В ЮРИСПРУДЕНЦИИ

(Вместо введения)

Современное общество переживает серьезные изменения, которые порой сравнивают с «неолитической революцией»[1]. Современный социальный перелом по утверждению А. А. Зиновьева не имеет равных в истории. Его суть — возникновение «качественно иной формы социальной материи»[2].

Эти изменения многие исследователи пытаются обнаружить прежде всего в сфере экономики. Действительно, в области производства, обмена, распределения и потребления материальных благ произошли серьезные изменения. Главное из них — беспрецедентное влияние науки на производство. Такое общество в экономической теории и социологии именуют постиндустриальным[3], или информационным[4].

В связи с отмеченной тенденцией резко возрастает производство информации и сфера услуг. Все это изменяет социальную структуру общества: среди социальных страт количественно и качественно начинают доминировать представители именно этих сфер. Основным критерием социальной идентификации становится образование[5].

Достаточно интересную картину постэкономического общества рисует В. Л. Иноземцев. По его мнению, в эпоху экономического общества доминировали материальные интересы; важнейшим видом деятельности являлся труд; все это предполагает возможность эксплуатации человека человеком, а также возмездный обмен продуктами и деятельностью[6]. Постэкономическое общество характеризуется тем, что изменяется главная характеристика человеческой деятельности: труд превращается в творчество. Основным стимулом становится развитие личности. Информация (знание) выступает определяющим критерием не только социальной дифференциации, но и геополитической, а также новым способом господства. Поэтому современное неравенство, по его мнению, порождено не политическими или экономическими факторами, а интеллектуальными[7].

Высказанное положение наглядно свидетельствует о том, что главная характеристика постсовременности лежит не в сфере экономики, а в области культуры. Изменения в современном мире, по справедливому утверждению Р. Инглхарта, невозможно объяснить без учета культуры[8]. Он считает, что приход «зрелого индустриального общества» символизируют прежде всего нематериальные ценности, которые постепенно становятся доминирующими в системе ценностной ориентации большинства (или, по крайней мере, значительной части) населения западных стран. На первое место выходит не заработок, а интерес в той или иной работе, ее качество, престиж, а также свободное время[9]. Культура, по мнению маститого американского социолога, не только обеспечивает связь между всеми сферами общества, выступая субъективной стороной социальных институтов, но и легитимирует весь социальный строй. Тем самым она демонстрирует удивительную устойчивость к социальным изменениям, сохраняя традиционное ядро общества[10].

Все это заставляет отказаться от экономического детерминизма и, соответственно, от теории постиндустриального общества. Гораздо более предпочтительна в этой связи концепция постмодерна. По мнению исследователя генеалогии этого термина В. Вельша, первым употребил прилагательное «постмодерный» применительно к человеку немецкий философ Рудольф Паннвиц в 1917 г. в книге «Кризис европейской культуры». Такой человек — что-то вроде «сверхчеловека» Ф. Ницше, призванный историей преодолеть декаданс и нигилизм — язвы модерна. Позже, в 1934 г., этот термин использовал испанский литературовед Федерико де Онис применительно к последнему периоду развития испанской и латиноамериканской словесности. Этот же термин встречается в однотомном изложении Д. Сомервиллом, вышедшем в свет в 1947 г., первых шести частей знаменитого «Исследования истории» А. Тойнби и означает современную фазу западноевропейской культуры (точка отсчета — 1875 г., признак — переход от мышления в категориях национальных государств к политике, учитывающей глобальный характер международных отношений)[11].

В научный оборот этот термин, долгое время ассоциировавшийся исключительно с определенным стилем в искусстве (например, романы Джойса, смешение стилей в музыке и архитектуре), проник лишь в середине 50-х годов. В 80-х годах завершилась относительным успехом попытка объединить в единое целое разнообразные явления культуры, найти единую методологическую основу, комплекс общих представлений и установок, выражающих «дух времени» во всех сферах жизнедеятельности[12].

Сегодня о постмодерне не пишет только ленивый. Однако в нашей стране этой теме уделяется наредкость мало внимания[13]. При этом необходимо отметить, что отношение к данному явлению противоречиво: от апологизации и восторженного принятия — до полного отрицания. Тем не менее отрицать его значимость, являющуюся симптомом изменения социальной реальности, невозможно[14].

Главными проявлениями (символами) постмодерна, на наш взгляд, являются критика общества эпохи модерна и, прежде всего, развенчание логоцентризма — матафизической картины мира, постулирующей рационализм как онтологическое основание общества (структурированность и разумность мира), и научного мышления, которое в состоянии единственно истинным образом описать внешнюю реальность, т. е. западноевропейского типа мышления, основанного на логосе[15], релятивизм как своеобразный взгляд на мир (и метод его восприятия)[16], отказ от истины как в научном познании, так и в практической сфере[17], а также новое представление о социальной реальности[18].

Не все из перечисленного может быть безоговорочно принято. Однако не обращать внимание на вызов постмодерна современной науке вообще и теории познания в частности невозможно. В любом случае следует констатировать, что в конце ХХ в. сформировалась постклассическая эпистемология, многие положения которой не столь радикальны, как идеи постмодерна, но в общем и целом созвучны последним. Поскольку все это имеет прямое отношение к теории познания государства и права, обратимся к рассмотрению особенностей тех изменений, которые привели к появлению постклассической эпистемологии[19].

Классическая теория познания исходит, как уже отмечалось, из наивного реализма и не менее наивного репрезентатизма: веры в объективность существования внешнего мира, естественного порядка (предустановленной гармонии) в нем и возможности полного и точного его воспроизведения в сознании. Такое субъект-объектное отношение, получив религиозное (позднее — мифо-идеологическое) обоснование[20], трансформируется в одну из центральных универсалий западноевропейской культуры — активистский антропоцентризм. Суть последнего — возможность и необходимость контроля над природой, окружающим миром, а также над нерациональными аспектами человеческой психики[21]. Отсюда проистекает уверенность в существовании вечных и неизменных (универсальных) законов природы, которые отражаются сознанием и используются в практико-преобразовательной деятельности человеком.

Эти постулаты классической теории познания экстраполируются в юридическую науку. При этом необходимо заметить, что современная теория и философия права уделяют непозволительно мало внимания юридико-эпистемологической проблематике[22]. Так, в работе В. С. Нерсесянца одна из глав (6 с половиной страниц из 647) посвящена правовой гносеологии. Однако ничего кроме утверждения, что концепция различения права и закона «выражает процесс познавательного перехода (как совершаемого? — И. Ч.) от простого мнения о праве... к истинному знанию — к знанию истины о праве, к понятию права, т. е. к теоретическому (понятийному) знанию об объективных (не зависящих от воли и произвола властей) свойствах природы, сущности права и формах (адекватных и неадекватных) ее проявления»[23], в ней, по сути, не содержится. В фундаментальной работе Д. А. Керимова «Методология права» гносеологическая проблематика исследуется преимущественно сквозь призму анализа методологических функций философии права, раскрываемого через изложение основных противоречий правовой реальности (историческое и логическое, конкретное и абстрактное, явление и сущность и т. д.). Однако сам механизм научного познания, структура юридического знания, критерии научности юриспруденции, перспектива новых методов юридического исследования в ней не содержатся. Этой проблематики нет, к сожалению, и в интересных работах В. П. Малахова и А. Ф. Закомлистова. При этом складывается впечатление, что оба философа (по базовому образованию) не проводят различия между научным мышлением (и, соответственно, уровнем правосознания) и профессиональным, рассуждая, например, о логике правосознания, свойствах правовых понятий[24] или нормативном мышлении в юриспруденции (объявленном как «юридическая эпистемология»)[25]. В весьма нетривиальном сочинении В. А. Бачинина провозглашается философский (метафизический) подход к анализу права, противопоставляемый социологическому и, надо полагать, научному[26].

Исследование В. М. Сырых, подробно и обстоятельно раскрывающее эпистемологическую проблематику юриспруденции, построено на марксистско-ленинских постулатах (чего не скрывает сам автор). В работе с позиций диалектической логики провозглашается существование объективных законов правовой материи и их истинностное познание через знание юридической практики, выступающей критерием истины и основанием юридической науки (началом познания). О том, насколько такого рода заявления адекватны современной постклассической эпистемологии, будет сказано ниже.

Если суммировать многочисленные высказывания современ-ных мыслителей о том, чем сегодняшняя эпистемологическая ситуация отличается от классической, то можно выделить следующие ее характеристики[27]. Во-первых, наука уже не занимает того положения, которое ей приписывалось в «эпоху сциентизма». После работ постпозитивистов (прежде всего, «методологического анархиста» П. Фейерабенда), социологов знания, социальной феноменологии и исследований Римского клуба стало очевидно, что наука не обладает привилегированным эпистемологическим статусом, не является основной формой знания, а наоборот, ответственна за многие (если не за все) глобальные проблемы современности. Во-вторых, «антропологический поворот»[28], произошедший во второй половине ХХ в., привел к важнейшему (и до конца не осознанному в науковедении) изменению основного эпистемологического отношения: от субъект-объектного к субъект-субъектному, включающему в себя субъект-объектное. Это говорит о том, что научное познание является социокультурно и исторически обусловленным, как сам процесс познания, так и использование знания (все элементы воспроизведения научного знания)[29]. Отсюда перенос интереса современных исследователей от знания как такового к процессу его воспроизводства и к научному сообществу — главному субъекту производства знания, а также опосредующим его социокультурным и историческим условиям (контексту).

Для постклассической эпистемологии характерна также проблематизация познаваемости мира, шире — референтности (отношения знака и означаемого)[30]. Отсюда вытекает знаменитый тезис Ж.-Ф. Лиотара о том, что современность (постмодерн) — это недоверие к метанарративам[31], которые сегодня утратили свое легитимирующее значение. На вопрос о том, существует ли объективный мир, «природа вещей», с которой должно быть соотнесено научное знание, представители постклассической эпистемологии отвечают в большинстве своем отрицательно. Образ мира для них — это скорее конвенции, соглашения научного сообщества, хотя и не произвольные, а такие, которые демонстрируют большую познавательную эффективность.

Постклассическая эпистемология акцентирует внимание на росте знаний и предлагает некумулятивную концепцию его приращения. Одним из первых такую точку зрения высказал Т. Кун в знаменитой работе «Структура научных революций», в которой показал, что нет поступательного (кумулятивного) развития научного знания, оно растет (изменяется) «революционно», в силу наукой не эксплицируемой креативности. Между научными революциями осуществляется всего лишь «подгонка» новых фактов под парадигму — образец. К. Поппер, выдвинув принцип фаллибилизма (опровержимости) в качестве критерия научности, утверждал тем самым, что наука — это собрание заблуждений, так как каждое научное открытие неизбежно когда-нибудь будет опровергнуто. Это заставляет критически относиться к самым, казалось бы, очевидным истинам.

Постклассическая эпистемология также развенчала догму эмпиризма, т. е. требование верификации (подтверждаемости теории опытом). Ни одна теория не является полностью верифицируемой, как и невозможна ее окончательная фальсификация, — утверждает У. Куайн[32]. Активное развитие синергетики привело к тому, что современное науковедение отказалось от краеугольного принципа классической науки — принципа причинности. Все это, как будет показано ниже, имеет самое непосредственное отношение и к познанию государства и права.

И еще одно различие постклассической эпистемологии и классической. Последняя основывалась на дихотомических антиномиях индивидуализм — холизм, идеализм — материализм (реализм), сущее — должное и т. д. При этом все классические теории познания исходили из принятия в качестве основания какого-либо одного из двух полюсов антиномий, доказывая недостаточность противоположной точки зрения. Современная (постклассическая) теория познания в качестве своего основания берет не одну из двух противоположностей, а процесс их снятия, то, что, условно говоря, располагается между ними, демонстрируя их взаимообусловленность. Такая эпистемология может быть названа диалогической[33], и ее интенции применительно к юриспруденции будут раскрыты ниже.

В общем и целом постмодернистская эпистемология[34] предполагает «переоценку фундаментализма, признание многомерного образа реальности, а также неустранимой множественности описаний и «точек зрения», отношения дополнительности и взаимодействия между ними. Преодоление тотального господства одной (любой) доктрины — это, по существу, не только идеологическое, но и методологическое требование для философии познания ХХI в. Мы уже работаем в контексте многих постмодернистских принципов, не всегда осознавая, как известный герой Мольера, что «говорим прозой»»[35].

Теперь, завершив обзор основных положений постклассической эпистемологии, рассмотрим как они преломляются в «юридической гносеологии», а затем — как трансформируются в конкретное юридическое исследование.