Военное строительство Петра I

Точкой отсчетав создании регулярной армии можно считать 1699 г., когда былобъявлен призыв «даточных» людей – по существу первый в России набор рекрутов-воинов, поставляемых податными сословиями. Первоначально к решению этой задачи привлекались землевладельцы, которым предписывалось обеспечить не менее одного воина с 50 крестьянских дворов, а служившие по московскому списку должны были дополнительно представить по одному конному даточному со 100 дворов. С 1705 г. рекрутские наборы становятся систематическими, а ответственность за выделение рекрутов перекладывалась с землевладельцев на городские и сельские общины. Тогда же норма поставки рекрутов возросла до одного человека с 20 дворов»

Другим источником комплектования армии являлся прием волонтеров – из «вольницы», так называемых вольных гулящих людей. Под эту категорию подпадали беглые холопы, крепостные, вольноотпущенники. Государство шло навстречу их стремлению служить в армии – поступаясь тяглецом, но приобретая взамен солдата. Уже в первый набор 1699 г. из вольницы было поверстано в службу 276 человек. В дальнейшем их приток в армию неуклонно возрастал вплоть до второй половины XVIII в., когда таких соискателей стали отсылать назад.

Третьим постоянным каналом пополнения вооруженных сил была мобилизация дворянского сословия на военную службу. В отличие от податных сословий, для которых рекрутская повинность носила общинный, но неличный характер, дворянство привлекалось к личной поголовной и пожизненной службе.

Заставить дворянина навсегда сменить домашний шлафрок на военный мундир можно было только, поместив его в перекрестие разных форм давления: силовых приемов, моральных и материальных стимулов, правовых санкций. В это «аккордное» воздействие входили указ о единонаследии от 1714 г. и разрешение приобретать недвижимость по истечении определенного стажа общественно-полезной деятельности, выталкивавшие молодых дворян на государственную службу. Однако в любом случае в системе мер,, воздействующих на дворянство, преобладал язык ультиматумов и насилия. До известных пределов эта метода была эффективной. Если в середине XVII в. в армии числилось 16 980 дворян, то в начале XVIII в. – 30 тысяч. Разница в цифрах связана не только и не столько с естественным приростом корпуса служилых по отечеству, сколько с всеохватывающим государственным учетом и контролем над отбытием дворянами воинской повинности.

Ужесточение норм дворянской службы шло сразу по нескольким линиям. Во-первых, снижался призывной возраст с 16 лет до 13 – 14. Во-вторых, периодическое исполнение воинского долга заменялось постоянной службой. В-третьих, осуществлялась максимально полная мобилизация на службу.

Что касается использования дворянского потенциала, то весьма разборчивое отношение к нему явственно обозначилось уже на этапе становления регулярной армии. Лишь 6 тыс. из 30 тыс. числившихся на военной службе дворян вошли в состав высшего командного звена. А остальные, то есть основная масса, подвизались рядовыми и младшими командирами в пехоте и коннице. Наконец, призвав под знамена молодую дворянскую поросль, власть вовсе не собиралась давать ей послабления. Перспектива выйти в офицеры большинству улыбалась не ранее чем через 5 – 6 лет службы в солдатах, что ставило их на одну ступень с бывшими холопами и крепостными. Вместо искусной имитации ратных трудов, когда дворянские ополченцы прежних времен во время боя отсиживались в лощинах, либо гнали впереди себя боевых холопов, либо подставлялись под легкое ранение ради почетного комиссования, теперь предлагалось реальное участие в боевых операциях, без подставных фигур и театральных эффектов.

По мнению иностранцев, именно дворянство в наибольшей степени испытало на себе тяжелую длань окрепшего самодержавия: Петр I «подлинно заставил своих дворян почувствовать иго рабства: совсем отменил все родовые отличия, присуждал к самым позорным наказаниям, вешал на общенародных виселицах самих князей царского рода, упрятывал детей их в самые низкие должности, даже делал слугами в каютах».

Обязательное, включение офицеров в список гостей на придворных торжествах и церемониях, распространение на членов их семейпочестей, сопряженных с чином, поручения по управлению отдельными территориями, учреждениями, социальными группами с установлением вряде случаев верховенства над бюрократическими инстанциями – все это утверждалоофицерскую организацию в качестве ведущей референтной группы в общем корпусе государственных служащих.

Кураж молодого службиста серьезно подстегивался материальными стимулами, в особенности много значившими для вчерашних крепостных, холопов, «вольницы» без кола и без двора. Для подавляющего большинства из них с первых же дней армия предоставляла, пусть небезопасное, зато надежное убежище от голода, холода ипрочих напастей, подстерегавших маргинала на крутых маршрутах жизненного пути. Принимая под свое покровительство весь этот разношерстный сброд, верховная власть и военное командование гарантировали ему крышу над головой, обмундирование и отличное довольствие. Суточная норма солдатского порциона состояла из двух фунтов (820 г) хлеба, фунта (410 г) мяса, двух чарок (0,24 л) вина, гарнца (3,3 л) пива. Кроме того, ежемесячно выда­валось по 1,5 гарнца крупы и 2 фунта соли. По мере повышения в звании размер порциона возрастал едва ли не в геометрической прогрессии. Так, прапорщику на день полагалось 5 таких пайков, капитану – 15, полковнику – 50, генерал-фельдмаршалу – 200. В кавалерии к порциону добавлялся рацион – годовая норма фуражного довольствия для лошади.

Солдат петровской армии получал денежное вознаграждение в размере 10 руб. 32 коп. годовых, в кавалерии – 12 руб. Такое же жалованье выплачивалось в гвардейских частях, однако, старослужащие солдаты гвардии получали двойное содержание, а их женам отпускалось месячное довольствие – хлеб и мука. Жалованье офицера было солидным: поручику платили 80 руб. в год, майору – 140 руб., полковнику – 300, а полному генералу – 3600 руб. Характерно, что за время петровского царствования жалованье офицерам пересматривалось в сторону повышения пять раз. Возможность быстро выправить свое материальное и социальное положение определялась тем, что еще по ходу тяжелых боевых действий первой половины Северной войны Петр I ввел порядок производства в офицеры за доблесть и мужество в бою. А уже в 1721 г. специальным указом царя было узаконено правило включения обер-офицеров с их потомством в состав дворянского сословия. Годом позже этот принцип был закреплен в Табели о рангах:отныне любой военнослужащий, достигший первого обер-офицерского звания прапорщика, обретал права потомственного дворянства.

Революционное значение этих новаций в полном объеме можно оценить лишь с учетом того факта, что по каналам рекрутчины и вольного найма в армию вливались представители социальных потоков, безнадежно забракованныхв своих прежних популяциях.

Уже к концу Северной войны в руководящем составе русской армии, главным образом в пехоте, насчитывалось 13,9% выходцев из податных сословий. 1,7% состояли в командной верхушке самого аристократического рода войск – кавалерии. А в элитных гвардейских полках – Семеновском и Преображенском – их удельный вес достигал 56,5% (в рядовом составе он доходил до 59%, а у унтер-офицеров – 27%).

Достигаемый статус облегчался и тем, что широкая кость простолюдина, закаленного своим прошлым существованием, лучше, чем тонкая дворянская «косточка», приспосабливалась к тем перегрузкам, которые приходились на сражающуюся армию молодой державы. Юль, наблюдая русскую армию в различных перипетиях ее боевой деятельности, выделял как две стороны одной медали: склонность к буйству, проступавшую в особенности на оккупированной территории в моменты ослабления начальственного контроля, и готовность к преодолению любых препятствий при исполнении приказов командования.

Процесс перевоспитания личности, или попросту, говоря словами самого Петра I, «обращения скотов в людей», проходил через всю систему социальных связей и положений, в которые помещался военнослужащий. Азбучную грамоту взаимодействия с непохожим на себя социальным субъектом дворянин усваивал из военного законодательства. Еще в 1696 г. указами царя офицерству воспрещалось пользоваться трудом нижних чинов в личных целях. Для услужения офицерам в приватной жизни вводился институт денщиков. Воинский артикул 1715 г вводил особую шкалу санкций за превышение полномочий в обращении с подчиненными. За отдачу приказа, не относящегося к «службе его величества», офицер подлежал наказанию по воинскому суду. За принуждение солдат «к своей партикулярной службе и пользе, хотя с платежом или без платежа», офицеру угрожало лишение чести, чина и имения. Добровольная работа солдат на офицера по портновскому или сапожному ремеслу допускалась, но только в свободное время, с разрешения начальства и с обязательным условием оплаты этих услуг.

Закон ограждал солдат и от офицерского произвола: за нанесение побоев «без важных и пристойных причин, которые к службе его величества не касаются», офицер должен был ответить перед воинским судом, а за неоднократные проявления подобной жестокости лишался чина. За убийство подчиненного, преднамеренное или непреднамеренное, офицер приговаривался к смертной казни через отсечение головы. Если же смерть подчиненного произошла в результате справедливо понесенного, но чрезмерно жестокого наказания, командир подлежал разжалованию, денежному штрафу или тюремному заключению. Разворовывание жалованья, провианта, удержание сверх положенных сумм мундирных денег каралось лишением офицера чина, ссылкой на галеры или даже смертной казнью. Офицеру так же возбранялось отнимать у своих подчиненных взятые на войне трофеи

В осознании дворянства – и родового, и выслуженного – прочно утвердился государственный этос положенный на целый свод правил поведения. В данной системе координат чин рассматривался лишь как некий агрегирующий показатель полезной деятельности, а сама служба – как единственный тест ценных качеств личности. Отсюда вытекали и ее идеальные каноны: начинать служебный путь с самых низших ступеней, без нытья брать трудные барьеры, не заискивать перед сильными мира сего, не ронять воинской чести не только на поле брани, но и на житейском поприще. Впитывая из семейных преданий образцы воинской доблести, любой юный дворянин мерил по ним и собственные достижения.

Пересечение путей селянина и военного либо по маршрутам движения и местам дислокации армии, либо на строительных площадках и корабельных верфях имело далеко идущие последствия. Разнесенное по своим клеткам-общинам, крестьянство здесь впервые переходило границы привычных отношений с привычным набором местных контрагентов (помещика, управляющего, приказчика, попа). Втягиваясь в коммуникации, настоятельно требовавших принятия роли «другого»_, оно овладевало механикой отношений поверх социальных барьеров.

Пожалуй, в этой плоскости следует искать разгадку парадоксальной коммерциализации российского крестьянства в XVIII – первой половине XIX вв., протекавшей на фоне ужесточения крепостного права, сохранения сословной парадигмы общества, замедленной урбанизации. Так, скажем, в 1722 – 1785 гг. сложилась и активно заявила о себе такая сословная группа, как «торгующие крестьяне», занимавшиеся доходной коммерцией, хотя и без закрепления в городе. Непрерывно, несмотря на трудные условия перехода в сословия мещан и купцов, рос поток переселенцев из деревни в город: в 1719 – 1744 гг. он составлял 2 тыс. человек, в 1782 – 1811 гг. — 25 тыс., в 1816 – 1842 гг. – уже 450 тыс. человек. Показательна и другая тенденция: неуклонное увеличение доли деревни по отношению к доле города в сосредоточении промышленных предприятий и рабочей силы в XVIII в.

Крестьянское предпринимательство в стране с крепостным правом неизменно удивляло иностранных наблюдателей – от путешественников до исследователей. По компетентному мнению мастера сравнительно-исторического изучения Ф. Броделя, «кишевшие в мелкой и средней торговле крестьяне характеризовали некую весьма своеобразную атмосферу крепостничества в России. Счастливый или несчастный, но класс крепостных не был замкнут в деревенской самодостаточности». По-видимому, традиционное объяснение данного феномена – ростом денежной феодальной ренты, государственных податей в XVIII в. (в частности, подушной подати), вынужденной активизацией неземледельческих промыслов крепких крестьянских хозяйств при нивелирующих установках передельной общины в сельском хозяйстве, влиянием дворянского предпринимательства – недостаточно. Перечисленные факторы указывают, скорее, на возможную экономическую мотивацию крестьянских миграций и коммерческих занятий, однако не проливают свет на ту внутреннюю предрасположенность к ним, без которой желаемое не могло превратиться в действительное.

Не пытаясь свести весь многосложный процесс крестьянского предпринимательства к единственной причине военно-гражданского симбиоза, все же попробуем уточнить ее вес, смоделировав ситуацию «обратного». Такая возможность открывается из сравнения с польским крестьянством XVIII – начала XIX вв. Не зараженного никакими особыми предубеждениями иностранца неизменно изумляла его погруженность в блокадное существование из всех социальных персонажей, кроме себе подобных, польский крестьянин знал лишь своего пана и не имел понятия о государстве. Княгиня Е.Р. Дашкова, получившая от Екатерины II богатые имения опального графа Огинского, застала в них сонное царство убогих поселян. На фоне ее великорусских крепостных, которые даже из далеких новгородских сёл умудрялись возить на московскую ярмарку изделия собственного производства, польские шокировали свом растительным существованием.

Подведем некоторые итоги. Отсутствие слоев гражданского населения,способных предоставить сознательную и сплоченную поддержку реформаторским начинаниям Петра I, было удачно восполнено созданием регулярной армии. Организация воинской службы, адекватная задачам модернизации, и дисциплинарный порядок, гарантирующий четкое исполнение приказов власти, с естественной необходимостью делали армию главным локомотивом преобразовательного процесса. Преобразовательные ее функции в отношении социального пространства неуклонно расширялись. Втягивание широких масс населения в зону влияния военной машины нарушало вековую непроницаемость и неподвижность социальных структур в сельских конгломератах, обусловливало их восприимчивость к инновациям и готовность к социальному партнерству.

Таким образом, при активном участии военных агентов верховной власти в области гражданских отношений, хотя и с меньшей степенью выраженности, утверждались те же начала, которые действовали в самой военной организации.

Привлечение к исполнению воинского долга на общих основаниях – социальных низов через рекрутскую повинность и дворянства через поголовную мобилизацию – позволило в России осуществить прорыв в деле государственной обороны, одновременно дав толчок оформлению консолидационных механизмов в обществе.

(Волкова И.В. Военное строительство Петра I и перемены в системе социальных отношений в России / Вопросы истории, 2006. – № 3. – С. 35 – 40; 42, 43, 47, 49, 50).