Методики ранних стадий развития науки подчас носят наивный, примитивный характер. Ученые нащупывают возможность получения знания, выделения закономерностей из массива данных. При этом возникают неизбежные ошибки, о которых могут вспоминать разве что историки науки, прослеживающие закономерности поиска научной истины в совокупности творческих усилий ученых сообществ. Но одно дело вникать в закономерности развития научной мысли, другое дело – давать политические оценки тем или иным суждениям и предположениями, которые в конечном итоге не стали достоверным знанием. Предвзятый историк может представлять недостоверное как верное, если не сопоставляет прежние достижения ученых с современным состоянием науки. Именно так и поступает Могильнер, выделяя «выгодные» для ее политического выбора установки ранних антропологов и определяя их по своему выбору как «верные» или «неверные». При этом «верными» становятся те, что опровергнуты современной наукой.
Оценивая труды московского антрополога А.А. Ивановского, автор книги конспективно останавливается на итогах его деятельности, зато со вниманием относится к методологии и некоторым частным выводам. Классификация народов и уровней их родства, проведенная Ивановским на скудном материале, становится в определенных случаях поводом, чтобы представить его выводы как «верные»: «В целом классификация Ивановского разрушила представления о существовании чистых рас (за исключением евреев, о которых Ивановский однозначно заявил как о «целой, вполне изолированной антропологической группе, к которой не примыкает никакая другая народность»)…». При этом «категория «русские» Ивановским (и авторами антропологических работ, результаты которых он использовал в своей классификации) не использовалась вообще». «В классификации Ивановского категория «русский» оказывалась излишней, поскольку принципы этой классификации исключали даже мысль о возможности отдельной антропологии инородцев и некой особой антропологии титульного народа империи».
Результаты работы Ивановского были не итогом, позволившим сделать какие-то более или менее окончательные выводы, а лишь попыткой подступиться к проблеме антропологических различий между народами. И, разумеется, он прекрасно понимал, что «сомасштабным» русским не является ни один народ Империи. А потому в качестве объекта для исследования брал отдельные ветви русского народа – великороссов, малороссов и белорусов. Ясно, что чем многочисленнее народ, тем шире размах изменчивости антропологических параметров его представителей, тем ближе могут оказываться к иным народам его периферийные группы, проявляющие псевдоморфозы (лишь отчасти за счет смешения).
Стремясь «деполитизировать» свое исследование, Ивановский определил родство между изученными им народами и обнаружил некую «славянскую группу». Собственно, это и была объективно выделенная группа «русский народ», поскольку ее основу составляли великороссы, малороссы и белорусы. Но чтобы не предвосхищать подобный вывод, Ивановский предпочел «найти» эту группу в собранных им данных. Он ее нашел. И следовало бы сказать: антропологическое единство русских имеющимися исследовательскими материалами подтверждено. Но либеральная атмосфера Московского университета не позволяла сделать такой вывод. Тем более, что не все русские группы продемонстрировали близость к «славянской группе». Из нее в исследовании Ивановского выпали малороссы Киевской губернии и кубанские казаки. Напротив, в нее вошли поляки, литовцы, зыряне, казанские и касимовские татары и башкиры, а также астраханские калмыки. При ограниченности данных существенную роль сыграло обрусение городского населения. Но для политических интерпретаций современного ангажированного историка это не имеет значения. Из чего легко сделать вывод: «В итоге «славянская группа» не давала оснований для воображения «большой русской нации» и одновременно релятивизировала важнейшую категорию российского имперского социально-политического уклада – «инородец»».
Но этого мало. Оказывается, и «великороссы» подлежат развенчанию: нет такой антропологической группы. Поскольку ее составляющие находятся меж собой «в третьей степени родства». Зато совокупно они демонстрируют сходство первой степени с поляками, белорусы ближе всего оказались к казанским татарам (2-я степень родства), а малороссы и вовсе «дезинтегрированы». Разумеется, если не привлекать современных методик и теории, все это должно показаться «парадигмальным переопределением»: то, что видят глаза и ощущается национальным самосознанием, якобы, не соответствует «точной науке». В действительности, все совершенно не так. Последующие исследования опровергли все эти предположения – осторожные у Ивановского и безапелляционные у Могильнер.
Замечательно открыто в этом эпизоде обсуждения ранних антропологических работ русских ученых проявилась задача: отметить бесспорное антропологическое единство евреев и их отграниченность от других антропологических групп. А для русских – смешанность, которая, будто бы, не позволяет говорить о русских (и даже по отдельности для великороссов, малороссов и белорусов) как об антропологической группе. Таким образом, евреи «физически» существуют, а русские – нет. Цель исследования Могильнер вполне ясна из этого вывода, который не следовал из стародавних исследования, а из современных, как оказывается, следует вывод прямо противоположный.
Нам навязывается мысль, что проблема «русскости» была не столько задачей подкрепления антропологическими исследованиями самоочевидной реальности русского народа, сколько «политическим концептом» без всякой опоры: «В той же мере, в какой политический концепт русскости оставался одним из наименее четких и наиболее оспариваемых понятий российского политического языка рубежа веков, проблема определения расовой природы русскости являлась одной из самых сложных проблема российской имперской антропологии. Категория «русский» существовала как внешняя по отношению к антропологической номенклатуре, составленной из наименований народностей (и в частности, славянских народностей)».
Кто же оспаривал понятие «русскости»? Никаких сведений на этот счет Могильнер не приводит. Зато приводит одну частную опросную анкету, что фигурируют великороссы, малороссы, белорусы, поляки и т.д. Из частности делается глобальный вывод: «В этом ряду «народностей» Российской империи самодостаточностью обладали лишь евреи, развивавшие славянскую и кавказскую группы, «русских» же там не было вовсе». Вот так: евреи самодостаточны, все прочие – несамодостаточны, а русских и вовсе не существует!
Что есть несамодостаточность? Как ясно из текста – смешанность. Если один из ранних антропологов вывел тезис о смешанности славянского населения и присутствия в нем неславянских элементов (каких – надо еще изучить), то этого уже достаточно, чтобы считать, что великорусы – тоже искусственный концепт. А уж в отношении «русских» остается лишь одно: «категория «русский» оказывалась излишней». Г-же Могильнер не приходит в голову, что невозможно сравнивать несравнимое: русских нельзя сравнить ни с одним народом Империи, поскольку русский ареал обширен, русский народ многочислен. Отсюда – естественное разнообразие. Ни одного сомасштабного русским народа в Империи просто не было! Не с кем было сравнивать и евреев, которые лишены идентификационных черт в силу предельной распыленности и смешанности. Поэтому евреи выделяются в особую категорию, где поверять культуры антропологией нет никакого смысла. Ветви русского народа выделяются как элементы, хотя бы отчасти сомасштабные ареалам и численности других народов. Логика научных исследований не имела никаких политических подкладок, подсунутых теперь современным комментатором в полнейшем противоречии с научной методологией.