Проблематика, связанная с механизмами развития науки, выходит далеко за пределы данной книги, и мы обрисуем ее только в самых общих чертах, иллюстрируя в основном роль социальных программ и их связей в инновационном процессе. Можно ли получить что-то новое, действуя по существующим образцам? Предполагает ли творчество разрушение традиций? Не противоречит ли теория социальных эстафет очевидному факту быстрого прогресса науки? Вот проблемы, которые интересуют нас в первую очередь. Принципиальный ответ на все эти вопросы мы уже дали в конце второй главы. Здесь же мы ограничимся рядом конкретных примеров, показывающих, что наличие огромного количества социальных программ, управляющих поведением ученого, отнюдь не противоречит творческому процессу. Основной наш тезис звучит так: для того, чтобы совершить революцию, надо действовать в традициях.
1. Традиции и новации
Силу этих традиций осознают и сами исследователи. Вот что пишет наш известный географ и почвовед Б.Б.Полынов, цитируя, якобы, выдержки из дневника одного иностранного ученого: «Что бы я ни взял, будь то пробирка или стеклянная палочка, к чему бы я ни подошел: автоклаву или микроскопу, – все это было когда-то кем-то придумано, и все это заставляет меня делать определенные движения и принимать определенное положение. Я чувствую себя дрессированным животным, и это сходство тем полнее, что, прежде чем научиться точно и быстро выполнять безмолвные приказания всех этих вещей и скрытых за ними призраков прошлого, я действительно прошел долгую школу дрессировки студентом, докторантом и доктором». И далее: «Никто не может меня упрекнуть в некорректном использовании литературных источников. Самая мысль о плагиате вызывает у меня отвращение. И все же с моей стороны не потребовалось особенного напряжения, чтобы убедиться, что в нескольких десятках моих работ, составивших мне репутацию оригинального ученого и охотно цитируемых моими коллегами и учениками, нет ни одного факта и ни одной мысли, которая не была бы предусмотрена, подготовлена или так или иначе провоцирована моими учителями, предшественниками или пререканиями моих современников».
Может показаться, что перед нами карикатура. Но сам Полынов подытоживает приведенные записи следующим образом: «Все, что писал автор дневника, есть не что иное, как действительные реальные условия творчества многих десятков, сотен натуралистов всего мира. Мало того, это те самые условия, которые только и могут гарантировать развитие науки, т.е. использование опыта прошлого и дальнейший рост бесконечного количества зародышей всякого рода идей, скрытых иногда в далеком прошлом»[50]. Обратите внимание, именно традиции, согласно Полынову, «и могут гарантировать развитие науки».
Я не склонен недооценивать значение работ Т.Куна, но не следует ли из приведенных цитат, что и он в своей концепции парадигмальности науки не столь уж и оригинален? Кун, конечно же, не читал Полынова, но идеи подобного рода висят в воздухе, уже Ф. Энгельс отмечал, что традиции в науке не менее сильны, чем в католической церкви. Что же сделал Кун? Он использовал эти идеи в совершенно новом контексте, в контексте построения модели науки. Смена контекста – это один из основных механизмов развития науки.
Рассмотрим с этой точки зрения один из этапов формирования химической атомистики. Известно, что очень существенную роль в этом процессе сыграла гипотеза А. Авогадро, согласно которой в равных объемах газа при одинаковых условиях содержится одно и тоже количество молекул. Известно также, что Авогадро, формулируя свою гипотезу, опирался на второй закон Гей-Люссака, утверждающий, что объемы реагирующих газов находятся друг к другу в простых целочисленных отношениях. Возникает вопрос, который, к сожалению, редко ставят историки науки: а почему вдруг Гей-Люссак решил заниматься отношением объемов реагирующих газов? Как возникла такая задача? Интересно, что, закон Гей-Люссака впервые был опубликован в 1805 году в соавторстве с А. Гумбольдтом. Еще одна загадка: откуда это соавторство? В книге Г.В. Быкова «Амедео Авогадро» написано: «Вместе с Гумбольдтом и по его предложению, Гей-Люссак изучал методы определения кислорода в воздухе. Они открыли, что в образовании воды из кислорода и водорода участвуют всегда один объем первого и два объема второго»[51]. Итак, исследования Гей-Люссака были инициированы Гумбольдтом и связаны не с атомистикой, а с методами определения кислорода в воздухе. Но второй закон Гей-Люссака лег в основу гипотезы Авогадро, т.е. в основу молекулярной теории. Разве не интересно, что географ и путешественник Александр Гумбольдт выступает вдруг в роли одного из основателей молекулярной теории в химии!..
Посмотрим, в каком контексте проводились работы, связанные со статьей 1805 года. «В эпоху, когда Гей-Люссак начинал свою научную деятельность, – пишет Ф. Даннеман, – много спорили о надежности употреблявшихся тогда для анализа атмосферного воздуха методов. В особенности было широко распространено мнение, что процентное содержание кислорода в воздухе, от которого зависит доброкачественность последнего, подвержено колебаниям. Приборы, придуманные для определения количества кислорода в воздухе, назывались поэтому эвдиометрами (измерителями доброкачественности воздуха)»[52]. Существовал, в частности, метод Вольта, основанный на соединении кислорода с водородом. Воздух смешивался с достаточным количеством водорода, и смесь взрывалась с помощью электрической искры. Количество образовавшейся воды измерялось. Сам Гей-Люссак не был чужд таким измерениям. В 1804 году он совершил полет на воздушном шаре с водородом и поднялся на высоту 7000 м. При этом он измерял состав воздуха и опроверг, в частности, гипотезу, согласно которой гром – это взрыв гремучего газа. Итак, все пришло из метеорологии. А причем здесь Гумбольдт? Теперь все уже более или менее ясно. Гумбольдта как географа и путешественника широкого профиля не могло не интересовать исследование состава воздуха. Кстати, согласно Даннеману, работа 1805 года была посвящена усовершенствованию эвдиометрических методов, а закон Гей-Люссака был побочным результатом[53]. А сам Гумбольдт, отправляясь в Южную Америку в 1799 г., писал своим друзьям: «Какое открылось мне счастье. У меня кружится голова от радости… Какой клад наблюдений смогу я собрать для своего труда о построении земного шара». «Я буду собирать растения и окаменелости, производить прекрасными инструментами астрономические наблюдения, я буду химически анализировать состав воздуха…»[54]. Все здесь переплетено: метеорология, география, физика грозы, воздухоплавание. И при этом легко заметить, что работа Гей-Люссака и Гумбольдта достаточно традиционна.
И, тем не менее, она становится революционной, попадая в другой контекст, в контекст обсуждения проблем химической атомистики. Два объема водорода, соединяясь с одним объемом кислорода, дают два объема водяного пара. Дальтон, который предполагал, что молекула воды состоит из одного атома кислорода и одного атома водорода, пытался защитить свою точку зрения, утверждая, что равные объемы газов содержат разное количество молекул. Авогадро утверждал противоположное, но для этого ему пришлось предположить существование молекулярного кислорода и водорода. Иными словами, закон Гей-Люссака и соответствующие ему факты требует построения различных атомных моделей строения вещества, модернизируя и эти последние. Унивалентное по существу знание Гей-Люссака и Гумбольдта, соединяясь с атомистикой, становится амбивалентным.
Итак, один из механизмов новаций – это взаимодействие различных уже сложившихся научных программ, когда результаты в рамках одной программы революционизируют другую. Именно это имеет место в случае с гипотезой Авогадро. Характер такого взаимодействия может быть разным, в частности, мы уже писали выше о взаимодействии программ получения знания и коллекторских программ. Добавим, что при таком взаимодействии большую роль играют рефлексивные преобразования, что приводит иногда к формированию новых научных дисциплин.
Примеры опять-таки уже приводились в предыдущих главах при обсуждении рефлексивных преобразований. Вспомним, как формировалась теория групп путем рефлексивного переосмысления работ Э. Галуа. Другой пример – это формирование палеогеографии на материале рефлексивного преобразования геологических работ А. Грессли. Занимаясь в конце 30-х годов XIX века изучением Юрских гор в Швейцарии, Грессли обнаружил, что в отложениях каждого стратиграфического горизонта, если его прослеживать от места к месту, наблюдается изменение как петрографического состава слагающих этот горизонт пород, так и находящихся в них органических остатков. Это противоречило существовавшим в то время представлениям, согласно которым одновозрастные отложения должны везде иметь одинаковый петрографический состав и органические остатки. Заинтересованный новым для того времени явлением, Грессли уже не мог ограничиться описанием только вертикальных разрезов, но прослеживал каждый стратиграфический горизонт как можно дальше в горизонтальном направлении. Участки, образованные отложениями одного возраста, но отличающиеся друг от друга и петрографическим составом, и палеонтологическими остатками, он назвал фациями. Пытаясь объяснить обнаруженное им явление, Грессли связывает происхождение фаций с различиями в условиях образования пород. «Модификации, как петрографические, так и палеонтологические, обнаруживаемые стратиграфическим горизонтом на площади его распространения, – пишет он, – вызваны различиями местных условий и другими причинами, которые в наши дни оказывают такое сильное влияние на распределение живых существ на морском дне»[55]. Именно в этом объяснении, согласно Ю.А.Соловьеву, и содержится зародыш новой дисциплины палеогеографии[56]. Очевидно, что перед нами амбивалентное знание. С одной стороны, его можно представить как объяснение настоящего путем реконструкции прошлого, с другой, – как изучение прошлого на базе интерпретации настоящего. Речь идет об объектно-инструментальном преобразовании.
2. Методологические программы
Очень важным механизмом новаций являются методологические программы, о которых уже говорилось выше. Д.К. Максвелл, один из крупнейших мыслителей в истории человечества, писал: «Среди ученых появляется иногда узкий профессиональный дух, такой же, какой появляется среди людей, занимающихся какой-либо другой специальностью. …Мы теряем преимущество быть объединением различных специальностей, если не пытаемся до некоторой степени впитать дух науки даже со стороны тех, чья специальная отрасль знания отлична от нашей»[57].
Что же дает Максвеллу, посвятившему всю свою жизнь прежде всего физике, основания возражать против «узкого профессионального духа» и «мелких цеховых» интересов, которые так характерны для современной науки? Соображения Максвелла по этому поводу исключительно интересны и носят принципиальный характер. В одном из своих докладов он пишет, что «ознакомившись с рядом различных наук, исследователь замечает, что математические процессы и ход рассуждения в разных науках так похожи один на другой, что знание им одной науки может стать чрезвычайно полезным подспорьем при изучении другой»[58]. И дело, разумеется, не только в изучении, но и в исследовании, в глубоком понимании тех или иных процессов. Большое значение при этом Максвелл придает иллюстративному методу и пишет, что «истинно научный иллюстративный метод есть метод, который позволяет понять какое-либо представление или закон одной отрасли науки с помощью представления или закона, взятых из другой отрасли»[59]. «Обороты речи и мышления, – продолжает он в том же докладе, – с помощью которых мы переносим терминологию знакомой нам науки в область науки, менее нам знакомой, можно назвать “научными метафорами”. ...Характер действительно научной системы метафор таков, что каждый термин в его метафорическом употреблении содержит все те формальные соотношения с другими терминами системы, какие он имел при своем первоначальном употреблении. Данный метод является в этом случае истинно научным, т.е. он есть не только законный продукт науки, но, в свою очередь, может способствовать ее развитию».[60]
Иллюстративный метод и научные метафоры, о которых пишет Максвелл, – это и есть то, что я называю методологическим мышлением. Приведем несколько примеров. Уже сравнительно давно, начиная со второй половины XIX века, существует такой раздел биологической науки, как экология, со своими специфическими проблемами и со своим пониманием предмета исследования. Признанный основатель этой дисциплины Эрнст Геккель определил ее в 1868 году как науку «об общих отношениях организма к окружающему внешнему миру, к органическим и неорганическим условиям существования»[61]. И вот не проходит и ста лет, как термин «экология» начинает встречаться все чаще и чаще в контекстах очень далеких от биологии. Появляются такие выражения, как социальная экология, культурная экология, этническая экология, экология народонаселения, экология преступности, экологический подход в психологии, экология науки... Что же произошло? Очевидно, что биологическая дисциплина, изучающая условия существования живых организмов и взаимоотношения между организмами и средой обитания, стала образцом (программой) для формирования целого ряда направлений исследования, очень далеких от биологии по своему конкретному содержанию. И очевидно также, что выражения типа «экология науки» или «экология преступности» – это по своему происхождению метафоры.
Явления такого рода не исключение. Например, основатель социологии О. Конт подразделял эту науку на социальную статику и социальную динамику, явно опираясь на образец механики. Крупнейший французский социолог Э. Дюркгейм выделял в социологии социальную морфологию и социальную физиологию, опираясь уже на образцы биологических дисциплин. Наш широко известный отечественный фольклорист В.Я. Пропп называет свой основной труд «Морфология сказки» и не только называет, но и сознательно пытается следовать избранному образцу. «Слово морфология, – пишет он, – означает учение о формах. В ботанике под морфологией понимается учение о составных частях растения, об их отношении друг к другу и к целому, иными словами, учение о строении растения. О возможности понятия и термина морфология сказки никто не думал. Между тем в области народной, фольклорной сказки рассмотрение форм и установление закономерностей строя возможно с такой же точностью, с какой возможна морфология органических образований»[62]. Едва ли нужно доказывать, что и здесь такие выражения, как «морфология сказки», или «социальная морфология» и «социальная физиология», имеют явное метафорическое звучание.
Приведенные примеры как раз и иллюстрируют, что такое методологическое мышление или методологические исследовательские программы. Общеизвестно, что методы, разработанные в рамках одной науки, могут затем успешно работать в сфере других научных дисциплин. Физические методы исследования широко применяются в химии, в биологии, в науках о Земле. Биология и геология не могут обойтись без методов химического анализа. Но в приведенном примере с экологией речь идет отнюдь не о заимствовании каких-либо биологических методов или вообще о каком-либо биологическом подходе к преступности, к этносу или к науке. Биологическая дисциплина в целом выступает здесь как образец для построения других научных дисциплин, принципиально отличных по содержанию. Это очень важное противопоставление. Можно использовать тот или иной метод в разных сферах исследования, а можно строить новый метод по образцу уже существующих; можно использовать уже созданную теорию для решения конкретных задач, а можно по образцу этой теории строить новую в рамках совсем другой области знания. Методологическое мышление как раз и связано с использованием уже имеющихся методов, теорий, научных дисциплин в качестве образцов при обсуждении трудных проблем или при построении новых сфер исследования. Иными словами, методологическое мышление предполагает выход за рамки той или иной узкой специализации, оно в принципе является междисциплинарным.
Приведем еще один пример, ибо примеры в данном случае гораздо красноречивее общих рассуждений. Один из основателей электронной теории Г.А. Лорентц писал: «Электронную теорию следует рассматривать как распространение на область электричества молекулярной и атомной теорий, которые уже вполне оправдали себя во многих отраслях физики и химии»[63]. Очевидно, что речь идет не просто о применении атомной или молекулярной теории при изучении электрических явлений, так как ни атомов, ни молекул в их обычном понимании мы здесь не имеем. Как же следует понимать термин «распространение»? Ответ дает выступление Гельмгольца на Фарадеевских чтениях в 1881 году. «Если принять существование атомов химических элементов, – пишет Гельмгольц, – то нельзя удержаться от того, чтобы не сделать дальнейшего заключения, что также и электричество, как положительное, так и отрицательное, распадается на определенные элементарные кванты, которые ведут себя как атомы электричества»[64]. Хорошо видно, что химическая атомистика выступает здесь как образец для построения совершенно новой теории, а слово «атом» явно приобретает у Гельмгольца характер метафоры.
Попробуем теперь следовать упомянутому выше «иллюстративному методу» Максвелла и для дальнейшей детализации воспользуемся в качестве модели явлением, казалось бы, очень далеко отстоящим от науки, а именно – таким фольклорным жанром, как пословица.
Рассмотрим широко известные изречения: «Не в свои сани не садись», «Куй железо, пока горячо», «У каждой палки два конца» и т.п. Очевидно, что их можно понимать буквально, и в некоторых случаях как раз буквальный смысл выступает на первый план. Правда этот буквальный смысл, как правило, достаточно тривиален и очевиден, и отнюдь не он сам по себе придает пословице ее значимость. Значимость пословицы в том, что, описывая некоторую тривиальную ситуацию, она делает ее образцом для понимания целого класса других ситуаций, отнюдь не столь очевидных. Допустим, вам предлагают новую должность, а приятель, с которым вы решили это обсудить, говорит: «Не в свои сани не садись!» Но, помилуйте, никаких саней здесь нет и в помине! А это значит, что использование пословицы в данной ситуации предполагает метафору: новая должность – это те же сани.
Любое пословичное изречение в его буквальном прочтении можно с рядом оговорок уподобить элементарной теории, предписывающей нам способ действия в некоторых ситуациях. Но в такой же степени, как и пословица, любая теория может быть использована не только в своем буквальном, но и в переносном значении, порождая соответствующие метафоры типа: «Наука – это организм» или «Электрон – это атом». В первом случае такая метафора может натолкнуть нас на попытку построить экологию или анатомию науки, во втором – на попытку построить электронную теорию по образцу атомистики. Все это в более элементарном виде можно рассмотреть и на материале использования пословиц.
Представьте себе, что вы продолжаете обсуждать со своим приятелем вопрос о переходе на новую работу, и он вам неожиданно говорит: «Куй железо, пока горячо». Что это может означать в условиях очевидного отсутствия и железа и кузницы? «Вакансия – это то же железо», – говорит вам приятель, предлагая тем самым построить новую «теорию» по образцу «теории» кузнечного ремесла. Эта новая «теория» может звучать примерно так: «Переходя на новую работу, торопись, пока есть вакансия». Разумеется, если та же пословица используется в другой ситуации, например, в условиях военных действий или медицинской практики, то и метафоры, и соответствующие «теории» будут другими. Каждая пословица рассматриваемого типа способна породить бесконечное количество метафор и «теорий». Но это в равной степени относится и к научной теории, к любой науке, если мы начинаем ее рассматривать в роли образца для воспроизведения.
А нельзя ли все множество «теорий», которое способна породить та или иная пословица, сформулировать в виде одного достаточно общего принципа? Этот вопрос мы уже рассматривали в свете принципа дополнительности. Строго говоря, нельзя, хотя мы постоянно пытаемся это сделать, и делаем с большим или меньшим успехом. Например, пословицу «Куй железо, пока горячо» можно попробовать заменить таким выражением: обстоятельства, если они сейчас и благоприятны для достижения вашей цели, всегда могут измениться, поэтому не следует терять время. В такой же степени и научные метафоры сплошь и рядом трансформируются в методологические принципы. Как и в случае пословиц, такая трансформация требует очень общих понятий типа «обстоятельства», «цель», «изменение»... Короче, речь идет о философских категориях. Поэтому методологическое мышление и методологические программы можно охарактеризовать как программы, имеющие принципиально категориальный характер и в силу этого оторванные от специфического материала той или иной области знания. Для них, как правило, не существует предметных границ, и их могут успешно обсуждать представители разных специальностей, не вдаваясь при этом в детали своих проблем.
3. «Странная» статья Д.И. Менделеева
Рассмотрим теперь еще один пример, интересный не только как иллюстрация уже изложенного, но и сам по себе. Дело в том, что речь пойдет о специальной демонстрации тех возможностей, которые предоставляет нам методологическое мышление.
В 1889 году Д.И. Менделеев сделал на VIII Съезде русских естествоиспытателей и врачей очень странный и в то же время красивый доклад «Приемы естествознания в изучении цен». Странность доклада в том, что Менделеев, отталкиваясь от, казалось бы, очень поверхностных аналогий, приходит к трудовой теории стоимости, которая, однако, к этому времени не только уже давно создана, но, несомненно, известна и самому Менделееву. Во-первых, удивляет сам характер рассуждений, во-вторых, возникает недоуменный вопрос: а с какой целью делался этот доклад, что именно хотел доказать автор?
Ход мысли Менделеева примерно таков. «На первый взгляд кажется, – пишет он, – что цены товаров по своей великой изменчивости, со спросом и предложением, со временем и местом, вовсе не удовлетворяют требованиям, предъявляемым к предметам, изучаемым естественною философиею. Но я решаюсь говорить о ценах на Съезде естествоиспытателей именно по той причине, что в них можно подметить такую же стройность изменения, какую мы видим, например, в удельных весах веществ»[65].
И действительно, совершенно очевидно, что веса предметов изменчивы не в меньшей степени, чем цены, и если мы хотим подметить какую-либо закономерность, необходимо сравнивать эти веса в некоторых фиксированных условиях. Мы, например, говорим не просто о весе вещества, но о весе, отнесенном к единице объема, т.е. об удельном весе. Кроме того, «когда говорят об удельных весах, то уже подразумевают не просто вес кубической меры, а лишь в определенных условиях, например, при температуре таяния льда и при взвешивании в пустоте... Подобно этому, – пишет Менделеев, – должно ограничить и понятие о цене товаров. Будем же говорить только о ценах современных. Не коснемся столь же важного и интересного вопроса о годовых и вообще исторических переменах цен, как важен и интересен вопрос об изменениях удельных весов с нагреванием. С другой стороны, станем подразумевать под ценами лишь те, которые свойственны товарам не где-нибудь в определенном месте, а в тех свободных и пустых пространствах открытых морей, где движутся корабли, составляющие главнейшее орудие торговли»[66].
Итак, первый шаг – это реализация общего методологического принципа: сравнивать явления надо в одних и тех же фиксированных условиях. Менделеев, правда, не формулирует этого принципа, но просто рассуждает о ценах примерно так же, как о весах веществ. И если взвешивать надо в пустоте, то сравнивать цены – в «свободных и пустых пространствах открытых морей». Разве это не метафора? Можно ли сказать, что речь идет об использовании какого-либо метода естествознания? Думаю, что нет. Предлагается новый метод, но по образцу уже существующего в совсем другой области знания.
В дальнейшем Менделеев вводит понятия удельного объема, т.е. объема, отнесенного к единице веса, и удельной цены и показывает, что оба показателя варьируют примерно в одних и тех же пределах. Наибольший удельный объем у водорода, наименьший – у платины. Наибольшую удельную цену имеет золото, наименьшую – каменный уголь. Но не является ли все это простой игрой в числа? И тут Менделеев делает еще один шаг. «Моя мысль, – пишет он, – осталась бы невыясненною, если бы я хоть вкратце не показал бы ту внутреннюю связь, какая всегда существует между числами и сущностью, между мерою и ее внутренними причинами. Такое убеждение, бывшее у пифагорейцев лишь откликом на подмеченную ими гармонию звуков природы, стало уверенностью в естественной философии, которая все свое содержимое стремится выразить числами, чтобы через них скорее, проще и полнее, чем каким-либо иным путем, постичь [...] законы, управляющие видимым измеряемым миром»[67]. Перед нами на этот раз четко сформулированный методологический принцип, и Менделеев стремится показать, что он действует и в рассматриваемой ситуации, что численное сходство изменений удельных объемов и цен не скользит по поверхности, но «проникает внутрь предмета».
Дальше следует удивительный текст, который нельзя не привести целиком: «Газы, будучи легки, снабжены наиболее развитою способностью распространяться во все стороны, удерживаются на месте только внешними силами или сплошными преградами; они способны сжиматься до известной критической плотности и заключают в себе энергию, которою, можно, при известных условиях, пользоваться для произведения работы, ведущей свое начало от работы, приложенной к ним при их образовании. Все то же находится в золоте и ему подобных дорогих товарах. Золото, имея очень большую пудовую ценность, представляет товар, легче всех других распространяющийся всюду в среде людской; его не сдерживают ни таможни, ни запреты, и только держат железные кладовые банков, играющие роль сосудов, в которых должно запирать водород, чтобы он не прошел в малейшие трещины... Наконец, как газы суть носители сокрытой энергии, полученной ими при образовании, так золото содержит в себе энергию людской работы, потраченной при его добыче...»[68].
Смелость и широта аналогий может показаться излишней и даже бесплодной, если бы не четкость окончательных выводов. «Закончим параллель указанием на то, что приложив к малообъемным жидким и твердым телам известное количество работы тепла, их превращают в большеобъемные газы. Также точно из малоценных товаров через прибавку энергии труда можно получать ценные товары... Вообще малоценные товары могут от приложенной к ним работы настолько дорожать, что невольно напрашивается сравнение цен с количеством труда, сокрытого в товарах. И можно бы привести много доказательств тому, что цена не столько определяется спросом и предложением, сколько количеством потраченного труда...»[69].
Красиво, но не очень ясно, с какой именно целью Менделеев проводит все это рассуждение. Нам представляется, что цель его отнюдь не в получении какого-либо конкретного результата, который в данном случае уже давно известен, а в том, чтобы продемонстрировать эффективность самих используемых методов. О каких же методах идет речь? Если верить названию статьи, то о методах естествознания. Возможно, что сам Менделеев именно так и понимал задачу своего доклада. Но получилось у него нечто другое. По сути дела, он последовательно сопоставляет элементарные представления термодинамики с ситуацией в экономической науке и ищет соответствий, ищет и находит некоторый возможный изоморфизм. Речь идет об эвристической силе научных метафор, об эффективности методологического мышления. И действительно, метафорический характер приведенных рассуждений достаточно очевиден: золото – это газ, железные кладовые банков – это сосуды с газом... Разве это не напоминает метафоры типа: «дороги – змеи» или «озеро – сапфир»?