КУЛЬТУРА И ОБРАЗ ЖИЗНИ

|изнь в крестьянских общностях — пример нераздельности со­циального и культурного. В научной литературе время от времени возникают споры о крестьянской культуре: являются ли предметы быта крестьян эстетическим объектом, своего рода произведением

² Данилов В.П. Советская доколхозная деревня: население, землепользование, хозяйство. — М, 1977.

 

_||Скусства или выполняют исключительно функциональное назначе-_11Ие, являясь частью жизни? В этом случае мы имеем дело со слия­нием культуры и социальности. Так, крестьянская одежда не только защищает тело от холода и жары, но и обозначает принадлежность _к той или иной общности, маркирует социальную роль (например, девушка, замужняя женщина), несет на себе знаки различных риту­алов.

Крестьянскую культуру обозначают как традиционную, т.е. функционирующую как задано от века. Крестьянская культура ритмична и ритуальна. Ритуал здесь — одна из основных форм со­циального контроля.

Ритм, исключая бытовую статичность и неподвижность, прояв­ляется во всем, формируя цикличность жизни. Можно говорить о дневном цикле и о недельном, для отдельного человека и для целой семьи, о летнем или весеннем цикле, о годовом, наконец, обо всей жизни: от зачатия до могильной травы. Любое нарушение ритма — война, мор, неурожай — лихорадило весь народ, все государство. Перебои ритма в семейной жизни (болезнь или преждевременная смерть, пожар, супружеская измена, развод, кража, арест члена се­мьи, гибель коня, рекрутство) не только разрушали семью, но ска­зывались на жизни всей деревни.

Но что такое ритм? Ритм — это и род наркоза, предопределе­ние, им можно быть только одержимым. Будущее ритмом преодо­левается, граница между прошлым и будущим преодолевается в пользу прошлого. Представление о свободе воли и активности ин­дивида несовместимо с ритмом. В ритмизированном бытии нет от­ветственности за цель.

Цикличность и ритуальность сказываются и в отношении к смерти, которая воспринимается в крестьянских культурах не как этап, а как состояние. Как отмечает французский историк Ф.Арь-ес такое представление и сейчас сохраняется в глубинах народной жизни, народного сознания. Оно обозначается выражением все ум­рем. Это отношение к смерти как к обыденному явлению, не вызы­вающему особых страхов. Можно напомнить в этой связи о смерти крестьянина, как она описывается Л.Н.Толстым в рассказе «Три смерти». Эту «архаическую» смерть Ф.Арьес называет приручен­ной. Смерть здесь не является индивидуальной драмой, она — ро­довой феномен. Она не приватна, ибо здесь нет приватности. Чело­веку страшно умереть в одиночестве. Современный наблюдатель может отметить смесь бесчувственности и стремления к прилюд-ности: каждый считал естественным зайти, с каждым прощались. Здесь нет экзистенциальной тоски, головокружения, отрицания смерти, как, впрочем, нет и веры в простое продолжение жизни по­сле смерти.

В погребальных ритуалах выражается солидарность с семьей и

' См.: Арьес Ф. Человек перед лицом смерти. — М., 1992. — С. 38—42.

родом. Это часть стратегии по отношению к природе. Смерть про­бивает брешь в системе защиты общества от дикой природы. Смерть, как и сексуальная жизнь, находятся под постоянным конт­ролем общества. Жизнь человека — звено цепи. В ритуале общ­ность демонстрирует свое единство, восстанавливает целостность после потери одного из членов. Церемонии носят тот же характер, что и веселые празднества. В России поминки, масленица — все те же блины. Нет непреодолимой границы между миром мертвых и миром живых. Могилы находятся рядом с жильем, а на кладбище ходят с бутылочкой.

Что еще добавить? Крестьянин — человек, для которого вид внутренностей привычен. Мозг для него — явно не абстрактный разум, а физический орган в черепной коробке. Городская поверх­ность гладка (например, хромирована, отполирована). Ее антитеза — шершавый бок тела животного, шершавость стены избы, сло­женной из бревен, или саманной хижины,

У человека архаического (например, у члена пастушеского пле­мени) нет биографии как последовательности жизненных событий. Есть некая цепочка локусов (мест в физическом пространстве), соответствующая возможному маршруту путешествия между дву­мя точками. Биографии крестьян чаще всего представляют собой скорее биографии семьи и рода, а не отдельного индивида.

«Встроенность» социальности здесь почти идеальная. Человек не выламывается из общности. Именно это делает лицо крестьяни­на родом маски как воплощения неподвижности, застылости. Со­циальная память, социальные механизмы как бы работают не че­рез «сознание» индивида. Можно даже сказать, что сознание отсут­ствует. Жизнь строится на ритуале. Ритуал — работа, прежде все­го, с телом. На уровне вербальных практик поведение регулирует­ся пословицами и поговорками, которые воплощают социальную норму.

Вопрос о том, как именно крестьяне воспринимают мир, — од­на из больших загадок. Жизнь и картина мира крестьянина чаще всего дана нам глазами внешнего наблюдателя — историка, этно­графа, антрополога, писателя, художника. Такой наблюдатель мо­жет быть очень внимательным, но взгляд его остается взглядом из­вне. Вот как пишет о русском деревенском сходе второй половины XIX в. А.Н.Энгельгардт, профессор химии, народник и хороший сельский хозяин: «... мы, люди, не привыкшие к крестьянской ре­чи, манере и способу выражения мыслей, мимике, присутствуя при каком-нибудь разделе земли или каком-нибудь расчете между кре­стьянами, никогда ничего не поймем. Слыша отрывочные, бессвяз­ные восклицания, бесконечные споры с повторением одного како­го-нибудь слова, слыша это галдение по-видимому бестолковой, кричащей, считающей или измеряющей толпы, подумаем, что тут и век не сочтутся, век не придут к какому-нибудь результату. .Меж­ду тем, подождите конца и вы увидите, что раздел произведен мате-

матически точно — и мера, и качество почвы, и уклон поля, и рас­стояние от усадьбы, все принято в расчет, что счет сведен верно и, главное, каждый из присутствующих, заинтересованных в деле лю­дей убежден в верности раздела или счета. Крик, шум, галдение не прекращаются до тех пор, пока есть хоть один сомневающийся»⁴. Если вглядеться в старые фотографии, можно увидеть, что кре­стьянские глаза как бы лишены глубины. Они непрозрачны, их по­верхность эмалевая. Что происходит за завесой этих эмалевых глаз, которые так хорошо изобразил художник Е.Честняков в сво­их портретах крестьян, потом колхозников. Нам часто кажется, что люди воспринимают окружающий мир одинаково. Можно ли по-разному воспринимать цвет, объем, соотношение вещей и их объемов? Опять-таки на этот счет имеются лишь внешние свиде­тельства, причем, в общем-то, случайные.

Дочь купца-коммерсанта Е.А.Андреева-Бальмонт в молодости работала в воскресных школах для работниц, которые только что пришли в город из деревни. Она сделала ряд интересных наблю­дений. Приведенные факты позволяют понять и почувствовать: столь привычные для нас навыки восприятия (умение идентифи­цировать отражение в зеркале, соотнести реальный мир и нари­сованное), во-первых, не самоочевидны и сформированы культу­рой (школой), а во-вторых, социально распределены. То, что умеют люди, принадлежащие к одним социальным группам, во­все не дано другим.

Например, уже взрослые ученицы не узнавали на картинках элементы знакомого мира « ... в воскресной школе наши учени­цы, все взрослые, не понимали, что изображено на самых про­стых картинках в книге. Например, стоит мальчик на углу улицы под уличным фонарем, около него собака. В такой картине ниче­го, казалось, не было незнакомого... — но ни одна из них не мог­ла рассказать, что изображено на такой картинке. «Видите маль­чика ? Собаку?» — спрашивала я их. Они вертели картинку в ру­ках и молчали. «Вот собака», — показывала я пальцем на нее. Тогда кто-нибудь восклицал с удивлением: «Никак и впрямь пе­сик, ну скажи, пожалуйста, песик и есть...». И khil а шла по ру­кам, и собаку на картинке узнавали. Когда мы показывали учени­цам картину в волшебном фонаре, ни одна не могла сказать без помощи учительницы, что она изображает. Они еле-ъле различа­ли на ней человеческую фигуру, в пейзаже не видели деревьев или воду. Когда им объясняли, что представлено на картине, они отвора чивались от картины и, смотря в рот учительнице, слуша­ли ее...

И тут я сделала еще одно открытие: большинство наших учениц не различали оттенки красок, они знали только названия черной, белой, красной, синей — и все...

⁴ Энгельгардт А.Н. Из деревни. 12 писем1872—1887. — М.,1987. — С. 294.

Когда я рассказала об этом е нашем кружке, оказалось, что многие учительницы знали о таких случаях из своего опыта. Од­на кормилица, попавшая в Москву из глухой деревни, не могла привыкнуть к большому зеркалу, вставленному в стену, она хо­тела пройти через него, принимая свое отражение за женщину, которая шла к ней навстречу в таком же сарафане и кокошнике, как она. Другая, когда ее сняли в фотографии со своим сыном, не понимала, что это она на карточке, и не различала своего ребен­ка у себя на руках» (Андреева-Бальмонт Е.А, Воспоминания. — М, 1996. — С. 231—232).

Как проникнуть в этот мир? Это можно сделать, анализируя и хозяйство, и обычаи, и ритуалы (что и как едят, как рождаются и хоронят мертвых), сказки, легенды, пословицы. Этим и занимают­ся целенаправленно этнографы и антропологи⁵.

Исследователи сообщают об уникальном строении, которое в течение тридцати лет на границе XIX-XX вв. возводил богатый французский крестьянин Шеваль. Вот какое впечатление произ­водил этот «дворец»:

«Это как лес: чтобы его увидеть, надо в него войти. Вы или входите в него или проходите мимо... За редким исключением... здесь определенно нет поверхностей, обращенных наружу, каж­дая поверхность смотрит внутрь. Животные обращаются в кам­ни, а когда вы не смотрите, они выглядывают вновь... Все, что вас окружает, обладает физической реальностью и построено из песчаника, туфа, известняка, ракушек и окаменелостей. В то же самое время все эти разнообразные материалы являются целост­ной и исполненной таинственности живописью... Все это соеди­нено своеобразной тканью. Вы можете думать об этом как о со­стоящем из листьев, как складках, коконах или пещерах... Во дворце этот основной элемент подразумевает процесс воспроиз­водства: не воспроизводство проявлений, а воспроизводство са­мого себя путем роста... В средневековье церковь предлагала универсальный взгляд, но ее ремесленники работали по большей части в условиях ограничений, предписанных иконографией, в которой крестьянское мировоззрение присутствовало, но не иг­рало ведущей роли. Шеваль появился для того, чтобы противопо­ставить современному миру свое незамутненное крестьянское мировоззрение, в соответствии с которым он возводил дворец... Характер дворца определяют два существенные ка чества: телес­ность (дворец не содержит абстрактной, сентиментальной при­влекательности, да и все шевалевские заявления подчеркивают громадный физический труд по его созданию) и обращенность вовнутрь (весь его упор на то, что внутри, и на пребывание в ин-

⁴ В настоящее время предпринимается все больше попыток воспроизвести мироотноше-ние крестьянства. См. обзор существующих тенденций в работе: Козлова И.Е. Социаль­ная память русского крестьянства в XX веке//Исторические исследования в России. Тен-деииии последних лет. —- М.. 1996-

терьере). Такого сочетания нет в современном урбанистическом опыте, но оно в высшей степени типично для опыта крестьянско-

го...

Ужас, который испытывает город от внутренностей, усугуб­ляется редкостью подобных картин и ассоциируется с отношени­ем городских к смерти и рождению. Оба этих события становят­ся секретными, отстраняемыми моментами» (БерджерДж. Кре­стьянская эстетика: видение крестьянства//Великий незнакомец: Крестьяне и фермеры в современном мире. — М., 1992). С приходом в деревню грамотности мы получили возможность ближе познакомиться с внутренним миром крестьян. Недавно этно­графы издали дневник крестьянина, который жил недалеко от г. Тоть-мы Вологодского края и вел дневник с 1906 по 1922 г.

Чтение дневника подтверждает сказанное выше. Ритмично само письмо: дневник написан короткими, рублеными фразами. Собы­тия, о которых он повествует, выступают на равных: рождение и смерть людей и животных, весенний сев, сенокос или сбор урожая, праздники и будни. События человеческой жизни и природные яв­ления также воспринимаются как равнозначимые. Приведем не­сколько отрывков. Так называемые «исторические события» упо­минаются в одном ряду с повседневными.

«В ночь на 24 дозаваливал весь навоз. Дни жаркие, оводу много. Сегодня хоронили Пашку Гавричеикову. Муж ее умер в апреле, а она в июне. Сегодня ярмарка. Ходил в город, купил ко­су и лопатки» (июнь 1913 г.).

« 7. Сегодн№два венчания. Одно брагинское. Подгузов Нико­лай женится в Скребехове: другой Спасский Иван, портной. Днем ездил по сено. Каждый день валит снег. 8, суббота. Сегод­ня отелилась Чернуха. 9, воскресение, Мясное заговенье. Умер­ла Сашка Жолвачева Козлюха. День ветреной, снегу навалило много. Вечером были просватки у Иванушки, просватали 'Маш­ку. 10, понедельник Масляной недели. Сегодня привез послед­ний воз сена с Ковды. Премьер-министр Коковцев ушел в от­ставку с титулом графа. Вместо него господин Горемыкии» (февраль 1914 г.).

«I? июне убили автрийскою наследника с женок, Ф-^рдидап-да в г. Сараеве. Умерла Вани чечулинского жена Ольги» (июнь

1914 г.).

Как правило, в дневнике пишется о тех событиях и людях, которые хорошо известны. Неизвестное и незнакомое специ­ально отмечается: «В городе много хоронят, но я не знаю кого».

Утрата крестьянской чести и достоинства, связанные с раз­рушением порядка жизни, характеризуется словом страм (срам): «29 боронили овес в поле, был посеян и не заборонен, не бороненный овес едят поросята. Страм у нас в деревне, не смо­трел бы на общее землевладение: огороды худые, много упало, скотина ходит, вытаптывает, и озими едят» (апрель. 1915 г.).

Или: « У всенощной в монастыре в церкви один закурил цыгар~ ку» (январь 1918 г.). (Дневник тотемского крестьянина А.А.За-] мараева. 1906—1922 годы. /Публикация В.В.Морозова и Н.И.Решетникова. — М., 1995).

Мировые религии лишь набрасывают покрывало на глубинное мировоззрение, о котором городским людям напоминают послови­цы, обычаи, праздничные ритуалы, которые живут и сегодня. Часто говорят о двух традициях: традиции образованного меньшинства, ко­торую называют большой, и традиции необразованного большинст­ва, которую называют малой. Если, однако, подумать о масштабах, о глубине, о числе людей, охватываемых первой и второй традициями, то не следует ли именномалую традицию назвать большой?