СОВЕТСКИЙ ЧЕЛОВЕК

Их дети и внуки оказались в этой стране, как и он сам, без религии, без морали, без наставников, но счастливые оттого, что они такие, какие есть, и живут в этом царстве света, трепеща перед тьмой и смертью... «Мы — первыелюди — не люди упадка, как кричат в газетах, а люди новой и робкой зари». А.Камю.Первый человек

Последние 10 лет советского человека главным образом ругали. Какими только прозвищами он не награждался! Главным, конечно, было совок. Другие тоже составят длинный ряд: «гомосос», «копе», «мифомутации», «коверканье привычного хода восприятия», «ди-вергснтно-амтропоидныс химеры», «уродливые структуры жизнс-бытия», «культурно-духов пая патология», разновидность «безумно­го сознания». Советский человек — тот, у кого отсутствует «осмыс­ленное, цельное представление о происходящем», кто не способен к «нормальной органической работе по созиданию смыслов». Совет­ский человек виделся воплощением патологии. По поводу этого че­ловека высказывались либо в осуждающем, либо, по меньшей мере, в скорбном тоне¹.

Этот ряд определений воспроизведен по периодической прессе 1990—1995гг.

Совок казался отклонением тем, кто писал в гнетах: интелли­генции (интеллектуалам) — производителям норм. Интеллигент по­переменно меняет лик, которым он к «народу» поворачивается. Оч говорит о «великом народе», когда тот является предметом его люб­ви, и о «совке» как предмете неудовольствия. И тогда невозможно удержаться от сетований по поводу природной греховности «совка», его бездуховности, неумения говорить на «великом и могучем» рус­ском языке. На мыслительную сцену вылезает навязчивый образ

¹ Такси, например, преобладающий тон интересной книги: Советский простой человек. Опыт социального портрета н<1 рубеже 90-х. — М., 1993.

булгаковского Шарикова. Словом, совок— удобная мишень, а глав­ное, большая, не промахнешься.

Вряд ли о каком-то типе человека или общества правомерно го­ворить как о патологии, отклонении. Все, что говорилось в этой книге выше, не позволяет так считать. Понятно, что аристократу буржуа кажется низким, Буржуа считает обычаи аристократов нера­зумными и расточительными. Пролетарий кажется представителям привилегированных сословий диким, подлежащим исправлению. Крестьянина рафинированный горожанин может воспринимать как полузверя. Крестьянину человек умственного труда видится попро­сту бездельником.

Следует поразмышлять — в контексте всего того, что говори­лось раньше — о габитусе советского человека.

С этой точки зрения не каждый, кто жил в советском обществе, является типичным советским человеком. Например, дворянин или старый интеллигент, волею исторических судеб оказавшиеся члена­ми советского общества, могли внутренне отделять себя от него. При этом они, конечно, участвовали в социальных и языковых играх эпохи и обозначали себя в анкете или автобиографии как советских людей. Тем не менее при рассмотрении советского человека как ти­па они вряд ли попадут в эту группу. Они советские по случайности рождения. То же касается и других, например, тех, кто происходил из городского мещанства, хотя эти люди часто неплохо вписывались в новое общество. Вряд ли можно счесть советским человеком кре­стьянина, переживающего крушение своего хозяйства, своего мира и гибнущего вместе с этим миром.

Еще несколько лет назад многим казалось, что советский чело­век — это просто маска. Эта маска — результат эффективного дей­ствия монологической системы пропаганды, которая порождала вполне искреннюю веру в коммунистическую идею. Она восприни­малась как продукт страха. Сегодня вопрос представляется более сложным. Возникла потребность исследовать, результатом каких процессов был «советский человек». Ведь существовали и сейчас существуют люди, которые называют себя советскими людьми.

Необходимо сказать несколько слов о вещах, принципиально важных с методологической точки зрения. Напомним, что обрете­ние габитуса следует рассматривать как процесс, сложный и много­мерный. Идентичность не сводится к словесным выражениям. Габи­тус не является только языковым. Мало просто сказать: «Я — со­ветский человек». Человек проявляет и обозначает свою идентич­ность не только прямо отвечая на вопрос: «Кто ты такой?», но и дей­ствуя: одеваясь, проводя досуг, определенным образом питаясь, обу­страивая жилище и выбирая жену... Мы уже показали (см. тему 2), что тело — практический способ оперирования внешними ситуаци­ями и событиями. Можно узнать, кто есть этот человек, если он спо­собен это показать. Степень и форма телесного самоконтроля — центральный аспект того, что не может быть выражено в слове. Од-152

повременно это рамки того, что человек может сказать о себе. С ан­тропологической точки зрения то, что человеку нравится или не нравится, дано главным образом в социальном взаимодействии. По­пробуем ответить на вопрос: какие практики ассоциируются с пред­ставлением «советский человек»?

С

1. БЫВШИЙ КРЕСТЬЯНИН

кажем сразу же: типичный «советский человек» — бывший крестьянин, ставший городским жителем. Это человек традицион­ного общества, который раньше занимал место на нижних ступенях социальной иерархии. Он вступает в общество Модерна и создает своей жизнью советский Модерн. Выше рассматривались отдель­ные антропологические типы. Здесь мы имеем возможность пока­зать, как человек, принадлежащий ранее к одному типу, меняется, становится другим, преображается.

Напомним сказанное в рамках темы 6. Модерн несводим ни к ка­питализму, ни только к индустриализму. Модерн определялся нами как цивилизация нормы, цивилизация проекта, больших идеологий и централизованных систем насилия. Мы не можем не признать суще­ствования множества обществ Модерна, не во всем соответствую­щих идеальному типу. Советское общество мы рассматриваем как разновидность Модерна. В качестве главного абстрактного посред­ника в отношениях между людьми выступают здесь не столько день­ги (общество не рыночной, а раздаточной экономики), сколько идео­логическая система и идеологический язык. Что касается централи­зованных систем насилия, всем известно: в советском обществе они были развиты сверх всякой меры.

Утверждение, что советский человек — бывший крестьянин, не является голословным. Статистика рисует впечатляющую картину. В 1926 г. городское население СССР составляло 18%, столько же, сколько перед первой мировой войной, и только в начале 60-х доля городского населения достигла 66%, т.е. страна подошла к большин­ству так называемых развитых стран². Между этими цифрами — жизнь социального поколения. Годы рождения -гсх, кто входит в это поколение, — приблизительно 1908—1925. Возрастная разница мог­ла достигать 15—17 лет. В 1929 г., когда начался Великий перелом, одни были малыми детьми, другие входили в группу молодежи. Го­родское население пополнялось бывшими крестьянами, принадле­жащими именно к тому поколению, о людях которого здесь идет речь. Истории жизни этих людей видятся типичными.

¹ См.: Зайончковская Ж.А. Демографическая ситуация и расселение. — М, 1991. — С. 20. См. также: Рыбаковский Л.Л. Демографическое развитие СССР за 70 лет. — М., 1988; Вишневский А.Г. На полпути к городскому обществу//Человек. — 1992. — № 1. Перемены в крестьянской жизни начались, как правило, с 1929 г. (у некоторых раньше, ко­нечно), который «стал переломным а динамике сельского населения», как отмечает демо­граф (Зайончковская Ж.А. Указ, соч., с. 19).

Что происходило с человеком, который переставал быть кресть­янином? Каким образом он становится агентом социальной систе­мы, т.е. тем, без чьей деятельности ее существование невозможно. Советского общества не могло существовать без советского челове­ка. Советское общество стало разваливаться, когда с поверхности истории стали исчезать советские люди.

Октябрьская революция произошла в 1917 г. Но это не значит, что сразу на поверхности исторической жизни появился советский человек. Люди, составляющие послереволюционное общество 20-х гг., были кем угодно, только не советскими. Это были крестьяне и городские рабочие, священники и дворяне, офицеры и полицейские, чиновники и интеллигенты, в том числе русские марксисты и боль­шевики, составившие элиту послереволюционного общества. Совет­скими людьми стали те, кто в 1917 г. еще ходил пешком под стол или еще не родился. Новое социальное поколение бывших крестьян од­новременно изобрело советское общество и советский Модерн.

Напомним, кто такой крестьянин: тот, кто всегда занимал ниж­нюю ступень в социальной иерархии, кто живет на рубеже общест­ва и природы, подчиняется еемейно-ролевому поведению и патриар­хальной власти, тот, чья жизнь ритмична и регулируется обычаем и традицией, религиозными установлениями и нормами моральной экономики. Что представляли собой эти антропологические качест­ва как ресурс, который крестьяне несли в теле своем и в языке? Для продолжения жизни они использовали наличные, историей рожден­ные стратегии, встроенные в тело, тактики убегания и проскальзы­вания. Именно эти люди, действуя так, как подсказывала им их исто­рия, помогли выжить всему послереволюционному российскому об­ществу.

Здесь встает следующий вопрос. Коль скоро история и социаль­ность крестьянства была встроена в тело, эти люди, казалось бы, должны были своей жизнью бесконечно воспроизводить социальные связи традиционного общества. Кстати, эта идея, казалось бы, под­тверждается послереволюционным возрождением общины. Более того, сама революция была, по существу, «восстанием против петер­бургского периода истории» (Г.Флоровский). Тем не менее, как нам известно, новое общество было на старое совершенно не похоже.

Как возникло новое общество? Часто полагают, что единствен­ным субъектом социального превращения была власть и властите­ли, сами не подверженные превращениям, но лишь превращающие других. У власти был проект, который она впечатывала в реаль­ность. С этой точки зрения масса — лишь объект репрессии, норми­рования. Власть — то, что у одного есть, а у другого нет. Власть бы­ла у большевиков. Выскочившие невесть откуда, как чертик из ко­робочки, они жестко собрали распадавшееся общество, Тоталита­ризм — плата за «сборку» общества, спасение его от распада. Эта точка зрения вошла в нашу плоть и кровь. Сегодня каждый школь­ник знает, что крестьянство было объявлено последним капитали-154

стическим классом. Каждый расскажет историю уничтожения кре­стьянства.

Но вот что интересно и не может не обращать на себя внимание. Если обратиться к историям жизни советской и даже постсоветской элиты, то биографии часто начинаются со слов «родом из крестьян».То же можно сказать о так называемой советской интеллигенции: о бюрократах и технократах, «инженерах человеческих душ», об ар­мии рядовых врачей и учителей. Крестьянин с Урала становится столичным жителем и довольно крупным архивным работником, сын раскулаченного с севера Вологодской области — партийным ра­ботником, третий кончает университет, воюет, становится полковни­ком... Не должна ли идти речь о параметрах возникновения согласия между доминируемыми и доминирующими, между «властью» и «массой»? Не существует ли тесной взаимосвязи между принуди­тельностью и добровольностью в процессе изменения человека и общества? На значимость этих процессов при рассмотрении преды­дущих тем мы обращали внимание неоднократно.

Для исследователя важны время и место, где происходит встреча этих групп людей и установление балансов власти между ними.

Как и отчего начинают люди действовать no-новому? Как кре­стьянин превращается в некрестьянина? С чего начинается измене­ние человека, которое меняет общество? Вероятно, с кризиса. Здесь действуют факторы разных уровней.

Поколение, о котором идет речь, не один раз ощущало, что смерть проходит рядом. Эти дети и молодые люди росли в годы раз­рухи и хорошо знали, что такое одичавшая смерть: «смерть под за­бором», смерть от голода и болезней, военная бойня как повседнев­ность. Пережившие травму, сопровождаемую ощущением близости смерти, остро ощущали, что смерть может вернуться вновь, если они не будут «нормальными» членами общества. Речь идет не толь­ко о биологической смерти. Социальная смерть не менее страшна: выпасть за пределы общества как такового, попасть в социальное пространство «необщества» (Ф.Бродель). Мотив страха стать ни­щим, мотив «жизни на краю» был навязчивым в тогдашнем общест­ве. Молодые люди 20—30-х гг. испытывали страх, *^гто они не нужны «для жизни», страх остаться «бывшим человеком», превратиться в мусор, быть упраздненным за ненадобностью. Отсутствие онтологи­ческой безопасности выступало в качестве механизма запуска соци­ального изменения.

Старшим поколением крестьян происходившее воспринималось как попрание чести. Крестьянские общности «перемешались». От­сюда — слом вековых коллективно поддерживаемых установлений. Исчезает взаимность ограничений, кругового контроля. Разрыв этот принимает внезапную коллективную форму. Он осуществляется от­нюдь не только через властное воздействие сверху, но и изнутри кре­стьянских общностей. Из теплой общности человек выпадает и ока­зывается в состоянии одиночества «наедине с природой целой». Ста-

новится возможным то, что раньше даже не мыслилось или предста­влялось вероятным в пределах строго ограниченного (например, праздничного) времени. Отсюда — воспроизводство ритуальной апокалиптики через инверсию, реанимация архетипического ритуа­ла обмена верха и низа.

Это не просто «абсолютный» провал в архаику. Ведь и поколения крестьянских отцов хранили память о связи с городом: местом тор­говли и праздника, местом реализации жизненных возможностей, отличных от повторения жизни отцов. Словом, на пограничное (все­гда на грани природы и общества) существование крестьянина на­кладывается радикальная общественная перемена.

Другой важный момент — стигматизация. К концу 20-х годов крестьяне несли на себе клеймо «отживающего класса». И.Сталин называл крестьянство последним капиталистическим классом. За­писки и дневники молодых людей — бывших крестьян свидетельст­вуют: они не сомневались, что принадлежат к отживающему классу. Это было детерминантой повседневного восприятия идеологической риторики сначала (в 20-е годы) «нового человека», а затем «совет­ского человека».

Дети крестьян уже не воспринимали мир в категориях попранной чести. Работала мощная машина школьного обучения и пропаганды. Дети не желали принадлежать к отживающему классу. Они хотели быть «нормальными» членами общества³.

Пребывание в деревне виделось активным молодым людям опас­ным, по меньшей мере, бесперспективным предприятием. Они хоро­шо знали, что такое ссылка, ибо часто жили в тех местах, куда ссы­лали. В лучшем случае их ждал удел тяжкого физического труда. Можно возразить, конечно, что крестьянин к физическому труду привычен. Однако к 30-м годам они прекрасно знали, что можно по­ступить на рабфак или в техникум, стать выдвиженцем, уже город­ским жителем. Можно было стать рабочим, шахтером, по меньшей мере, дворником или домработницей в городе...

Расширение поля жизненного выбора, принуждение к выбору — признак Модерна. Они видели, помимо продолжения дела отцов, и другие жизненные альтернативы. Самые активные и жизнеспособ­ные хотели избежать судьбы жертвы коллективизации. Они не хоте­ли судьбы отцов. Порывание с родителями, радикальный отрыв от них — важная особенность культуры того времени.

Общество стигматизировало крестьянских детей и одновременно совращало, снимая запрет на «превращение» — пусть даже только на словах официального дискурса. А ведь этот запрет на превраще­ние крестьяне испытывали не один век! Практическое чувство под­сказывало крестьянским детям возможность игры.

¹ Вот отрывок из дневника за 1932 г., который писал юноша 18 лет: «Неужели я буду отли­чаться от других? От этого вопроса у меня волосы становятся дыбом и тело передергивает­ся мелкой дрожью» (Центр документации «Народный архив», ф. 30, ед. хр. 11, л.63 об.)

Ожидания молодых людей не носили рационального характера. Они «дрейфовали». Воспоминания советских людей, относящиеся к детству, к юности, — это рассказы о жизни традиционного общест­ва. Если и не всем, то многим хотелось, чтобы жизнь была как в ки­но, как в счастливой Москве. Желание продолжить существование и собственная диспозиция подсказывали им целесообразность участия в предлагаемом социальном театре. В практике возникали ситуации, когда можно было больше получить из подчинения правилу, чем из неподчинения. И только тогда «официальному» правилу подчиняет­ся практика.

Общество, с одной стороны, принуждало молодых людей — быв­ших крестьян к перемене жизни. «Чистокровный пролетарий» был объявлен ключевой фигурой тогдашнего общества. Крестьянские дети хотели быть пролетариями. С другой стороны, они сами ощу­щали возможность решительных перемен в своей судьбе. Они долж­ны были стереть клеймо отживающего класса (или, во всяком слу­чае, его запрятать) и воспользоваться снятием запрета на социаль­ное превращение.

Нельзя сказать, чтобы это было только убегание, подобное бегу животного от опасности. Допустим, юноше в справке, выданной в сельсовете, пишут «середняк», а он в личном листе по учету кадров смело пишет «бедняк», а то и выдает себя за «чистокровного рабоче­го». Он начинает игру на чужом поле. Кстати, крестьянские дети охотно шли на службу в армию, которая позволяла сменить кожу. Ис­пользовались испытанные крестьянские техники жизни: просачива­ние и проскальзывание. Риск игры ощущался, но шли на риск. Они иг­рали по правилам, которые придумали другие, но играли свою игру.

Следует отметить, что в изобретения советского человека участ­вовали не все крестьяне. Речь идет о самых жизнеспособных моло­дых людях, которые двинулись в город, в промышленность. Их, в свою очередь, можно разделить на две группы. Одна — большая, другая — меньшая.

2. РАЗНЫЕ СУЩ БЫ

ступая в жизненную игру, молодые люди крестьянского проис­хождения на старте имели равные позиции. Жизнь поворачивалась таким образом, что разные группы молодых людей своей жизнью воспроизводили разные социальные пространства. Одни создавали острова, другие были морем. Острова рождались из общего моря уп­рощения, жизни всего социума на грани войны всех против всех.

Попробуем охарактеризовать эти две группы молодежи, попав­шей в город.

У одних главная программа — выживание. Они плывут по тече­нию, стремясь избежать опасности. Большая часть крестьянской мо­лодежи, уйдя из деревни, становилась тем топливом, которое молох государства забрасывал в горнило модернизации. Они обретали но-

вую телесность, меняли свое «физическое естество». Они обращали вспять естественные ритмы — учились спать днем и просыпаться в самые глубокие ночные часы, когда надо было работать в третьей смене.

У них не было привычки к промышленным типам труда, они не по­нимали, отчего на работу надо ходить каждый день, не прерываясь по­сле получки ради «праздника», который состоял в плясках и выпивке. Их приучали к новому представлению о времени, выпуская законы, очень напоминавшие те, что действовали на заводах Англии в период промышленной революции. Их «нормировали» через закон о двадца­тиминутном опоздании. Их соблазняли праздниками, физкультурными парадами, новыми формами досуга, которые дисциплинировали тело, помогали организовать вдруг появившееся свободное время.

Точка зрения, согласно которой единственным субъектом соци­ального превращения были властители, а социальное изменение бы­ло результатом воздействия «сверху», имеет свои основания. Дейст­вительно, по отношению к огромной массе людей в первую очередь действовали аппарат надзора и централизованные средства насилия. Здесь мы вступаем в мир безмолвия, в мир «письма на теле». Пись­менные свидетельства такого рода превращения довольно редки.

Жизнь этих людей — свидетельство «отмирания» традиционных ценностей, вместо которых нет ничего. Они оставались на нижних ступеньках социальной иерархии, хотя горизонтальная мобильность (смена места жительства, места работы) могла быть велика. Эти лю­ди не приобрели капитала (экономического, культурного, символиче­ского, социального), который бы позволил им подняться по ступень­кам социальной лестницы.

Что мы в этом социальном пространстве обнаруживаем? С одной стороны, целый ряд признаков традиционной социальности. Это ка­сается в первую очередь самого характера социальной связи. В ми­ни-сообществе преобладает связь сегментарная и органическая, а не функциональная и механическая. Ведущая форма средств ориента­ции в такой среде — вненаучное традиционное знание, представлен­ное, в частности, в виде пословиц и поговорок.

Бывшие крестьяне, попадая в общество большое, городское, во­влекаются в сферу действия большой идеологии, через которую люди объединялись в одно общество. Для того чтобы придать объективную силу высказыванию, обращаются не только к пословицам, но и к язы­ку идеологии. Однако этот язык используется тем же способом, что и пословица. Они делают это контекстуально, ситуационно (например, когда надо обратиться к властям, заполнить личный листок по учету кадров, рассказать свою биографию). Здесь нет речи об «идейности», о вере в коммунизм.

Сохраняется традиционное тендерное разделение труда: хозяйство и дети — на женщинах. Наряду с этим женщины начинают активно вовлекаться в общественное производство, овладевать мужскими профессиями.

Низкая степень разделения общественных функций, короткие це­пи взаимозависимостей, опасность и непредсказуемость жизни не по­зволяют сложиться рациональности как форме расчета (целерацио-нальность, отложенное потребление и др.).

В этой среде высоки степень насилия и частота повседневных кон­фликтов по сравнению с традиционными крестьянскими сообщества­ми. Внутренний контроль над эмоциями низок. Старьте способы раз­решения конфликтов отмирают, не замещаясь новыми. Конфликты разрешаются через непосредственное физическое насилие, без уча­стия правовых систем. Между преступлением и наказанием нет вре­менного зазора. Умиротворение осуществляется также через приме­нение мощи централизованных систем насилия, т.е. через внешний контроль. В этой среде пребывание в тюрьме, в «зоне» — род иници­ации. Часто общность дружно защищает одного из своих членов от попадания в орбиту государственного правосудия, предпочитая разби­раться своими силами. Постоянный возврат ситуаций «жизни на гра­ни» (война, голод) не способствует умиротворению (понимаемому как цивилизационное качество). Это служит фактором увеличения мощи централизованных систем государственного насилия,

В этих социальных пространствах беспрестанно предпринимаются попытки непреднамеренного использования тех социальных умений, которые являются результатом встраивания в тела людей традицион­ной социальности. Люди пытаются пользоваться своим инкорпориро­ванным крестьянским прошлым, практическими схемами, предписы­вающими порядок действия, принципами исрархизации, способами классификации мира. Однако попытки эти далеко не всегда успешны. Они наталкиваются на препятствия, ибо приспособлены к условиям, которые уже перестали существовать.

Социальные пространства такого рода в советском и постсовет­ском обществе оказались обширными. Они определяют характер раз­вития общества до сих пор.

Бывших крестьян, которые жили в этом социальном пространст­ве, можно назвать советскими «по случайности рождения». Они жи­вут в советской идентичности как в родном языке. Непонятно, как и когда они его обрели. Точно так же мы не можем припомнить, как и когда мы выучили родной язык: само выучилось... Онч воспроизводят «советскость» постольку, поскольку есть проблемы продолжения жизни, выживания, вообще жизни вместе с другими людьми в опреде­ленном обществе. Их советскость ситуативна и непринципиальна. Она то есть, то ее нет. Она возникает там , где это человеку нужно для решения повседневных жизненно-практических проблем.

Но была другая группа молодых людей. Она отделяла себя от массы бывших деревенских ребят, о которых шла речь выше. Их жизненная программа — не просто выжить, но преодолеть соци­альную пропасть. Они резко ощущают эту пропасть, отделяющую их от «благополучных» членов общества, и жаждут перепрыгнуть через нее.

Их не просто несло по жизни, они сами хотели быть другими. Об этом свидетельствует позиция наблюдателя, которую они занимают по отношению к «некультурным», принадлежащим к «отсталой низ­шей среде». Если молодые люди из первой группы о различии специ­ально не думают, то вторые постоянно размышляют о преодолении такового. Жизнь «отсталых» молодых людей — спектакль, который они смотрят, но в котором не хотят принимать участия.

Они отделяют себя от этой среды и совершают добровольные и целенаправленные действия по достижению своей цели. Они активно приобщались к задаваемому обществом канону на манер того, как ов­ладевают иностранным языком взрослые, т.е. действуя вполне целе­сообразно. Эти молодые люди предавались самотворчеству и сами се­бя нормировали. Речь идет о добровольном самоконтроле. Именно из этих молодых людей и получились советские люди.

Встает вопрос, а кто, собственно, придумал идеологему и канон со­ветский человек: такой идеальный, здоровый, идеологически выдер­жанный, соревнующийся в труде, проводящий свои досуги культурно. Порою по некоторым работам складывается впечатление, что чуть ли не Политбюро ВКП(б). Этот канон можно считать официально про­изведенным. Вероятно, можно даже определить, когда именно он был задан, когда сменил собой канон «нового человека», бытовавший в 20-е годы, а также в начале 30-х. Новый канон советский человек был провозглашен в 1934 г. на XVII съезде ВКП(б), съезде «победителей». Советская идентичность, «советскость» — канон, который пред­лагался «сверху». Для того чтобы канон жил и не канул в Лету, он должен социально воспроизводиться, т.е. вырабатываться людьми в процессе совместной деятельности, быть общим продуктом. Бытова­ние его возможно, только если он социально воспроизводится в пра­ктиках и жизненных стилях тех, кто его принимает. Он должен был обрести жизненный смысл для тех, кто жил в тогдашнем обществе. Должна была иметь место риторическая работа общества. Как это происходило?

Канон «советский человек» подразумевал «идеологическую вы­держанность». Идеологический дискурс, как он был, представлен мо­делью Краткого курса истории ВКП(б). Он был суров и требовал практически буквального воспроизводства.

Молодые люди проявляли интерес к языку идеологии как капита­лу, который функционировал в поле установления баланса власти. Они делали свои ставки в социальной игре, выигрышем в которой бы­ла не только жизнь, но и социальная мобильность. Еще раз подчерк­нем: новые идеологемы навязывали, но в этом поле велась игра, в ко­торую вступали добровольно.

Молодые люди обращались к этому языку как к средству ориента­ции. Посредством цитат из идеологического дискурса они стремились не только самоопределиться, обрести идентичность, найти свое место в обществе, вступить на путь социальной мобильности, но и упорядо­чить пространство жизни. Деревенский мир распался, городской был

для них нов, надо было его собирать. Сегодня люди вряд ли могут представить себе ужас незнания при столкновении с событиями и об­стоятельствами, у которых нет имени.

Имена «основоположников» — Маркса, Ленина, Сталина — были именами-мифами, символическим и аффективным инструментом приобщения. Цитаты из идеологических брошюр становились мета­форами, которыми люди жили. Они превращались в идиомы повсе­дневного языка.

Таким образом, мы попадаем в область, где субъективные желания и объективные возможности соотносятся, где желают неизбежного, а из необходимости делают добродетель. Определяемые социально и исторически конкретными условиями (вое)производства действия производятся свободно. Мы в который раз наблюдаем, как искусство «социального изобретения» дает практически непредсказуемые ре­зультаты, но при том, что многообразие проявлений этого искусства социально же ограничено. В конечном счете, результат социального изменения никогда не совпадал с тем, что планировался сверху.

На непредсказуемость результатов социального изменения рабо­тало еще одно обстоятельство. У социального образца, который на­зывался «советский человек», помимо идеологии была еще одна со­ставляющая — культурность. Это слово еще отсутствует в докладе Сталина XVI съезду партии. В Отчетном докладе XVII Съезду ВКП(б) оно встречается неоднократно⁴.

Культурность не равна «высокой культуре» как системе ценно­стей. Это культура в антропологическом понимании, представленная в стиле жизни. Культурность подразумевала не только социально одобряемые речевые практики, но и «культурный», т.е. нормативный литературный язык. Она предусматривала гигиену, еду и одежду. Эта идеологема включала программу правильного поведения на публике и маркирование связей между людьми через приобретение вещей, спо­соб репрезентации завоеванной социальной позиции и самообраз дос­тойного человека. Здесь область добровольной репрессии по отноше­нию к самому себе, т.е. самоограничения и самоконтроля, резко рас­ширяется. Идеологические и телесные практики выступают в нераз­рывном единстве.

Канон культурности был не столь жестким, как идеологический. Компонент удовольствия был выражен достаточно ярко. Внешний контроль на эту область распространялся меньше Неразрывность, единство идеологически одобряемых поступков и достижений и удо­вольствия от «культурности» лежали в культуре тогдашнего общест­ва на поверхности.

Не только в дневниках молодых людей, но и в воспоминаниях ста­риков, которые могли быть написаны уже в 70—80-е гг. XX в., как

⁴ «Страна грамотная к культурная», «бурный рост культурности», «зажиточная культурная жизнь», «культурно-развитые трудящиеся» и др. (Сталин И.В. Соч. — Т. 13. — М-, 1951.—

С. 306, 358, 360 и др.)

6 Н. Н. Козлова

правило, отмечались важные покупки наравне с другими знаками до­стижений: часы, мандолина, новое пальто, дорогие билеты в театр, первая встреча Нового года в компании городской молодежи. Получе­ние комсомольского билета (значимая ритуальная практика инициа­ции) или книжки ударника выступали на равных с обретенным умени­ем танцевать новые танцы, новой городской едой и одеждой. Практи­ки культурности воспроизводились совместно верхами и низами. Нельзя сказать, что они инициировались сверху. Скорее, наоборот, верхи подхватывали низовые инициативы.

Романы с идеологическим языком и игры культурности были тес­но взаимосвязаны. Те, кто не участвовал в идеологических играх эпо­хи, кто не шел на них добровольно (пусть даже на какой-то момент), не получали нового социального и культурного капитала. Отсутствие капитала приковывало к месту. Те, кто не участвовал, оказывались в первой группе молодых людей. В дальнейшем они составили низы но­вого общества.

То, что происходило с молодыми людьми из второй группы, мы сравнивали с изучением иностранного языка. Этот процесс можно сравнить и с примеркой масок. Желая «быть как все», молодые люди начинали тренироваться в примерке масок. Они учились конструиро­вать свой жизненный проект, а заодно, кстати, вообще «обучались» тому, что такое биография. Складывалось представление о возможно­сти множества ролей у одного человека, традиционному обществу не свойственное.

Роли примерялись как маски. Человек, который был образцом для подражания, выступал в качестве зеркала. Это мог быть и комсо­мольский вожак, и «буржуазный специалист».

Театр стал своего рода метафорой превращения. Театр был клю­чевой фигурой тогдашней культуры. Это касается, впрочем, и других переходных эпох. Хождение в театр служило средством означивания новой (не традиционалистской) идентичности. В шкале оценок театр стоял на высоком месте.

В фильме «Становление советского театра (1920—1930 гг.)» (авт. сценария —д.ист.н. С.В.Стахорскин) использованы киноза­писи 30-х годов: самодеятельный спектакль в военной части: «Го­ре от ума» Грибоедова под руководством актеров Малого театра. Театр шефствовал над военной частью. Конец спектакля, апло­дисменты, исполнитель роли Чацкого выходит к рампе, срывает с себя парик и фрак. Под париком — стриженая голова, под фра­ком — гимнастерка со значками ГТО. Сейчас мы видим иронию происходящего, ибо гимнастерка — тоже костюм, который напя­лил на себя бывший крестьянин.

Оппозиция культурного и некультурного времяпрепровождения, культурности и отсталости — знак эпохи, Эта оппозиция — органиче­ский элемент классификации мира. Она задавалась теми, кто властву­ет над классификациями. В то же время, подчеркнем еще раз, она принималась добровольно.

Вот ряд записей, в которых «культурность», «культурный» — ключевые слова. Они сделаны молодым человеком — бывшим крестьянином, поселившимся в Москве в 30-е годы. Его дневник хранится в Центре документации «Народный архив» (ф. 30). От­рывки приводятся в соответствии с орфографией оригинала. Большое число орфографических и прочих ошибок свидетельст­вует: человек только учится пользоваться литературным языком.

«Культурно оделся сходил в кино, очень хотелось сходить в парк культуры и отдыха денег не хватило» (18 июня 1934 г.).

«Она была весьма развитой дивчиной из культурной состоя­тельной семьи. Из семьи советской аристократии...» (20 декабря 1937 г.).

«В последнее время чувствую что начал рости культурно и в сравнение с прошлыми годами вырос неузнаваемо. Это еще имеет значение что нахожусь среди ребят тоже культурных. Какое гро­мадное значение в жизни имеет обстановка в которой находишься, люди среди которых вращаешься. Заимел хороший костюм. На днях купил плащ. Одет культурно чисто, и сам в смысле чистоты акуратен. Материальная сторона неплохая. Прорыв громадный в материальной стороне. Это прорыв куда нада. Бросить все силы всю энергию пока непоздно, а то время осталось совсем немно­го...» (18 июня 1934 г.).

«... вращаясь в кругу делекторов и вообще людей материально обеспеченных хорошо одевающихся всегда чистых людей я сам всегда старался быть ...одетым аккуратным с накрахмаленным во­ротничком выглаженным костюмом. Это прививало мне внеш­нюю культуру» (1 января 1936 г.).

Следующие записи позволяют понять, насколько связано ов­ладение идеологическим языком и размышления над соответст­вующими предметами и стремление к «культурности».

В одном отрывке совмещаются знаки успеха и удовольствия и сообщения о попытках чтения идеологических текстов: «...купил себе мандолину. Вторая вещ которую я купил за свои собственые деньги добытые трудом. Первая вещ были часы купленные в ию­не 1932 года. Отпуск погулял с ними с форсом. Ну пора спать. Зачитался газетами. Сегодня интересный цоггтд Мануильского о XII пленуме ИККИ (ИККИ — Исполнительный комитет Коммунистического Интернационала. — И.К.). Легко и захва­тывающе читается» (2 ноября 1932 г.).

Еще один отрывок: «Вчера в связи с 50-летием смерти Карла Маркса в библиотеке Ленина была лекция из Комакадемии о его деятельности. Я присутствовал. Не такужречкак замечательный читальный зал. Большой, чистый уютный, и вообще культурный» (15 марта 1933 г.). Что интересует его больше — юбилей Маркса или возможность побыть в «культурности» чистого и уютного за­ла, от пребывания в котором он явно получал удовольствие? Зал, который был так не похож на его собственное бедное жилище:

комнатку в московской коммуналке, которую он делил с матерью и отцом, раскулаченным крестьянином с Украины.

Те, кто участвовал, начинали пользоваться новыми видами капи­тала.

Именно в результате описанных игр люди начинали использовать более сложные формы воспроизводства жизни. Бывшие крестьяне обращались к языку больших идеологий. В качестве средства воспро­изводства использовалось образование. Как следствие — усложня­лась социальная структура, возникали новые социальные группы, со­ставившие то, что можно назвать советским средним классом. Соци­ум становился более прочным и жизнеспособным. За неимением луч­шего понятия свершившееся называют модернизацией. В процессе воспроизводства как общество в целом, так и облик людей, его соста­вляющих, менялись.

Этим молодым людям — в случае социальной удачи — казалось, что они получили от советской власти все. Они с гордостью называ­ли себя советскими людьми. Идентичность уже была не ситуацион­ной, но постоянной, надситуационной, длящейся во времени. Если их спросить, почему они советские люди, они способны отчитаться за свою советскость.

Имеет место самоконтроль за нормами и правилами, схемами вос­приятия и оценки, способами постановки и решения жизненно-прак­тических проблем. Именно в этом случае можно говорить о принятии значения позиции человеком — социальным агентом. Речь может ид­ти о своего рода «строительстве», конструировании идентичности. Здесь «Я» социального агента срастается с его позицией.

Именно в условиях Модерна в массовом порядке появляются лю­ди, у которых «Я» представляет собой рефлексивный проект (см, те­му 6). Этот рефлексивный проект состоит в поддержании связных, но постоянно подвергающихся ревизии биографических повествований. Осуществление этого проекта происходит в контексте множественно­го выбора, профильтрованного через абстрактные системы. В нашем случае абстрактная система представлена идеологией, которая, кста­ти, задавала и канон «правильного» жизненного пути.

Понятно, что может иметь место ситуация, когда агент может не­гативно относиться к собственной позиции, но тем не менее иденти­фицироваться с ней. Значимость этой позиции для человека налицо. Советский человек как способ самообозначения сохранял лично­стную значимость вплоть до 70-х годов нашего века. Бывший кресть­янин из представителя «отживающего класса» становился «нормаль­ным» членом общества.

Идентичность советский человек оказалась удобной и для тех, кто происходил из «бывших» (детей священников, купцов и дворян, старо­го чиновничества и мещанства). Прошлое несло опасность. Положе­ние слишком многих было социально неустойчивым. Социальный ка­нон советский человек для многих был якорем спасения. Ведь подра­зумевалось: я не бывший, я не крестьянин, я не попутчик. Я советский

человек, а значит, нормальный член общества.

Новых людей не могло быть много по определению. Советские люди составили значительную часть населения.

3. ПОБТЕЛИ И ПРОИГРАВШИЕ

|Вторая группа молодых людей, в свою очередь, тоже делится на две.

Одни добились желаемого: овладели идеологическим языком, вскарабкались по социальной лестнице. Так, бывший крестьянин, по­том красноармеец кончал военное политическое училище и становил­ся комиссаром. Другой становился выдвиженцем, а затем советским чиновником. Третий трудился у станка, а потом кончал рабфак и вуз. Их жизненный стиль не похож на крестьянский образ жизни. Напом­ним советский анекдот. К преуспевающему чиновнику приезжает мать в деревенском платочке: «Сынок, а ты не боишься, что придут большевики и все отберут?».

Канон советской идентичности у этой группы людей в целом был жестким и отличался простотой. Если вновь обратиться к образу маски, то это маска, которая приросла к лицу. Новый язык, на овла­дение которым они потратили столько усилий, набросил на них сеть. Эту сеть сами они не ощущали. Во многом через этот язык они кон­ституировались в социальный корпус выдвиженцев: партийных ра­ботников, преподавателей марксизма и истории КПСС, советских чиновников.

Как правило, у них происходил полный разрыв с прошлым: они го­дами не виделись с родственниками, о прошлой жизни они старались не говорить даже сами с собой. Если они и пытались вспомнить био­графию своей семьи, то разве что по канонам соцреалистических ро­манов: прошлое с его ошибками и заблуждениями — лишь подготов­ка безупречного настоящего. Они конструируют себе новую биогра­фию («исправляя», например, отца-середняка на отца-бедняка) и на­чинают согласно этой биографии жить. Лишь много позже, завершая свой жизненный путь, они начинают вспоминать как было «на самом деле». Часто им этого сделать уже не удается, ибо с ни в вечном зато­чении у своего языка.

Существовала, однако, и другая группа людей. Молодые люди хо­тели того же, что и все, но потерпели неудачу. Им пришлось тяжело в жизни. Зато языковая маска не приросла к лицу. Они в полной мере почувствовали собственную «невписанность» в роль, несоответствие себя самого роли (или ролям). Они раздваивались. Раздваиваясь, они видели то, чего другие, «удачливые» члены общества не замечали.

Еще один важный момент. Неудачников часто разоблачали, тем са­мым выталкивая в прошлое. Власть пыталась произвести «обратное превращение». Именно поэтому радикального разрыва с прошлым у них нет. Что получается в результате?

Именно возврат в прошлое делит жизнь на «до» и «после». Это значимая ступень складывания идентичности, типологически уже не принадлежащей традиционному обществу. Здесь момент индивидуа-ции.

Этот процесс очень труден. Сначала молодые люди осмысливали реальность посредством готовых классификаций идеологического языка, лишь подвергая идеологические оппозиции инверсии (пере­ворачиванию). Так, те, кто по официальной номенклатуре являются «перерожденцами», подвергаются переназыванию, превращаясь в «прославленных героев труда» и пр.

Это — не свобода, но лишь призрак ее, ибо за пределы властно­го поля эта игра еще не выходит. Сам способ классификации опре­деляется властью. Однако властную игру эти люди явно портят, обо­рачивая ее в свою пользу. Но правила не меняются. В противопо­ложность удачникам они ощущают неуютность и крайнюю степень одиночества.

Свобода (от языкового плена) начинает брезжить тогда, когда восстанавливается разорванная цепь повседневности. Разоблачая их, им напоминали, кто они есть да самом деле:дети классовых врагов, скрывшие свое происхождение. Так они переставали отрекаться от себя самих, т.е. от тех, какими они были раньше, от семьи, от пред­ков.

Даже если они не сумели переломить баланс власти в свою поль­зу и не попадали на желаемый «остров благополучия», при них оста­валась вновь обретенная биографическая идентичность, приватное пространство, дар рефлексии. Кроме того, при них остается обре­тенный культурный капитал: способность писать и говорить на ли­тературном языке, слушать и понимать музыку, новый стиль жизни. Получается, что подчинение (в частности, через овладение языком доминирующих) обладает потенциалом освобождения.

Человек становился другим. И именно тогда происходит преобра­жение, в результате которого они получают свою награду, — если, конечно, дар рефлексии можно счесть наградой.

Путь этих людей часто был очень тяжелым. Если бы с ними не случилось то, что случилось, они продолжали бы воспроизводить традиционное общество. Без того, что с ними случилось, крестьяне бы остались крестьянами. Большая часть людей, которые сейчас живут в России, не были бы теми, кто они есть сейчас.

Люди, принадлежащие к поколению, о котором здесь идет речь (те, кто входил в советское общество и выстраивал свою жизнь в 30—50-е годы), не обладали устойчивым ощущением безопасности, которое может давать, например, высокий статус в стабильном об­ществе. Они пришли из иных социальных пространств.

Канон советский человек в силу самой своей новизны делал людей открытыми для пропаганды. Это приводило к буквализму в восприятии канонов. Люди этого поколения не обладали собственным стилем жиз­ни, они лишь создавали его. Риторическая работа общества с идеоло-

темой культурность — органическая часть выработки нового жизнен­ного стиля (не только собственно советского, но и городского).

Заниженное представление разных социальных групп о себе, комплекс вины, который к тому же культивировался пропагандой, вели, во-первых, к невозможности противостоять авторитетам, во-вторых, к проявлениям крайней нетерпимости в микросреде. Во многом отсюда — атмосфера взаимного доносительства. Отсюда — огромная роль централизованных систем насилия.

Когда под вопросом продолжение жизни, люди истово воспроиз­водят ритуалы. Советскую идентичность дольше всех хранят именно бывшие крестьяне, как принадлежавшие к социальному слою, само существование которого было под угрозой. Желая стать социальны­ми удачниками, они культивировали техники как телесного, так и вербального самоконтроля. Эти техники — часть механизма защиты границ тела, которые должны быть защищены от вторжения.

Если вновь вернуться в широкий социально-исторический кон­текст вхождения обществ в Модерн, то можно напомнить и о следу­ющем. Люди этого поколения пережили стремительное дистанциро­вание (расхождение) пространства и времени. Они были резко вы­рваны из традиционной общности. Защитная сеть малого, локально­го сообщества и традиции оказались разорванными в кратчайшие сроки. «Я» и «общество» вдруг оказались взаимосвязанными слиш­ком тесно, связь между ними была слишком короткой. Отсюда — отдавание себя без остатка в руки власти.

Для этих людей вопрос «веры» в связность повседневной жиз­ни, а также символические интерпретации экзистенциальных воп­росов времени, пространства, континуальности и идентичности были не просто актуальными. Это была проблема продолжения жизни. Каждый индивид должен был заново создавать защитный кокон, который мог бы помочь преодолеть превратности повсе­дневной жизни. Надо было заново конструировать свою идентич­ность. Отсюда — огромная роль идеологии, которая подсказывала готовые ответы. Вообще исторически «свежим» человеком, а именно таковым и был бывший крестьянин, любые языковые кли­ше (пришедшие из литературы или идеологии) воспринимаются как открытия.

Люди не могут выжить, если они не в состоянии упорядочить со­бытия, дать им имя, включить в фонд символов общности. Они поль­зовались наличным языковым материалом. Классификации мира ус­ваивались в школе. С новыми словами-цитатами из идеологическо­го дискурса молодые люди связывали исполнение желаний. Эти сло­ва и имена выступали в прагматической, риторической и магической функциях. Риторические фигуры идеологического языка выступали как фигуры замаскированного желания.

Переходные этапы жизни всегда требуют психической реоргани­зации. В традиционных культурах, там, где порядок вещей от поколе­ния к поколению был более или менее стабильным на уровне коллек-

тивности, границы изменения идентичности были четко очерчены, например, ритуалами инициации при переходе от юности к зрелости. В этих ритуалах роль индивида относительно пассивна. В последнее время многократно и справедливо отмечалась ритуальность совет­ской культуры. Новые советские ритуалы, замещающие старые, во многом были аналогичны последним (праздники, вступление в пионе­ры, в комсомол, в партию).

Здесь хотелось бы еще раз обратить внимание на следующее. Именно ментальный контроль за телом и повествованием о себе со­ставляет новизну ритуалов советских в отличие от традиционных. На­пример, вступая в партию или комсомол, человек должен был расска­зать автобиографию, т.е. изложить именно своя жизненный путь, а не только рассказать пути рода или группы, к которой индивид принад­лежит или желает принадлежать. Фиксация на письме процесса кон­струирования идентичности (который проявляется и в фактах конст­руирования автобиографии) — свидетельство отхода от традицион­ных типов конструирования идентичности. Такое конструирование немыслимо в традиционных крестьянских общностях. Искусство «бытия в настоящем» порождает самопонимание. Оно необходимо для того чтобы планировать и конструировать жизненную траекто­рию в соответствии с внутренними желаниями индивида.

Модерн идее судьбы противопоставляет представление об открыто­сти событий. Принадлежащие к первому поколению советских людей — бывших крестьян были выброшены в большое общество. Их габи­тус, заданный первичной социализацией, «диктовал» тем не менее «при­верженность» формам предопределенности, которым модерный взгляд противостоит. Это еще один фактор, способствующий огромной роли абстрактных систем, представленных идеологическим повествованием.

Доверие — решающий порождающий феномен развития лично­сти. В документальных следах, оставленных советскими людьми, мы не часто встречаем радикальное экзистенциально болезненное сомне­ние. Чаще — беззаветное доверие авторитету. Для того чтобы ситуа­ция изменилась, потребовалась смена поколений.

Тем не менее хотелось бы подчеркнуть, что описываемые здесь процессы изменения человека имеют огромную социально-историче­скую значимость.

Здесь можно лишь сказать, что, несомненно, предпосылкой кризи­са советской идентичности является превращение ее в массовом мас­штабе в идентичность ситуативную, т.е. не важную жизненно. Это происходит со второй половины 50-х годов после смерти Сталина, по­сле XX съезда, когда тоталитарный дракон почти перестал кусаться. Когда «классическая» советская эпоха осталась позади, людям уже не надо было подтверждать свою советскую идентичность постоянно. Правда, семейная социализация тех, кто рождался в 40—50-е гг., про­ходила еще в классический советский период. Принадлежащие к это­му поколению помнят собственное чувство умиления от приобщения к большим идеологическим повествованиям эпохи. Лишь во второй

половине 70-х советская идентичность утратила значение, превратив­шись в ничего не значащий ярлык.

В этой точке разговор о советском человеке кончается и начина­ется новая история.

Отход от советской идентичности происходит по-разному. Нельзя приуменьшать значение прихода новых визуальных средств коммуни­кации, которые вместо определенности, обещанной большевистским просвещением, предложили коллаж жизненных стилей и обстоя­тельств.

Идентичность, которая была протяженной во времени, стала пре­вращаться в мозаичную. Это можно интерпретировать как переход к постсовременности.

Ключевые слова:

новый человек, советский человек, Модерн, крестьяне, превращение, 'идеология, культурность, идеологические практики/телесные практи­ки, жизненный стиль, ритуальность, автобиография, биографическая идентичность.

Вопросы дня самоконтроля:

1. Кто такой типичный советский человек?

2. Определите детерминанты превращения крестьян в горожан.

3. Опишите два типа превращения крестьянина в горожанина.

4. Как обреталась биографическая идентичность?

5. Какие характеристики человека Модерна, изученные в теме 6, можно обнаружить у советского человека? Какие из них отсутству­ют?

Литература для дополнительного чтения:

1. Вайль П., Генис А. 60-е. Мир советского человека. — М., 1996.

2. Зиновьев А. Гомо советикус. Пара беллум. — М., 1991.

3. Козлова Н.Н. Горизонты современности советской эпохи: Голо­са из хора. — М., 1996.

4. Козлова Н.Н., Сандомирская И.И. «Я так хочу назвать кино»: «Наивное письмо»: опыт лингво-социологическою чтения. — М., 1996.

5. Советский простой человек: Опыт социального портрета на ру­беже 90-х. — М., 1993.