Д.В. Глуговский член Секции групповой психоаналитической психотерапии Общества психоаналитической психотерапии horosho@nm.ru

Проблемы сексуальности стали предметом научных исследований сравнительно недавно. Этому можно привести множество объяснений. Одно из них заключается в том, что сексуальность, с одной стороны, закрыта от объективного наблюдения высокоструктурированной системой запретов и регламентаций как социального, так и психологического происхождения, с другой, - сексуальность является сверхценной сферой в жизнедеятельности практически каждого человека, независимо от того, что он декларирует по этому поводу. Сюда же можно отнести и исключительную разноплановость сексуальных проявлений, что ведёт к значительным трудностям в определении предмета исследований. Так под сексуальностью можно понимать биологический половой акт и связанную с ним детородную функцию; можно - формирующий элемент психологических взаимодействий или, наоборот, социальных, когда речь идёт о семейных или профессиональных отношениях; можно изучать этнографические контексты и сравнивать этологические проявления гендерных взаимодействий. Вопросы сексуальности, так или иначе, присутствуют во множестве научных дисциплин от биологии и психотерапии до истории и теории эволюции.

Всё это естественным образом ведёт к мысли о совершенно особом значении сексуальности в формировании адекватного понимания действительности. Однако мысль эту можно отнести к разряду пожеланий, так как до сих пор не существует единой комплексной теории сексуальности, которая включала бы в себя все возможные аспекты проблемы и обобщала бы их в единую универсальную, внутренне непротиворечивую научную концепцию. Такой концепции в настоящее время нет, перед нами масса фрагментарных и, чаще всего, прикладных теорий, каждая из которых имеет не только достоинства, но и, увы, недостатки, преимущественно общеметодологического характера. Все они вместе не представляют собой целостного образования.

Но вполне вероятно, единая теория сексуальности, обобщающая все реально существующие аспекты проявления этого феномена, никогда и не будет создана. Более того, эта теория может оказаться просто не нужной, так как она являлась бы всего лишь частным случаем общей теории противоречия. В скобках скажем, что и эта теория также относится к разряду добрых пожеланий. На этом я мог бы закончить свои рассуждения, если бы заявленная тема, независимо от моего скепсиса, не была настолько интересной и актуальной.

Самой продуктивной попыткой увидеть сексуальность как ключевой момент человеческих отношений и даже - исторического развития был, безусловно, психоанализ. Но, несмотря на исключительную плодотворность, эта теория оказалась, в силу объективных причин не только научного, но и социального характера, недостаточно последовательной и универсальной. Это привело, с одной стороны, к ожесточённой критике фрейдизма с самых различных позиций, с другой - к редукции, прежде всего её философских обоснований, к растаскиванию её на отдельные, недостаточно между собой связанные профанные постулаты и максимы. Но не будем забывать, что психоанализ и не мог стать мировоззренческим учением, так как с самого своего возникновения он обосновывался как теория, подкрепляющая определённую психотерапевтическую практику. Широко известно, что сам Фрейд предпринимал попытки глобальных исторических обобщений, но они изначально были обречены на фрагментарность, так как в самом психоанализе не было достаточного инструментария для выводов такого уровня абстракции.

Обращает на себя внимание то, что во всём многообразии взглядов на сексуальность практически отсутствует философская теория сексуальности. В философии этот предмет либо не рассматривается вовсе; либо рассматривается, но как частная и второстепенная тема; либо иллюстрирует какие-либо закономерности более общего характера; либо и вовсе используется для эпатирования научного сообщества.

Философская теория сексуальности, выстроенная как логическая, обобщённая спекулятивная конструкция, могла бы оказаться способной соединить различные подходы и методы в исследовании сексуальности и послужить основой для создания единой концепции. Однако проблема состоит в том, что философия уже давно перестала существовать как единая наука с универсальным конвенциональным аппаратом, объединяющим все направления и ответвления исследований. Множественность точек зрения и методов построения дискурса приводит к тому, что любые попытки универсальных обобщений могут быть убедительно опровергнуты с позиции каких-либо других, таких же универсальных обобщений, которые, в свою очередь, окажутся неверными с позиции третьих. Из этой ситуации нет приемлемого выхода, так как продуктивная критика возможна только "изнутри" представленного дискурса при обязательном использовании его аппаратных средств. Фактически, мы поставлены перед выбором: либо мы верим выводу и поэтому его принимаем как валидный, либо не верим и поэтому не принимаем.

Также следует иметь в виду, что любое философское рассуждение всегда тяготеет к абсолютизации и описывает тенденции, которые не завершены актуально, но имеют завершение в потенции, описывает их на абстрактном понятийном уровне, и поэтому апелляции к здравому смыслу и очевидности или ссылки на конкретную реальную действительность далеко не всегда оказываются убедительными опровержениями теоретических положений.

Начнём с самых общих вещей. Вся человеческая история может быть представлена как динамическое противоречие двух противоположных функций: функции сохранения и развития человека как биологического вида и функции развития биологического вида в социальное, надбиологическое единство, включающее в себя как биологическую составляющую, так и некое новое качество, выделяющее вид в уникальное явление природы. Это общетеоретическое противоречие отразилось в частной форме и в структуре человеческого индивида в биполярности его психических и телесных функций.

Психику обычно условно разделяют на бессознательную и сознательную компоненты, что интерпретируется в логике как интуитивный и дискурсивный типы мышления, или индуктивный и дедуктивный. Эта парадигма может также быть истолкована как противоположность архаичных, биологизированных форм отражения и форм современных, структурированных как вторая сигнальная система, как знаковость, вербальность коммуникаций и внутрипсихических актов. Бессознательные проявления психики можно отнести к изначально обусловленным биологическими процессами, так как эти процессы жёстко регламентированы системой инстинктивной, генотипической регуляции организма.

Следует с осторожностью относиться к использованию понятий первичности-вторичности в данном контексте, так как бессознательное-сознательное организованы как динамическое противоречие и взаимодействуют как тезис и антитезис." Это означает, что обе составляющие противоречия актуальны в данной системе, и только теоретически мы можем предполагать какая из них относится к прошлому, а какая - к будущему. Впрочем, в обыденной жизни такие вопросы не возникают.

Это внутрипсихическое противоречие реализуется в противоречивом же характере деятельности индивида и в способах её целеполагания. Можно утверждать, что в философском контексте все типы деятельности прямо или опосредованно имеют целью либо сохранение оптимальных условий производства и воспроизводства жизни вида и индивида, либо - экспансию, то есть получение преимущества, улучшение этих условий за счёт подавления внешних по отношению к виду (индивиду), сопредельных ему факторов. Противоречие же в способах деятельности заключено в том, что человек представляет собой одновременно и биологический и социальный организм, поэтому и оптимизация деятельности, и видовая экспансия могут быть направлены как на усиление социальных структур взаимодействий, так и на такое же усиление структур биологического уровня.

Но мы знаем, что две эти формы не совпадают, более того, они противостоят друг другу. Биологическая функциональность, основанная на генотипических закономерностях, имеющих фиксированный, устойчивый характер, присущих всем без исключения особям данного вида, не поддаётся корректировке в процессе жизнедеятельности отдельной особи и может быть изменена только на уровне вида в целом через механизм мутации. Социально обусловленные функции выстроены на противоположном принципе: основным агентом трансформации выступает индивид, общевидовые же - как биологические, так и, в данном случае, общественные - регламентации являются тормозом для накопления видовой информации посредством онтогенетических изменений. Биологически человек идентифицируется как принадлежащий виду через полное соответствие генетической структуре, социальная же идентификация реализуется противоположным образом - от общего к частному, через индивидуацию.

Такая двойственность внутренних оснований определяет человека как некое промежуточное, переходное существо, уже не вполне биологическое, но ещё и не вполне социальное. Эта незавершённость, противоречивость также определяет характер и интенсивность развития цивилизации.

Подобные рассуждения могут показаться излишне тривиальными и абстрактными, но они имеют самое непосредственное отношение к нашей теме.

Я уже говорил о том, что всякая деятельность может быть сведена в конечном итоге либо к охранной функции, либо к функции экспансии. Эти цели осуществляет любой вид, любой живой организм. Но принципиальное отличие человека от всей остальной живой природы заключается в том, что само понятие производства жизни у человека неоднозначно, оно включает в себя как производство биологических форм, так и производство форм социальных. В первом случае механизм производства осуществляется путём реализации генетических структурных закономерностей, присутствующих как изначально фиксированный видовой код, как, в основном, физиологический механизм межиндивидуальных коммуникаций и взаимодействий индивида с окружающей средой, который может только отражаться в психике, но не может быть продуктивно изменён в результате такого отражения. Этот механизм основан на половом различии всех особей вида, при котором функции каждого из полов строго и однозначно определены. Вне этого механизма производство жизни принципиально невозможно. Поэтому межполовые отношения всех дочеловеческих бисексуальных видов являются основной и самой непреложной из целей любых видов жизнедеятельности. В этом контексте можно утверждать, что любая активность организма в той или иной степени опосредована взаимодействиями полов.

Производство социальных форм жизни не обусловлено генотипическими структурами, оно противоречит биологическим закономерностям. Его субъектом является не физиологическая, а психологическая реализация индивида, так как это производство имеет основанием накопление признаков через индивидуальную жизнедеятельность и закрепление их не в биологическом генотипе, а в социальных структурах, внешних по отношению к индивиду. Половые различия играют в этом случае второстепенную роль и даже оказываются помехой в адаптации и функционировании индивида в социальном контексте. Таким образом, биологическое и социальное начала в человеке противоречат друг другу не только в теоретическом плане, но и в повседневной жизни.¹

Производство социальных форм жизни постепенно отчуждается от индивида в виде общественных институтов (религия, политика, право, экономика и т.п.), которые приобретают характеристики самодвижущихся, саморазвивающихся подсистем, составляющих основу социума. Индивид становится не только субъектом, но и объектом, страдательным началом этого развития. Социальные закономерности становятся регламентирующими жизнедеятельность отдельного индивида, они образуют динамическую структуру по форме аналогичную биологическому генотипу. Они превращаются в жёстко фиксированные надиндивидуальные императивные образования, не подверженные коррекции и трансформации со стороны отдельных индивидов. Условно мы можем назвать их социальным генотипом, охраняющим противоположную биологической функциональность вида, или - генотипом наизнанку.

Таким образом, в биологическом и социальном развитии противоречат не цели (они и в том, и в другом случае одни и те же - сохранение и экспансия вида), а формы, условия их достижения. Социальное производство подавляет, нивелирует биологическую (в первую очередь, половую) принадлежность индивида, провоцирует в нём небиологические, частные проявления. Производство же биологическое, наоборот, подавляет всяческие фенотипические отклонения и предполагает полную физиологическую унификацию индивида, которая практически невозможна вне единообразия форм жизнедеятельности и, следовательно, - психического единообразия.

Здесь следует оговориться, что это противоречие присуще не только человеку как виду, оно универсально для всей биологической природы. Мы можем отмечать его от едва различимых форм у простейших до весьма развитых форм социального сосуществования у высших видов. Но накопление признака обретает новое качество только у человека.

В определённый момент исторического развития социальность организуется в самостоятельную, автономную, ускоренную по отношению к биологической системность, которая обретает способность к саморазвитию, и тогда человек, будучи изначально принадлежащим к двум антагонистическим формам жизни, теряет свойство субъектности и перестаёт оказывать формирующее влияние на действительность, так как не может отказаться от своих биологических оснований в пользу социальных.

Вспомним прошлые дискуссии о том, насколько отдельная личность может повлиять на социальное развитие. Можно утверждать, что с течением исторического времени такая возможность уменьшается и сходит на нет. Если совсем ещё недавно у нас присутствовала уверенность в том, что прогресс, в самом широком понимании, инициируется нашей активностью, и он есть безусловное благо, то теперь приходит понимание того, что прогресс есть некая самодвижущаяся ценность, которая развивается по своим законам, которые далеко не всегда адекватно осознаются и с трудом прогнозируются. Но такое изменение оценок происходит не оттого, что мы стали умнее, а оттого, что изменилась диспозиция конфликтующих сторон описываемого в данном тексте противоречия.

Вплоть до последнего времени сексуальные взаимодействия оставались сакральной областью человеческих отношений. Это было закреплено практически во всех этических системах как религиозных, так и светских. Причину этого мы отнесём к степени приоритетности одной формы производства жизни над другой формой, а также к тому, что социальное производство в потенции всегда угрожало производству биологическому. Проще говоря, как бы ни развивались общественные отношения, вид должен биологически воспроизводиться. У дочеловеческих видов сексуальная жизнь совершенно открыта, она не табуируется и осуществляется в ряду всех прочих биологических проявлений. Можно с достаточной степенью вероятности предположить, что и в раннем человеческом обществе сексуальные проявления не подвергались никаким запретам. Сакрализация возникает вместе с социализацией. Она имеет не эстетическую функцию, как стало казаться в новые времена, а защитную, так как в контексте существования человека как вида социального его общественное функционирование оказывается более важным, чем функционирование биологическое. Кстати, такому же табуированию подверглись и другие биологические проявления. Мы тщательно прячем свои выделения, запахи, предпочитаем не думать о том, что наша пища представляет собой продукт насилия над другими видами и т.д.

Цивилизация возникла и развивалась постольку, поскольку возникли и развивались социальные формы жизнедеятельности. Именно эти формы явились границей, отделившей человека от всего остального мира, именно они закрепили его исключительное положение и обеспечили беспрецедентную экспансию одного вида по отношению ко всем остальным. В биологическом отношении человек, как вид, не имеет ровно никаких преимуществ перед другими видами и представляет собой рядоположное явление. Поэтому совершенно естественно, что производство социальных структур, их расширение и универсализация стали абсолютной ценностью и главной целью развития цивилизации, реально воплощающейся в практике, независимо от её осознания как таковой и независимо от того, насколько адекватно она отражалась в политическом, религиозном или правовом рефлексировании.

Разумеется, при этом незыблемой оставалась необходимость биологической формы производства жизни, так как в случае деградации человечества как биологического вида неизбежна и последующая деградация его как вида социального. Но мы говорим о приоритетности в развитии одной из форм производства жизни, а не об их фиксированном актуальном соотношении, раз и навсегда данном. Биологическая форма в рамках цивилизации развиваться не может, так как человек, как вид, исключён из общеприродных биологических взаимодействий. Он не противостоит, как биологический вид, другим биологическим видам, но противостоит как вид социальный. Степень интенсивности и успешности противостояния может иметь множество градаций - от вспомогательного значения социальных факторов во взаимодействии человека с окружающей средой до, к настоящему моменту ещё не достигнутой, абсолютной экспансии человека над всеми формами природных взаимодействий.

На фоне закреплённых, относительно неподвижных механизмов биологических форм жизнедеятельности социальная обусловленность человеческого существования возрастает всё ускоряющимися темпами. При этом происходит не только падение абсолютной значимости биологической саморегуляции вида, но и перевод части её функций в область регуляции, а затем и саморегуляции социальной. Изначально находящиеся в контексте биологической функциональности потребности в защите тела от неблагоприятных внешних воздействий, в добывании пищи и прочие уже давно реализуются в рамках социальных механизмов. Конечно же, в такой ситуации витальные потребности человека не могут не социализироваться, не отодвигаться на второй план, их отправление неизбежно приобретает в этических системах характеристики низменности, постыдности. Возникают такие характеристики в интересах не биологической, а социальной составляющей индивида, в подкрепление механизмов социального производства и воспроизводства.

Индивид вынужден мириться с такой редукцией его биологической функциональности, так как его защищённость от окружающего, а также удовлетворение его естественных, биологических потребностей и возникающих сверхпотребностей всё меньше регулируется его физическими и биологическими взаимодействиями с окружающей средой и всё больше - социальными. Ради достижения благополучия в рамках цивилизованного общества индивиду приходится жертвовать частью своей биологической функциональности и физиологической автономности. Эта переориентация происходит медленно, но неизбежно, человек постепенно теряет свойства биологического существа. Это рассуждение, разумеется, не означает что мы уже перестали или вот-вот перестанем подчиняться биологическим законам. Речь идёт о тенденции, которая никогда не осуществится в полной мере, но, тем не менее, явно присутствует в современном развитии и определяет его. Это достаточно просто проиллюстрировать.

Базовым свойством, отличающим биологическую и социальную системности в рамках одного вида, является способ активности, направленный на окружающую действительность. Предположим, что существует некое существо, которое может реализовать в чистом виде либо тот, либо другой способы.

Биологические взаимодействия предполагают прямые и неопосредованные, неотсроченные контакты между их участниками (под биологическими мы, в данном случае, будем понимать также и взаимодействия, где один из участников биологическое существо, а другой принадлежит к добиологическим, физическим формам материи). Скажем, для удовлетворения голода животное либо убивает другое животное, либо поедает растения. И в том, и в другом случае оно потребляет продукты, данные ему в готовом виде, не требующие предварительной переработки. Спасаясь от непогоды или опасности, животное также использует естественные природные укрытия, минимально приспосабливая их к своим потребностям. Однако, основным показателем биологичности является не "естественное потребление", а то, что в таких взаимодействиях индивид выступает абсолютным субъектом отношений и остаётся всегда одиноким в своём противостоянии объекту потребности, так как он потребляет, прежде всего, как представитель вида, и только во вторую очередь - как индивид.

Это объясняется тем, что каждая особь данного вида обладает в полной мере всеми возможностями любой другой генетически подобной ей особи, и поэтому кооперация нескольких или многих особей для совместных действий либо не облегчает удовлетворение потребностей вовсе, либо облегчает, но при этом сказывается как количественное увеличение усилий, но не изменяет их качество.

Повторюсь ещё раз: любая биологическая деятельность жёстко регулируется генетически, и индивидуальные, фенотипические приобретения почти никогда не бывают решающими в вопросах выживания и самосохранения вида. К тому же, в биологических взаимодействиях нет механизма их продуктивного накопления и передачи от одной особи к другой, от одного поколения к последующим. Поэтому даже сложные коллективные формы поведения с высокой специализацией индивидуальных функций в рамках сообщества, встречающиеся у отдельных видов в дочеловеческой истории, могут быть отнесены всё же к преимущественно биологическим взаимодействиям, фиксировано ограниченным общевидовыми генетическими закономерностями. Таким образом, биологические формы жизни определяются, прежде всего, высочайшей автономностью каждого отдельного представителя вида, его самодостаточностью. Каждая особь, независимо от степени успешности её жизнедеятельности, произведёт на свет потомство в известной мере идентичное самой себе, обладающее полноценно всей структурой генетических особенностей данного вида (разумеется, в этом механизме возможны сбои, но мы знаем об альтернативном механизме выбраковки нежизнеспособных мутаций в процессе естественного отбора).

Однако принцип автономности биологического организма всё же нарушается. Таким нарушением является межполовая ассиметрия особей внутри вида. Это единственная форма деятельности, в которой одна автономная особь целиком и полностью зависит от другой, в которой кооперативность непреложна. Но и эта деятельность так же, как и все прочие, обусловлена генетически и в максимальной степени лишена произвольности (причины возникновения этой внутривидовой дихотомии в данном тексте рассматриваться не будут. Это принципиально важная, но отдельная тема).

Социальные взаимодействия коренным образом отличаются от биологических. Между индивидом и его объектом появляется посредник. Потребность уже не удовлетворяется напрямую, между субъектом и его целью возникает некое новое пространство, в котором есть возможность выбирать способ достижения цели (в психоанализе это называется принципом реальности). Это принципиально меняет ситуацию, так как жизнедеятельность из плоской и однозначной превращается в многовариантную и объёмную. Человек, оставаясь существом биологически организованным, может, почувствовав голод, поймать курицу, оторвать ей голову и съесть. Но это лишь одна из множества возможностей насыщения, которая, вероятно, иногда используется, но не является ни единственной, ни основной, ни достаточно продуктивной чтобы использовать её чаще.

На определённом этапе исторического развития социальная составляющая взаимодействий возрастает настолько, что из вспомогательной функции она превращается в конкурирующую. В этот момент формируется внутривидовое динамическое противоречие, вследствие чего вид получает то ускоренное развитие, которое позволяет ему осуществлять глобальную экспансию и тотальное доминирование над всем остальным биологическим миром. Возникает совершенно новая конфигурация противостояний. Если до этого момента биологический вид во всех своих проявлениях противостоял окружающей действительности, как биологическим её формам, так и физическим, то теперь к этому противостоянию добавляется ещё одно: в рамках одного вида появляется новое организующее начало, которое противостоит изначальному типу системности, организующему жизнедеятельность вида. Таким образом, к базовому противоречию прибавляется новое, функционирующее на другом уровне. Можно всё это представить как ситуацию троянского коня, так как вид может либо поглотить новый фактор, либо трансформироваться и приспособить новый фактор к своим потребностям. Но есть и третий вариант, когда новое начало разрушает базовое и тогда вид погибает. Я предполагаю, что человек был не единственным видом, который столкнулся с этим вызовом.

В ситуации возникновения двухуровневого противоречия меняется динамика исторического развития. Здесь прежде всего разрушается биологическая автономность индивида, так как жизнедеятельность в социальных контекстах регулируется не только (а с развитием цивилизации - не столько) непосредственными контактами с объектами потребностей, но контактами отсроченными, опосредованными кооперативными взаимодействиями с другими индивидами. Биологическая автономность становится просто неактуальной (в абсолютном смысле она, конечно же, сохраняется, уменьшается лишь её удельный вес), она уступает место зависимости индивида в удовлетворении своих потребностей от деятельности других индивидов, а впоследствии - от социального функционирования. С одной стороны, тут происходит интеграция отдельных индивидов в кооперативное сообщество, с другой - к автономности биологической добавляется автономность социальная, то есть, индивид становится субъектом своих выборов, личностью. Это обусловлено тем, что генетическая регламентация жизнедеятельности постепенно уступает место принципиально иной социальной регламентации, где деформации онтогенеза не выбраковываются, как нарушающие жизнеспособность вида, а, наоборот, накапливаются и упорядочиваются, как закрепляющие статус вида и дающие ему всё новые дополнительные возможности для развития.

Опосредованность, отсроченность акта удовлетворения потребности растёт и становится тотальной. Индивид потребляет не столько то, что самостоятельно добыл собственной деятельностью, сколько некий анонимный продукт, результирующий действия многих других индивидов, полученный в ответ на его деятельность, которая также не обязательно служит удовлетворению его личной потребности, но чаще не имеет конкретного адресата и удовлетворяет абстрактную социальную потребность.

Таким образом, человек оказывается окружённым вещами, правилами, идеями, отчуждёнными от его непосредственной деятельности, которые он лишь условно может назвать своими. Он живёт в доме, который построил не он, носит одежду, не им сшитую, читает книгу, не им написанную. Большинство своих потребностей он удовлетворяет с помощью кого-то, с кем он не вступает в непосредственный контакт и о существовании кого он часто и не подозревает. Количество витальных потребностей, удовлетворяемых непосредственно, неуклонно падает и постепенно приближается к нулю. Одновременно растёт зависимость индивида от социальных структур, она, наоборот, стремится к бесконечности. Эта зависимость основана на том, что через посредство социума витальные потребности индивида не просто удовлетворяются, но удовлетворяются избыточно. Более того, социум сам начинает производить потребности, предлагая их индивиду, создавая возможности для удовлетворения потребностей, которых ещё нет, провоцируя индивида к их изобретению. Причём, такая зависимость от социума отнюдь не абстрактна. Я, в принципе, могу отказаться от автомобиля или компьютера, но, будучи помещён в естественные природные условия вне благ цивилизации, вряд ли сумею достаточно защитить и прокормить себя, не потеряв при этом привычную идентичность.

Если на ранних этапах истории приоритетность производства социальной жизни перед производством жизни биологической реализовывалась в деятельности человека как естественная цель, как цель, не просто стабилизирующая положение вида, но - дающая ему преимущества в сверхзащищённости от внешних воздействий и в сверхэкспансии, то в эпохи современные эта приоритетность начинает проявляться в самовоспроизводстве социума. Уже социум, как самодвижущаяся, саморазвивающаяся система, приобретает свойства субъекта экспансии, и в этом смысле он начинает функционально напоминать некий абстрактный вид, противостоящий в своём развитии виду человек. Потребности человека в контексте саморазвития этого новообразования отодвигаются на второй план, становятся побочными в сравнении с потребностями самого социума.

Социализация витальных потребностей человека происходит не одномоментно и неоднозначно. Некоторые из этих потребностей отмирают, другие приобретают рудиментарный характер, третьи меняют свою направленность и трансформируются в так называемые интеллектуальные и этические потребности. Эти изменения, фактически, означают прогрессирующую редукцию биологических форм регуляции в рамках вида. Биологических функций не становится меньше, но они начинают отправляться неспецифическим образом, не в процессе биологических взаимодействий, но через посредство социальных механизмов регуляции. Посреднические функции социума перерастают в регламентирующие.

Все эти трансформации относятся к любым формам биологических взаимодействий человека, за исключением одной - сексуальных отношений. Эта сфера жизнедеятельности подвергается социализации в наименьшей степени. Причиной тому особый, исключительный статус межполовых взаимодействий среди всех витальных проявлений вида.

Одним из основных принципов биологического типа системности является принцип конкурентности. Я уже подчёркивал, что любая особь данного вида обладает высокой автономностью и с точки зрения производства и воспроизводства жизни представляет вид полноценно и в целом, а не только себя самоё. Вступая в отношения с окружающей средой, каждая особь самоценна, опять-таки в силу того, что представляет в отношениях не только себя, но и вид. Поэтому интересы особи, её потребности есть абсолютный приоритет в её жизнедеятельности который подавляет все другие возможные приоритеты (например, сострадание к другой особи) и заставляет её противостоять любым проявлениям активности как внешним (деятельность других биологических субъектов или стихийные явления неживой природы), так и внутренним (альтернативные интенции, представляющие не видовые, а частные, фенотипические особенности, снижающие степень однозначности выборов в противоречивых и опасных ситуациях), нарушающим возможность полноценного удовлетворения особью её потребностей.

Доминирующим мотивом жизнедеятельности любого живого существа является установка на самосохранение индивида, которая, одновременно, служит и целям самосохранения вида. Процветание и экспансия вида существуют постольку, поскольку процветают и осуществляют экспансию индивиды, его составляющие.

Принцип конкурентности может быть описан как борьба каждого с каждым. Подобные отношения могут казаться нам жестокими и безжалостными, но они выглядят таковыми в контексте моральных императивов, то есть социальных закономерностей, в которых почти нет места чисто биологическим взаимодействиям. В дочеловеческой же природе конкурентность не только естественна, но и утилитарна, вне её невозможна эволюция форм жизнедеятельности, их развитие от низших форм к высшим. Поэтому "биологический альтруизм" односторонен и логически непродуктивен. Можно, в конце концов, подойти к вопросу с противоположной стороны, встать на позиции, с которых уже биологический тип взаимодействий будет представляться закономерным, единственно возможным и справедливым, и тогда уже устройство социальной жизни покажется нам жестоким и безжалостным, но с той разницей, что здесь противостоят не физиологические кондиции - масса тела, скорость и автоматизм реакций, а кондиции психические, интеллектуальные. Мир всеобщей социальной справедливости не менее утопичен, чем мир между волком и зайцем. Конечно, социальная этика не поощряет пожирание слабого сильным, но от этого слабых и проигравших не становится меньше, чем в пугающем наше воображение реликтовом лесу.

Особый статус гетеросексуальных отношений в ряду биологических функций определяется тем, что эти отношения, будучи квинтэссенцией биологической организации материи, осуществляющими её важнейший акт - производство жизни, в то же время, содержат в себе нарушение основных законов биологических взаимодействий - принципов конкурентности и автономности. Взаимодействующие в половом акте особи видят друг в друге не столько объект удовлетворения собственной потребности, сколько условие для её удовлетворения, не цель своей деятельности, а - возможность. Потребность удовлетворяется не за счёт другой особи, как во всех остальных случаях, не в конкурентном противостоянии за возможность получения противостоящего объекта, а путём кооперации, путём совместной обоюдовыгодной деятельности.

Объективным выходом этой деятельности является производство потомства, которое служит целям воспроизводства вида. Но не этот результат мотивирует сексуальную деятельность, так как он может и не находить своё психическое отражение. Субъективно потребность воспринимается как освобождение специфического сексуального напряжения и, одновременно, в получении удовольствия от такого освобождения через совокупление.

Таким образом, межполовые отношения, с одной стороны, целиком и полностью регулируются генетическими механизмами и основаны на автоматизме отправления функции, с другой стороны, они отрицают биологическую автономность особи, делают её зависимой от особи противоположного пола и тем самым, на первый взгляд, ослабляют гарантированность воспроизводства вида. Но в реальности такого ослабления не происходит, так как обратной стороной зависимости является возможность разделения функций, их специализации и связанное с этим повышение качества их отправлений.

Таким образом, наличие качества гетеросексуальности - а это не просто одна из функций, а именно качество - является первичным необходимым основанием для формирования социальной системности, переходным мостиком от чисто биологической обусловленности к кооперативным, а впоследствии и к общественным отношениям. Теряя физиологическую автономность в одной, пусть и важнейшей, биологической функции, индивид вынужден вступать в равноправные отношения с другими индивидами, столь же субъектными, как и он сам, вынужден считаться с их интересами и поступаться частью своих. Эти отношения приобретают характер надбиологических, так как генетическая регуляция охватывает только их часть, и на её месте надстраиваются механизмы регуляции психической, которая проявляется в упорядочении взаимодействий путём создания поведенческих ритуальных структур.

Гетеросексуальность сама по себе ещё не является социальной формой взаимодействий, она целиком и полностью относится к биологическим формам жизнедеятельности, но гетеросексуальность, в то же время, является необходимым материальным условием для развития социальности, вне её никакие общественные формы невозможны в принципе.

Вернёмся к вопросу о том, почему сексуальные отношения при переходе от животного состояния к цивилизованному становятся запретными и формулируются в этическом сознании как низменные и постыдные. Мы уже говорили о возникающей на определённом историческом этапе приоритетности социального целеполагания перед целеполаганием биологическим. Развитие общественных форм жизнедеятельности выводит вид из сферы действия естественного отбора и выживание каждого отдельного индивида, независимо от его физиологической (биологической) адекватности, становится всё более гарантированным. Экспансия вида обогащается ещё одним важным параметром: вил начинает прогрессировать количественно.

Социальный запрет на открытость межполовых отношений формируется прежде всего через механизм запрета на инцест. Никаких биологических оснований для такого запрета нет (достаточно многочисленные попытки их найти так ни к чему и не привели, насколько мне известно). Но есть один очень важный социальный продукт, оправдывающий табуирование сексуальных проявлений: запрет упорядочивает сроки созревания индивида и резко удлиняет период детства. У дочеловеческих видов критерием созревания особи служит её биологическая автономность. Особь становится взрослой в тот момент, когда она оказывается способной полноценно защищать себя, добывать пищу и производить себе подобных, то есть - размножаться.

Человеческий индивид в процессе созревания должен достичь кондиций как биологической, так и социальной адекватности. Оба эти параметра тесно переплетены, но они не коррелируют друг с другом. Если темпы биологического созревания фиксированы и практически не меняются в сроки, сравнимые со сроками жизни одного поколения, то социальное развитие лишено раз и навсегда заданных сроков и зависит, во-первых, от уровня развития социальных форм, их богатства, универсальности их влияния на жизнедеятельность отдельного индивида, во-вторых, - от существующих механизмов включения индивида в эти формы, от системы социального воспитания. Чем выше уровень цивилизованности общества, тем сложнее способы включения индивида в функционирование социальных механизмов и тем дольше развитие индивида в полноценно ангажированного члена сообщества.

Сроки социального развития индивида постоянно увеличиваются и всё больше обгоняют сроки развития биологического, в какой-то момент вступая с ними в противоречие: индивид уже достиг биологической зрелости и может жить биологически автономно, но он ещё не адекватен социально и включиться в общественные отношения как равноправная личность не способен. Это противоречие частично снимается подтягиванием генетического развития к социальному - биологическое развитие немного замедляется под давлением социальных факторов. Однако выравнивание этих двух процессов не происходит, разница продолжает увеличиваться, прежде всего из-за сопротивления основной биологической функции, производящей - сексуальности. Развитие сексуальности по тем или иным причинам не поддаётся пролонгации в той мере, в какой это возможно с другими функциями. Половая функция оформляется задолго до того, как человек становится полноценным биологически и, тем более, социально.

Выше я говорил о том, что только в человеческом сообществе межполовые отношения сакрализируются и выделяются в отдельную форму взаимодействий. Это не совсем верно. Тенденция к сакрализации складывается задолго до появления человеческого вида и в той или иной степени присутствует в любых формах стадной жизни, где есть зачатки надбиологических, кооперативных взаимодействий внутри вида. В таких сообществах складывается определённая иерархия отношений власти и подчинения. Обладающий максимальной властью вожак стаи или стада по праву первенства претендует на наиболее привлекательных самок. Половые отношения регламентируются страхом нижестоящих в иерархии самцов перед наказанием за нарушение первенства вожака. Это, несомненно, ограничивает и упорядочивает свободу проявлений сексуального поведения, что говорит об определённой социальной структуре отношений в рамках сообщества. Но не следует преувеличивать социальный момент в такой ситуации, так как в основе иерархических отношений здесь лежит физиологическое превосходство одной особи над другой и иерархия тут больше биологическая, нежели социальная. Речь здесь может идти не о сакрализации, а о возникновении определённой системы ритуального наполнения, способствующего реализации функции.

В прачеловеческом и человеческом сообществе та же иерархия, но она обусловлена не столько биологической, сколько социальной функциональностью, значимость биологических факторов падает.

В условиях, когда половое созревание обгоняет и общее биологическое и социальное развитие индивида, допущение его полового функционирования перекрывает возможности для его полноценного социального развития и фиксирует его функциональность на биологическом уровне. Малолетний половозрелый индивид, обретший способность производить потомство, теряет значительную часть мотивации к адаптации в социальных структурах и к развитию в социального индивида, в личность. Ранняя половая самоидентификация человека определяет специфическим образом поле жизнедеятельности индивида в окружающем его жизненном пространстве. Общественные закономерности для такого индивида теряют свою актуальность и значимость.

Человеческая сексуальность представляет собой чрезвычайно сложную структуру, лишь в малой степени управляющую биологическими взаимодействиями. Она пронизывает и, в определённой степени, скрепляет все разветвлённые и высокоструктурированные социальные контексты. Мне не известны какие-либо тексты этологов о ранней животной сексуальности, возможно, таких текстов нет вовсе. Подозреваю, что в животном мире даже на самых высоких ступенях исторической иерархии сексуальные ритуалы не представляют собой специфическую проблему, дающую пищу научному любопытству. Человеческий же младенец, с первых дней окутанный небиологическими отношениями - это, в первую очередь, язык и семейная структура, которую в данном контексте можно рассматривать как изоморфную структуре общества в целом, - сталкивается с сексуальностью именно как с проблемой. Ему приходится идентифицировать себя не только как особь женского или мужского рода, но и как социального оператора, изначально обременённого допустимыми в обществе социальными ролями женщины или мужчины.

Много копий сломано по поводу пресловутого эдипова комплекса, но едва ли можно представить подобную проблему в стаде бегемотов. Теория эдипова комплекса косвенно подтвердила, что ведущей компонентой человеческого развития является отнюдь не биологическая. Можно сколько угодно рассуждать о появлении сексуального влечения, обусловленного соответствующим инстинктом, в очень раннем возрасте, но проблема младенца заключается не в том, кто из его родителей, братьев или сестёр станет его первым сексуальным объектом - её-то он решит просто и естественно. Трудность на этом этапе возникает совсем иная: наличие запрета на сексуальные проявления вынуждает младенца перейти на качественно более высоко структурированный уровень взаимодействий - вместо простых диадных отношений он включается в сложные триадные. Эта новая ситуация надолго отодвигает биологические составляющие поведения на второй план и открывает возможности для длительного освоения социальных навыков.

Триадность, как основная качественная компонента человеческих отношений, как раз и вводит базовую составляющую социальных отношений - отсроченность, опосредованность взаимодействий. В любой ситуации перед действующим субъектом открывается условный веер возможностей. Я говорю об условности выбора потому, что в реальности очень часто выбор объективно не представлен и ситуация развивается по своим собственным закономерностям, которые изменить нельзя. Но нам сейчас важно другое: восприятие внешней действительности как неставшей, как имеющей потенциально больше чем один вариант развития, относится не к этой внешней действительности, а является свойством нашего её восприятия, свойством нашего социально организованного мышления.

Ребёнок в эдипов период вступает в мир множественной реальности, где каждый объект, в зависимости от контекста, может являться восприятию и тем, и другим, и третьим. На этом основывается наше отношение к миру как к потенциально рукотворному, так как в отсутствие раз и навсегда заданных рамок мы можем произвольно менять наше отношение к объекту, манипулируя контекстами.

Но вернёмся к запрету инцеста. Изначально сексуальное влечение ребёнка не подвержено никакой социальной коррекции. Ребёнок ещё не знает что хорошо, а что плохо, в нём нет ни сформированных регламентов, ни осознанных целенаправленных желаний. Чего-то хочет или не хочет не личность ребёнка, которой, по существу, ещё нет, но его организм, и ребёнок не может бороться с этим не имеющим для него названия и не соотнесённым ни с какой оценочной шкалой желанием. Собственно, он даже не знает, что с ним надо бороться, его подавить, от него отказаться.

В этот конфликтный момент естественная интенция ребёнка сталкивается с социальными регламентациями. Здесь происходит первичная половая самоидентификация. Одновременно, происходит первая и самая крупная социализация биологического влечения: сексуальная мотивация поведения подвергается строжайшему запрету со стороны взрослых. Но запрет восходит к социальному табу, по отношению к которому и сами взрослые такие же подчинённые и бесправные объекты, как и их дети.

Общество можно рассматривать как некую иерархическую пирамиду социальных ролей, в рамках которой имеет возможность эволюционировать каждый индивид. Помимо биологических кондиций иерархичность включает в себя также и шкалу психических и поведенческих отличий. Сексуально полноценных, но ещё неадекватный социально индивид, получив статус автономной взрослой особи, не сумеет органично включиться в социальную иерархию, не сможет подчиниться её законам и, одновременно, извлечь из этого для себя выгоды. Он останется функционером только на биологическом уровне, а в системе социальных взаимодействий будет представлять собой деструктивный элемент. Результатом такого инвалидного развития оказывается исключение индивида в той или иной форме из общественных отношений, либо его насильственная - а потому и неполноценная - социализация через различные репрессивные воздействия.

И тот и другой выходы означают, в конечном итоге, потерю для вида, а в случае массовости подобных исходов - и его деградацию. Запрет инцеста, как бы он ни отражался современным сознанием, имеет совершенно утилитарное назначение: повышение выживаемости как отдельного индивида, так и вида в целом. Иными словами, развитие индивида должно соответствовать уровню развития вида. Существующие на уровне вида в каждый данный момент социальные структуры должны подкрепляться индивидуальными формами жизнедеятельности.

Запрет на ранние проявления сексуальности не имеет достаточных оснований не только в глазах ребёнка, на которого он направлен, но и сами родители не отдают себе отчёт в том. Что их действия продиктованы требованиями социальных структур, а не их собственной разумной волей или страхом перед предполагаемыми биологическими последствиями кровосмешения. Запрет формулируется императивным "нельзя" и закрепляется в сознании как не подвергаемая сомнению аксиома.

Таким образом, сексуальная полноценность ребёнка как бы консервируется вплоть до момента достижения социальной зрелости, когда индивид будет признан полноправным субъектом социума. Но к моменту достижения этого статуса сексуальная заторможенность не сохраняется в виде одного лишь запрета на инцест, но, как правило, иррадиирует на всю область половых отношений. Ведь смысл запрета не заключён был только в нежелательности инцестуозных взаимодействий, он преследовал цель предупредить раннюю сексуальную активность. Поэтому недозволенность инцестуозных отношений постепенно распространяется на всю сексуальную сферу по мере включения индивида во всё новые социальные структуры и увеличения массы контактов с индивидами противоположного пола.

Когда внешние запреты наконец снимаются и достигнутая социальная адекватность уже позволяет ему сексуальную активность, возникает другая проблема: запреты тесно вплетены во внутреннюю мотивационную структуру индивида и представляют собой важнейший функциональный момент его личностной организации. Сила этих запретов заключена, прежде всего, в их изначальной немотивированности. Индивид не может преодолеть их ни путём логического осмысления, так как ему неизвестны в полной мере причины их возникновения; ни путём прямого сексуального действия, так как ему уже социально позволено такие действия совершать легально.

Здесь мы подходим к окончательным выводам о причинах и следствиях сакральности сексуальных отношений. Причины нам уже ясны, все они восходят к растущей приоритетности социального развития перед развитием биологическим. В этой же плоскости лежат и следствия: камуфлирование сексуальных отношений служит подкреплению этой приоритетности. Но такие выводы не отражают специфику именно сексуальных отношений в ряду прочих биологических, как переходных к социальным формам жизнедеятельности.

С одной стороны, сексуальность в значительно меньшей мере, чем другие биологический функции, поддаётся социализации, с другой же стороны, социализация сексуальности в большей степени необратима. Если человек, привычный к значительной предварительной обработке продуктов питания, всё же может, в случае необходимости, перейти на потребление естественных необработанных продуктов, то вернуться к изначальной животной, доисторической функциональности в межполовых отношениях принципиально невозможно.

К социальным трансформациям сексуальности следует отнести, прежде всего, круглогодичную половую активность человека. На первый взгляд может показаться, что социальные отношения здесь ни при чём или играют в этих изменениях второстепенную роль, что связаны эти перемены с естественным биологическим развитием, лишь отчасти ускоренным развитием цивилизации. Но это не так. Прежде всего, обратим внимание на то, что изначальная целенаправленность функции ничуть не сузилась и даже, наоборот, расширилась. Любые другие виды, обитающие в естественноприродных условиях, могут зачинать и производить на свет потомство в строго определённые сроки в основном потому, что этому способствуют природно-климатические условия среды. Увеличение сроков половой активности было бы не оправдано, так как часть особей, родившихся в "неудобное" время была бы обречена на гибель, к тому же, вынашивание плода в такое время увеличивало бы степень риска и для самой родительской особи. Для человека эти сложности становятся всё менее и менее актуальными, он может и накормить и защитить себя в любое время года избыточно. Но это ещё не объясняет нам причин деформации, а только указывает на её необходимые материальные условия. Мы знаем почему она произошла но не знаем для чего, в чём её утилитарный смысл.

Вспомним об объективном и субъективном значении сексуальных отношений. С одной стороны, они служат интересам вида в целом, производству жизни. Но при этом каждый отдельный индивид, осуществляющий половой акт, вовсе не обязательно осознаёт такое его предназначение. Более того, производство жизни осуществляется независимо от психического развития особи и её социального статуса. Субъективно половая активность, как мы уже говорили, определяется необходимостью разрядки специфического физиологического напряжения, а также желанием получить опять же специфическое удовольствие в процессе и в результате такой разрядки.

В результате увеличения сроков половой активности интересы вида не стали удовлетворяться лучше, так как потомство, как и прежде, появляется на свет примерно раз в год (видовые интересы получили преимущество, но не в этом аспекте, а в повышении защищённости и комфортности жизнедеятельности, в том числе и связанных с производством потомства). Зато значительно изменилась субъективная сторона сексуальности. Отдельный индивид стал круглогодично испытывать неудовлетворённое напряжение и, соответственно, получать удовлетворение от его разрядки. Тем самым половые отношения стали занимать примерно равное положение с другими биологическими функциями, такими как, скажем, принятие пищи, в то время как у животных они представляют собой, пусть и важнейший, исключительно яркий, но всего лишь эпизод в их жизнедеятельности. Человек становится постоянно вовлечённым в половые взаимодействия, сексуальность становится фактором его повседневности.

Теперь снова вернёмся к запрету инцеста и связанной с ним тотальной закрытостью сексуальности. Молодой, но уже взрослый индивид, получая статус самодеятельного полноправного субъекта, сталкивается со своей функциональной беспомощностью в области межполовых отношений. Принципиальные формальные запреты сняты, но остаются интернализованные строгие внутренние рамки, которые практически невозможно снять (в процессе развития они из внешних, привнесённых запретов превращаются в существенную часть личности индивида), их остаётся лишь раздвигать, пытаясь выработать компромисс между биологической автономностью и социальной зависимостью индивидуального поведения. Дело в том, что и внешний запрет полностью не снимается никогда. Половая функция весьма жёстко регламентируется социальными нормативами и сексуальная активность допускается в той мере, в какой она не противоречит функционированию социальных механизмов.

Молодой индивид, вступление в половые отношения которого социально одобрено, не только не может преодолеть стойкие немотивированные запреты в себе самом, но и сталкивается с точно такими же внутренними запретами у своих возможных партнёров противоположного пола. Таким образом, проблема преодоления и упрощается, так как есть обоюдное стремление к преодолению, и, одновременно, удваивается в силу того, что физиологический статус и связанное с ним оформление запрета отличны у особей противоположных полов. Простейшее решение вопроса путём переведения полового контакта в чисто биологическую плоскость также труднодостижимо, потому что такое решение предполагает уже преодолённость социального запрета, либо его изначальное отсутствие.

Решение проблемы лежит в парадоксальной плоскости: для преодоления социальных запретов нужна дальнейшая социализация биологической функции. Запреты снимаются путём ритуализации сексуального поведения. Биологическая функция в этом случае подвергается регламентации социальными нормативами, которые, с одной стороны, замещают инстинктивные структуры, а с другой - позволяют приспособить внешний запрет к конкретному взаимодействию конкретных индивидов.

Ритуальные игры, которыми постепенно обрастают межличностные гетеросексуальные взаимодействия, имеют самоценную значимость только с субъективной точки зрения. В более широком контексте их смысл заключается в создании и развитии иерархических отношений в сообществе. Похожий смысл мы можем видеть и в сексуальных ритуалах дочеловеческих видов. Разница состоит в том, что там иерархия выстраивается на преимущественно биологических основаниях, у человека - на преимущественно социальных.

Конечно, и человеческое поведение включает в себя всевозможные биологические детерминации, но они чаще бывают второстепенными, побочными, не определяющими. Можно спорить о том, сколько в человеке животного, а сколько цивилизованного. Эти споры периодически возникают и в научной среде, но они обычно ни к чему не приводят, так как почти никогда не учитывается, что соотношение биологических и социальных начал нефиксированно, подвижно и находится в постоянном развитии. Мы в этом смысле можем говорить только о тенденции, которая, впрочем, вполне очевидна.

Приведём банальный пример. Животные самец и самка подбирают себе полового партнёра в основном по физиологическим признакам. Сюда входят и телесная полноценность, и сила, и повадки, и запах и ещё множество других подобных компонентов. Иерархические отношения - если они вообще обозначены у данного вида - играют заметную роль в выборе партнёра только на относительно высоком уровне развития. Но даже в этом случае вожак, имеющий право выбирать первым лучших самок, доказывал это право всё той же биологической адекватностью - силой, повадками…

Если мы посмотрим на ту же ситуацию в человеческом сообществе, то увидим, что такие же точно критерии отбора присутствуют и здесь, но они сплошь и рядом перекрываются другими критериями, социальными, такими как положение в обществе потенциального партнёра, его образованнось, профессиональная успешность, богатство и тому подобными.

В каждом конкретном случае отношений индивидов противоположных полов ритуализация может происходить уникальным образом, но всегда в этом взаимодействии есть и общий момент. Он заключается в том, что снятие запрета осуществляется через выработку совместной социальной мотивации сексуальности (при обязательном наличии обоюдной биологической мотивации). Это означает, что сексуальность из субъективного плана переходит в объективный, то есть, индивидуальная интенция к действию включается органичным элементом в социальную практику и из частного побуждения превращается в момент общесоциальных взаимодействий. Фактически, в подобных ситуациях, когда двое ищут взаимоприемлемый компромисс, в отношения вторгается третий участник. Чтобы прийти к соглашению надо соизмерить две антагонистические точки зрения и, найдя их взаимонеприемлемыми, найти третью, которая будет означать потерю обеими сторонами части своей автономности, но при этом даст возможность полноценно или частично выполнить задачу, к которой стремятся оба субъекта. Третий участник - это язык в самом широком понимании этого понятия. Он является инструментом компромисса, но он же обладает своей собственной автономностью и не принадлежит ни одному из участников. В этом смысле можно говорить о том, что язык сам является субъектом, активно влияющим на строительство взаимодействий. При этом и язык есть результат компромисса и его автономность зависит от его конвенциональности.

Социальный запрет снимается потому, что он из немотивированного, статичного становится подвижным, начинает включать в себя общественный норматив и таким образом превращается в осознанный, допускающий действия в рамках известных субъекту правил.

И опять обратим внимание на различия в субъективном и объективном значениях социализации сексуальности. Преодолевая тотальный запрет на сексуальность, каждый взятый в отдельности индивид преследует свои собственные интересы. Для него цель разрешения этого конфликта заключена в достижении биологической автономности, в растормаживании и задействовании в жизнедеятельности сексуального инстинкта. Достижение этой цели опосредовано обязательным компромиссом. Чтобы удовлетворить свою потребность он вынужден внести в свою цель значительные коррективы, обогатить её связью с социальными контекстами. Таким компромиссным дополнением может быть формулирование желания создать семью, воспитывать потомство, но могут быть и другие варианты мотивации. В любом случае, даже если индивид явно декларирует только свою биологическую потребность, он почти всегда вынужден вступать со своим партнёром в те или иные вербальные взаимодействия, а уж вербальность никак не отнести к биологическим функциям.

Социальные ритуальные взаимодействия в тех или иных формах присутствуют в любых межполовых взаимодействиях, избежать социализации половой функции невозможно. Но будем иметь в виду, что социализации подвергается не одна лишь эта функция, но индивид в целом, его ценностно-этические ориентации, поведение, реактивность, целеполагание и т.п. прежде чем вступить в половой контакт на биологическом уровне, индивид участвует в общении, в контактах социальных, причём, и продолжительность и интенсивность последних обычно многократно превосходит продолжительность непосредственного удовлетворения потребности. Можно говорить о социобиологическом сценарии сексуального поведения, о том, что витальная потребность обогащается социальными контекстами, меняется при этом качественно и в конце концов начинает представлять собой сложный конгломерат различных неразделимых составляющих, из которого уже невозможно вычленить в чистом виде отдельные первоначальные основания, так как они перестали существовать вне этого конгломерата.

Индивид, добиваясь возможности удовлетворения биологической потребности, становится индивидом социальным. Потребность удовлетворяется через свою противоположность, парадоксальным образом, путём редукции инициирующего её биологического начала. Основная цель отодвигается и на этом месте образуется последовательность промежуточных целей, которые оформляются в систему ритуалов, создающих контекст безопасности для достижения основной цели.

Одновременно происходит и более обширный процесс. Выработка околосексуальных ритуалов распространяется постепенно на все сферы жизнедеятельности, так как сексуальные взаимодействия становятся, в некотором смысле синонимом взаимодействий как таковых. Дело в том, что до определённого момента исторического развития межполовые отношения остаются единственной областью индивидуальной реализации, где требование кооперативности, взаимодействия с другим индивидом на паритетной основе непреложно.

Любая особь, даже самого развитого вида, пусть и с некоторыми потерями, но может прокормить и защитить себя самостоятельно, вне всяких отношений с другими особями этого же вида. Но ни одна из особей не может в одиночку зачать и произвести потомство. Поэтому сексуальные взаимодействия изначально являются материальной основой социальности, единственной устойчивой базой её развития. Они провоцируют надбиологическое сообщение индивидов, стимулируют их психическое развитие, способность к продуктивному содействию, к решению возникающих противоречий вне генетических регламентов. Они снимают принцип автономности каждого отдельного индивида, и тем самым инициируют создание способов сохранения и накопления онтогенетической информации, придание им свойств общезначимости, общедоступности.

Мы уже описывали иррадиацию инцестуозного запрета на все межполовые взаимодействия. Точно так же и ритуализация сексуальных действий распространяется на все формы жизнедеятельности. В процессе развития ритуал оформляется в самостоятельный социальный организм, отчуждается от сексуальности и в каждом отдельном случае развивается самостоятельно. Первоначальная сексуальная направленность ритуала утрачивается, снимается, его целенаправленность изменяется. В момент своего зарождения околосексуальный ритуал имеет универсальный характер, но впоследствии его целостность раздробляется и от него отпочковываются всевозможные специализированные ритуалы, обслуживающие и упорядочивающие отдельные специфические формы жизнедеятельности, порой очень далёкие от сексуальности. Примером может служить ритуал пожатия руки при встрече, который изначально регулировал отношения между сексуальными соперниками. Остаточное значении сохранилось в восточнославянских культурах, где до сих пор не принято пожимать руку женщине.

Таким образом, ритуал из средства удовлетворения потребности превращается в средство и цель одновременно, так как его раздробление и обогащение обогащает также и самоё жизнедеятельность, даёт возможность удовлетворения всё более частных потребностей. Иерархия особей в рамках одного вида постепенно дополняется иерархией потребностей и способов их удовлетворения. Эта вторая иерархия в процессе своего развития интегрируется в самостоятельную систему взаимодействий, но уже не индивидов непосредственно между собой, а индивидов через посредство инструментов и информационных значений, а в дальнейшем - и самих этих инструментов и значений вне их отношения к отдельным индивидам, вне зависимости от них.

Последнее есть социальность в чистом виде, та социальность, которая уже не имеет обратной связи с индивидуальными потребностями и их удовлетворением, которую я в начале этой работы назвал социальным генотипом, генотипом наизнанку, имеющим для человека то же жёстко регламентирующее значение, что и генотип биологический. Эта система начинает оформляться как самоценная, самодостаточная и самодвижущаяся. Целью её развития является уже не человек, а она сама, её собственные разветвлённые потребности, которые со временем всё чаще вступают в непримиримое и неразрешимое противоречие с интересами человека и как индивида, и как вида.

Сексуальные отношения, их ритуализация, положили начало, с одной стороны, тотальной социализации индивида, с другой - становлению и развитию самой социальной системности. Изначально индивид был и субъектом и целью своего развития. Социальные отношения закрепляли численность вида, его растущую экспансию и способствовали повышению жизненного уровня, так как избавляли человека от непосредственного биологического (материального) противостояния всей остальной природе. Именно материальная сторона социальных отношений, их инструментальность, предметность были абсолютным благом для человека, который через возникшее общественное материальное производство стал опосредованно воздействовать на природу, избегая необходимости в поисках удовлетворения своих витальных потребностей каждый раз рисковать своим телом, своей жизнью.

Но этому этапу развития цивилизации предшествовала длительная эволюция биологического типа системности, которая привела в конце концов к революционной смене полярности взаимодействий, к переходу от примата биологичности к социальным формам детерминации. В этом контексте (и только в этом) можно утверждать, что первичным был не материальный фактор, а идеальный, так как вне развитой системы надбиологических социальных взаимодействий совместное материальное производство невозможно и никакое количественное увеличение и совершенствование биологической функциональности не могло привести к инструментальному отношению индивида к объекту своей деятельности. Только возникновение ритуального, а впоследствии и знакового сообщения индивидов между собой создало предпосылки к появлению и развитию материальной предметной сфе