РАСПРЕДЕЛЕНИЕ Б ЛАГ И ТРЕВОГ

Темы Модерна не охватывают все общество одновременно. Об­щество многомерно. В процессе изложения материала все время подчеркивалось, что темы Модерна в разных социальных про­странствах звучат по-разному. В повседневную жизнь всех людей вторгаются отдаленные события. В разных социальных стратах это происходит с разной скоростью.

Сравним мысленно жизнь крестьянина, тесно связанную с мес­том, и жизнь поколений английских или голландских купцов, не од­но столетие торгующих, допустим, с Индией. Люди, входящие в по­следнюю группу, легко перемещаются во времени, на огромные расстояния и мысленно и реально. Купцу или промышленнику пе­ресчет времени на деньги кажется естественным, самоочевидным. Рабочему — бывшему крестьянину это представление приходится навязывать, часто сугубо насильственными методами. Однако и для него оно становится постепенно самоочевидным. Способность к новым способам деятельности, новые классификации мира, но­вое видение оказывается встроенным в тело, часто через «запись на теле».

Существуют социальные пространства, где культивируются приватность и ценности индивидуальности. Есть области, где гос­подствует экономическая рациональность. Существуют области, где вхождение в Модерн осуществляется в первую очередь через репрессивные дисциплинарные практики.

Эта сторона Модерна стала привлекать внимание ученых имен­но в XX в. Над этой проблемой работал, в частности, знаменитый

¹⁴ Fourastie J. Leltre ouvert aquatre milliards d'hommes.— P.,1970. — P. 35.

французский философ М.Фуко в работе «Надзирать и наказы­вать»¹".

Дисциплинарные процедуры, обеспечивающие баланс власти в традиционных и современных обществах, различны, но они всегда имеют место. В традиционных обществах власть осуществлялась в форме взимания произведенного продукта, захвата вещей, людей, земель. В традиционных обществах наказуемый, как правило, под­вергался пытке. Это был насильственный телесный ритуал. Он осуществлялся не только в тайных подвалах и застенках. «Испыта­ние» преступника могло превращаться в род социального театра, превращающего в драму триумф порядка над «злодеями».

В обществах Модерна, подчеркнем еще раз, закон выступает в форме универсальной нормы. Идеология и дисциплинарные прак­тики оказываются и взаимосвязанными, и автономными. Идеология Просвещения стояла на революционных позициях относительно уголовного наказания. Реформистские проекты, начиная с XVIII в., базировались на просветительских установках. Идея равенства всех перед законом была здесь ключевой. Целью этих проектов было изобретение наказания, которое было бы применимо ко всем. Оно различалось по степени в зависимости от совершенного пре­ступления. Наказание должно было быть полезным для общества и назидательным для осужденных.

Нормирование осуществлялось за счет дисциплинарных проце­дур, т.е. эти процедуры были подчинены цели, выступали в качест­ве средства. Однако дисциплинарные процедуры быстро «оторва­лись» от идеологических проектов. Как и любое средство, они «са­ми собой» усовершенствовались не только в тюрьме, но и в армии, и в школах, быстро победив обширный и сложный юридический аппарат, построенный Просвещением. Эти техники рафинирова­лись и распространялись без опосредования идеологией. Через эти процедуры осуществляется универсализация единообразного нака­зания — тюремного заключения. Тюремное заключение — главная форма наказания в современном мире. Через дисциплинарное со­циальное пространство, одинаковое для всех и каждого (школьни­ков, солдат, рабочих, преступников, больных), эти техники превра­тились в инструмент, способный дисциплинировать и подвергать контролю любую человеческую группу. Детали побеждали тео­рию. Возникла своего рода диктатура средств.

Вновь подчеркнем: трудно оценить свершившееся положитель­но или отрицательно. Так или иначе, в обществах Модерна возмож­ности надзора расширяются. Средства усовершенствуются, а это порождает асимметрию власти. Возрастание рефлексивности об­щества в целом идет параллельно интенсификации административ­ного контроля.

Блага и тревоги современности не распространяются равномер-

¹⁵ Foucault M. Discipline and punish: The birth of ihe prison. — N.Y., 1979. 122

но на общество в целом, на всех людей, которые в обществе живут. Они распределяются отнюдь не поровну. Балансы власти неравны. В истории блага всегда сосредоточиваются в одном, весьма ограни­ченном социальном пространстве, беды сосредоточены в другом социальном пространстве. Первое — пространство доминирую­щих, второе — пространство доминируемых.

В социальном пространстве доминируемых концентрация бед намного превышает концентрацию благ, хотя в процессе истории соотношение между первыми и вторыми может меняться в сторо­ну выравнивания. Но в целом история обществ — свидетельство тому, что существуют социальные группы людей, несущих глав­ным образом утраты. Приобретения (в виде индивидуальности, свободы, универсализма, приватности и пр.) долгое время проходят мимо них. В течение более чем полутора веков тех, кто это про­странство населяет, называли пролетариатом. Этим именем обо­значали людей, которые были лишены тех видов капитала, кото­рые бы позволяли чувствовать себя в современности уютно. Про­странство, в котором эти люди обитают, обширно. В начале XX в. В.Зомбарт отмечал: «... масса пролетариата столь велика, что своеобразные черты ее жизни, а особенно свойства пролетарской психики приобретают все большее значение для общества в це­лом»¹⁶.

Именно эти люди в первую очередь становятся объектами дис­циплинарных практик. Они меняются, перестают быть крестьяна­ми, бродягами, ремесленниками через «запись на теле». В первую очередь по отношению к ним применяются выработанные общест­вом техники дисциплинирования, надзора и наказания. Будто прой­дя большой мукомольный жернов, люди выходят оттуда в виде вполне однообразной массы, которая говорит только на одном язы­ке: одинаковые воззрения, одинаковые моды, одинаковые песни там, где царило бесконечное разнообразие. Они обретают новый ритм: ритм производственный, скучный, однообразный, машин­ный. Возникает новый габитус. Появляется новая телесность, ме­няется «физическое естество» и ментальность.

Напомним о логике нашего рассуждения. Свойства габитуса буржуа были перенесены на предприятие, а затем распространи­лись на общество в целом. Социальные изобретения «благородно-рожденных» также распространились. Новые общественные отно­шения формируют новый габитус — как через техники дисципли­ны, так и через добровольный самоконтроль — у достаточно боль­шого числа людей. Эти практики воспроизводятся. Уходя из одних областей общества, они перетекают в другие.

Об этих людях написано очень много. Обратимся к одному из описаний: «Необходимо обратить вспять естественный ритм орга­низма, который должен научиться спать днем и просыпаться в са-

¹ Зомбарт В. Пролетариат. — СПб, 1907. — С. 9.

мые глубокие ночные часы. Скорость всех движений должна быть увеличена... Их организмы трансформируются в живое орудие тру­да. Обучиться делу... — обрести ритм... Это означает также способ­ность работать быстро, причем в течение 10 часов, перекусить, не­много поспать и вернуться к работе через несколько часов в пол­день, и так день за днем.... Это означает тренированность тела, спо­собность жить на нервах, именно в тренировке и перестраивании своего физического естества и заключается смысл института под­мастерьев. Таким образом, можно сказать: в то время, когда пека­ри готовят хлеб, последний печет их. Если народу хлеб нужен, что­бы жить, то ремесленные формы производства алчут тела булоч­ников, дабы выжить. Производственные отношения рождают лю­дей, которые затем их и воспроизводят».

Можно подумать, что приведенный отрывок взят из работы Ф.Энгельса «Положение рабочего класса в Англии», в которой речь идет о происходящем в первой половине XIX в. Текст принад­лежит, однако, перу наших современников, французских социоло­гов Д.Берто и И. Берто-Вьям, которые пишут о сегодняшних французских пекарях¹⁷.

Как происходит обучение? Новая дисциплина труда и новое представление о времени формируются одновременно. В аграр­ных обществах время исчисляется через ориентацию на трудо­вые занятия. Подчеркнем еще раз: здесь нет различения «рабо­ты» и «жизни». Работа «по часам» непонятна. В России еще в на­чале XX в. мануфактурные рабочие (например, на производстве веревок и канатов) сами определяли, сколько им надо было рабо­тать, чтобы выполнить задание. Они могли после обеда поспать, а потом вновь возобновить работу. У нас на Урале существовали рабочие, которые сочетали работу на заводе с крестьянским тру­дом. Такие же рабочие существовали и в других странах.

Историк британского рабочего класса Э.П.Томпсон так опи­сывал приход нового порядка. «Первые десятилетия XIX в. труд не был регулярным еще из-за праздничных дней и ярмарок. Хотя еще в XVII в. воскресенье заменило отмечавшиеся раньше дни святых, народ упорно придерживался прежних традиционных праздников.

Впервые о дисциплине рабочего времени говорится в относя­щемся к 1700 г. своде правил железоделательного завода Кроули: «Чтобы разоблачить леность и гнусность, наградить добрых и усердных, устанавливается расписание и объявляется, что от пя­ти часов утра и до восьми вечера, или от семи утра и до десяти ве­чера — это 15 часов. Из них вычитается 1,5 часа на завтрак, обед и т.д. Итого получается 13,5 часов аккуратной работы. Не будет

¹⁷ См.: БертоД., Берто-Вьям И. Ремесленное хлебопечение во Франции: как оно сущест­вует и почему выживает?//Биографическнй метод. История. Методология. Практика. — М., 1994.

учитываться время, проведенное в пивных или кафе; игры; сон, курение, чтение газет, споры — все, что не касается работы». Надсмотрщику и привратнику предписывалось представлять кон­трольную карту, на которой с точностью до минуты обозначает­ся время прихода и ухода рабочих. Так уже на пороге XVIII в. мы вступаем на почву промышленного капитализма с его дисципли­ной, с контрольной картой, надсмотрщиками, доносчиками и на­казаниями.

Некоторые мастера старались лишить рабочих возможности следить за временем. По свидетельству одного современника, ра­ботавшего на фабрике, некого мистера Брэда, летом там работа­ли, пока не стемнеет. Часы имели только мастер и его сын. У од­ного рабочего были часы, но их у него отобрали и отдали на хра­нение мастеру. Другой рабочий сообщал, что у них на фабрике мастера утром и вечером передвигали стрелки на часах. Часто хозяева старались сократить время обеденного перерыва, возве­щая его не вовремя. Однако... постепенно рабочие научились вос­принимать время так, как его понимали работодатели, и усвоили формулу «время-деньги». Первому поколению фабричных рабо­чих вдалбливали, что значит время; второе поколение боролось за сокращение рабочего дня; третье — за оплату сверхурочных часов... Разделение труда, контроль, наказания, отсчет времени с помощью удара колокола и по часам, денежное стимулирование, проповеди, упразднение ярмарок и народных увеселений — все это были меры, которые, в конечном счете, способствовали вы­работке новых рабочих привычек и новой дисциплины времени. Но нерегулярные рабочие ритмы сохранились и в XX в., особен­но в Лондоне и в больших гаванях. Можно ли вообще утверждать, что с переходом к индустриальному обществу произошло ради­кальное преобразование социальной природы человека и его трудовых привычек?» (Изложено по: История ментальностей. Историческая антропология. Зарубежные исследования в обзо­рах и рефератах. — М., 1996. — С. 195—196).

Этот процесс в Британии имел место начиная с XVIII в. В России он вовсю развернулся в XX в. Советские законы о преда­нии рабочих и служащих суду за три прогула в месяц (1938 г.), за опоздание на работу (1940 г.) — аналог заводсклх порядков, о ко­торых пишет Э.П.Томпсон. Суровость этих законов определя­лась не только жестокосердием властителей, но и общими зако­номерностями вхождения в Модерн. Масса новых рабочих — го­родских жителей и бывших крестьян подвергалась дисциплини-рованию.

Результат жестокого обучения проблематичен. Человек выбро­шен из локальной общности и пущен в свободное плавание. Утратив семью традиционную, он не обрел ни приватности, ни нуклеарной семьи. Его одиночество — не одиночество романтического странни­ка. Он одинок, но это одиночество в тесной телесной близости с дру-

гимн: в работном доме, в бараке. Вместо дома у него в лучшем слу­чае комната. Можно сказать: домаунего нет дома. Он стремится на улицу — в трактир, в пивную, в массу... Трактир и публичный дом мо­гут показаться небом по сравнению с адом пролетарских жилищ.

Ему уже чуждо подчинение авторитету, но у него отсутствует ин­дивидуальная идентичность и чувство уверенности. Он одинок, но не индивидуален. Ряд исследователей характеризуют это состояние как «непродуктивную индивидность» (А.Кара-Мурза).

Традиция и обычай утрачивают качества скрепы — умиротворяю­щей, цивилизующей. Эти люди видятся людьми «голыми», не подоз­ревающими о существовании не то что свободы, но, порой, и пробле­мы добра и зла. Они живут в мире самых простых потребностей. Они оставлены на них самих, т.е. наедине с самими собой. Ситуация наеди­не с самими с собой нова для них. Как отмечалось выше, в традицион­ных обществах наедине с собой они никогда не оставались. Они не приобщились к благам современности, они выпали из иерархии, если иметь в виду, что общество — это всегда иерархия (Ф.Бродель).

Эти люди пребывают в непривилегированных социальных про­странствах. Такие пространства постоянно воспроизводятся. «Быв­ший» западный пролетариат в XX в. приобщился к благам современ­ности. В то же время подобные пространства продолжают сущест­вовать в третьем мире. В России они также обширны.

Доминируемые не являются пассивными объектами дисципли­нарных практик. Люди внизу, доминируемые — не пассивная мате­рия, на которую доминирующие лишь накладывают социальную форму. Их активность оказывает влияние на результат социального изменения.

Городские низы действуют примерно так же, как крестьяне. На­помним, что крестьяне используют тактики повседневного сопроти­вления власти, позволяющие им выжить. Единое нерасчлененное тело выступает против тех, кто всегда одерживает верх. Этот хор, как правило, невидим и неслышим. Он становится замечаемым в эпохи перемен. В истории люди, которые составляют этот хор, все­гда оказывались побежденными. Они практически всегда действуют по правилам, которые не ими заданы. Правила игры налагаются гос­подствующим властным порядком. Не меняя правил, люди «снизу» влияют на результат игры. Они разрушают и одновременно воспро­изводят. Громогласному и бросающемуся в глаза производству соци­ального порядка, представленному, например, в политических реше­ниях, противостоит другое производство. Оно называется потребле­нием. Тихое, почти невидимое, оно проявляет себя через способы употребления продуктов, предлагаемых доминирующим порядком. Это — присваивание чужого пространства.

Здесь нет базы, позволяющей капитализировать преимущества, подготовиться к экспансии, сохранить независимость. Не имея мес­та, тактики зависят от времени. Здесь чуждые цели оборачиваются в собственную пользу. Так становятся возможными победы слабых

над сильными (людьми во власти, насилием разного рода и т.д.) с по­мощью трюков, охотничьего чутья, сложных маневров. Здесь ис­пользуются двусмысленные ситуации, обнаруживаются щели и зазо­ры, в которые можно проскользнуть. Слабый не может победить сильного, но он его использует. Системы институтов, отношений, взаимодействий слишком огромны, абстрактны и мощны, чтобы можно было ощутить их как свои, Они слишком опутывают, чтобы можно было их избежать. Движения слабых способны оживлять, до­пустим, бюрократическую систему. Без таких «трепыханий» эта си­стема вряд ли прожила бы долго. Подобные способы действия напо­минают мимикрию растений и рыб. Этого рода тактики как будто пришли из лесов и океанов на улицы наших деревень и городов. Они выходят на поверхность исторической жизни тогда, когда нарушает­ся локальная стабильность. Историкам больше известны социаль­ные движения, нежели формы сопротивления, которые не заметны на поверхностный взгляд.

В процессе исторического развития возникают каналы, через ко­торые осуществляется давление «снизу». В качестве таких каналов выступают массовые движения и организации. Появление массовых политических организаций в XIX в. свидетельствовало об изменении балансов власти в сторону доминируемых. Происходит снижение властного дифференциала. Сегодня ни один правитель не скажет, что он правит оттого, что принадлежит к благородному сословию, или потому, что власть дана ему от Бога. Правители вынуждены ле­гитимировать себя в глазах подданных через соотнесение с неличны­ми принципами и идеалами. В частности, они должны предлагать программы, которые ставят целью совершенствование социальных отношений. Правители пытаются одержать победу над массами, предлагая пути улучшения жизни рядовых людей. Так осуществляет­ся процесс демократизации. Он свидетельствует об относительном изменении в распределении власти между доминирующими и доми­нируемыми. Баланс власти уравновешивается. Рост взаимозависи­мости приводит к тому, что люди в большей степени ощущают и осознают внеличный характер отношений. В то же время рождает­ся возможность восприятия обществ как функцьс.нзчьных цепей, объединяющих взаимозависимых людей¹".

6. КТО НАЗВАЛ ПРОЛЕТАРИАТ ПРОЛЕТАРИАТОМ?

• Попробуем взглянуть на проблему с другой стороны. Что же сам «пролетариат»? У него — иные мотивы. Мы можем ощутить их, об­ратившись к тому, что говорят представители, ибо рядовые, как пра­вило, безгласны. Обратимся к высказыванию одного из лидеров чар­тизма, мощного движения английских рабочих в начале XIX в.: «Це-

/. What isSociology? — N.Y., 1978. — P. 66—67.

лью чартизма как политического движения не является достижение права голоса ради права голоса... Проблема всеобщего избиратель­ного права — это, по сути, проблема вилки и ножа... проблема хле­ба и сыра... Если кто-то спросит меня, что я имею в виду под всеоб­щим избирательным правом, я отвечу, что для меня оно означает право каждого трудового человека страны иметь теплую куртку на плечах и... хороший обед на столе»¹⁹. Люди внизу вкладывают свои смыслы в понятия избирательное право, классовая борьба. Эти смыслы тесно увязаны с потребностью продолжения повседневного существования. Часто те, кого называют пролетариатом, не борют­ся за новый мир, но защищают старые установления и границы. Их волнует то, что у них отнимают. Им не так уж важно и принципиаль­но, как их называют. Они начинают играть с идентичностью, с само­названием только тогда, когда это важно для осуществления малень­ких жизненных целей.

Тех, о ком здесь идет речь, можно назвать новыми городскими людьми, в отличие от старых городских людей: буржуа, бюргеров. В XIX в. их называли пролетариатом. В XX в. часто называют массой. Слово масса имеет отрицательные оттенки значения. Тогда получа­ется, что пролетарий, человек массы, новый городской человек, — историческое извращение, даже монстр.

Вряд ли целесообразно взвешивать на весах «положительные» и «отрицательные» черты человека массы— что перетянет... Главное — учитывать глубинную значимость массовых процессов. То, что называют массой, — люди. Масса состоит из людей. Мы употребля­ем имя масса, когда люди действуют за пределами всех и всяческих представителей и представ лен костей. Масса — и слабое, и сильное место социальной реальности. Баланс власти складывается, как пра­вило, не в ее пользу, но у нее есть сила. И объяснять массовые про­цессы невозможно, основываясь на субъектных, персоналистских логиках, базируясь на социологии нормы. В истории люди массы не действуют как автономный ответственный субъект.

Подобное понимание массового, конечно же, заставляет прини­мать человека таким, каков он есть. Не надо, быть может, предъяв­лять ему высокое требование непременно быть субъектом. Для мно­гих это требование может оказаться завышенным. У одних над веч­ными архетипами постепенно нечто надстраивается — разум, созна­ние, субъектность. У других нет, но они тоже люди, и таких людей в мире сколько угодно.

Множество социальных мыслителей скорбели над свершившим­ся фактом появления новых городских людей. Казалось, что они возникли ниоткуда и несли опустошение в области морали и нравов. Мир новых городских людей характеризовали как мир тьмы — без надежды, без упования. «Опустошение в области морали! Неудиви­тельно, когда вдруг погибли все традиционные запасы нравственно-

¹¹¹ Поулсен Ч. Английские бунтари. — М., 1987. — С. 240. 128

 

сти, которые в течение тысячелетий были собраны старыми обще­ственными организациями, как оплот против зверя в человеке и лю­ди очутились друг перед другом (точно зверь перед зверем) без ка­ких бы то ни было норм, объективно определявших их поведение Нарождается безнравственный народ!» — писал В.Зомбарт-²⁰

Следует отметить неслучайность зоологических метафо_р: «чело­век-зверь», «вьючное животное». Темы скифства, одичания варва­ризации сопровождают объективный процесс численного роста го­родских низов. Проблематика человека массы возникает как реакиия на этот процесс. В России с прямотой и определенностью высказы­вался в начале века Корней Чуковский. «Доброе, старое мещанство! — восклицал он. — Каково б оно ни было, — оно социология а Нат Пинкертон — ведь это уже зоология»²¹. Получается, что те,'о ком идет речь, — не люди: «Нет, это даже не дикари. Нет, они даже недо­стойны носовых колец и раскрашенных перьев. Дикари — мечтате­ли, визионеры, у них есть шаманы, заклятья, фетиши, а здесь какая-то мистическая пустота, какая-то дыра, небытие... Даже страшно среди этих людей»²². Эти люди — грядущие гунны и готтентоты.

Весь этот ряд зверских и дикарских метафор относят как к про­летариату, так и к человеку массы, который видится патологией и аномалией. Определения построены на перечислении утрат-.

В.Зомбарт характеризовал пролетариат «отрицательно» _с точки зрения того, что именно пролетарий утратил, став пролетарием. Так пролетарий утратил связь с природой. Он как бы перешел _в искус­ственный мир, лишенный естественной непосредственности. Уходит и сращенность с местом: у пролетария нет отечества, «нет лип, под которыми прошло детство» (Н.Помяловский). Он утратил запах зе­мли, он лишился конкретности, уютности локального существова­ния. Понятно, позиция В.Зомбарта не бесспорна, т.к. он пищ_ет толь­ко об утратах.

Постоянно встает вопрос: что есть пролетариат реально? Кто определил этих людей «внизу» как диких, пребывающих в царстве тьмы? Не сами они себя так определяли, а те, чьей профессиональ­ной и жизненной задачей было производство норм во всех областях: педагогике, психиатрии, медицине в целом, судопроизводстве, про­изводстве вещей... Создают и учреждают социальные /оуппы те кто наделен властью создавать и учреждать.

Знаменитый французский социолог П.Бурдье задает вопрос: яв­ляется ли пролетариат объективной социальной реальностью? Не является ли само имя пролетариат продуктом двусмысленного сою­за интеллектуалов и рабочих на основе гомологии (структурного сходства) их позиции? И те и другие «новы», у тех и других отсутст­вует укорененность в традиционном социальном порядке.

^г° Зомбарт В. Цит. соч. — С. 80.

^г| Чуковский К.И. Критические рассказы. — СПб, 1911.

²² Там же. — С. 31.

С. 47.

5 Н. Н. Козлова

Французский социолог П.Бурдье пишет о классе как воле и пред­ставлении. Он задает вопрос: чьи эти воля и представление? Созда­ст класс тот, кто имеет власть создавать и учреждать. «Имеет место функционирование представления, при помощи которого представи­тель организует группу, которая произвела его самого. Официаль­ный представитель обладает властью говорить и действовать во имя группы. Через магию слова он замещает группу, получая право дей­ствовать как целая группа»²³. От имени группы говорили и К.Маркс, и В.И.Ленин. Круг замыкается: группа определена через того, кто говорит от ее имени, власть осуществляется над теми, кто является истинным началом. Группа учреждается посредством «магической» операции номинации (называние, обозначение именем). Языковое злоупотребление — злоупотребление властью. Да, класс существу­ет, но существует он только мысленно. И в этом смысле, наверное, реально один только класс существовал в истории, класс буржуа.

Пролетариат существовал, пока были те, кто говорил от его име­ни. Сейчас те, кто ранее именовал себя пролетариями, предпочита­ют называться представителями «среднего класса».

То же самое можно сказать о понятии «масса». Людей, живущих «внизу», определяет как массу тот, кто полагает, что сам-то он мас­сой не является. Массу потому и называют массой, что у нее нет сво­его представителя. Однако существует тот, кто массу называет мас­сой.

Именно здесь, в этом пункте, и встает вопрос еще об одном чело­веческом типе. Речь идет о людях, которые являются плоть от пло­ти людьми Модерна, которые полагали, что наделены правом думать за других, решать за других. Эти люди — интеллектуалы.

Ключевые слова:

Модерн, «время-стрела», универсализация пространства, освобож­дение, секуляризация, индивидность, приватность, сексуальность, абстракция, абстрактные посредники (деньги, бюрократия, право, наука, экспертное знание), «вежливое невнимание», риск, бремя вы­бора, норма/девиация, дисциплинарные практики, проект, риск, без­домность, рефлексивность, биография, свободный человек.

Вопросы для самоконтроля:

1. Основные темы цивилизации Модерна и их проявление в чело­веческой жизни.

2. Попробуйте рассказать о возникновение тем Модерна в разных социальных пространствах: привилегированных и непривилегиро­ванных.

" См.: Бурдье П. Социальное пространство и генезис «классов»//Вопросы социологии.

— Т. 1. — №1. М.,1992. — С. 25,29.

3. Благодаря чему человек получает возможность чувствовать себя свободной и неповторимой личностью? Индивидуальность, приватность и абстрактные посредники.

4. Каких абстрактных посредников в отношениях между людьми вы можете назвать?

5. Каковы социальные механизмы, которые обусловили возник­новение феномена частной жизни?

6. Что мы называем бедами Модерна!

7. Почему Модерн называют цивилизацией риска, проекта и нор­мы?

Литература для дополнительного чтения:

1. Бергер П. Понимание современности//Социологические ис­следования. — 1990. — № 7.

2. Бахтин М.М. Эпос и роман (О методологии исследования ро-мана)//Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики: Исследования разных лет. — М., 1975. — С.474-^83.

3. Беньямин В. Париж, столица девятнадцатого столетия//Бенья-мин В. Произведение искусства в эпоху его технической воспроизво­димости: Избранные эссе. — М., 1996.

4. Гидденс Э. Последствия модерна. Модерн и самоидентич-ность//Современная теоретическая социология: Энтони Гидденс. Ре-фер. сборник. — ИНИОН РАН. — М.,1995.

5. Лакофф Д., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем //Те­ория метафоры. — М., 1996.

6. Фуко М. История безумия в классическую эпоху. — СПб, 1997.

7. Фуко М. Воля к истине. По ту сторону знания, власти и сексу­альности. — М., 1996 (глава «Право на смерть и власть над жиз­нью», с. 238—268).

8. BergerP., BergerB., KellnerH. The Homeless mind. Modernisation and consciousness. — N.Y., 1974.

9. BergerP. Facing upto Modernity. — N.Y., 1977.

10. Giddens A. The consequences of Modernity. — Stanford, 1990.

11. Giddens A. Modernity and Self-Identity. — Stanford, 1991.

12. Foucault M, Discipline and punish: The birth of the prison. — N.Y., 1979.

ИНТЕЛЛЕКТУАЛ (ИНТЕЛЛИГЕНТ)

Серьезных лиц густая волосатость И двухпудовые, свинцовые слова: «Позитивизм», «идейная предвзятость», «Спецификация», «реальные права»...

Вдруг беллетрист, как леопард, в поэта Метнул глаза: «Прозаик или нет?» Поэт и сам давно искал ответа: «Судя по галстуку, похоже, что поэт...» Саша Черный. В редакции

., Трудно писать об этой человеческой разновидности. Это все рав­но, что писать о себе самом. К этой группе принадлежит автор дан­ного текста и будет принадлежать значительная часть тех, кто его читает.

Великое множество высказываний об интеллектуалах-интелли­гентах сводится к следующим характеристикам:

— группа людей, уровень образования и культуры у которых бо­лее высок, чем в обществе в целом;

— группа людей с особыми нормами морали, более высокими, чем в обществе в целом;

— группа людей, которая хранит чистоту литературного языка: отличается так называемой «культурой речи»;

— группа людей, способная к созданию непотребительской куль­туры;

— люди, которые одновременно являются и наемными работни­ками (агентами духовного производства), и творцами;

— группа, имеющая особые отношения с властью (дружба-враж­да, или вечная оппозиция);

— группа людей, почитаемая и политическим истэблишментом, и обществом в целом.

Можно заметить, что о людях, составляющих эту группу, говорят так, как будто они занимают в обществе особое положение, не срав­нимое с положением других групп. Они «более равные», чем другие равные. Жизнь и деятельность интеллектуала — в ореоле мифов.

Выше было показано, что каждую разновидность людей, каждую

социальную группу можно характеризовать как уникальную и на других не похожую. Мы рассматривали габитус как закон, вписан­ный в тело через аналогичные жизненные истории. Социальный _кЛасс или группа выступали как класс идентичных условий сущест­вования и, одновременно, класс телесных (биологических) индиви­дов. А потому попробуем и по отношению к племени интеллектуа­лов (интеллигентов) применить тот же способ анализа.

1. «ПРОЛЕТАРИЙ

Я УМСТВЕННОГО ТРУДА»

i Западе, как правило, говорят об интеллектуалах, в России — об интеллигенции. И тех и других объединяет то, что они занимают­ся умственным трудом, духовной деятельностью. В истории такие люди существовали издавна. Предшественники современных ученых и художников, инженеров и врачей, режиссеров и педагогов — кол­дуны, алхимики, жрецы, лекари, священники, теологи и придворные поэты. Интеллигенты-интеллектуалы оставляют после себя горы написанного. Большая часть написанного на бумаге (или других ма­териалах-носителях) произведена людьми из этой группы. Именно они создавали письменную историю. Впрочем, они много говорят и о самих себе. Если обратиться к огромному корпусу мемуаров, то окажется, что весьма значительная часть «вспоминающих» относит­ся к этой группе.

Социологически интеллигенцию (интеллектуалов) выделяют по образовательным и профессиональным критериям, условиям жизни и деятельности. Это относится к любой социальной группе. В то же время речь идет о творческой и «неформальной» элите, принадлеж­ность к которой — вопрос групповой оценки и личной позиции. Процитируем один из словарей:

«Здесь надо сказать о связи слов интеллигенция и самосозна­ние в русском языке. Хотя, как мы видели выше, и по смыслу и по происхождению эти два слова тесно связаны, однако второе, по мере развития первого, в русском языке стало сдавать свои позиции..., слово самосознание как кальки чли перевод нем. Selbstbewufitsein, первоначально употреблялось в значении, пря­мо вытекающем из его состава, «сознание себя, осознанность». ...В 30—40-е годы 19 в. это слово стало употребляться и в отвле­ченном, обобщенном значении, свойственном ему и в современ­ном русском языке, — но, важно отметить, как бы в некоторой синонимичной близости и к слову интеллигенция (которое... само имело значение «самосознания нации»)... В настоящее время се­мантический компонент «самосознание нации» полностью выде­лился из слова интеллигенция и закрепился за словом самосозна­ние, тогда как компонент «носитель самосознания в обществе», напротив, закрепился за словами интеллигенция и интеллигент... Концепт «Русская интеллигенция» формировался в самой тесной

связи с философией и — надо сказать еще точнее — в связи с са­мой русской философской жизнью, с философствованием как духовной общественной деятельностью...

Именно в России 1860-х гг. слово и понятие «интеллигенция» приобрело социологический смысл, стало означать социально оформленную часть общества, взявшую на себя миссию (можно было бы сказать «функцию») выразителя и «формирователя» са­мосознания нации...» (Степанов Ю.С. Константы. Словарь рус­ской культуры. Опыт исследования. — М, 1997. — С. 616—617) В основе большей части существующих определений интелли­генции лежит мысль о том, что в обществе есть специальная группа людей, которая выражает общественное самосознание от имени и во имя всего народа. Она формулирует цели, к которым все остальные должны стремиться, она оценивает настоящее и будущее. Это опре­деление преобладает, когда речь идет об интеллигенции. Интелли­генция — реалия российская. Недаром слово интеллигенция непере­водимо.

Интеллигенция не вполне включена в «структуры», как это было в старой России. Интеллектуал, как и интеллигент, тоже занимается духовным трудом. Но, как правило, он «служит», включен в сущест­вующие социальные структуры в качестве ученого, инженера или врача, священника или педагога. Действительно, мы легко включа­ем в группу интеллигенции педагога, ибо он учит других, но священ­ника или инженера как-то легче включить в группу интеллектуалов. Встает также вопрос: а как в эту группу включается ученый? Он тоже занимается умственным трудом, но в качестве «совести наро­да» выступает «в свободное от работы время». Однако по-своему и он думает за других, а эти другие пользуются готовым продуктом их работы. Ученые размышляют, ищут закономерности природы и об­щества, размышляют о Человеке — тоже «за других». Они претен­дуют на то, что их высказывания носят всеобщий характер: они от­крывают законы.

Нельзя, однако, забывать, что существует и иная характеристика, которая носит отрицательный характер. Каждый слышал высказы­вания, что интеллигенция — группа лакеев власти, получающих от нее льготы и постоянно требующих льгот.

Столь же противоречиво отношение этой группы с народом. Од­ним интеллигент представлялся бунтарем, «новым человеком», «критически мыслящей личностью» (П.Лавров), переделывающей историю. Это «образованное меньшинство», работающее ради «на­рода». Однако говоря «за народ», они часто несколько презирают его. Они колеблются между двумя крайностями: между духовным аристократизмом и народопоклонничеством. С.Булгаков так харак­теризовал это умонастроение: «Потребность народопоклонничества в той или другой форме (в виде ли старого народничества, ведущего начало от Герцена и основанного на вере в социалистический дух русского народа, или в новейшей марксистской форме, где вместо

всего народа такие же свойства приписываются одной его части, именно «пролетариату») вытекает из самых основ интеллигентской веры. Но из нее же с необходимостью вытекает и противоположное, — высокомерное отношение к народу как к объекту спасительного воздействия, как к несовершеннолетнему, нуждающемуся в няньке для воспитания «сознательности», непросвещенному в интеллигент­ском смысле слова»¹.

Вокруг этих основных характеристик образуется мифологиче­ский клубок. Попробуем разобраться в противоречиях.

2. ДЕТИ МОДЕРНА

'звестный наш историк культуры Л.М.Баткин задает вопрос: «Была ли интеллигенция в Средние века?» Отвечая на него, он об­ращает внимание на то, что в Средние века в Европе никому не при­ходило в голову, «что между нотариусом, философом, иконописцем и астрологом есть что-то общее»².

Интеллектуалы и интеллигенция — дети Модерна. Мы уже отме­чали что Модерн — цивилизация универсальной нормы, цивилиза­ция проекта. Интеллектуалы (в России интеллигенция) — те, кто создавал и создает нормы и проекты реформ, критикует существую­щий порядок. Это свидетельствует о том, что интеллектуал — не просто дитя Модерна, его побочный продукт. Роль его в создания об­ществ Модерна действительно огромна³.

Интеллектуал-ученый производит то экспертное научное знание, которому доверяют люди, живущие в обществах, где господствует Модерн.

Эта эра была отмечена умонастроением, в соответствии с кото­рым одна часть мира рассматривала весь остальной мир как чистый лист, на котором можно написать что угодно. Можно сказать, что интеллектуал — своего рода Робинзон, осваивающий остров.

Интеллектуалы создавали проекты форм жизни для других, пусть даже другие этого не желали. Более того, они как бы лишали права на существование те формы жизни, которые не совпадали с проектами желаемого будущего. Они делали это, определяя их лдк отсталые, пе­режиточные, подлежащие очистке и рафинированию. На заре совре­менности интеллектуалы были мобилизованы (или мобилизовали се-

¹ Булгаков С.Н. Героизм и подвижничество (Из размышлений о природе русской интел-лигенции)//Всхи. Из глубины. — М.,1991. — С. 64.

² Баткин Л.М. Итальянские гуманисты: стиль жизни, стиль мышления. — М., 1978. — С. 16.

' При этом в группе интеллектуалов сохраняются ритм и стиль жизни, свойственный, ско­рее, людям традиционного общества. Отсутствует жесткая граница между рабочим и сво­бодным временем. Нет потребности в синхронизации труда с другими работниками. Вы­сочайшая интенсивность труда чередуется с праздностью. Человек сам определяет, сколь­ко ему нужно работать, чтобы выполнить поставленную задачу. Часто работа напомина­ет труд ремесленника. В наибольшей степени это касается работы художника, писатель­ских занятий, профессии врача.

бя сами) на гигантскую работу по преобразованию мира, которая под­разумевала вырывание с корнем автономно воспроизводимых и орга­ничных форм жизни. Они санкционировали, объявляли законным то, что происходило в обществах, входящих в Модерн. Напомним мысль немецкого философа Гегеля: «Все действительное — разумно».

Модерн — цивилизация проекта, цивилизация великих целей (Прогресс, Коммунизм). Именно интеллектуалы производили идео­логии, которые показывали, что происходящее соответствует про­екту, является универсально истинным и абсолютно ценным, мо­ральным и даже прекрасным. Теории прогресса до сих пор живут в ментальности человека с улицы, в речи журналистов, как след того, чему посвящали свою жизнь поколения интеллектуалов. Девушка в рекламном ролике, предлагающая нам купить крем для лица или одеколон, утверждает истину сказанного, произнеся фразу: «Яживу в век прогресса и достижений...»

Государственные образования эпохи Модерна остро нуждались в легитимации. Человеческая реальность мыслилась как должная подчиниться незыблемым законам и «прогрессивным» ценностям. Правда, как известно, в качестве средства универсализации высту­пили не Университет и Академия, как о том мечтали интеллектуалы, а рынок. Так было на Западе.

В России модернизация в XIX в. не удавалась. Именно это поро­ждало специфику положения старой русской интеллигенции в отли­чие от западного интеллектуала. Модернизация происходила уже в XX в. В условиях сталинского Модерна в качестве средства универ­сализации выступали не деньги, а идеология⁴. Отсюда — специфиче­ская роль и положение интеллигенции в советском обществе. Те, кто входил в группу советской интеллигенции, напоминали западных ин­теллектуалов именно тем, что были включены в систему и работали на нее. В массе своей они не выполняли критической функции, ко­торая считалась неотъемлемой от статуса интеллигенции в России.

Производство легитимной картины мира (т.е. той, которую счи­тают правильной, нормальной, законной) — важная функция людей, принадлежащих к данной социальной группе. Более того, интеллек­туалы как группа создаются причастностью к выработке и легити­мации (узаконению) норм. Социальная история этой группы сфор­мировала столь знакомую всем привычку их определять, что пра­вильно, а что нет, учить всю остальную часть общества, выносить суждения и оценки. Как говорил русский литератор и философ В.В.Розанов, «освободить, просветить и для этого присоединить»¹. Речь идет, таким образом, о большой традиции социальной группы, основным профессиональным и жизненным занятием которой было

* Здесь следует напомнить о том, что говорилось ранее: деньги — не единственный символ Модерна, не единственный абстрактный посредник. Идеологии также играют огромную роль в установлении общественной связи, объединении людей в обществе (см. тему 6). ⁵ Розанов В.В. Около церковных стен. — М, 1995. — С. 44.

и остается производство норм, провозглашение универсальной исти­ны за других и вместо этих самых других. Обычный человек воспри­нимает норму как данность. Он может подчиняться ей, а может ее нарушать. Интеллектуалы-интеллигенты эти нормы производят, их формулируют.

В разделе, посвященном буржуа, говорилось, что буржуа — че­ловек, который умеет работать с практическими абстракциями (на­пример, деньгами). Можно сказать, что интеллектуал — человек, который работает с теоретическими абстракциями. Однако этого недостаточно. Он — тот, кто удостоверяет соответствие норме, кто практически определяет наличие отклонения. Эта функция изобре­тена людьми, которых мы называем интеллектуалами или интелли­генцией. Объединение в группу осуществляется через выполнение этой функции.

Педагог определяет соответствие развития ребенка или молодо­го человека возрасту (сумма знаний, поведенческая норма). Врач определяет, не отклонилось ли состояние человеческого организма от нормы, которая называется здоровьем. Отклонение от нормы на­зывается болезнью. Болезни бывают не только телесные, но и ду­шевные. Душевными болезнями занимаются психиатры. Юристы, во-первых, создают различные кодексы законов, во-вторых, опреде­ляют, совпадает та или иная деятельность с нормой закона. Откло­нение от нормы рассматривается как преступление, по отношению к которому определяется мера наказания. Художник — тот, кто зада­ет искусству правила. Критик определяет соответствие произведе­ния искусства (или продукта других видов эстетической деятельно­сти) эстетической норме.

Именно эта группа участвует в воспроизводстве литературного языка. Литературные языки складывались как общенациональные в оппозиции к диалектам. Вокруг языков объединялись нации. Общие языки не только складывались сами собой. Их созданию способство­вали ученые сообщества". Диалект — то, что считалось «отсталым», что необходимо было преодолевать. Есть литературная норма, а есть отклонение от нее. Отклонение есть ошибка, правда, не престу­пление. За языковые ошибки в тюрьму не посадят. Однако человек, не владеющий литературным (правильным) языком, не сможет (при прочих равных) подняться по ступенькам социальной лестницы. Вспомним, как нас раздражает, когда тот или иной политик делает «ошибки» в языке. Мы говорим: «Как он туда попал, ведь двух слов связать не умеет?!» Со словами у интеллектуала отношения особые. Власть над «словами» — область, в которой царит интеллектуал. Там он претендует на монополию. Вспоминается у писателя К.Ваги-нова: «Мы люди культурные, мы все объясним и поймем. Да, да, сна­чала объясним, а потом поймем — слова за нас думают»⁷.

" См.: Мечковская Н.Б. Социальная лингвистика.— М., 1996. — С. 138—141. ' Вагинов К. Козлинаяпеснь. Романы.— М.,1991. — С. 27.

Интеллектуал много говорит о народе. Он заботится о нем. Эта забота — проявление власти. Недаром говорящие о народе, столкнувшись с миром и языком самого народа, его не узнают, убеждаясь, что невозможно понимание между «посвященными» и «профанами». Эта невозможность проявляется на уровне языка, как бы подтверждая еще раз его огромную социально дифферен­цирующую роль. Разные группы людей пользуются разными сло­вами и по-разному понимают смысл этих слов. У них различные представления о стимулах, которые побуждают людей произно­сить «слова». Зрение социально разных людей различается, как зрение рыбы и птицы. Кажется, это тот случай, когда нужен тол­мач-переводчик. В качестве такового выступали интеллектуалы всех поколений. Здесь возникает масса проблем, над которыми думают ученые.

Размышления над проблемой литературного и нелитературного языка позволяют еще раз прочувствовать двусмысленность позиции группы интеллектуалов. Литературный язык принадлежит области «высокой культуры». Эта культура воспринимается как оппозиция власти, как область свободы. Политике-идеологически и язык стара­ются не включать в язык литературный, а себя (интеллектуалов) считать оппозицией политической власти. Однако отношения здесь складываются более сложные.

3. КАК ВЛАСТВУЮТ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЫ?

.Итак, интеллектуалы ощущают себя группой через общую функ­цию — нормировании. Они обладают собственной властью норми­ровать. Одновременно эта функция делегирована (передана) им об­ществом, часто через власть политическую. Вероятно, прав был П.Бурдьс, когда давал интеллектуалам такое определение: домини­руемые среди доминирующих (подчиненные среди подчиняющих).

Не следует думать, что интеллектуалы в повседневном поведе­нии сознательно культивируют самообраз носителя истины и нор­мы (хотя и встречается не так уж редко). Скорее, они несут его в своем теле, как инкорпорированную традицию. А эта традиция ро­ждена функцией интеллектуала как производителя норм.

Это позволяет интеллектуалам поместить самих себя в приви­легированном социальном пространстве (наверху), а других — прочих (с их судьбами, жизненными траекториями) —- внизу. Вот, мол, башня, эта башня — культура, а на вершине этой башни — Я. Я, интеллектуал, — субъект, а вы не субъекты. Сдвиг происходит легко. Если интеллектуал мыслится субъектом, то люди массы — объектом то ли просвещения, то ли манипуляции. Я истину говорю (за вас), а вы —- марионетки культуры, традиции или власти. На это можно, конечно, ответить словами писателя А.Платонова из очер­ка «Че-чс-о»: «А ведь это сверху кажется — внизу масса, а тут —

 

отдельные люди живут»⁸. А можно сослаться на того же П.Бурдье, который многократно повторял, что те, кто обладает монополией на правильные высказывания, по-разному относятся к себе и другим. Например, себя считают высоко духовными, а других погрязшими в материальном, себя — свободными от предрассудков, а других — легко манипулируемыми⁹.

«Беспартийный интеллектуал» представляет народ. Он представ­ляет народ, точно так же как партийный функционер — «освобож­денный работник» представляет группу. Делегат того или иного вы­борного органа дает голос общественной группе. Представитель за­ставляет говорить группу, от имени которой он выступает. Пример­но то же самое делает интеллектуал. Только представляет он весь народ. Существует сходство в позициях «духовных властителей» и бюрократов-аппаратчиков.

В обоих случаях их собственный взгляд на вещи подменяет виде­ние тех, кого они берутся представлять. «Народом» пользуются так, как раньше пользовались Богом. «Народ» — ставка в поле символи­ческой борьбы между интеллектуалами. Понятно — народ Идеаль­ный, а не реальный. Народное — область подлинного, чистого, свет­лого. «Народ» — здоровый, обнаженный до пояса человек с факе­лом, освещающим тьму. Здесь на ум приходит ряд произведений со­циалистического реализма... Реальный представитель народа вызы­вает, как правило, крайнее раздражение своей необразованностью, «неправильными действиями», неумением «правильно говорить».

Интеллектуал (интеллигент) полагает, что наделен легитимной компетенцией. А потому его раздражают все, кто может без его советов обойтись. Негодование рождает политический истэблиш­мент, который обходится без консультации с экспертами. Неудо­вольствие вызывает «народ», который обращается к непрофессио­нальной медицине и не ходит к врачам, «народ», который не смот­рит политические передачи, неохотно идет на избирательный уча­сток, предпочитая кружку пива или сериал по телевизору. Ученые отрицательно относятся к непрофессиональным суждениям, рож­дающимся за пределами научных институтов. Точно так же лица духовного звания, наследниками которых выступают интеллектуа­лы, осуждают магию"¹.

Интеллектуал с трудом избавляется от глубинного убеждения в том, что он непременно противостоит власти политической, вне ее находится, так как пребывает в области истины и универсальной нормы. И это в то время, когда в суждениях истины и нормы, произ­водимых интеллектуалом, власть маскируется! Речь не идет о ци­ничном узурпаторстве, хотя и это может иметь место. Часто интел­лектуал искренне принимает себя не за то, что он есть, а за того, кем

* Платонов А. Возвращение. —М., 1989. — С. 91.

'' См. например: Bourdieu P.The Logic of practice. — Stanford, 1990. — P. 80.

¹⁰ Назначение«народа»//Бурдье П. Начала.— М.,1994. — с. 222—230.

он себя считает. А считает он себя выразителем интересов тех, кто ему доверяет.

Сказанное нижетребует особого внимания.Дело в том, что для подобного самоощущения и самочувствия интеллектуалов как лю­дей есть объективные основания. Интеллектуалы не только узако­нивают положение вещей. Эта группа производит картину мира, ко­торая признается за нормативную всеми. Она производит классифи­кации мира и категории мышления. Она создает средства ориента­ции (например, идеологии, системы мировоззрений). Это обстоя­тельство важно для характеристики интеллектуалов.

К примеру, при характеристике и классификации элементов ок­ружающего нас мира все мы, прошедшие школу образования, поль­зуемся следующими оппозициями: теоретическое/практическое, на­учное/обыденное, элитарное/массовое, прогрессивное/отсталое, внешнее/истинное, мнение/знание. Большая часть этих оппозиций восходит к оппозиции сакральное/профанное (священное/мирское).

Исследователи, специально занимавшиеся этим вопросом, при­шли к выводу: эти оппозиции в значительной степени — органиче­ская принадлежность группы интеллектуалов. Потом они «навязы­ваются» всем остальным. Это «навязывание» происходит не насиль­ственно, не через запись на теле, не через наказание. Данные кате­гории представляются в качестве всеобщих категорий мышления или объективных свойств мира. Мы все принимаем их за объектив­ные свойства мира.

Сказанное не означает, что от власти интеллектуала в этом ее проявлении надо избавляться. Это навязывание подобно «навязыва­нию» новых представлений о времени, о котором говорилось в свя­зи с формированием новых представлений о времени (см. тему 6). В данном случае речь также идет о внешнем социальном принужде­нии, которое формирует тонкую сеть социальных ограничений. Эти ограничения точны и ненасильственны, но вездесущи. Мы говорим об этом мире в рамках таких-то категорий. И не можем иначе, пото­му что других нет. Избежать их невозможно. Символ и реальность сливаются. Еще одна аналогия, которая также нами проводилась, — язык. Мы пользуемся языком для целей коммуникации. Мы приме­няем его так же, как используем улицу, по которой мы идем к своей цели. До цели мы можем дойти по улице, которая уже существует, уже проложена другими.

Приведем еще один пример. К числу ключевых классификаций относится оппозиция теория/практика. Ее используют все. Но рож­дена она в поле интеллектуалов. Эта оппозиция восходит к оппози­ции верх/низ. Теория (и теоретик) — наверху, практика (и люди пра­ктики) — внизу. Практическое знание есть знание ненаучное, т.е. оно определяется «от противного».

Теоретик — тот, кто занимает позицию абсолютного наблюдате­ля. Теория — взгляд сверху, зрелище, спектакль. Теоретик создает представление (о мире). По-русски представление может обозна-

чать зрелище, спектакль. Такая позиция связана с социальной пози­цией самого теоретика, которая дает возможность конструировать реальность как объект наблюдения, анализа. Именно из этой пози­ции мир может казаться спектаклем, который наблюдают на рассто­янии и сверху как представление. Суть сказанного: отношение на­блюдателя является социальным отношением. Оно делает наблюде­ние возможным, например, через реконструкцию принципов описа­ния, правил, моделей.

Мы уже говорили о сходстве интеллектуала и партийного функ­ционера. Имеет место сходство позиции теоретика и позиции чело­века во власти. Политики также наблюдают зрелище жизни общест­ва из привилегированной позиции. Они занимают «хорошее место» в социальном театре. И политики, и интеллектуалы подобны режис­серу. Режиссер по своей воле играет с возможностями, приближает или отодвигает объект, увеличивает его или уменьшает, налагает на объект собственные нормы конструирования. Главное, он подчиняет актеров своей воле.

По мысли П.Бурдье, теория — зрелище, которое может быть по­нято с точки зрения, отдаленной от сцены, на которой развивается действие. Дело в социальной дистанции, которую следует распоз­нать как таковую. Ее принцип лежит в дистанции от необходимости. С практическим типом существования больше знакомы те, у кого нет свободы дистанцирования от мира. Практическое знание нельзя получить из книг. Это знание может быть основой как более остро­го чувства дистанции, так и реальной близости, солидарности за пре­делами культурных различий¹¹.

Новая картина мира, новые классификации мира, новые катего­рии мышления распространяются через систему образования. Су­ществуют параллели между системами классификации, которыми мы пользуемся в повседневной жизни, и структурой образователь­ной системы.

Образование систематически разрушает «естественную установ­ку», полученную в семейном окружении. Подобному воздействию подвергается каждый человек, учившийся в школе. В особенности это касается тех, кто проводит значительную часть своей жизни в школах разного рода, что позволяет постепенно обрести габиту^ гштеллекту-ала.

Например, в средней школе человек получает некую картину ми­ра. Там учителя учат его тому, что в данном обществе, в данный пе­риод времени считается правильным. Затем человек приходит в уни­верситет, и там ему советуют забыть то, чему его научили в школе. Затем в аспирантуре он снова будет подвергать критической рефле­ксии то, чему он научился в вузе. Что-то останется, что-то уйдет. Пе­реходы с одной ступени на другую аналогичны инициации, тем более что они обозначаются экзаменами.

См.: Bourdieu P. The Logic of practice. — Stanford, 1990.

Наряду со всеобщими классификациями складываются и живут те, что действуют только в поле интеллектуального производства. Этому вопросу уделял внимание П. Бурдье. Пример — классифика­ции наук, которые напоминают нам об оппозиции «чистого/нечисто­го». Так, естественные науки противостоят гуманитарным, социоло­гия — психологии; лингвистика — политологии. То же касается на­учных методов: здесь действует оппозиция «жесткий/мягкий». Име­ет место иерархия факультетов, которая позволяет ощутить, что представляет собой разметка поля: «Только физики — соль, осталь­ные все — ноль/А филолог и химик — дубина». Политология — мужская, филология —женская. Иногда части оппозиции меняются местами.

Так происходит вхождение в корпорацию, которую кто-то назо­вет невидимым колледжем, а кто-то социальным корпусом, кто-то племенем. В этот магический круг нельзя войти только «по жела­нию», но лишь через медленный процесс инициации, который экви­валентен второму рождению. Обретение капитала, который позво­ляет делать ставки в этом ноле, — длительный и тяжелый процесс. Получение дивидендов — вещь рискованная и сомнительная.

Таким образом происходит конституирование мира интеллектуа­лов, их социального пространства. Этот процесс не есть простое ус­воение суммы знаний. Передается сам способ обнаружения компе­тенции, культивируется вера в базовые ценности институций. При­чем эта вера не проявляется в форме эксплицитно выраженного кредо, письменного кодекса, но, скорее, в виде непринужденности отношения к институции. Складывается манера держаться, состав­ляющая экспрессивный порядок особого рода. Сюда же относятся манера письма, уважение к форме. Складываются ментальные и те­лесные структуры, глубоко приспособленные к структурам институ­ции и социальным делениям и иерархиям, посредством которых вос­производятся данные структуры. Воспроизводится форма согласия с миром. Это согласие — то, что древние называли доксой (мнени­ем)¹², — имеет разные формы антропологического выражения.

Можно говорить об этих формах применительно к интеллекту­алу вообще и к разным группам интеллектуалов. Недаром даже по внешнему виду можно различить технократа, музыканта и худож­ника, естественника и гуманитария. Различие представлено в ру­тинных практиках, языке, ритуалах. Последние различаются, как различаются повадки разновидностей одного вида в мире живот­ных. Их можно описывать так же, как мы описываем жизнь дале­кого племени.

Самих себя разглядывать трудно. Так или иначе, поскольку груп­па существует, у нее есть специфические интересы. Она должна вос­производить себя.

¹² См.: Бурдье П. Университетская докса и творчество: против схоластических делений; Пэпто Л. Докса иптеллсктуала//5ОСЮ-ШСО5¹9б. —- М, 19%.