за день. И все они будут шедеврами, потому что это будет одна и та же картина. А потом я начал, дошел до пятисот и остановился. Но это заняло больше одного дня, я думаю, это заняло месяц. Значит, со скоростью пятьсот картин в месяц, мне бы понадобилось примерно восемь месяцев, чтобы сделать четыре тысячи шедевров – чтобы быть «плодовитым художником» и заполнять пространства, которые, по моему же убеждению, вообще не стоит заполнять. Это было разочарованием для меня – понять, что это займет у меня столько времени.

Мне нравится писать на квадратной плоскости, потому что не нужно решать, какой стороной ее повернуть – это просто квадрат. Мне всегда хотелось делать картины только одного размера, но кто-то обязательно подходит и говорит: «Вы должны сделать ее немного больше» или «немного меньше». Понимаете, я думаю, все картины должны быть одного размера и одного цвета, чтобы они были взаимозаменяемы, и никто не думал, что у него картина лучше или хуже. И если одна «основная картина» хорошая, то все они хорошие. Кроме того, даже если сюжеты разные, все всегда рисуют одну и ту же картину.

Когда мне приходится думать о картине, я уже знаю, что она не такая как надо. А выбирать размер – тоже значит думать, и подбирать цвета – тоже. Мой инстинкт в том, что касается живописи, говорит: «Если ты не думаешь об этом, это правильно». Как только тебе приходится решать или выбирать, это уже не то. И чем больше решений надо принимать, тем более это не то. Некоторые пишут абстрактные картины, и поэтому сидят и думают о них, потому что процесс мышления дает им ощущение того, что они что-то делают. Но мое мышление никогда не дает мне ощущения, что я что-то делаю.

Леонардо да Винчи всегда убеждал своих покровителей, что время, которое требуется ему на раздумья, чего-то стоит – даже больше стоит, чем время, когда он пишет, – и может быть, для него это было правдой, но я точно знаю, что время, в течение которого я думаю, ничего не стоит. Я ожидаю платы только за мое «рабочее» время.

Когда я пишу…

Я смотрю на холст, стараясь решить его пространство и думаю: «Ну, вот здесь, в этом углу эта краска выглядит вроде как на своем месте», и говорю: «Да, здесь ей и место, правильно». Потом я смотрю снова и говорю: «Вот здесь, в этом углу, нужно немного синего», и я кладу там синюю краску, а потом я смотрю чуть дальше и там тоже просится синий, и я беру кисть и закрашиваю синим и это место тоже. А потом оказывается, что этого мало, и я опять беру синюю краску и закрашиваю нужное место, а затем беру зеленую краску и добавляю зеленый цвет, отхожу назад и смотрю, все ли правильно. И если неправильно – я беру краски, делаю еще несколько мазков зеленым в нужном месте, и наконец, если нет сомнений, я оставляю все как есть.

Обычно все, что мне надо, – это калька и хорошее освещение. Не понимаю, почему я никогда не работал как абстрактный экспрессионист, ведь при том, как у меня трясется рука, это было бы естественно.

Пару раз я несколько углубился в технологию. И как-то даже решил, что исчерпал себя. Я подумал, что это конец моей карьеры и хотел красиво отметить его. Я сделал серебристые подушки, в которые нужно было просто вложить воздушные шарики, чтобы они улетели. Я сделал их для представления Балетной труппы Мерси Каннингем. Но подушки не взлетели, они остались со мной; так я догадался, что еще не пропал для искусства. Я действительно объявил, что ухожу из него, но серебряные подушки не улетели, и моя карьера тоже. Кстати, я всегда говорил, что серебряный – мой любимый цвет, потому что он напоминает мне о пространстве, но теперь это, кажется, прошло.

Еще один способ занимать побольше места – духи.

Я обожаю пользоваться духами.

Я не настолько сноб, чтобы придираться к тому, в каком пузырьке одеколон, но красивая упаковка производит на меня хорошее впечатление. Когда выбираешь красивый пузырек, у тебя прибавляется уверенности в себе.

Мне говорили, что чем светлее кожа, тем более легкие духи нужны. И наоборот. Но я не могу ограничиться одним диапазоном. (Кроме того, я уверен, что гормоны сильно влияют на то, как духи пахнут на коже – я уверен, что определенные гормоны могут заставить «Шанель № 5» пахнуть очень мужественно.)

Я всегда меняю духи. Если я использовал духи три месяца, я заставляю себя отказаться от них, даже если мне еще хочется ими попользоваться, чтобы каждый раз, когда я их буду нюхать в будущем, они должны напоминать мне эти три месяца. Я больше никогда не возвращаюсь к ним: они становятся частью моей постоянной коллекции запахов.

Иногда на вечеринках я пробираюсь в ванную, только чтобы посмотреть, какие у хозяев одеколоны. Ни на что другое я не смотрю – я не шпионю, – но я не могу не проверить, нет ли каких-нибудь неизвестных духов, которые я еще не пробовал, или наоборот, старых любимых, которые я давно не нюхал. Если я вижу что-нибудь интересное, я не могу удержаться от того, чтобы ни воспользоваться этими духами. Но тогда весь остаток вечера я жутко боюсь, что хозяин или хозяйка принюхаются ко мне и заметят, что я пахну как некто-им-знакомый.

Из пяти чувств обоняние ближе всего к полной власти прошлого. Запах действительно перемещает во времени. Зрение, слух, осязание и вкус определенно не обладают такой властью, как обоняние, если хочешь, чтобы все твое существо на секунду вернулось к какому-нибудь воспоминанию. Обычно я этого не хочу, но поскольку у меня есть запертые в пузырьках запахи, я могу контролировать ситуацию и нюхать только те из них, которые хочу и когда хочу, чтобы вызвать те воспоминания, которые соответствуют моему настроению. Только на секунду. В обонятельной памяти хорошо то, что возвращение в прошлое прекращается, как только ты перестаешь нюхать, поэтому нет печальных последствий. Это прямой способ оживить воспоминания. У меня теперь набралась очень большая коллекция наполовину использованных одеколонов, хотя я начал душиться только в начале 60-х. До этого в моей жизни присутствовали только те запахи, которые достигали моего носа случайно. Но позже я понял, что мне нужно что-то вроде музея запахов, чтобы определенные запахи не потерялись навсегда. Я любил запах, который когда-то был в фойе Театра Парамаунт на Бродвее. Я закрывал глаза и глубоко вдыхал каждый раз, как там оказывался. А потом театр снесли. Я могу сколько угодно смотреть на фотографию его фойе. Ну и что? Я никогда не смогу его понюхать. Иногда я представляю себе книгу по ботанике из далекого будущего, в которой будет говориться что-нибудь вроде: «Сирень в настоящее время вы­мерла. Считается, что ее запах похож на ..?», а дальше что они скажут? Может, им удастся передать запах химической формулой. А может, это уже сделано.

Раньше я боялся, что в конце концов перепробую все хорошие одеколоны, и не останется ничего кроме таких как «Грейпфрут» или «Мускус». Но теперь, когда я побывал в р rо- fumeria в Европе и увидел, сколько у них там одеколонов и духов, я больше не волнуюсь.

Меня возбуждает реклама духов в модных журналах 30-х и 40-х годов. Я пытаюсь представить себе по их названиям, как они пахли, и схожу с ума, потому что так сильно хочу их понюхать: Герлен (Guerlain's): «Под ветром» (Sous le Vent) Люсьен Ле Лонг (Lucien Le Long's): «Жабо» (Jabot), «Гардения» (Gardenia), «Мой образ» (Mon Image), «Премьера» (Opening Night) Принц Мачабелли (Prince Matchabelli's): «Принцесса Уэльская в память Александры» (Princess of Wales in memory of Alexandra) Сиро (Ciro's): «Капитуляция» (Surrender), «Размышления» (Reflexions) Лентерик (Lentheric's): «До скорого» (A Bientot), «Шанхай» (Shanghai), «Гардения Таити» (Gardenia de Tahiti) Уорт (Worth's): «Неосторожность» (Imprudence) Марсель Роша (Marcel Rochas'): «Авеню Матиньон» (Avenue Matignon), «Дуновенье юности» (Air Jeune) Д'Орсей (D'Orsay's): «Трофей» (Trophee), «Денди» (Le Dandy), «Всегда верна» (Toujours Fidele), «Дневная красавица» (Belle de jour) Коти (Coty's): «А Сума» (A Suma), «Папоротник в сумерках» (La Fougeraie au Crepuscule) Кордей (Corday's): «Цыганка» (Tzigane), «Обладание» (Possession), «Голубая орхидея» (Orchidee Bleue), «Поездка в Париж» (Voyage a Paris) Шанель (Chanel's): резкая «Русская кожа» (Cuir de Russie), романтическое «Очарование» (Glamour), тающий «Жасмин» (Jasmine), нежная «Гардения» (Gardenia) Молинелль (Molinelle's): «Приходите посмотреть» (Venez Voir) Убиган (Houbigant's): «Кантри-клуб» (Countryclub), «Полусвет» (Demi-Jour) Бонуит Теллер (Bonwit Teller's): «721» Елена Рубинштейн (Helena Rubinstein's): «Город» (Town), «Деревня» (Country) Уэйл (Weil's): одеколон «Шипучка» (Eau de Cologne 'Carbonique') Катлин Мери Квинлен (Kathleen Mary Quinlan's): Ритм» (Rhythm) Леньел (Lengyel's): «Русский империал» (Imperiale Russe) Шевалье Гард (Chevalier Garde's): «H.R.R.», «Персидский цвeток»(FleurdePerse), «Король Рима» (Roi de Rome) Саравель (Saravel's): «Белое Рождество» (White Christmas).

Когда я хожу по Нью-Йорку, я всегда замечаю запахи вокруг. Резиновые коврики в зданиях офисов; обивка кресел в кинотеатрах; пицца; апельсиновый напиток Orange Julius; эспрес-со-чеснок-орегано; гамбургеры; высохшие хлопковые футболки; бакалейные магазины по соседству; шикарные бакалейные магазины; тележки с хот-догами и кислой капустой; запах магазина скобяных изделий; запах канцелярского магазина; сувлаки; кожа и ковры в «Данхилле», «Марк Кросс», «Гуччи»; марокканская дубленая кожа на уличных прилавках; новые журналы, старые журналы; магазины пишущих машинок; китайские магазины (запах плесени с грузового судна); индийские магазины; японские магазины; магазины аудиозаписей; магазины здоровой пищи; аптеки-закусочные с фонтаном содовой; аптеки-закусочные со сниженными ценами; парикмахерские; салоны красоты; деликатесные лавки; лесные склады; деревянные стулья и столы в Нью-Йоркской Публичной библиотеке; пончики, крендельки, жевательная резинка и виноградный лимонад в метро; магазины бытовых приборов; фотолаборатории; обувные магазины; магазины велосипедов; бумага и типографские чернила в магазинах «Скриб-нер», «Брентано», «Даблдей», «Риццоли», «Марборо», «Бук-мастерс», «Барнс и Нобл»; будки чистильщиков обуви; фритюр; брильянтин; вкусный дешевый конфетный запах перед «Вулвортом» и запах галантерейных товаров за ним; лошади отеля «Плаза»; выхлопные газы автобусов и грузовиков; архитектурные проекты; тмин, фенхель, соевый соус, корица; жареные бананы; рельсы на Центральном вокзале; банановый запах химчисток; пар из прачечной многоквартирного дома; бары Ист-Сайда (кремы); бары Вест-сайда (пот); газетные киоски; магазины аудиозаписей; фруктовые прилавки в разные времена года – клубника, арбузы, сливы, персики, киви, вишня, виноград «конкорд», мандарины, маркот, ананасы, яблоки – и мне нравится, как запах каждого фрукта проникает в грубое дерево ящиков и тонкую оберточную бумагу.

Я по опыту знаю, что предпочитаю городское пространство сельскому. Мне очень нравится мысль о жизни на природе, но когда я добираюсь туда, я снова осознаю, что:

 

Я люблю гулять, но не могу

Я люблю плавать, но не могу

Я люблю сидеть на солнце, но не могу

Я люблю нюхать цветы, но не могу

Я люблю играть в теннис, но не могу

Я люблю кататься на водных лыжах, но не могу

 

Этот список можно было бы продолжить, но главная мысль ясна, и «я не могу» просто по той причине, что это не мой стиль. Просто нельзя делать то, что не в твоем стиле. Можно говорить о вещах, которые не в твоем стиле, но нельзя делать то, что не в твоем стиле. Это плохая идея. А еще я люблю смотреть телевизор, а за городом программы обычно принимаются слишком плохо.

(Кстати, люди часто пытаются убедить тебя сделать что-нибудь, говоря, что не имеет значения, что это не твой стиль, или что это мог бы быть твой стиль, если бы ты захотел, но не надо поддаваться и пытаться делать что-либо, что не в твоем стиле, потому что только ты сам знаешь свой стиль, и никто другой, кроме тебя.)

Я – городской парень. Большие города устроены так, что можно пойти в парк и почувствовать себя на природе, но разве где-нибудь на природе можно почувствовать себя как в большом городе, так что я начинаю страдать от тоски по родине.

Другая причина, по которой мне город нравится больше, в городе все приспособлено для работы. Природа – для отдыха. Работать мне нравится больше, чем отдыхать. В городе даже деревья в парках работают изо всех сил, потому что число людей, которых они должны обеспечивать кислородом, ошеломляюще. Если бы вы жили в Канаде, у вас мог бы быть миллион деревьев, которые вырабатывали бы кислород только для вас, а значит, каждое из этих деревьев не работало бы так напряженно. Зато дерево в кадке на Таймс-сквер должно вырабатывать кислород для миллиона людей. В Нью-Йорке людям действительно приходится туго, и деревья это тоже зна­ют – только посмотрите на них. На днях я шел по 57-й стрит и смотрел на новое здание архитектора Солоу на другой стороне улицы, и налетел прямо на кадку с деревом. Я был смущен, потому что не смог с достоинством выйти из положения. Я просто упал, налетев на дерево в западной части 57-й стрит, потому что не ожидал его там увидеть.

Почему-то жизнь так устроена, что люди в конце концов оказываются либо в переполненных метро и лифтах, либо в больших комнатах наедине с собой. У каждого человека должна быть большая комната, где он может уединиться, и в тоже время каждый должен ездить в переполненном метро.

Обычно люди очень устают, когда едут в метро, и поэтому не могут петь или танцевать, но я думаю, если бы они могли петь и танцевать в метро, им бы это очень понравилось. Ребята, которые по ночам покрывают граффити вагоны метро, освоили оптимальное использование городского пространства. Они заходят посреди ночи в депо, когда поезда пусты, и поют и танцуют там. По ночам метро как дворец, где все пространство только для тебя. Атмосфера гетто не подходит для Америки. Люди одного типа не должны все время жить вместе. Люди не должны жить одинаково и питаться одной и той же пищей. В Америке нужно смешиваться и сплавляться. На месте президента я бы заставил людей больше смешиваться и сплавляться. Но дело в том, что Америка – свободная страна, и заставить я никого бы не смог.

Я считаю, что нужно жить в одной комнате. В одной пустой комнате, где есть только кровать, поднос и чемодан. Ты можешь делать все что угодно в кровати – есть, спать, думать, заниматься гимнастикой, курить, а ванная и телефон будут прямо рядом с кроватью.

В любом случае, все становится более утонченным, если ты делаешь это в постели. Даже чистка картофеля.

Пространство чемодана очень целесообразно. Вот чемодан, полный всем, что нужно для человека:

 

Одна ложка

Одна вилка

Одна тарелка

Одна чашка

Одна рубашка

Одна пара белья

Один носок

Один ботинок

Один чемодан и одна пустая комната.

Замечательно. Лучше не бывает.

 

* * *

 

Живя в одной комнате, удается избегать многих предлогов для беспокойства. Но основные причины для беспокойства, к сожалению, остаются:

Включен свет или выключен?

Закрыт ли кран?

Не кончились ли сигареты?

Закрыта ли задняя дверь?

Работает ли лифт?

Есть ли кто-то в коридоре?

Кто сидит у меня на коленях?

В последнее время многие люди спят в пирамидальном пространстве, потому что считают, что это сохранит их молодость и жизненные силы и останавливает процесс старения. Я не беспокоюсь об этом, потому что у меня есть мои крылышки. Однако мой идеал – тоже пирамида, потому что в этом случае не приходится беспокоиться о потолке. Вам нужна крыша над головой – так почему не сделать так, чтобы ваши стены были также и потолком, одной проблемой меньше – меньше одной поверхностью, на которую надо смотреть, которую надо содержать в чистоте и красить. Индейцам, живущим в вигваме, пришла правильная идея. Конус был бы хорош, если бы окружности не исключали углы и если бы можно было найти правильный угол наклона, но я предпочитаю пространство в форме равносторонней треугольной пирамиды, потому что благодаря треугольному основанию, еще об одной стене можно не думать и еще в одном углу можно не вытирать пыль.

Моим идеальным городом была бы одна длинная Главная улица без перекрестков и переулков, тормозящих движение. Только одна длинная улица с односторонним движением. С одним высоким вертикальным зданием, где все бы жили и чтобы в этом здании были:

Один лифт

Один портье

Один почтовый ящик

Одна стиральная машина

Один мусорный контейнер

Одно дерево перед фасадом

Один кинотеатр рядом с домом

Главная улица была бы очень широкой, и чтобы сделать человеку приятное, достаточно было бы сказать: «Я видел вас сегодня на Главной улице».

И вы наполните бензобак и переедете через улицу.

Мой идеальный город был бы совершенно новым. Никакой старины. Все здания были бы новыми.

Старые здания – неестественное пространство. Здания должны строиться так, чтобы стоять недолго. И если они старше десяти лет, от них, по-моему, надо избавляться. Я бы строил новые здания каждые четырнадцать лет. Строительство и снос занимали бы народ, а в воде не было бы ржавчины от старых труб.

Рим, что в Италии, – пример того, что случается, если здания в городе стоят слишком долго.

Рим называют «Вечным городом», потому что там все такое старое и все еще стоит на своем месте. Всегда говорят: «Рим не за один день строился». Ну, по-моему, лучше бы его построили за один день, потому что чем быстрее строишь здание, тем быстрее оно приходит в негодность, а чем быстрее оно приходит в негодность, тем скорее люди снова получат работу, когда понадобится строить новое. Замена необходимых вещей поддерживает занятость. Необходимые вещи, как всегда говорится, – это пища, жилище и одежда. Сейчас в Италии производят огромное количество еды и одежды, но еда и одежда – только две трети необходимых вещей, а другая треть – это жилье, а жилья там не строят, потому что все уже давно построено. И вот что случилось в Риме: женщины оказались на кухнях, где они готовят всю еду, и на фабриках, где они шьют всю одежду, а мужчины ничего не делают, потому что здания уже построены и не разваливаются! Их здания с самого начала были построены слишком хорошо, и они даже не попытались исправить положение. Вот почему можно увидеть столько мужчин на улицах Рима, в Италии, в любое время дня и ночи.

Самый лучший, самый недолговечный способ построить здание, о котором я когда-либо слышал, – построить его светом. Фашисты много занимались такой «световой архитектурой». С помощью прожекторов зданию можно придать любую форму, а потом, когда станет не нужным, выключить свет, и оно исчезнет. Гитлеру для его выступлений всегда срочно нужны были подобные иллюзорные сооружения, охватывающие огромные пространства. Я думаю, голограммы будут интересны. В конце концов, с помощью голограмм можно выбрать для себя атмосферу, какую хочется. Например, по телевизору показывают вечеринку, тебе захочется там оказаться, и с помощью голограмм ты действительно там окажешься. Ты сможешь устроить вечеринку в трех измерениях у себя дома, ты сможешь сделать вид, что ты тоже там, и войти вместе с людьми. Можно будет даже арендовать вечеринку. Так, что все знаменитости, которых тебе захочется видеть, будут сидеть рядом с тобой.

Я люблю быть подходящим объектом в неподходящем пространстве и неподходящим объектом в подходящем пространстве. Но когда ты достигаешь одного из этих состояний, люди тебя не замечают, или плюют на тебя, или плохо пишут о тебе в прессе, или бьют тебя, или грабят, или говорят, что ты карьерист. Но обычно быть подходящим объектом в неподходящем пространстве и неподходящим объектом в подходящем пространстве – дело стоящее, потому что всегда происходит что-нибудь забавное. Уж поверьте мне, потому что я сделал карьеру благодаря тому, что был подходящим объектом в неподходящем пространстве и неподходящим объектом в подходящем пространстве. Это то, в чем я действительно разбираюсь.

Когда вокруг людей безмятежная, спокойная атмосфера, они обычно находятся на расстоянии от остальных. У них особенные глаза, и они сидят тихо и никому не мешают. Некоторые такие от природы, из-за соответствующей химии их организма, а другие – из-за наркотиков. Они думают, что думают о чем-то.

Энергия помогает тебе занять больше места, но если бы у меня было больше энергии, чем обычно, я бы, вероятно, не захотел занимать больше места – я бы остался у себя в комнате и занимался уборкой. Я выступаю в пользу таблеток для похудания: они ограничивают твои мысли, а когда мыслишь ограниченно, то постоянно занимаешься уборкой. Настоящая энергия заставляет тебя бегать по пляжу и ходить колесом, даже если ты этого не умеешь. Но энергия от таблеток для похудания помогает занимать меньше места, потому что от нее хочется переписывать телефонные книжки, пока ты целый час говоришь о том, как будешь бегать по пляжу и делать колесо. От таблеток для похудания хочется стирать пыль и выкидывать ненужные вещи.

В Нью-Йорке приходится слишком часто заниматься уборкой, и когда закончишь, становится не­грязно. В Европе люди очень много убирают, но когда они заканчивают, становится не просто не­грязно, а чисто. А еще, по-моему, в Европе гораздо легче принимать гостей, чем в Нью-Йорке. Про­сто распахиваешь двери в сад и обедаешь на открытом воздухе, а вокруг цветы и деревья. Хотя в Нью-Йорке и весело, но чаще всего все как-то не складывается. В Европе даже чай во внутреннем дворике может быть чудесным. Но в Нью-Йорке все сложно – если ресторан симпатичный, еда может быть плохой, а если еда хорошая, освещение может быть плохим, а если освещение хорошее, то плохая вентиляция.

И еще, в последнее время в нью-йоркских ресторанах появилось кое-что новое – они продают не еду, а атмосферу. Они говорят: «Как вы смеете говорить, что у нас невкусная еда, мы ведь никогда не говорили, что у нас хорошая еда. У нас хорошая атмосфера». Они пронюхали, что людям на самом деле нужно переменить обстановку на пару часов. Вот почему они могут позволить себе продавать только обстановку с минимумом настоящей еды. Скоро, когда цены на еду вырастут, они будут продавать только атмосферу. Если люди действительно голодны, они могут приносить еду с собой, когда идут поужинать, а иначе вместо того чтобы «пойти поужинать», они «пойдут сменить обстановку».

Моей любимой ресторанной атмосферой всегда была атмосфера старой доброй американской закусочной или даже старой доброй американской буфетной стойки. Старомодные «Шрафт» и «Шоколад с орешками» – единственные места в мире, по которым я тоскую от всего сердца. Какие беззаботные были дни в 1940-50-е годы, когда я мог зайти в «Шоколад», купить мой любимый сандвич – творожную массу, намазанную на хлеб, с орехами и финиками, – и ни о чем не беспокоиться. Независимо от того, что меняется и насколько быстро, единственное, в чем мы все всегда нуждаемся, – это по-настоящему хорошая еда, чтобы мы могли знать, что изменяется и насколько быстро происходят изменения. Прогресс очень важен и интересен во всем, кроме пищи. Когда ты говоришь, что хочешь апельсин, тебе не нужно, чтобы тебя спрашивали «Что-что апельсиновое?» Мне очень нравится есть в одиночестве. Я хотел бы открыть сеть ресторанов под названием «Друзья Энди» – для других людей, похожих на меня – «Ресторан для одинокого человека». Ты получаешь еду, а потом забираешь свой поднос в отдельную кабинку и смотришь телевизор. Сейчас моя любимая атмосфера – атмосфера аэропорта. Если бы не приходилось думать о том, что самолеты поднимаются в воздух и летят, это была бы самая лучшая для меня атмосфера. В самолетах и аэропортах моя любимая пища, мои любимые туалеты, мои любимые мятные круглые леденцы Life Savers, мои любимые развлечения, моя любимая микрофонная система обращения к пассажирам, мои любимые ремни безопасности, мои любимые графика и цвета, лучший контроль безопасности, лучшие виды, лучшие парфюмерные магазины, лучший персонал и наилучшее состояние оптимизма. Мне ужасно нравится, что необязательно думать, куда летишь, кто-то другой этим занимается, но я просто не могу преодолеть сумасшедшего чувства, которое возникает у меня, когда я смотрю в окно иллюминатора, вижу облака и знаю, что я действительно наверху. Обстановка замечательная, но я ставлю под вопрос саму идею полета. Наверное, я не самолетный человек, но у меня самолетный распорядок, и поэтому мне приходится жить самолетной жизнью. Меня смущает, что я не люблю летать, потому что обожаю быть современным; но я компенсирую это тем, что так люблю аэропорты и самолеты. Лучшая атмосфера, которая мне приходит на ум, – это кинофильм, потому что он в трех измерениях физически и в двух измерениях эмоционально.

 

11. Успех™

 

 

Звезды на лестнице. – Почему каждому нужен хотя бы один парикмахер. Поптарты. – Урсула Андресс. – Элизабет Тейлор

А: По-моему, на нас плюют сверху.   Мы с Б провели вторую половину дня, сидя на диване в холле «Гранд-Отеля» в Риме и наблюдая, как звезды и их…

Искусство

 

 

Гран-при. Новое искусство. – Как резать салями. – Очарование риска. – Noli Me Tangere. – Холодная рыба

  Мы остановились в отеле «Мирабо» в Монте-Карло, в номере, который нам на время… Когда Дэмиан и Б услышали шум, они навострили уши. «Я тут думал об автогонках», – сказал Б, когда двадцать маленьких…

Титулы

 

 

Европейские смешанные браки. – Фрейлины. – Кто кого гоняет. – Подбородки от шампанского и животы от пива

Я приехал в Турин по делам своего искусства, но мне больше хотелось бы заняться здесь бизнес-искусством – ведь в Турине делают автомобили «фиат». Я… А вот итальянское телевидение совсем не такое, и как только до меня дошло, что… Б застонал, но это был довольно добродушный стон. Я сказал, чтобы он заказал завтрак и что мы устроим пирушку у меня в…

Лоск

 

 

Как заниматься уборкой по-американски

У меня нет памяти. Каждый день для меня – новый день, потому что я не помню день вчерашний. Каждая минута – как первая минута моей жизни. Я пытаюсь запомнить, но не могу.… Если я просыпаюсь слишком рано, чтобы кого-либо проверить, я убиваю время, смотря телевизор и стирая свое белье.…

Власть белья

 

 

Что я делаю по субботам, когда моя философия заканчивается

Суббота – великий день покупок, день шоппинга в Америке, и я ожидаю его с таким же нетерпением, как и любой другой парень. Больше всего я люблю покупать белье. По-моему, покупка белья – исключительно… Так вот, одним субботним утром я позвонил одному Б, который довольно хорошо со мной знаком, и спросил его, не хочет ли…