РАЗРОЗНЕННЫЕ ВЕЩИ

Шестнадцатый век был периодом, наслаждавшимся космической гармонией, и музыка была в сердце этой магии. Оккультная сила музыкальных ладов отражала и усиливала естественные гармонии планет; она была земной манифестацией звёзд и совершенством всей космической системы. Агриппа тщательнейшим образом установил связь музыкальной гаммы с планетами и стихиями в «De Occulta Philosophia», создав план расширяющихся сфер, которые позже были проиллюстрированы Робертом Фладдом как гармония мира. Всё взаимосвязано, и поэтический экстаз меланхолии сделал её вседоступной, исходящей из сокровенных глубин души к самой отдалённой сфере вселенной и отражающей возвращение гармонии обратно. Эта система была в совершенном резонансе. Но тот резонанс, в конечном счёте, раскачивал систему в стороны, так как он побуждал к поиску Нуса.

Р. Фладд, «Божественный монохорд». Божественный монохорд демонстрирует совершенную взаимосвязь стихий, космических сфер и музыкальной гаммы.

Созерцательный, вдохновенный платонизм обнаружил новый ключ – эмпиризм – который открывал магическую дверь к экспериментам за пределами простых логических упражнений. Не существовало единственного, оригинального изложения этой доктрины, но учёный из Болоньи Пьетро Помпонацци в самом начале семнадцатого столетия, а в самом его конце неаполитанский монах и проповедник Томаззо Кампанелла, написали о неизменности универсальных принципов и о достоверности сенсорного познания, которое, будучи в достаточной мере обучено, способно видеть подлинные герметические формы вещей. «Бог был по природе трансцендентным, и в силу этого маги посредством экстатического пыла разделяли интеллектуальную божественность, поскольку они достигали глубин динамических природных законов»[22]. Это было грандиозным знанием. В это время считали возможной существование способности знать всё, и многие маги излагали только то, что великий космологический порядок был таким захватывающим. Те, кто исследовали этот порядок более тщательно, однако, обнаруживали незначительные, но, в конечном счёте, нетерпимые несоответствия.

То, что привело увлечённого астронома Николая Коперника к его публикации «De revolutionibus orbium coelestrum libri VI» в 1543 году, было не таким путаным, как современная ему система эпициклов Птолемея, с помощью которой вычисляли планетарные орбиты, используя их ровность, чтобы объяснить присущее им изменчивое движение. Они были линиями, исходящими не из точных центров планет, но вместо этого, были немного перекошены к той или иной стороне. Используя систему, размещавшую в центре солнце, орбиты могли быть сокращены до простых и совершенных кругов, которые были намного более привлекательны для герметической восприимчивости. Эти круглые орбиты всё ещё не могли точно рассчитывать планетарные положения, и в результате появилась система вычислений в совокупности столь же сложная, как и система Птолемея, но простота орбитальных сфер и ясное геометрическое обоснование ретроградного планетарного движения привело к быстрому признанию этой точки зрения большинством учёных-герметиков. И Джордано Бруно и Кампанелла воспользовались теорией Коперника, поместившего солнце в центр, в качестве подтверждения высказывания Гермеса Трисмегиста в «Асклепии» о солнце как видимом проявлении Бога[23]. И Коперник, никогда не считавший себя герметиком, недвусмысленно связал Гермеса со своим открытием гелиоцентризма[24].

Далее прорехи во вселенской ткани проявились, по иронии судьбы, из-за самой вселенной. 21 августа 1560 года в Дании было неполное затмение солнца при ясной погоде – точно как и было предсказано. Это было ни особенно редким, ни захватывающим зрелищем, но такая точность предсказания так увлекла молодого студента-юриста, что он решил совсем забросить это поле деятельности и изучать астрономию. Этим парнем был Тихо Браге, астроном, который, рассматривая небеса двенадцать лет спустя, заметил одной ноябрьской ночью звезду в созвездии Кассиопеи, которой никогда там прежде не было. Он сделал тщательные наблюдения и опубликовал их в своём трактате 1573 года «De nova stella», но не смог найти никакого объяснения. (Это было более чем за триста лет до того, как были предложены модели звёздной эволюции, но ярлык Браге «nova» быстро прижился и до сих пор используется.) Вся классическая эпистемология, платоническая или аристотелевская, утверждала, что звёзды были неизменными.

Тщательные планетарные наблюдения Браге были собраны Иоганном Кеплером, который использовал эти данные в своей по существу герметической попытке доказать, что орбиты шести планет Коперника (Меркурий, Венера, Земля, Марс, Юпитер и Сатурн, Луну представили вращающейся на орбите земли) были окружностями, выгравированными на сферах, которые, в свою очередь, были разделены друг от друга каждой из пяти платонических частиц. Он потерпел неудачу, но, работая над этой грандиозной таксономией, он наблюдал в ноябре 1604 года в созвездии Орфея другую сверхновую, настолько яркую, что она оставалась видимой для невооружённого глаза на протяжении 17 месяцев. Кеплер, сведущий в герметическом учении, несколько десятилетий откладывал публикацию своего труда «Harmonice Mundi», поскольку изо всех сил пытался принять значение эллиптического свойства планетарных орбит, которое подтверждалось вопреки желаемых им вложенных сфер, но рождение другой новой звезды убедило его в том, что новый порядок был истинным, и в 1607 году он обнародовал свою работу. Тем не менее, он по-прежнему был магом Ренессанса и пришёл к выводу, что даже при том, что планетарные орбиты не были круглыми, они поддавались ясному описанию, и что в математической простоте своих описательных уравнений он нашёл музыку сфер.

Таким образом, ортодоксальный неоплатонизм был вынужден уступить дорогу маньеризму, в котором эмпирические методы находились под диктатом вдохновенного Нуса не просто в стремлении к логосу, но в стремлении к гнозису – божественному поиску истины – и эта новая сила позволила теперь честолюбивому магу, учёному, а равно и художнику увидеть космос из новой перспективы. Этот новый мир науки всё ещё во многом оставался миром магии, и теперь магия стала крайне насыщенной; все философы-маньеристы, столь различные как Пико дела Мирандола, Парацельс и Бруно, предпринимали большие усилия, чтобы создать детальные таксономии магии для своих нужд. Но, если они были влиятельными, они были также и опасными. Церковь терпела герметиков Ренессанса: их было не много, но, что более важно, их направленная внутрь меланхоличная система верований была по существу созерцательной. Теперь, однако, они становились гностиками и нахалами, которые много путешествовали и разглагольствовали о своих открытиях. Не имело значения, были ли они популярны или нет: идея о том, что даже отдельный мистик мог посредством своего вдохновенного Нуса достигать универсальной истины, была нетерпима для религиозного института, уже ведущего ожесточенную схватку на своей территории.

«Учение о божественном вдохновении как источнике для интеллектуальной виртуозности в действительности соединяет аристотелевскую и неоплатоническую системы, и это слияние становится мощным оружием для апологетов маньеризма. Патрици посвящает целый трактат предмету furor poeticus, занимавшим многих других теоретиков. Переживание экстаза поднимает поэта до уровня гения и предоставляет оправдание для каждого иконоборческого открытия. Джиованни Мария Вердизотти выбрал соответствующее название для своего стихотворения 1575 года: «Genius sive de furore poetico». Если поэтический экстаз – это признак гения, а гений – признак великого ума, то самое обычное значение слова maniera как внешняя элегантность и непривычный стиль теперь становится философским манифестом авангардистского величия»[25].

Различие между герметическим и маньеристским мировоззрениями было незначительным, но результат был поразительным: новая система была настолько же деятельной, насколько и изменчивой. В приложении к пятому тому «Harmonice Mundi» (1619), Кеплер критиковал английского герметика Роберта Фладда, который откликнулся на критику в 1621 году трактатом в своей «Utriusque Cosmi Historia». Кеплер ответил работой «Apologia» (1621), которую Фладд вновь дополнил в тот же году сочинением «Monochordum Mundi». Это была продолжительная и публичная битва; спор был относительно значений чисел. У Кеплера не возникало проблем с гелиоцентричностью, так как она была приемлема в герметических трудах, и он пришёл к тому, чтобы не только принять, но и развить своё открытие планетарных орбит как подтверждение грандиозного замысла. Но в этом случае необходимо было одновременно потерять изящную симметрию макрокосма и микрокосма и полностью принять новое воззрение математики: «Корень различия между ним и Фладдом лежит в их разном отношении к числу, его отношение было математическим и квантитативным, в то время как отношение Фладда – пифагорейским и герметическим»[26]. Согласно такому представлению, Кеплер определил математику как инструмент, отделённый от гармонического единства и находящийся за его пределами. Число больше не являлось отражением космоса, но стало методом для его постижения и описания. Это было началом разъединения номоса и логоса, вещей и их названий.

«Неоплатонический герметизм выполнил своё предназначение; он поспособствовал развитию чистых и экспериментальных наук. Как только их методы были утверждены, они произвели собственную натурфилософию. Вселенная пантеиста уступила место идее о природе как механизме, о расположении частей в вечном движении. Древние метафизические представления о космосе буквально потеряли своё волшебство. Круг был действительно разрушен, и маг-маньерист стал барочным учёным. Но основа того, что считается историками современной наукой, была положена порочными экспериментами и интеллектуальными конволюциями мыслителей-маньеристов. Характер, стиль и часть содержания их работ объяснимы только в терминах маньеристской эпохи, которые умерли с затуханием эры маньеризма. Но в их радикальных играх были скрыты семена современной технологической науки»[27].

«Этот разрыв между миром и символами принёс с собой кардинальные последствия. Во-первых, символы и язык больше не существовали как данные онтологические сущности, предшествовавшие познанию. Вместо этого, теперь они стали считаться самим познанием… Нельзя сказать, что природные символы не могли существовать рядом с общепринятыми, искусственными символами, но скорее они стали функционировать как символы, только чтобы обозначать человеческие акты познания. Во-вторых, символы больше не выполняли функцию соединения вещей через время и пространство, в соответствии со своими подобиями. Вместо этого символы, как и само познание, рассредоточили вещи вдоль области анализа. В-третьих, и самое важное, символ приобрёл новую функцию представления реальности, которая теперь была отделена от него»[28].

Маги-философы Кампанелла и Бруно утвердили это изменение парадигмы в конце 16-го столетия. Оба они много путешествовали по всей Европе, смело провозглашая новую теорию Коперника как предвестницу утопического Города Солнца Гермеса. Оба столкнулись с властями по большей части из-за своего бунтарского пантеизма, нежели из-за своих антиптолемейских взглядов, и их заставили замолчать. Кампанелла был заключён в тюрьму в 1599 году и не освобождался из-под стражи более двадцати лет. Бруно был сожжён на костре в 1600, его судьба является метафорой всей герметической эпистемологии. Открытие Галилео в 1610 году с помощью недавно изобретённого телескопа спутников Юпитера послужило лишь некрологом Гермесу: порядок был уже разрушен. Галилео, конечно, также заставили молчать, но новой эпистемологии могло и не быть – она просто передвинулась во времени: в день рождества 1642 года, в год смерти так и оставшегося под домашним арестом Галилео, родился Исаак Ньютон.

О каких остатках поэтического экстаза может идти речь, когда номос отделён от логоса?

«Подобия не были больше формой, принятой миром и познанием; они были едва воспринимаемыми переживаниями… Они оставались основополагающими только для тех двоих, чьи отношения к познанию символов нуждались в новом эпистемологическом порядке, в результате, переформулированном: безумец и поэт. Оба были остатками, если можно так выразиться, магического episteme… Безумец в аналитическую эпоху видел только подобия… Поэт, с другой стороны, видел сквозь новый порядок познания более ранний, и находил в нём нечто такое, что сохраняло определённую реальность, хотя и практически разбитую анализом различия и пропастью между миром и языком»[29].

Природа поэтического экстаза интенсивно обсуждалась в начале семнадцатого века; несколько писателей полностью отказались от этого понятия. Франческо Патрици в работе 1586 года «De furor poetico» описывал его как посредника между душой и высшими существами, как божественный свет, являющийся источником пророческого дара так же, как и поэзии. Труд Джироламо Франчетта 1581 года «Dialogo del furore poetico» также основывался на магическом мышлении, но содержит более механистическую аристотелевскую концепцию, согласно которой поэтический экстаз происходит от «меланхолического темперамента, которым управляет избыток чёрной желчи»[30], и, таким образом, возвращается к Проблеме XXX. В этом между платоническими и аристотелевскими концепциями поэтического экстаза не было большого различия: платоники утверждали, что идеи были вселены в поэта непосредственно небесными существами; последователи Аристотеля ограничивали и определяли процесс как действия естественных сил, таких как свет, на телесные гуморы поэта. Но теперь на этих концепциях возлежало новое эпистемологическое понятие об изображении. И поэтому цель поэзии стала динамической, буквально насильственной, поскольку новая эпистемология возникла, чтобы постигнуть космос в принудительном порядке. Поэзия, происхождение которой всё ещё рассматривалось как божественное, больше не имела значения в качестве космологического посредника; она была, как и математика Кеплера, инструментом. И, следовательно, «Поэтика» Аристотеля взяла верх не как причина изменения парадигмы, но как следствие её потребности в новой методологии.