«Semper Dowland, semper dolens». Имя Джона Доуленда связано с меланхолией больше, чем имя любого другого композитора периода конца барокко. Он окутал самого себя в своих образах, которые истекают и из его текстов, и из необычных, льющихся каскадом кварт его мелодий. Весьма заманчиво разместить Доуленда (как это делает Энтони Рули) в магическом мире герметиков Джона Ди и Роберта Фладда, его современников. Могут быть приведены подробные доказательства: путешествия Доуленда в Европу даже привели его в Палатинат и Гессе как раз во время величайшей зачарованности братством розенкрейцеров. Но это – лучшее доказательство, которое может быть приведено. Нет никаких свидетельств, что Доуленд когда-либо встречался с кем-либо из этих магов или так называемых розенкрейцеров, и конечно, он не путешествовал в их обществе. Даже поверхностная биографическая информация показывает необычайно наивного человека, перешедшего в католическую веру и окружённого политическими интригами, которые он не совсем понимал, а также ожесточённого человека, чувствовавшего, что его недооценивали, или, что ближе к истине, не вознаграждали за его внушающие трепет таланты. С другой стороны, это значительно упрощает приведение доказательств (как это делает Робин Уэллс) в пользу того, что использование Доулендом этих символов не имело магического смысла. Работы Фладда и Ди были широко распространены; Агриппа читал лекции в Англии, конечно же, захватив копии рукописей Фичино, если случайно там не обнаруживалось ни одной. Наука о символах была хорошо известна, по крайней мере, поверхностно. Наиболее вероятно, что Доуленд нашёл багаж герметической меланхолии резонирующим с его недугом и полезным решением для него. К счастью для потомков антидепрессивная фармакология находилась ещё на младенческой стадии развития.