Либеральная антропология

Антропология может быть «русской» или «французской». Тогда термин, снабженный дополнительной характеристикой, означает принадлежность к некоей национальной научной школе. Антропология может быть «имперской» или «советской». И тогда прибавленная характеристика определяет исторический период. Но вот что такое «либеральная антропология»? Ведь если допустить существование «либеральной антропологии», то придется признать, что имеет право на существование «коммунистическая», «консервативная», «националистическая» и прочие «антропологии».

Загадка разрешается просто: в данном случае речь идет не о физической антропологии, а об антропологии политической. У либералов своя культурная антропология, у приверженцев иных политических доктрины – своя. И это было бы справедливо, если бы либералы не подмешивали свои политические представления в физическую антропологию и не столбили в естественнонаучной дисциплине свой собственный участок, определяя его как «истинную науку», а все остальное – «ненаукой».

Либеральная антропология, по Могильнер, – это доктрина, признающая универсальность культуры, единство человечества, разнопорядковость категорий «расы» и «этничности», абсолютизирующая современное знание, проявляющая позитивистский эмпиризм («что вижу, то пою»). А еще утверждающая моногенизм (происхождение человечества от общего предка, определяющее расовое родство всех народов), антиколониализм (культурный релятивизм и право наций на самоопределение), модернизацию государства (внутренний структурный распад на разного рода федерации), отрицание национализма и антисемитизма (эти термины всегда ставятся рядом), идеализацию «смешанного физического типа», отрицание зависимости человеческих качеств и интеллектуальных способностей от расы.

Эта удивительная смесь политических постулатов и научных гипотез, действительно, составляет определенную доктрину, вычленяющую для антропологии очень узкий коридор возможностей, задаваемых ненаучными целями. Наука в этом секторе должна доказывать только то, что ей предписано. А предписано ей доказать, что народов «физически» не существует, что все культуры равнозначны, что люди ничем меж собой не различаются (даже если это видно невооруженным взглядом), что никаких коллективных прав и интересов не может быть в принципе, а национальные государства – вредные выдумки, подлежащие уничтожению вместе с характерными для них «национализмом и антисемитизмом». Причем все это совершенно не касается только одного народа – евреев.

Под либеральной антропологией в работе Могильнер понимается в частности представление о «разнопорядковости» расы и нации. При этом нация отождествляется с этничностью, а этничность означает язык и культуру. Таким образом, понятийная путаница политических и неполитических понятий создает вполне определенный политический выбор: раса не имеет никаких культурных и языковых признаков. Что это не так, убедиться несложно по современным исследованиям. Да и в термине «раса» наука всегда видела не только параметры, измеряемые физическими антропологами. Именно поэтому имеет все основания существовать расология - наука о наследственных качествах людей, которые проявляются не только в физическом облике, но и в культуре. Культурные признаки передаются по родственным связям и сопровождают (хотя и не предопределяют) генетическое родство. Это не абсолютное правило (культуру можно передать и не по родству), но действующее всюду, где люди живут семьями, воспитывают детей и не путешествуют за тридевять земель, чтобы подобрать себе спутника жизни. Люди, в отличие от животных, помнят родство не только физическое, но и духовное. Либеральная антропология призывает отказаться от духовного родства, предъявляя тем самым свой политический догмат: пренебрежение к ценностям семьи и рода, с одной стороны, и ценностями национальной культуры с другой. То есть, либо признается физическое родство, либо культурное. Никак не вместе. Тем самым политическая доктрина выступает против очевидного факта человеческой истории.

И вот в эту «историю антропологии» пытаются втащить основоположников – русского антрополога Дмитрия Анучина и германского антрополога Рудольфа Вирхова. Их работы и общественные позиции интерпретируются в политическом ключе: рационализм противопоставляется национализму. Якобы рационализм науки призван не осмысливать социальную действительность, а «переосмысливать» - то есть, не дополнять и обогащать прежние смыслы, выработанные традицией, а ниспровергать их. Тем самым мы видим, что либеральная антропология диктует вовсе не культурную индифферентность рациональных исследований, а направление их против традиции, к социальной революции.

Приписывая русской антропологии отделение духа от тела, Могильнер пишет: «Национальные интересы России, сама ее национальная суть не совпадали с понятием этнической или некоей духовной метафизической русскости, не выражались в гуманитарных категориях, а требовали научных инструментов и нейтрального и универсального естественнонаучного языка для своей реализации».

Чтобы доказать, что основоположник русской антропологии Д.Н. Анучин был чуть ли не революционером, приводится фрагмент его беседы с Львом Толстым и критическое отношение последнего не только к национализму (без определения, что под этим подразумевается), но и вообще к учету любых физических или культурных различий между людьми. Позиция писателя, впавшего в старческое слабоумие и бесплодный морализм, без всяких на то оснований переносится на его собеседника и делается вывод о том, что уже сама эта беседа (и ее публикация Анучиным) становится символической инвестицией в либеральный политический проект: «В этом контексте Российская империя по определению представала не как русская территория, а как некое над- или межнациональное пространство, научное освоение и изучение которого, т.е. рационализация, есть задача сколь научная, столь и политическая».

Статьи Анучина, посвященные японцам и опубликованные в период русско-японской войны, интерпретированы совершенно превратным образом: «…японцы-шовинисты Анучина подозрительно напоминают русских националистов, а критика проявлений японского шовинизма – либеральную критику русского национализма». Столь бессовестное подверстывание публичных выступлений ученого-патриота под задачи врагов России, конечно же, многое говорит о том, кто все это выдумал.

Дальнейший комментарий позиции Анучина в период войны клевещет уже не только на русских антропологов, но и на Россию в целом: «Русские в данном случае относились к «европейцам», и японцы противостояли им как «иные» - но расовая инаковость в интерпретации Анучина не предполагала полной изолированности, отсталости, неразвитости и нецивилизованности. Таким образом, Анучин опровергал расистские по своей сути взгляды, бытовавшие в России». «Национальность в интерпретации Анучина оказывалась не просто изменчивой, но преходящей категорией – лишь стадией на длинном пути от расового многообразия к слиянию во всечеловечестве…»

Могильнер прямо требует от ученого политического выбора: «… либеральная политическая программа, на которую была ориентирована антропология имперского разнообразия, не требовала объективации русскости в качестве закрытой для представителей других народностей расовой группы». (И с какой же стати «требовать» закрытости, если налицо объективная открытость в определенной пропорции, сохраняющей народ от размывания?) «Пропагандист антропологии «русских» в этой ситуации просто не мог быть аполитичным ученым, но безусловно делал выбор в пользу определенной политической программы».

Мы видим, в какой узкий коридор загоняется наука, как желаемые политические ограничения переносятся в прошлое. Нет сомнений, что и в настоящем подобное же имеет место со стороны либералов, которые насильственно усекают науку и фальсифицируют ее результаты, подгоняя их под свои бесчеловечные цели.