Квантовая теория любви

 

 

Памяти Стелы, с любовью

 

Посвящается Сэре

 

 

[1]

 

 

 

Когда сильно ударишься головой, в ней такой кавардак, словно в развалинах дома, разрушенного ураганом, – кучи мусора, битая черепица, клочки и обломки.

Осколки памяти перемешаны в беспорядке. Знакомые, привычные очертания теперь неузнаваемы. Не поймешь, где что было и откуда взялось.

– Где Элени?

– Muerta, – говорит доктор.

Странное оцепенение охватывает тело. Глаза закрыты, но Лео видит, как бомба падает прямо на него, еще миг – и все будет кончено. Он лихорадочно роется в памяти и не может ничего найти. Какие‑то едва угадываемые формы плавают в густом тумане.

Muerta. А ведь он уже знал. Откуда? Надо сосредоточиться.

Изображение становится четче, словно камеру наводят на фокус. Перед ним Элени. Карие глаза, густые черные кудряшки, свет и тепло. Лео и Элени были неразделимы, словно атом. Его возлюбленная вся лучилась энергией и все время напевала. Петь для нее – что для других дышать.

А бомба все летит к земле. Если атом разбить, энергия выплеснется. Неуправляемая и неумолимая.

– Я могу ее увидеть?

– No es buena idea.

– Где она?

– В соседней палате.

Это игра. И доктор сделал свой ход. Он не хочет, чтобы пациент видел мертвое тело своей подруги и впадал в отчаяние, – во всяком случае, пока. Он будто предлагает: «Давайте притворимся, что она жива. Ведь muerta – это только слово». Лео принимает игру, хотя представления не имеет, как сюда попал и что произошло. Он знает лишь, что любит девушку по имени Элени и должен с ней увидеться. А у доктора в глазах – страх. Заметит, что Лео на грани, и разлучит их. Поэтому играть надо спокойно.

– Прошу вас, дайте мне ее увидеть.

В словах Лео твердая решимость, и врач колеблется: может, парень и справится? Кто они друг другу, эти молодые иностранцы? Что их связывало?

– Venga, – говорит он мягко и указывает на дверь.

Только сейчас Лео осознает, что лежит на больничной койке и, по‑видимому, совсем недавно очнулся. С именем Элени. А все остальное непонятно. Почему доктор говорит по‑испански? Вдруг ответ на этот вопрос вытянет и прочие ответы, стоит только хорошенько дернуть за веревку, уходящую во мглу? Раз, другой…

Латинская Америка. Они с Элени где‑то в Латинской Америке. А страна? Гватемала? Нет, оттуда они вылетали в Колумбию. Значит, Колумбия? Нет, вряд ли. После Колумбии был Эквадор. А после Эквадора? Перу? Но как они добрались до Перу?

Веревка обрывается.

Значит, Эквадор или Перу. Лео уныло рассматривает оборванный конец. Он будто на краю бездонной пропасти. Наверное, так себя чувствует маразматик, когда в минуту просветления понимает, что разум покинул его.

Лео встает. Голова кружится, он хватается за спинку кровати, смотрит сосредоточенно на торчащую из противоположной стены раковину. Из крана капает вода, и, похоже, не первый день: на белой эмали большое ржавое пятно. Все здесь какое‑то запущенное: краска на стенах шелушится, в углах паутина. С потолка за происходящим наблюдает геккон.

Доктор берет Лео за руку и выводит в коридор.

Они останавливаются перед закрытой дверью. Лео знает: там, за ней, – Элени.

Доктор толкает дверь.

Элени лежит на каталке. Ее голубая рубашка в крови, рука странно вывернута, на щеке ссадина…

Вот когда бомба взрывается. Внутри у Лео словно что‑то лопается, его захлестывает ледяная волна, на сознание обрушивается жестокая правда. Тело выходит из повиновения. В висках стучит кровь, колени трясутся, сердце куда‑то проваливается, кишки сводит судорогой, из носа льет, глаза переполняются слезами, мир вокруг расплывается.

С гортанным воплем Лео падает на пол.

Медсестры за три палаты отсюда на мгновение замирают, словно матери, услышавшие крик своего младенца.

Со всех сторон сбегаются люди.

У закрытой двери быстро собирается небольшая толпа. Некоторые видели, как привезли пострадавших, и им любопытно, как поведет себя гринго, когда узнает, что его девушка погибла.

Господи (наверное, говорят они про себя), вот ведь бедняга; тяжко ему придется, когда очнется. И, перекрестившись, благодарят Бога за то, что их родные пребывают в добром здравии.

 

Скорчившись на полу, закрыв лицо руками, Лео захлебывается рыданиями. Никогда еще ему не было так одиноко. Осиротевший, ополоумевший, среди чужих людей в каком‑то южноамериканском захолустье… Он заставляет себя встать, подходит к Элени, нежно гладит по лицу. Кожа теплая.

Что, если она не умерла и ее можно вернуть к жизни?

С безумной надеждой Лео смотрит на доктора.

Ведь поцелуй оживит ее, правда?

Лео зажимает Элени нос, начинает делать искусственное дыхание рот в рот. Снова и снова он вдыхает в нее свою жизнь, затем резкими толчками массирует сердце. Он знает, что делает ей больно, что от его неловких движений останутся синяки. Но ведь надо как‑то действовать.

Доктор кладет руку ему на плечо. Лео не замечает.

– Дефибриллятор. У вас есть прибор? Как это… choc eléctrico. Tienes?

– No hay, señor. Esta muerta.

Она не умерла. Лео не верит. Рот в рот, глубокий вдох и выдох. Вдох – выдох. И еще. И еще. Лео молит о чуде.

И чудо свершается. Откуда‑то из глубин ее тела доносится хрип. Звук этот Лео не забудет никогда.

– Она жива. Она дышит. Вы слышали?

Доктор не шевелится.

Стоит будто истукан. Ничего, справится и без него. Вдох – выдох. Быстрее. Глубже.

Как четко слышно ее ответное дыхание.

– Сеньор, сеньор! – Доктор опять трогает его за плечо.

Лео охватывает ликование. Сердце у него готово выпрыгнуть из груди.

– Сеньор, она не дышит. Это ваше дыхание раздувает ей легкие и возвращается обратно.

Лео щупает пульс Элени. Ничего.

Радость сменяется отчаянием.

Он целует Элени в лоб и шепчет слова на ее родном греческом языке. Matyamou, karthiamou, psychemou.

Глаза мои, сердце мое, душа моя.

Он гладит ее по волосам, как бывало, когда она засыпала. Ее тело холодеет.

И вот Лео уже воет собакой.

И не может перестать.

 

Старик‑доктор печально глядит на него из своего угла, стараясь держаться, сохранять профессиональную бесстрастность, несмотря на набухающие едкие слезы.

Вернувшись вечером домой, он обнимет жену, и расплачется, и будет долго прижимать ее к себе, впитывая ее дыхание, ее духи и ее любовь.

 

Слух быстро расходится по больнице, и толпу в коридоре распирает неправедное любопытство, ведь людям всегда есть дело до чужих трагедий. Кто‑то толчком распахивает дверь. Все видят человека с искаженным горем лицом и маленькое безжизненное женское тело на каталке. Зеваки вздыхают, и лица их на мгновение тоже покрывает печаль.

– Убирайтесь. Вам здесь не шоу. Оставьте меня в покое… – Голос у Лео дрожит и пресекается.

Любопытным делается стыдно. Дверь захлопывается.

 

Откуда он знает этих людей?

Лео поворачивается к врачу:

– Какое сегодня число?

– Второе апреля, сеньор.

– Второе апреля?

Лео пытается связать цепочку воедино, отыскать нужное звено.

– Где я?

– Латакунга, сеньор.

Что‑то знакомое. Да, многолюдье на рыночной площади… Тут они с Элени сели на автобус, чтобы отправиться в горы.

Эквадор!

– Так какое сегодня число? (Ах да, он ведь только что спрашивал.)

– Второе апреля.

– Да? А что произошло?

– Ваш автобус попал в аварию.

Лео ворочает в голове слова доктора, стараясь найти для них подходящее место. Не получается. Не помнит он никакой аварии. Нейроны не реагируют. Странно. Ведь сохранился же где‑то под обломками черный ящик с записью случившегося? Но к больному месту не подобраться, срабатывает какой‑то странный защитный механизм, будто тело не желает свидетельствовать против самого себя.

– Какое сегодня число?

Спрашивал он уже или нет?

– Второе апреля, – терпеливо отвечает доктор.

– А год?

– 1992.

Лео хватается за год словно за соломинку. Только за 1991‑й. За декабрь. Неважно, что прошло целых четыре месяца.

Точно фонарик вспыхивает во мраке.

Колумбия. Они с Элени в самый канун Нового года лежат на пляже, тропический остров неподалеку от Картахены. На Элени розовый купальник, и все вокруг солнце, и блаженство, и мягко накатывающиеся волны.

Лео поворачивается и целует ее в горячую щеку.

– Знаешь, мне больше ничего не надо во всей вселенной. Ты рядом, и я люблю тебя. И ничего мне в этой жизни не надо.

Элени с улыбкой целует его в ответ.

– Это нужно заснять, – говорит она, вытягивает руку с камерой‑«мыльницей», и они видят в линзе объектива свое отражение.

Щелк.

 

Он смотрит сверху вниз на ее тело. Память крушит ребра, вырывает грудную клетку, обнажает сердце. Костяка уже нет, осталась одна бренная плоть. Дыхание перехватывает. Все, что ему хочется, – умереть и лечь рядом с ней.

Ногу внезапно сводит судорогой. Он смотрит вниз, на свои порванные окровавленные джинсы. Боль добирается до изрезанных рук. Из‑под кожи торчат мелкие осколки стекла. Он принимается вытаскивать их – один за другим, – и его поглощает это занятие.

Разламывается поясница, правая рука вся синяя, – все травмы у него с правой стороны. Хуже всего дело обстоит с коленом. Мало того, что оно не гнется, он его вообще не чувствует.

И почему боль пришла только сейчас?

 

Какое сегодня число, спрашивает себя Лео. Снова задавать этот вопрос вслух неловко.

Дверь открывается. Толпы за ней нет. Входит полицейский и просит проследовать за ним на автобусную станцию для опознания багажа. Лео не хочется покидать Элени, но сопротивляться нет сил, и он послушно бредет из комнаты вслед за полицейским. За ними шагает доктор.

Элени остается одна.

– Ваше имя и фамилия? – спрашивает полицейский.

– Лео Дикин.

– Это совсем рядом, Лео. И минуты не займет, – говорит полицейский по‑испански.

За стенами больницы на них наваливается жара. Яркое вечернее солнце слепит. Торговля на огромной центральной площади в самом разгаре. По одну сторону торгуют домашним скотом и птицей, тут и ламы, и коровы, и привязанные за ножку кудахчущие куры. Напротив рядами устроились на одеялах торговцы фруктами, богатые индейцы из Оттовало с длинными косицами предлагают разноцветные гамаки и пончо, связанные вручную. Лео прошибает пот. Как черств, безразличен и никчемен мир. Отвращение свивается кольцами, точно змея, в которую ткнули палкой. Он словно смотрит на окружающее, приставив к глазам бинокль не той стороной, такое все мелкое и далекое. И тихо, будто под водой. Только оглушительно стучит сердце да слышно, как мурашки бегут по спине.

В прошлый раз рыночные торговцы так и накинулись на Лео с Элени, наперебой предлагая наряды и украшения, шагу ступить не давали. Парочка держалась стойко, пока Лео не наткнулся взглядом на две резные головки в стиле инков – мужскую и женскую. Он даже торговаться не стал, купил обе и сразу вручил мужскую голову Элени на память о поездке.

Но сегодня продавцы разве что в сторону не шарахаются. В глазах Лео есть что‑то такое, что заставляет их ежиться и отводить взгляд. Наверняка не купит, лучше его не трогать.

 

Полицейский ведет его к маленькому домику – автобусной станции. Обычно в нем полно водителей и кондукторов, но сегодня все высыпали на улицу и оживленно обсуждают аварию. Когда появляется Лео, делается тихо.

Посреди комнаты, отдельно от целой горы багажа, стоят два больших рюкзака. Лео протискивается к ним.

Его это вещи или нет?

Он пытается приподнять один из рюкзаков и роняет.

Снова кружится голова. На помощь приходит доктор и подхватывает поклажу. Из рюкзака торчат ледоруб и пара альпинистских кошек. Лео с любопытством смотрит на них и дважды проверяет, что написано на бирке.

Имя и фамилия.

Лео Дикин.

 

Когда они идут через площадь обратно, глаза у Лео рыскают туда‑сюда. Он старается вспомнить. От нейронов и синапсов прямо искры летят.

Из мрака кое‑что проступает.

Вот они с Элени в пункте проката альпинистского снаряжения в Кито. Лео обожает лазать по горам, для него это удовольствие в чистом виде. Ведь когда достигнешь вершины, дальше карабкаться уже некуда. Ты добился своего, и никаких сомнений в том не остается. Редко что в жизни, с ее нескончаемой суетой и незаконченными делами, можно отнести к таким абсолютным свершениям. Как тут было не соблазниться голыми склонами Котопакси,[2]вздымающимися над плато гигантским экзотическим тортом. Служащий в пункте проката посоветовал заночевать в домике для туристов на высоте пяти тысяч метров, может, даже провести там пару ночей, чтобы акклиматизироваться. Еще он порекомендовал начать восхождение часа в два ночи, чтобы встретить рассвет на вершине и спуститься до наступления жары. А то снега начнут таять, что небезопасно. Ледоруб и кошки, скорее всего, пригодятся, но само по себе восхождение не очень сложное.

– Вы оба пойдете на вершину? – спросил служащий.

– Я точно нет, – ответила Элени. – Хорошо, если доползу до турбазы, а дальше уж ни ногой.

– Только не рискуйте попусту, – предупредил служащий. – В прошлом году несколько новичков погибло.

Вот они поглощают фруктовый салат с гранолой[3]и медом в симпатичном кафе рядом с гостиницей, настоящий завтрак богов: кусочки ананаса, маракуйи и манго – даже сейчас вкус так и стоит во рту. Еще Элени ела банановый блинчик, обильно политый растопленным шоколадом, и вся перемазалась. Напившись кофе, они вернулись в гостиницу, закинули за плечи свои тяжелые рюкзаки и двинулись на автостанцию.

Вот когда они там появились. С часовым опозданием против намеченного.

Получается, если бы они позавтракали побыстрее, Элени была бы жива?

Значит, автобус тронулся. И что потом?

Никак не вспомнить. Ни одной зацепки.

Наверное, оно и к лучшему.

Хотя память вроде заработала, провалы потихоньку заполняются. Хочет того Лео или нет.

 

 

Маленькое обшарпанное здание, в типичном испанском колониальном стиле, для местных, может, и госпиталь, но европейцу сразу вспоминается полузабытое слово «лечебница». Ни оборудования, ни квалифицированного персонала – здесь врачуют только простейшие болезни.

В холле доктор обнимает Лео за плечи.

– Мы должны забрать ее в морг.

– Не надо, прошу вас, я хочу еще побыть с ней, – умоляет Лео.

– Сожалею. Тело здесь держать нельзя. Завтра мне предстоит сделать вскрытие, чтобы определить причину смерти. Дальше решать вам. Из какой вы страны?

– Я – англичанин. Элени – гречанка.

– Советую обратиться за помощью в греческое посольство. – Доктор поворачивается к полицейскому: – Позвони Педро, пусть подгонит «скорую», чтобы отвезти Элени в морг.

Полицейский качает головой:

– Педро на сегодня уже закончил. Раньше понедельника не появится.

– Попроси Карлоса. Воспользуемся его грузовиком. – Доктор вздыхает. На лице у него покорность судьбе. – Простите, сеньор. Городок у нас маленький. «Скорая помощь» всего одна, и водитель трудится на общественных началах. По выходным не работает.

Ну и дыра, думает Лео.

– Пока ее не забрали, можно мне посидеть с ней?

– Видать, вы очень любили ее, сеньор. Такая жалость. Меня зовут доктор Хорхе Санчес, обращайтесь ко мне в любое время. Сделаю все, что смогу. А сейчас ступайте. Увидимся, когда подъедет Карлос.

Доктор вручает Лео рюкзаки, сжимает руку и подталкивает к двери.

За дверью лежит Элени.

И никого с ней рядом нет.

 

В ее лице что‑то изменилось. Оно застыло, будто душа окончательно покинула это тело. Целуя ее, он вбирает в себя холод ее губ. Он растирает ей руки, чтобы хоть немножко согреть. Но она словно ледяная глыба. Под кожей налились синевой жилки, по которым больше не течет кровь. Вывихнутая рука нелепо изогнута.

Это же такая боль, когда кость выходит из сустава. Она, наверное, и сейчас ее чувствует. Лео пытается вправить руку или хотя бы выпрямить. Но мышцы покойной застыли, не слушаются, и у него ничего не получается.

– Бедная моя. Тебе хоть не очень больно было? – шепчет Лео, укладывая правую руку Элени ей на живот. Длинные черные локоны такие мягкие на ощупь. Слезы стекают у него по щекам и капают на ее лицо.

Скрипит дверь. Входит медсестра.

– Уйдите, прошу вас. Оставьте меня с ней наедине.

Сестра бормочет извинения, резко поворачивается и исчезает.

 

Лео всегда знал, когда она в добром расположении духа (а хорошее настроение редко покидало ее). Если она мурлыкала, напевала, фыркала, да просто шлепала губами, значит, на душе у нее было радостно. И неважно, чем Элени занималась: ехала на велосипеде, принимала ванну, готовила еду, – она звучала. Кого‑то это, наверное, выводило бы из себя, но Лео приходил в восторг. Только грусть заставляла ее смолкнуть. Как‑то она замолчала на целую неделю, и для Лео наступившая тишина оказалась невыносимой. Уже почти год они были вместе, и вдруг Элени позвонил бывший ее парень и сообщил, что анализ на ВИЧ у него дал положительный результат, следовательно, ей тоже надо провериться. Она бросилась в университетскую клинику и целых семь нескончаемых дней, пока ждала результатов, была необычайно молчалива. А потом снова запела.

 

Теперь ее голос умолк навсегда. В палате тихо‑тихо. И эта тишина будет теперь для Лео вечным спутником. Он опускается на стул и прислушивается. Ни единого звука. Какое‑то мгновение Лео словно видит сверху самого себя и безжизненное тело Элени рядом. Их обступает безмолвие и неподвижность. Воздух сжижается. Лео впитывает в себя тишину, его сердце бьется медленно, он едва дышит. Мир вокруг сворачивается в булавочную головку, слезы на глазах высыхают, горе будто отступает. Лео застывает на своем стуле.

И тут раздается голос.

Это Элени.

– Живи, – говорит она.

Что это?

– Живи, – слышится опять.

 

Никогда прежде ему не доводилось внимать ангелам.

 

Почему он, аспирант‑биолог, убежденный материалист, бывший председатель университетского Дарвиновского общества, считающий метафизику шарлатанством и далекий от какой бы то ни было религиозности, не отвергает с порога потустороннее явление?

– Живи, – мягко повторяет голос.

Разве можно улавливать сигналы из загробного мира? Да и есть ли этот загробный мир? Нет, все‑таки должно найтись какое‑то разумное объяснение. Хотя он все отчетливо слышал. И все бы отдал, только бы Элени была рядом.

Ведь это она говорит с ним?

– Хорошо, – тихо произносит Лео. – Я буду жить, если ты хочешь.

 

Неожиданно Лео замечает санитара. Когда тот вошел и сколько времени находится здесь? Санитар движется мягко и бесшумно. Так падает снег. Так садится на лист бабочка. Не глядя на Лео, он возится с рюкзаками, протирает их мокрой тряпкой. Они вымазаны чем‑то липким. Ах да, ведь у них была с собой банка меда. Похоже, разбилась.

Санитар молчит, но Лео почему‑то хорошо в его присутствии. Он такой скромный, деликатный. Даже хочется ему помочь. Лео опускается на колени и расстегивает рюкзак, чтобы можно было вытащить осколки.

– Как вас зовут? – спрашивает Лео.

Санитар – маленький человек с индейскими чертами лица – смотрит Лео в глаза и слегка улыбается.

– Хосе.

– Спасибо, Хосе.

Из кармана рюкзака Лео вытаскивает перемазанный медом дневник. Элени делала в нем записи каждый вечер. Лео хорошо знакома потрепанная обложка и страницы с загнутыми уголками, хотя он никогда не заглядывал внутрь. Он пытается разлепить листы, но блокнот сам собой раскрывается посередине. Не понимая слов, Лео читает то, что ему подсунул дневник, скользит взглядом по выписанным Элени буквам, проваливаясь в каждое «u» и «v», скатываясь по наклонным «у», оглаживая каждое «о», взбираясь на гордые «k» и «t», отталкиваясь от «i», стукаясь о «n» и припадая к «m». В ее гласных – чувственность, в согласных – страсть, в завитушках почерка таятся изгибы ее тела. Потихоньку буквы складываются в слова, и Лео начинает постигать смысл написанного.

 

 

31 декабря 1991

Встали рано, чтобы успеть на катер от Картахены до островов. На некоторых умещается всего один домик и пристань (иногда еще вертолетная площадка), такие эти острова маленькие. Гид сказал, что они принадлежат в основном наркобаронам. Лео посулил, когда разбогатеет, прикупить мне островок. Только вряд ли мы когда‑нибудь разбогатеем. Зато мне кажется, мы всегда будем счастливы. А это стоит богатства.

На катере страшно холодно. Это все ветер и брызги. А мы легко одеты, сидим на корме, жмемся друг к другу, щиплем друг друга за соски, когда никто не смотрит. И вдруг меня охватывает желание нарожать Лео детей. Много‑много, словно морской конек. Заполнить мир маленькими Лео и Элени. Такое со мной в первый раз.

Милый Лео. Как я люблю его мечтательные глаза.

Катер пристал к островку побольше, и мы пообедали прямо на пляже. Ресторанчик устроен в соломенной хижине, подавали рыбу‑меч, хозяин включил сальсу, и мы здорово повеселились. Обожаю этих людей за их жизнерадостность и талант передавать ее другим. В Пекхэме такого в жизни не увидишь. Наверное, Лео понял мои чувства. Когда мы валялись на пляже, он просто засыпал меня ласковыми словами. Я чуть не расплакалась. Чтобы увековечить эту минуту, мы сфотографировались. Теперь мы достигли какой‑то новой ступени, и в сердце своем я знаю, что у меня есть все, о чем мечтала. Только все как‑то не верится, что Лео так любит меня. То есть он‑то любит, я знаю, но до конца поверить не могу. Ведь в его глазах я прямо какая‑то принцесса из сказки. И когда он начнет видеть во мне реальную женщину? Смешно, но я вроде и вправду потихоньку превращаюсь в принцессу. Вот как сегодня на пляже. А может, я и всегда была сказочным существом, просто не знала об этом?

Мы вернулись в сумерки и поужинали frijoles[4]в молодежном туристическом лагере. Вот прошел и еще один день, полный поистине райских наслаждений.

 

 

Лео захлопывает дневник, прижимает к груди. Хосе протягивает ему рюкзак, чтобы Лео положил блокнот обратно – разбитая банка уже извлечена, – потом бережно берет Лео за руку, осматривает порезы, вытаскивает оставшиеся осколки, накладывает повязку, промывает рану на колене и перебинтовывает. Закончив с Лео, Хосе подходит к Элени и стирает кровь с лица.

 

Внезапно дверь распахивается. Входит доктор Санчес, с ним еще какой‑то человек. Рядом с Хосе они кажутся массивными и неуклюжими.

Доктор опять кладет руку Лео на плечо:

– Приехал Карлос на своем грузовике. Пора. Мы должны отвезти вашу возлюбленную в морг.

– Еще немного, прошу вас.

– Простите, сеньор. Вы должны понять. Мы не можем оставить ее здесь. Надо соблюдать санитарию.

– Я все понимаю. Но не увозите ее в морг. Я все сделаю сам, я буду ухаживать за ней. Прошу вас.

Лео находит глазами Хосе и умоляюще смотрит на него. Санитар вздыхает и отрицательно качает головой.

Лео понимает: спорить бесполезно.

– Тогда я поеду с ней и прослежу, чтобы все было как надо. А к утру вернусь.

Доктор Санчес задумывается.

– Будет лучше, если вы останетесь здесь, сеньор. Сделаете нужные звонки, отдохнете…

– Нет. – Тон у Лео резкий. – Успеется.

– Как пожелаете, друг мой, – мягко говорит доктор, берется за каталку и делает знак Карлосу открыть дверь.

Лео оборачивается, чтобы поблагодарить Хосе, но того нигде нет.

 

Они идут через холл к главному входу. Лео с изумлением обнаруживает, что солнце закатилось и на улице непроглядная темень. Который час и какой день недели, он не знает. Ни про аварию, ни про саму поездку, обернувшуюся трагедией, он по‑прежнему ничего не может вспомнить, но вот предшествующие события потихоньку всплывают в памяти. И предыдущие вылазки в горы тоже.

Местные автобусы пугали Элени с самого начала. Казалось, никакие правила и законы им не писаны. Купит какая‑нибудь семья древнюю развалину, нещадно эксплуатировавшуюся с пятидесятых годов, и начинает зарабатывать на ней. Если что сломается, чинят обычно сами на скорую руку, только бы рухлядь ездила. На здешних дорогах чадит и скрипит тормозами тьма‑тьмущая таких ископаемых реликтов с давно потерянными глушителями. Хозяева сами определяют пункты назначения, расписание. Все просто: пока народу не набьется как сельдей в бочку, не поедем. Хозяевам выгодно, чтобы люди давились в проходах, сидели на крыше, вцепившись в поручни ограждения. Рейсов за день надо сделать побольше, и водители гонят во весь дух. Еще куда ни шло, если автобус курсирует в пределах городка, а вот ежели предстоит долгая поездка, да через Анды, да по отвратительным горным дорогам… Мало того, что всю душу вытрясет, так ведь еще и страху натерпишься. Ржавые остовы транспортных средств то и дело мелькают на дне пропасти. Минуя их, пассажиры бормочут молитвы. Иногда Элени просила шоферов ехать потише, но они только фыркали: «Думаешь, водить не умею? А не нравится – вылазь».

И порой приходилось вылазить. Ничего другого не оставалось.

 

Красный пикап Карлоса ждет у входа в лечебницу. Кабина рассчитана только на водителя и одного пассажира, кузов открыт всем стихиям. Задний борт откинут, чтобы удобнее было грузить. Сидений нет, прикрыть груз нечем – лишь голый, перемазанный мазутом металл.

– Как же она тут поедет. Это невозможно, – бормочет Лео.

Но мужчины, ухватив Элени за ноги и плечи, уже стараются приподнять тело повыше.

– Осторожнее, пожалуйста. – Лео придерживает любимой голову, силясь уберечь от ударов.

Карлос пятится к машине. Лео делает шаг, колени под ним подгибаются, и он оказывается на земле. Тело выскальзывает у Карлоса из рук и падает на Лео. Мертвая, застывшая, холодная – она куда тяжелее, чем была при жизни.

В кузове она словно заколотая овца на рынке – просто груда мяса, ни намека на торжественность. Тело даже привязать нечем, и на ухабах его мотает из стороны в сторону. Пока Элени была жива, Лео восхищала стихийность, безалаберщина южноамериканской жизни, но сейчас он предпочел бы нормальную карету «скорой помощи», чистую, с профессионалами, четко знающими свои обязанности, обученными обращаться с покойниками и их близкими. В голове и так сумбур, хочется хотя бы внешнего порядка.

Когда Элени у него за спиной подбрасывает на очередном ухабе, Лео просит Карлоса ехать медленнее. К его изумлению, шофер послушно сбавляет ход.

Они едут по городу, и никому нет дела до грузовика с трупом в кузове.

Вот и кладбище.

– Я‑то думал, мы едем в морг, – говорит Лео.

– Он здесь, сеньор, только подальше, – успокаивает Карлос.

Зловещая тьма. Лео с трудом различает надгробия. Из мрака проступают очертания небольшой часовни. Ворота кладбища закрыты. Карлос сигналит. Через какое‑то время в свете фар появляется тщедушный старик с фонариком, хромает по усыпанной гравием дорожке к воротам, открывает и жестом приглашает заезжать.

Они останавливаются у тяжеловесного каменного строения с остроконечной крышей, чем‑то напоминающего египетскую пирамиду. Подходит старик, улыбается беззубо, от него несет табаком.

Неужели придется оставить Элени на его попечение, тревожится Лео и припоминает упорные слухи о торговле человеческими органами, процветающей в Южной Америке. Подмешают ничего не подозревающему туристу в баре что‑нибудь в выпивку, и очнется бедняга на следующий день где‑нибудь в глухом переулке с заштопанным боком и без почки.

В голове у Лео мелькают дикие картинки из фильмов ужасов.

Карлос выключает фары. В темноте виден прямоугольник – дверь пирамиды открыта. Внутри мерцают свечи. Электрического освещения, похоже, нет.

Они заносят Элени. В здании сыро и для помещения без холодильной установки до странности зябко. В морге пять бетонных столов, на одном лежит труп старика. Окон нет. От запаха хлорки и гниющей плоти Лео начинает мутить. На сером каменном потолке пляшут тени.

Элени кладут на стол посередине.

– Здесь не место для нее, – отчаянно кричит Лео. – Это какой‑то застенок.

Голос его множится эхом. Тени словно отвечают ему.

– Вам лучше уехать, сеньор, – говорит Карлос.

Лео берет Элени за ледяную руку и плачет навзрыд. Морг наполняется неясным издевательским ропотом. Лео уже не хочет жить ради нее. Умереть и быть вместе с ней, больше ему ничего не надо.

– Она на небесах, сеньор. Ее душа покинула тело. Идемте, нам пора возвращаться в госпиталь.

– Я не покину ее. Никогда не покину.

Внезапно тянет сквозняком. Две свечи гаснут.

– Вот видите, она еще здесь.

Карлос и сторож обмениваются взглядами.

– Элени, Элени! – кричит Лео. – Не уходи!

«Элени, – отзываются стены. – Уходи… ди… ди…»

Труп старика бесстрастно взирает на них. Его кончина наверняка осталась почти незамеченной. Прожил жизнь, покойся с миром. Но Элени… Через две недели ей исполнилось бы двадцать два. Она мечтала о семье. Она любила жизнь. Девочкой Элени вечно ходила чумазая, первая прыгала в лужу, лазала по деревьям и плескалась в горных ручьях. Лео хорошо знал, что она с природой на «ты», обожал смотреть, как она рыщет по горным склонам в поисках водопада, восхищался, когда она в мае очертя голову ныряла в ледяные волны неласкового английского моря…

– Элени, Элени, вернись! – орет Лео и рвет у себя на груди рубаху.

– Надо увести его отсюда, а то как бы не рехнулся, – говорит Карлос сторожу.

Они хватают Лео за руку, но он вырывается.

– Элени, не уходи без меня!

«Элени… без меня», – насмешничают тени.

Карлос обнимает Лео за талию и ведет к двери.

– Сеньор, вам пора. Вам надо отдохнуть.

– Я никогда не брошу тебя! – вопит Лео.

Гаснет еще одна свеча. Над трупом старика сгущается темнота. Отблески пламени пляшут у покойника на лице, и кажется, что он сердится.

Сторож в ужасе пятится к двери:

– Пресвятая Богородица, помилуй нас.

Лео хрипит и вырывается.

Карлос из последних сил тащит его к выходу.

– Да убирайся же отсюда, hijo de puta, [5]пока чего дурного не накликал.

Все трое вываливаются наружу.

Порыв ветра гасит свечи.

Сторож с грохотом захлопывает дверь и трясущимися руками закрывает замок.

Лео падает на траву, утыкается головой в колени и клубком катается по земле.

Карлос, задыхаясь, приваливается к машине.

– Господи, – пыхтит он, – забери меня подальше от этого ужасного места.

Летят минуты.

Или часы?

Лео поднимается на ноги и тихо произносит:

– Извини.

Карлос обнимает его за плечи и крепко прижимает к себе. Два совершенно посторонних человека стоят так несколько минут, пока их сердца не начинают биться ровнее.

 

 

[6]

 

 

 

 

Ну вот и ты. Я очень рад. Мне столько надо тебе рассказать. Подойди поближе, не стесняйся. Пододвинь стул к койке и сядь. Не бойся, я не заразный. Вытяни ноги, пусть отдохнут. Я беспокоюсь за тебя, Фишель, ты уже вон сколько дней молчишь. Мама говорит, это у тебя началось, когда меня забрали. Но ведь выпустили. Правда, со здоровьем у меня не очень, и вид… Главное, я вернулся и больше уж за мной не придут. Может, ты тоже беспокоишься из‑за меня. Вы, дети, чувствуете тоньше нас, а мы обычно об этом и не подозреваем. Ты ведь знаешь, что я скоро умру, да? Ничего, мальчик мой… не хочешь говорить, молчи… никто тебя не заставляет. Признаться, когда‑то я и не думал, что столько проживу на белом свете. Смерть гналась за мной не один год. Я уже привык, что она рядом, и даже перестал ее бояться. Теперь жизнь и смерть передо мной словно двое обнявшихся возлюбленных. Их не разделить. Они без ума друг от друга… Ох, извини… проклятый кашель… подай мне… плевательницу… и носовой платок… спасибо. Тебе, наверное, противно смотреть на это? Поставь обратно на стол. Я‑то уже привык, мне все равно. Слушай, они забрали все… и мастерскую тоже. Но память они отобрать не в силах.

Ты устраивайся поудобнее. Представь себе тихую плавную реку, текущую через густой лес. Меж деревьев к реке сбегает тропинка. Большие камни образовали укромную заводь с тихой водой. На одном из валунов сидят, свесив в воду ноги, юноша и девушка. Ни одна живая душа не знает, где они. Это их тайное место, здесь можно подержаться за руки и поговорить по душам. Он поворачивается к ней, а она – к нему. Сердца их беспричинно колотятся. Юноша нежно берет лицо девушки в ладони и впервые в жизни целует. Губы у нее мягкие, точно зрелый персик. Завиток черных волос касается его лица, ресницы щекочут щеку. Они закрывают глаза. Лес вокруг них млеет и тает. Юноша и девушка возносятся над рекой и парят в воздухе, летний ветерок подхватывает их и мягко опускает обратно на землю.

– Я люблю тебя, – шепчет он.

– Я тебя тоже, – сладко вздыхает она.

Слова их уносит журчащая вода, они вливаются в реку побольше и плывут к морю. Память навсегда сохранит это мгновение. Поцелуй станет нерушимым обетом.

Через год тот же самый юноша опять окажется в лесу на берегу реки. Только это будет другой лес и другая река. На западном берегу занимает свои позиции австро‑венгерская армия (юноша призван в ее ряды), на восточном – армия русская. Стоит август 1914 года. Войне месяц от роду. А этот юноша – я. В руке я держу письмо от девушки. От письма пахнет духами.

Оно начинается так:

 

 

Мориц, любовь моя!

Мое сердце принадлежит тебе, и ты не идешь у меня из головы…

 

 

Я сижу, привалившись спиной к мешку с песком. Того и гляди меня убьют. На фронте короткое затишье. Рядом со мной мой лучший друг Ежи Ингвер. Поодаль примостился Франц Кирали, дюжий венгерский крестьянин‑батрак, грубиян и матерщинник. С другой стороны от меня расположился Петр Борислав, поляк из Кракова, мягкий и доброжелательный. Вокруг нас сотни и тысячи людей, но тебе незачем о них знать. Я и сам‑то почти никого из них не помню. Да, чуть не забыл. Прямо передо мной расхаживает лейтенант Найдлейн по прозвищу Венская Колбаска. Тощий, длинный австриец. Он ждет приказа.

Когда смерть так близко, мир кажется особенно прекрасным, хочется упиваться жизнью, плескаться в ней, впитывать всеми порами тела и души. Мелочи, на которые раньше и внимания‑то не обращал, предстают совсем в другом свете: вкус свежевыпеченного хлеба в шаббат, тепло очага зимой, шорох осенних листьев под ногами, блаженное безделье долгих летних дней. Я бы, кажется, все сейчас отдал, чтобы эти дни вернулись. Но возврата им нет, а смерть – вот она, рядом. Я знаю это, хотя всего один день на фронте.

Прячу письмо. Меня сотрясает страх. Хочется домой в Уланов к папе и маме. Хочется повидаться с сестрой Эйдель, со своими горластыми братьями, с прочими родственниками. Но чаще всего я думаю о Лотте и о нашей с ней заводи на реке Сан, испещренной бликами солнца. Я вижу, как брачный ковер торжественно разматывается перед нами… Наши дети, на кого они будут похожи, на меня или на нее? Нет, прочь такие мысли. От них делается только хуже. Ведь я в Галиции, на наши позиции наседают русские, нас обстреливает их артиллерия. Случайный выстрел – и куски моего тела будут перемешаны с грязью.

Душу леденит ужас, перед глазами черно. Я бросаю взгляд на Ежи Ингвера, может, он сумеет чем‑то приободрить? Мы ведь с ним выросли вместе, ходили в одну школу, были не разлей вода. Но про себя я знаю, что и он испытывает то же самое. И его пробирает дрожь, несмотря на жару. Он слабо улыбается мне, и я вижу, что мыслями он, как и я, в Уланове.

Фишель, будь добр, возьми карту с полки. С ней тебе будет понятнее. Да‑да, вот эту, большую. Найди Польшу. Вот она, молодец. Юго‑восточная часть Польши. Там, где река Танев сливается с рекой Сан, находится местечко Уланов. Вся твоя семья родом оттуда. Только, Фишель, тогда никакой Польши не было. Чуть к северу – Россия, а чуть к югу – Австро‑Венгерская империя, та ее часть, которая именовалась Галиция. Видишь, как близко Уланов к границе, километров пятнадцать, не больше. Мы частенько пересекали границу и торговали с русскими. Я с раннего детства умел по‑русски, а мой дядя Иосиф часто брал меня с собой, когда отправлялся торговать распятиями. Что ты так удивляешься? Все распятия в Уланове изготовлял Иосиф, по части проработки деталей с ним никто не мог сравняться. Ему очень нравилось дважды в день приколачивать Иисуса к кресту – своеобразная месть за мучения, которые он претерпел в детстве, когда попался в лапы казакам (тогда он еще жил по ту сторону границы).

Теперь найди на карте город Львов. В то время он назывался Лемберг. В сорока километрах к юго‑востоку будет тонкая голубая линия. Это река Гнила Липа,[7]примерно на половине ее длины находится деревня Рогатин. Нашел? К северу от нее густые леса. На этом месте мы с Ежи и вспоминали Уланов. Дом был не так далеко от нас, но, казалось, мы от него за миллион километров.

Я точно помню ту минуту, когда влюбился в Лотту, в 1912 году, совсем мальчишкой, чуть постарше тебя. Мне только‑только исполнилось шестнадцать лет. Все началось с пары туфель. Помнишь дедушку, Фишель? Хотя вряд ли, когда он умер, тебе было годика четыре. Время от времени я помогал ему в нашей бедной сапожной мастерской, хотя мне это занятие особо не нравилось. И вот однажды дверь открывается и передо мной предстает Лотта Штейнберг с отцом. Конечно, я ее узнал, Штейнбергов всякий знал. У ее отца, богатого меховщика, был большой дом на окраине местечка. Они пришли получить заказ – вечерние туфельки для Лотты, которые сшил мой отец.

– Папа, можно мне их сейчас примерить? – спросила Лотта.

– Разумеется, ангел мой. Ну‑ка, за дело, молодой человек, – пророкотал Штейнберг. У него был такой густой громкий голос, что он не говорил, а гремел.

Лотта опустилась на стул, я присел перед ней. Она сбросила туфли и сидела передо мной босая. На меня это так подействовало, будто она полностью разделась. Весь красный от смущения, я пошевелиться не мог и только хватал ртом воздух. Поймав себя на том, что шарю взглядом по ее щиколоткам и пальцам ног, я уж и не знал, куда смотреть. Помедлив, я взял в руку ее левую ногу, поразился ее совершенству и хрупкости и бережно надел новую туфельку. Настал черед правой ноги. А потом пришлось подняться, что я проделал с величайшим сожалением. Прикоснуться к ней еще – вот чего хотелось мне больше всего на свете.

Лотта встала, прошлась по лавке, повертела ступнями туда‑сюда, присмотрелась к туфлям.

– Ну, как они тебе? – громыхнул ее отец.

– Отлично, – ответила она радостно. – Красивые и удобные. Я буду танцевать в них вальс.

Первая любовь – очень странная штука. Мне было радостно и грустно вместе: то я взлетал на седьмое небо от счастья, то печалился, забившись в уголок. Про себя я все время говорил с Лоттой, ей были посвящены все мои мечты. По дому я слонялся без дела, не обращая ни малейшего внимания на всегдашний шум и гам. А то поймаю себя на том, что стою у окна и гляжу на улицу, – а ведь только что вроде сидел за столом и читал. Любовь бережно вела меня путем возмужания, я был словно почка, застенчиво раскрывающаяся весной, словно бабочка, вылупляющаяся из куколки и пораженная собственной красотой.

Куда бы я ни направлялся, я старался пройти мимо дома Лотты, пусть даже нужно давать крюк, но стоило мне ее завидеть, как я лишался языка. Да и что я мог сказать – только выдать себя. Когда я признался Ежи, что влюблен в Лотту, он лишь головой покачал:

– Не про тебя ягодка. На что ей сын сапожника, когда лучшие женихи в ее распоряжении.

И он был прав. Свадьба в Вене по высшему разряду – вот что устроило бы ее родителей. Они были на дружеской ноге чуть не со всеми богатыми евреями и уже вывозили дочь на вечера вальса для знакомства с перспективными женихами. Отец считал, что дочку следует выдать за человека уважаемого и состоятельного, способного окружить молодую жену роскошью. Уж я‑то в его глазах на роль зятя не годился совсем.

– Он по тебе сохнет, – в конце концов шепнула Лотте моя сестра Эйдель.

Я тогда ужасно разозлился на сестру, только в следующий раз, завидев меня на улице, Лотта подошла ко мне и поздоровалась. Я тащил вязанку дров господину Каминскому и до того поразился, что уронил поленья себе на ногу и застонал от боли. Лотта сделала вид, будто ничего не заметила, и только позже призналась мне, до чего ее тронуло мое смущение.

Вообще лето 1913 года было одним сплошным блаженством. Мы и не подозревали, какие тяжкие испытания ждут нас впереди.

Фишель, подай мне воды, пожалуйста. Что‑то в горле пересохло… Спасибо. Да не расстраивайся ты так. Я еще хоть куда… вообще‑то мне не следует утомляться. Только доктора такую несуразицу плетут. Я, видите ли, скоро помру, и тем не менее мне следует больше отдыхать. Какой в этом смысл? Вот на том свете и отдохну. Извини, не буду об этом при тебе. Иди ко мне, Фиш, обними меня.

А про четырнадцатый год ты, конечно, знаешь. Кто постарше, хорошо помнит, где и как каждый узнал про убийство в Сараево эрцгерцога Франца Фердинанда с женой. Такое событие, всех точно громом поразило. Мир перевернулся, ему не стать прежним. Примерно то же самое произошло в тридцать третьем, когда на выборах победил Гитлер.

Конец июня 1914 года. Упоительно теплый вечер. На ежегодный прием Штейнберг пригласил тьму гостей. Дети как безумные носятся по саду с карманами, набитыми печеньем. Работники и опытные мастера расселись в шезлонгах точно господа, а официанты в белых перчатках подают закуски и напитки. Никто и внимания не обращает на струнный квартет, в поте лица извлекающий звуки из своих инструментов. Нас с Ежи к тому времени уже призвали в армию, и мы в военной форме. Лотта, как и полагается хозяйке, вежливо беседует с гостями и старается не обращать на меня особого внимания. Ежи тихонько наставляет меня, как добиться ее руки.

– Если дослужишься до офицера, отец отдаст ее за тебя.

– Разве такое возможно? – сомневаюсь я.

– Как знать. Из евреев вышло немало блестящих офицеров. Если стараться, можно сделать карьеру.

Краем глаза вижу, как в сад врывается Мрожек, начальник полиции Уланова. Он весь в поту. Наверное, бежал через все местечко. Он быстренько опрокидывает рюмку, затем встает на стул и просит тишины. Квартет замолкает, вокруг собираются гости. Торжественным тоном Мрожек провозглашает, что только что получил телеграмму из Вены. Убит наследник престола.

Слезы не дают начальнику полиции говорить.

Поднимаются крики. Слышны возгласы: «Сербы заплатят за это!»

Лотта смотрит на меня, в ее глазах тревога. Ясно ведь, что все это значит для нас с Ежи.

 

Наш отъезд из Уланова проходил в такой суете, что увидеться с Лоттой наедине у меня не было никакой возможности. Правда, несколькими словами мы обменяться успели.

– Для меня неважно, дослужишься ты до офицера или нет, – сказала она. – Главное, возвращайся живой.

Ее слова стали для меня оберегом. Именно они сохранили мне жизнь, когда вокруг сгущался мрак и смерть подступала вплотную.

Нас, тринадцать вчерашних мальчишек, провожали на войну с таким почетом, словно мы уже победили. Никто не думал, что бои затянутся надолго. Мы собирались преподать сербам урок и через месяц вернуться домой. Когда мы на лошадях ехали на станцию в Рудник, вдоль дороги рядами выстроились люди, хлопали и кричали «ура!». Все Штейнберги высыпали на улицу и махали нам на прощанье. Я, австрийский солдат, был так горд, что иду на войну, – один Бог знает почему. Проезжая мимо Лотты, я выпрямился в седле и отдал ей честь.

– Я буду ждать тебя, Мориц, пиши! – крикнула Лотта и прижала ладонь ко рту.

Краем глаза я увидел, как отец сердито выговаривает ей.

 

Мы с Ежи попали во Вторую Австро‑Венгерскую армию. В поезде, направлявшемся в Сербию, мы услышали, что Россия объявила Австрии войну. Для доброй половины частей сразу же последовал приказ следовать в другую сторону, в Галицию, но в связи с мобилизацией железные дороги оказались забиты, и мы добирались до места назначения целых четыре недели. За этот срок Германия объявила войну России, Британия и Франция – нам, прошли первые ожесточенные битвы, а мы все ехали. Или шагали. То, что казалось небольшой стычкой у нашей южной границы, обернулось полномасштабной войной, и Уланов очутился в самой ее гуще.

Представь себе, Фишель, – я, Петр Борислав, Франц Кирали и Ежи Ингвер сидим рядком и дожидаемся приказа лейтенанта Найдлейна, век бы его не видеть. Светает. Мы измучились и пали духом: за плечами ночь тяжкого изнуряющего труда, на который мы вызвались «добровольцами», уж лейтенант постарался. Призраки этой ночи будут долго преследовать нас. Другие‑то хоть выспались. Кирали ругается, что все из‑за меня, но, по правде, сам он виноват не меньше. Вот Ингвер и Борислав получили наказание ни за что ни про что. За громкий смех.

Видишь ли, когда поезд привез нас из Сербии обратно, мы еще три дня тащились до линии фронта пешей колонной по жуткой жаре. Были станции куда ближе к району боевых действий, но нас почему‑то высадили из поезда у Перемышля и приказали дальше добираться пешим порядком. Ты когда‑нибудь слышал поговорку: «L’Autriche est tojours en retard d’une armée, d’une année et d’une idée»? Австрии вечно не хватает одной армии, одного года и хоть одной светлой головы. Оказалось, это правда. После того как мы целый месяц точно дураки таскались по родному краю взад‑вперед, кое‑кто начал терять веру в наших командиров.

Кирали стал роптать первым.

– Нужен привал, лейтенант! – заорал он на своем ужасном немецком.

Лейтенант Найдлейн глянул на него через плечо и поморщился.

– Прекратить нытье! Это же просто легкая прогулка. Все живы‑здоровы. Глядите молодцами!

– Ничего себе легкая прогулка! Который день топаем и топаем! – простонал Кирали.

– Молчать! – рявкнул лейтенант. – К закату нам надо выйти к фронту. Третьей армии срочно нужно подкрепление. Скоро тем, кто устал от безделья, найдется занятие.

– Помните, ребята, Венская Колбаска раз уже пообещал нам такое, и что из этого вышло? Мы битых десять дней проторчали на поле среди коровьих лепех, пока не подошел поезд, – прокричал я на польском.

Ежи и Петр громко расхохотались.

– Что такое? – сердито спросил Найдлейн.

– Ничего, лейтенант, – ответил я.

Понимаешь, Найдлейн не говорил по‑польски. Кирали тоже. Нашлась‑таки светлая голова, которая решила, что в каждой воинской части должны быть представлены разные национальности, пусть общаются между собой. К тому же части, состоящие, например, только из чехов или румын, легко могут взбунтоваться. Додумались, нечего сказать. Офицеры‑то были в основном из австрийцев, они не понимали доброй половины своих солдат, а те не понимали друг друга.

Ну, Найдлейн и решил показать нам, кто он, а кто мы. Только мы это потом поняли. А пока чем ближе мы подходили к фронту, тем громче слышался рев автомобильных двигателей. Мимо нас в тыл проехал крытый грузовик, набитый ранеными, промелькнули за грязными окошками их бледные, отрешенные лица. За первой машиной последовали еще, потом непрерывным потоком потянулись повозки, телеги, конные платформы, и на всех лежали раненые – с воздетыми в небо перебинтованными культями, с обожженными лицами.

Сколько же их? Что происходит? Мне стало не по себе.

Из леска, что был прямо перед нами, поодиночке, с трудом переставляя ноги, брели солдаты.

– О господи, – выдохнул Ежи, когда мы подошли поближе, – ты только на них посмотри.

Это были ходячие раненые, в окровавленной грязной форме, с трясущимися головами. Устремив к далекому горизонту широко открытые глаза, они торопливо ковыляли, лишь бы поскорее оказаться подальше от этого места.

Куда это они, подумалось мне, почему они не в полевом госпитале?

– Наверное, переполнен, и они идут к ближайшей станции, – ответил на мой невысказанный вопрос Ежи. – Где она, кстати?

– Кажется, где‑то рядом. Иначе им просто не дойти, – пробормотал я.

Не в силах двигаться дальше, некоторые солдаты валились прямо на обочину. Из открытых ран сочилась кровь.

Чем ближе подходили мы к лесу, тем гуще становилась толпа раненых. Что меня поразило, повязок не было ни у кого, несчастных явно бросили на произвол судьбы. Один упал лицом в грязь неподалеку от меня. Я кинулся помочь – но окрик лейтенанта вернул меня в строй.

Тут‑то Найдлейн, видимо, и решил, что мы достойны наказания.

 

К концу дня, когда мы стали лагерем в лесу и почистили ружья, лейтенант вызвал нас в свою палатку. Перед ним на складном столе лежала расстеленная карта.

– Вот и вы, ребята, – улыбнулся Найдлейн, в упор глядя на меня. – Должен сказать, Данецкий, меня глубоко тронула забота, которую вы выказали по отношению к соотечественникам. Что ж, сегодня вам выпадет возможность сполна проявить ее. Вы четверо направляетесь добровольцами на ночную смену в полевой госпиталь в Рогатин. Там катастрофически не хватает людей. Когда они обратились ко мне с просьбой, я сразу же подумал о вас. Учтите, это не наказание, а важная и почетная задача. Правда, вы вымотаетесь перед завтрашним сражением, ну да ничего. Моральный дух у вас на высоком уровне.

В лесу по пути в Рогатин мы на каждом шагу натыкались на отступающих. Никто не знал ни что делать, ни куда идти, бедняги просто спасались бегством. Впервые я столкнулся с войной, и она сразу предстала предо мной во всей своей неприглядности и бестолковщине.

Откуда‑то сзади выехал на лошади кавалерийский капитан и хриплым голосом призвал всех прекратить панику и идти к реке на перегруппировку. Некоторые не послушались. Тогда капитан сорвал с плеча карабин и выстрелил одному из бегущих в спину. Солдаты замерли.

– Стоять! Прекратить панику! – эхом отдалось в лесу.

Люди в изнеможении попадали на землю.

– Что случилось? – спросили мы у солдата, присевшего под грабом.

– Злота Липа. Отсюда километров двадцать на восток. Там была бойня. Мы шли густой цепью, никого на нашем пути, и хорошо продвинулись, как откуда ни возьмись показались русские. Это все равно что попасть под паровой каток. Два дня мы держались, но русские лучше вооружены и по крайней мере в два раза превосходят нас числом.

У этого солдата был затравленный вид, словно у отбившейся от стада овцы. Как и у всех тех раненых, что мы встретили сегодня. Что такое они видели на поле сражения?

– Снаряды дождем падали нам на головы, – тяжело дыша, продолжал солдат. – Несколько минут – и целого полка как не бывало. Словно мух прихлопнули. Все поле в лужах крови и кусках тел. Тут только и остается спасать свою шкуру. Но самое страшное – крики и стоны. От них никуда не деться. Драпаешь – а они звучат у тебя в ушах.

Если у нас и оставался еще юношеский задор, то уж после того, что мы увидели потом… Какой уж там боевой дух. Война сразу явила нам самую дикую свою сторону. Снаряд – он такое с человеком делает…

Временный полевой госпиталь размещался в деревне Рогатин в католической церкви Петра и Павла. Мы получили приказ принимать раненых и убирать тела умерших. Раненые прибывали сотнями со всех сторон, из лесов и с полей, из низин и со склонов холмов, только успевай поворачиваться. Словно разверзлись могилы и вытолкнули своих обитателей в мир живых. У кого снесло пол‑лица, у кого раздробило руки, у кого разворотило живот, ходячие волокли безногих, лишившихся чувств несли на руках. Некоторые из этих последних, в обугленной черной форме, были до того обожжены, что и на людей‑то стали непохожи. Но они были еще живы. Жирный кровавый след тянулся через всю деревню к церкви.

Сперва мы пытались оказать помощь всем, но сестры быстро растолковали нам, что следует делать. Ходячих отправлять восвояси. Принимать только тех, кто нуждается в немедленной помощи, да и то не всех. Безнадежных не брать. А что было делать. Времени мало, людей мало, медикаментов не хватает. Скончавшихся выносили на носилках на кладбище, где местные вырыли большую братскую могилу. У ямы постоянно молился священник. Время от времени приезжала повозка, некоторых раненых увозили в Лемберг, освобождая место для новеньких.

Лавки в церкви были сдвинуты на одну сторону. Коек было всего двенадцать, так что большинство лежало прямо на полу плечом к плечу, не протиснешься. Темно, солнечный свет лился только в окошко с западной стороны, его лучи ярко освещали одного‑единственного солдата, заключая его, словно некое чудо, в светящийся ореол, который сразу бросался в глаза. Потом солнце стало клониться к закату и луч света тоже стал перемещаться, высвечивая то одного раненого, то другого, будто сам Господь указывал, кому жить, а кому умирать.

Прошло несколько часов, и я притерпелся к запаху разъятой плоти и стонам раненых – моим неизменным спутникам на ближайшие несколько лет, как окажется. В сумерках мы зажгли свечи. Сестры милосердия без устали промывали и перевязывали раны. Канонада вроде бы стихла – как вдруг грохнуло куда ближе, чем прежде. Русские наступали – это заставляло нас пошевеливаться. Руки и спина болели, в горле пересохло. Фляга моя давно опустела – последние капли воды ушли на то, чтобы смочить губы умирающим. Только у Франца Кирали еще оставалась вода, но он ни с кем не хотел делиться и посылал всех к черту. Как любой батрак, Кирали работал размеренно и неторопливо, чтобы сил хватило надолго. Пусть другие поспешают.

А мы старались поскорее загрузить конную платформу ранеными, чтобы отправить их на запад. Мы с Бориславом несли солдата с оторванной ногой, и тут рядом грянул взрыв, сотрясший землю. С крыши церкви посыпалась черепица. Мы инстинктивно присели за платформу, а солдат обезумел и, выкрикивая «отступление, отступление», с необычайной силой оттолкнул нас и поскакал по улице на единственной ноге. Когда мы вернулись в церковь, все носилки оказались пусты: ужас заставил людей уползти под покров ночи. Тела, казавшиеся недвижимыми, исчезли. Что же довелось пережить этим людям, если близкий разрыв снаряда поверг их в слепую панику?

В ближайшие двадцать четыре часа я это пойму, поскольку именно в ту минуту в безопасном и теплом месте фельдмаршал Конрад фон Гётцендорф[8]подписал приказ: Третьей Австро‑Венгерской армии под командованием генерала Брудермана, укрепленной частями Второй армии, недавно прибывшими с сербского фронта, перейти в наступление у реки Гнила Липа.

Генерал Брудерман, горя желанием отомстить за позор Злотой Липы, где потерял половину своих людей, рьяно взялся за исполнение приказа. Нам было велено вернуться на позиции и готовиться к утреннему наступлению. Тем временем пришло распоряжение дивизионного хирурга о передислокации госпиталя в другую деревню. Сразу дюжина фургонов съехалась к церкви, и мы погрузили в них раненых, только места на всех не хватило. Напоследок мне приказали переложить умирающего со складной койки на пол – койка со всем прочим госпитальным имуществом подлежала перевозке. В груди у него была рана от шрапнели – размером с теннисный мяч, при каждом вдохе раздавалось странное бульканье. Стоило мне к нему прикоснуться, как раненый с силой ухватил меня за руку и попытался что‑то сказать, но не смог. Тогда он крепко прижал мою руку к своей груди с той стороны, где раны не было, и прошептал одними губами: «Карман». В нагрудном кармане его мундира я нащупал кусок картона и достал залитую кровью фотокарточку: он вместе с женой и маленькой дочкой, все принаряжены, жена сидит на стуле, держа девочку на коленях, а он стоит у них за спиной, положив руки жене на плечи. Конечно, в церкви было темно и глаза у меня устали, но мне они показались самыми красивыми людьми на свете.

Я повернул фотографию к нему. Он в последний раз поглядел на нее – и глаза его закрылись.

Эту карточку я носил с собой всю войну – она и сейчас у меня, Фишель. В ящике письменного стола… да, здесь… под конвертами. Вот она. Присмотрись. Какие красивые, правда? Дай я погляжу. Ну да… да… Мне они очень нравятся.

Неужели я выпил всю воду? Фишель, прошу тебя, сходи наполни кувшин. И помой плевательницу, если не возражаешь. Хороший ты мальчик, послушный. Возвращайся скорее, и я продолжу свой рассказ.

 

[9]

 

 

 

Лео лежит в той же палате, на той же каталке, что и его возлюбленная несколько часов тому назад. Уже поздно, ему полагается спать. Доктор велел отдыхать, но впервые за два года рядом нет Элени. Лео плохо без нее, он ворочается с боку на бок, тянет руки, вновь и вновь пытаясь обнять пустоту.

Память по‑прежнему зияет пустотами, хотя теперь он знает, что их автобус столкнулся с грузовиком. Шофер грузовика был пьян и выехал на встречную полосу. У него сотрясение мозга, но в общем ничего серьезного. И все это остается для Лео пустыми словами, никак не связанными со случившимся несчастьем.

Постепенно он впадает в полузабытье, что‑то главное неуловимо ускользает от него, явь чередуется со сном, здравые мысли с бредом, пока все не сливается в зыбкую пелену. Из тумана появляется Элени, они кружатся в танце, и в душу его нисходит покой. «А я‑то думал, ты умерла», – говорит он и крепко прижимает Элени к себе.

Этот жестокий, до боли реальный кошмар будет мучить его долгие годы. Все как на самом деле: она вернулась, стало легко, он чувствует тепло ее кожи, говорит с ней, припадает к ее губам, полон нежности и страсти, она отвечает на поцелуй… и истаивает прямо в его объятиях. Ее улыбка растворяется, и Элени пропадает. Лео кричит, зовет ее, пытается отыскать, шарит по закоулкам своего сна, из последних сил стараясь не проснуться. Глаза у него открываются, он зажмуривается и кидается обратно в сон… но сна уже нет, и как до него добраться, неизвестно.

И чувство неизбывной потери возвращается.

 

Muerta.

 

На щеках у него две соленые полоски. Он плакал во сне. Значит, кошмар действительно был. Ночью. А сейчас утро.

Лео ясно припоминает их первую встречу. Он на последнем курсе биофака лондонского Юниверсити‑колледж.[10]Они с друзьями сбросились на вечеринку (дело происходило в Кэмдене[11]) и тусовались часов до трех ночи. А потом Лео решил пройтись до общежития пешком.

С автобусной остановки его окликнул женский голос:

– Простите, вы случайно не в сторону Тоттнем‑Корт‑роуд?

Первое, что бросилось Лео в глаза, была копна черных кудрявых волос. Под копной пряталась невысокая девушка лет восемнадцати в облегающих джинсах.

– Именно туда.

– Не возражаете, если я составлю вам компанию?

– Конечно, не возражаю.

– Друзья меня бросили, не сказав ни слова. А ночного автобуса век не дождешься.

Выяснилось, что она учится в том же университете на первом курсе и знает Лео в лицо – не раз видела в столовой. Иначе она бы никогда не осмелилась просить незнакомого человека, чтобы проводил ее домой.

Она оказалась говоруньей, и они проболтали всю дорогу, только сразу забылось о чем. Запомнились пышные волосы и особая походка. Она ступала как‑то с носка, чуть вприпрыжку, слегка подавшись вперед, задорно встряхивала головой, да так весело у нее получалось, что Лео решил сам попробовать. Распрощавшись с Элени у общежития, он остаток пути прошагал в ее манере. Выяснилось, что перенос центра тяжести немного вперед придает движениям больше осмысленности, встряхивание головой пробуждает наивную радость, а ступать на носок куда приятнее, чем на пятку. Походка формировала настроение. А может, у каждого настроения – своя поступь. Лео попробовал быстрый шаг и медленный, потом стал сутулиться, принялся выписывать ногами кренделя. Если бы его кто увидел, решил бы: сумасшедший.

Куда лучше психотерапии, весело подумал Лео, страдающие депрессией обязательно должны попробовать. Рецепт простой: посмотреть на небо, поглубже вдохнуть и начать шевелить ногами. Элени послужит примером.

 

В следующий раз он увидел ее у стенда «Международной Амнистии» в компании студентов: Элени агитировала написать полковнику Каддафи письмо‑протест против пыток в Ливии. Лео уселся к ней за стол, и они побеседовали о деятельности организации. Говорила Элени, как ходила: решительно, целеустремленно и бодро. Интересно, что лежало в основе, подумал Лео, речь или шаг? Талант и страсть убеждать у Элени имелись, и Лео захотелось сделать доброе дело. Он написал полковнику, и не один раз, но невежливый Каддафи так и не ответил. Потом с легкой руки Элени Лео писал подлым африканским королям, свирепым арабским диктаторам и одному придурковатому американскому сенатору, целая тележка писем получилась, и все про помилование политических активистов, поэтов и узников совести. Вскоре имя Лео, наверное, намозолило глаза каждому мало‑мальски известному фашисту, сталинисту, милитаристу и жестокому деспоту в мире. Если бы за упорную борьбу за справедливость давали премию, Лео точно стал бы лауреатом.

И однажды Лео не выдержал, сел за стол «Амнистии» и настрочил письмо следующего содержания:

 

 

Глубокоуважаемый Саддам Хусейн!

Ну сколько еще этих поганых писем мне надо Вам написать, чтобы Элени начала встречаться со мной?

С любовью, Ваш старый друг

Лео Дикин

 

 

Листок Лео передал Элени. Она внимательно прочитала, тряхнула головой и посмотрела на Лео с неодобрением.

Лео густо покраснел.

Элени бросила письмо на стол.

– А я‑то думала, тебя в самом деле волнуют права человека.

– Меня волнует все, что волнует тебя. Если бы ты держала собачий приют, я бы каждый день являлся с собачьими галетами. Ты же сама видишь, я просто хочу быть поближе к тебе.

– Если ты хотел встречаться со мной, необязательно было писать письма.

Неужели его хваленое обаяние на нее не действует?

– Так что же мне делать? – беспомощно спросил Лео.

Его словно трясина засасывала. А Элени стояла на берегу и смотрела.

– Надо просто спросить меня.

– Ладно… ты будешь встречаться со мной?

Наконец‑то она улыбнулась.

Лео воспрянул духом и вознесся выше облаков. Конечно, он ей нравится. Это все игра.

– Я подумаю, – ответила она.

– Подумаеш