Программа конкретного юридического исследования, если оно предполагает сбор, оценку, обобщение и объяснение эмпирических данных, а не ограничивается сугубо формально-юридическим аспектом, строится по образу и подобию конкретного социологического исследования. Это связано, с одной стороны, с тем, что социология, как отмечалось выше, выступает онтологическим и методологическим основанием для любого социального исследования, а с другой — именно в социологии конкретные методики конкретного научного (в том числе, и эмпирического) исследования разработаны наиболее обстоятельно[197]. Поэтому работы, посвященные конкретному юридическому исследованию многие положения заимствуют из социологии, применяя их к специфике правовой реальности, обладающей лишь относительной самостоятельностью[198].
Программа конкретного юридического исследования включает три раздела: методологический, процедурный и технологический. К методологическому разделу относится: формулировка проблемы, определение объекта и предмета исследования; определение цели и постановка задач исследования; уточнение и интерпретация основных понятий; выбор методов исследования; развертывание рабочих гипотез[199]. Процедурный раздел включает разработку плана исследования, а также формулировку процедур сбора и анализа исходных данных. Технологический раздел предполагает возможность использования полученных данных.
Методологический раздел традиционного конкретного юридического исследования. Любое научное исследование начинается с формулировки проблемы, которая представляет собой «знание о незнании», т. е. осознание неудовлетворительного состояния дел в какой-либо области. Проблема мотивирует научное исследование, задает ему должный импульс. Следует иметь в виду, что проблема должна быть социально значимой, связанной с актуальными потребностями общества. Проблема формулируется во введении к научному исследованию под рубрикой «Актуальность работы».
В этой связи возникает вопрос о том, каков статус социальной проблемы, что действительно можно считать проблемой, насколько она объективна. По мнению Р. Ленуара, основанному на анализе социальной значимости раковых заболеваний, условием социальной проблемы является то, что она затрагивает высокие социальные статусные группы населения[200]. Поэтому проблема — это не просто дисфункция, но ее признание и легитимация[201]. Проблема приобретает социальное значение в современных условиях благодаря деятельности средств массовой информации[202]. «Именно через механизм государственного освящения, — подчеркивает Р. Ленуар, — частные, с трудом тематизируемые проблемы возводятся в ранг социальных проблем, требующих коллективных решений, чаще всего в виде всеобщей регламентации, правового обеспечения, материального оснащения, экономических субсидий и т. д. Эти решения почти всегда разрабатываются добровольными или профессиональными «специалистами». Одна из основных фаз установления проблемы в качестве социальной состоит именно в ее признании в качестве таковой государственными инстанциями»[203].
Таким образом, проблема научного исследования и его актуальность обусловлена степенью ее социальной значимости, которая определяется, в свою очередь, как объективной функциональной значимостью данной проблемы для общества, так и представлением о ее значимости, формируемом в общественном мнении средствами массовой коммуникации. Это говорит о том, что «объективных» проблем, отражающих «естественную природу вещей», не существует. Социально значимая сегодня проблема может оказаться завтра псевдопроблемой. В любом случае формулирование проблемы научного исследования — творческий процесс, зависящий во многом от того, насколько хорошо автор работы знает современное ему общество и может уловить тенденции его изменения, что зависит как от глубины имеющихся знаний, так и от общего уровня эрудиции субъекта.
Так, В. В. Колесников в качестве проблемы, породившей потребность в формировании экономической криминологии как отрасли криминологии, выделяет массовость и масштабность экономической преступности, распространенность криминального поведения в бизнесе и в целом в сфере хозяйствования во всех моделях либеральной рыночной экономики; многократно возрастающий ущерб от экономических преступлений; недостаточность применения традиционных методов исследования и рекомендаций по борьбе и превенции в этой сфере[204]. Как видим, здесь онтологический аспект социальной проблемы дополняется гносеологическим, связанным с особенностями познания экономической преступности[205]. Другими словами, проблема научного исследования определяется не только осознанными потребностями изменить какую-либо сферу общества, но и недостаточной степенью научной разработанности данной проблемы (темы)[206].
В. А. Сапун в качестве проблемы, определяющей актуальность исследования правовых средств и механизма реализации права, называет необходимость «оптимизации использования права по разрешению новых социальных задач в условиях измененной в России социальной парадигмы», а также новизну самой теории правовых средств, что аргументируется, в том числе, ссылками на мнения крупных отечественных теоретиков права[207]. Затем актуальность работы обосновывается значимостью выбора правовых средств в механизме правового регулирования, для «эффективности права в целом». Далее автор отмечает недостаточную теоретическую разработанность «проблемы взаимодействия правовых средств в механизме реализации права с различными видами предметной деятельности субъектов»[208].
В работе Д. В. Сызранцева, посвященной историко-теоретическому аспекту методологии Р. Паунда, знаменитого американского юриста (1870—1964), проблема формулируется как необходимость «формирования правопонимания», что невозможно без обращения к творчеству известных представителей юридической науки. Она конкретизируется дискуссионностью в отечественной правовой науке вопроса соотношения философии, социологии и теории права, а также возможностью использования метода Р. Паунда для преодоления «неопределенности, особенно характерной для периода резких, но необходимых изменений в правовой сфере». Одновременно проблемой является недостаточный уровень знаний о влиятельном теоретике права[209].
К. В. Арановский в интереснейшем исследовании, посвященном конституционной традиции в российской среде, в качестве проблемы называет незавершенность конституционного строя в России, неоднозначность «учреждения конституционного строя в разных частях света», нерешенность вопроса о «степени взаимодействия конституции и российской правовой среды»[210]. В фундаментальной работе А. Ф. Закомлистова о философии права проблемой признается изменение прежнего понимания соотношения философии и юридического знания[211].
Сформулированная проблема задает границы научного исследования и во многом определяет его важнейшие характеристики[212], в частности объект и предмет. Объектом научного исследования выступает область социальной (в нашем случае — правовой) реальности, порождающая проблемную ситуацию. Другими словами, объект — это то, на что направлен процесс научного исследования. При этом объект научного исследования, в отличие от его предмета представляет собой первичное «приближение» к объективной реальности, избранной для изучения, и ее «приблизительный», первичный образ. Объект науки определяет «круг явлений и процессов объективной реальности, с познания которых начинается сложный, противоречивый и чреватый ошибками и заблуждениями процесс познания предмета науки», — справедливо пишет В. М. Сырых[213]. Объектом теории права, по мнению В. А. Козлова, которое представляется в общем обоснованным, выступает вся правовая действительность, охватывающая все многообразие социально-правовых явлений и процессов, отдельные стороны и моменты которых могут быть и не затронуты вниманием правовой науки[214]. В этой связи следует заметить, что объект науки обладает постоянно изменяющимися нечеткими очертаниями. Это связано с тем, что образно его можно сравнить с горизонтом, который, когда исследователь приближается, отодвигается все дальше и дальше. В силу неисчерпаемости социальной реальности и ограниченности познавательных средств нам никогда не удастся описать и объяснить всю правовую действительность.
Рассмотрим некоторые примеры определения объекта научного исследования. В. В. Колесников к объекту экономической криминологии относит экономическую преступность в традиционном криминологическом понимании либо экономическую преступность, представляемую как результат преступной экономической деятельности и выступающей на поверхности явлений в превращенных формах — формах криминализации экономики и криминализации экономических отношений, или криминальной экономики[215]. О. В. Челышева под объектом криминалистики понимает «определенные явления и процессы действительности, которые познаются данной наукой и преобразовываются в результате внедрения созданных ею продуктов научного труда»[216]. При этом общий объект криминалистики содержательно включает две стороны: уголовно релевантные события и процесс расследования. И. А. Возгрин объект криминалистики определяет через перечисление таких элементов познаваемого мира, как преступная или криминальная деятельность лиц, подготавливающих, совершающих и скрывающих свои общественно опасные деяния, запрещенные уголовным законом под страхом наказания; информация, порождаемая преступлением и связанная с ним; судебно-следственная практика, включающая весь спектр деятельности специально уполномоченных законом должностных лиц, осуществляющих работу по уголовным делам[217].
Н. В. Разуваев в работе, посвященной анализу нормы права как явления правовой культуры, объектом исследования называет саму правовую культуру[218]. В. А. Сапун, анализируя правовые средства и механизм правового регулирования, объект своего исследования определяет, как «правовое средство и систему правовых средств, образующих механизм реализации права. Инструментальная характеристика рассматриваемого феномена, — по его мнению, — предопределила включение в качестве объекта исследования различные виды юридической деятельности, в структуру которых входят правовые средства»[219]. Д. Г. Сызранцев объектом своего исследования о прагматизме в праве считает учение Р. Паунда о праве во взаимосвязи с философией основателя прагматизма и семиотики — Ч. С. Пирса[220].
Некоторую специфику имеет объект теории права. Она, по справедливому заключению В. М. Сырых, состоит в том, что «не представляет собой объективной реальности, отличной от той, которая исследуется остальными юридическими науками. Совокупность всех объектов этих наук образует единый объект общей теории права, что прямо и непосредственно вытекает из содержания предмета общей теории права»[221].
Предмет научного исследования формируется в результате гносеологического отношения субъекта познания и объекта; его образуют наиболее значимые с теоретической или практической точки зрения субъекта свойства, стороны, особенности объекта, подлежащие непосредственному изучению. В нем наиболее выпукло отражается сформулированная проблема. Поэтому предмет исследования обычно содержит в себе центральный вопрос проблемы, связанный с предположением о возможности обнаружения в нем центральной тенденции[222].
Как отмечалось в первом разделе, предмет научного исследования конструируется субъектом в границах объекта. При этом, как следует из работ школы П. Бурдье, исследователю заранее навязывается определенное видение проблемы и тем самым предмета научного познания. Это то, что Э. Дюркгейм назвал предпонятиями, а представители социальной феноменологии — «ложными очевидностями», продуктами обыденного опыта, ставшими легитимными в силу «естественной установки». Поэтому определение предмета всегда предполагает рефлексию над такого рода «очевидностями» и позицией субъекта познания, с которой эти «очевидности» взаимообусловлены.
Рассмотрим примеры того, как формулируют свой предмет исследования некоторые ученые. Предметом экономической криминологии, по мнению В. В. Колесникова, является «специфическая система социальных отношений, складывающихся в результате воспроизводства преступной экономической деятельности». Другими словами, «изучению подлежат социальные отношения, детерминированные генезисом как криминализированной экономической деятельности, так и экономической деятельности криминальной»[223]. О. В. Челышева считает, что предметом криминалистики, возникающим в результате исследования вторичного (идеализированного) объекта с целью отделения закономерного от случайного, выступают закономерности механизма преступления и закономерности механизма его расследования[224]. А. И. Возгрин, определяя предмет любой частной отрасли знания как категорию, отражающую познанные наукой закономерности развития объекта, раскрывает предмет криминалистики через анализ технических, тактических и методических закономерностей предупреждения, раскрытия и расследования преступлений для разработки эффективных средств, приемов и методов судебного разрешения уголовных дел[225].
Для Н. В. Разуваева предметом исследования выступает норма права как явление правовой культуры, будучи тождественным названию работы[226]. В. А. Сапун предметом своей работы называет «закономерные связи правовых средств, образующих механизм реализации права, с различными видами деятельности в составе общедозволительного и разрешительного регулирования»[227]. Предметом исследования Д. Г. Сызранцева является «прагматический метод Паунда, предполагающий достижение убеждения в установлении социального контроля, в частности при принятии решения судьей»[228].
Чрезвычайно важной составляющей программы юридического исследования является определение его цели и задач. Цель исследования — это предвосхищение желаемого результата (Гегель), т. е. конечный результат научного исследования. Она теснейшим образом связана с выделением научной проблемы и построением гипотетической концепции объекта (выделением предмета исследования). Цель конкретизируется в задачах, представляющих собой алгоритм достижения цели. Задачи зачастую формулируются в качестве вопросов, на которые должны быть получены ответы для реализации поставленной цели.
В. В. Колесников считает, что цель любой науки состоит в «описании, объяснении и предсказании процессов и явлений действительности, составляющих предмет ее изучения, на основе открываемых ею законов»[229]. Такой подход справедлив для характеристики науки как таковой. В отношении же конкретного научного исследования цель должна быть очерчена более точно, что и делает В. В. Колесников: цель экономической криминологии, по его мнению, состоит в изучении преступных явлений и процессов криминализации и декриминализации в экономической сфере жизнедеятельности общества[230]. Задачи экономической криминологии он подразделяет на три класса: гносеологические, онтологические и прикладные. Гносеологические задачи формулируются как изучение возможностей познания и теоретической интерпретации закономерностей преступного поведения и преступной деятельности в сфере экономической жизни общества, в исследовании условий и критериев достоверности и истинности этого познания, что предполагает выбор методологии. Онтологические задачи заключаются в формировании научного знания, дающего целостное объективное представление об экономической преступности как особой форме общественного бытия, ее закономерностях и существенных связях с другими областями социальной действительности. Прикладные задачи состоят в теоретическом обосновании политики общества и государства в осуществлении контроля над экономической преступностью[231]. Такой подход представляется достаточно обоснованным, хотя выделенные задачи нуждаются в конкретизации при проведении конкретного исследования в рамках экономической криминологии. Рассмотрим другие примеры формулирования цели и задач конкретных юридических исследований.
И. А. Возгрин целью криминалистики (и, следовательно, любого криминалистического научного исследования) считает «оказание содействия своими научными достижениями правоохранительным силам государства в предупреждении, раскрытии и расследовании преступлений». Задачи криминалистики, по его мнению, это мысленные предвосхищения результата развития данного научного знания, но более конкретного, чем цель, содержания. Они подразделяются на общие, реализующие цель криминалистики и определяющие наиболее важные направления развития основных разделов этой науки (всестороннее исследование объекта науки, выявление и определение закономерностей предупреждения и расследования преступлений, совершенствование существующих и разработка новых криминалистических технических средств, тактических и методических рекомендаций); частные, реализующие общие задачи криминалистики и определяющие направления развития основных разделов этой науки (развитие общей теории криминалистики, развитие криминалистической техники, тактики и методики); конкретные, определяющие направления развития отдельных криминалистических технических средств, тактических и методических рекомендаций[232].
Н. В. Разуваев целью своего исследования считает обоснование и раскрытие идеи природы правовых норм как элемента культуры. Для этого ставятся следующие задачи: определить понятие правовой культуры на основе имеющихся в науке подходов; осуществить критический анализ дефиниции нормы права и ее признаков и сформулировать собственный подход к пониманию правовой нормы; обосновать на историко-правовом материале правомерность предложенной трактовки нормы права[233]. В. А. Сапун в качестве цели своей работы рассматривает исследование правовых средств как институционных образований правовой действительности в структуре различных видов деятельности по реализации права с точки зрения общей теории права. Для ее достижения выдвигаются следующие задачи: обосновать формулирование в составе общей теории права относительно самостоятельной специально-научной правовой теории — инструментальной теории права или теории правовых средств; выявить специфические инструментальные свойства права; исследовать как субстанциональное явление правовой действительности — правовое средство, так и систему правовых средств, образующих механизм реализации права; сформулировать классификационные критерии подразделения правовых средств на виды по их роли и функциям на различных стадиях правового регулирования и юридической деятельности; обосновать конструкцию механизма реализации права в его соотношении с социальным механизмом действия права; определить место и роль правовых средств, их особенностей в различных типах правового регулирования; осуществить анализ юридической деятельности в механизме реализации права, видов и структуры в связи с использованием правовых средств; провести исследование правовых средств и профессионального правового сознания в структуре правоприменительной деятельности; сформулировать научно-практические рекомендации по оптимальному использованию правовых средств в юридической деятельности и совершенствованию механизма реализации права[234].
Как видим, задачи научного исследования еще в большей степени, чем проблема, предмет и цель конкретизируют его содержание. При этом они должны четко соотноситься со всеми остальными элементами программы.
Уточнение и интерпретация основных понятий — следующий элемент методического раздела программы конкретного юридического исследования. Этот этап включает анализ содержания основных понятий, относящихся к данному исследованию, их конкретизацию, выбор индикаторов (их показателей) и определение правил фиксации референтов[235]. Данная процедура предполагает перевод абстрактных понятий к менее общим и их соотнесение с наблюдаемыми фактами.
Определение термина (понятия) посредством фиксации референтов называется опрерационализацией термина (понятия). Можно сказать, что операционализация теории — это ее переформулировка в конкретных терминах, позволяющих производить измерение объекта[236]. При этом следует иметь в виду, что в языке любой теории всегда существуют непосредственно не наблюдаемые конструкции, связанные аналитическими соотношениями. Поэтому все попытки построить язык науки, полностью соответствующий реальности, оказались неудачными[237]. С другой стороны, процесс перехода от измеряемых признаков к теоретическим категориям не регламентируется формально установленными правилами соответствия, равно как и переход от понятий к операциональным определениям[238].
Тем не менее конкретное юридическое исследование предполагает построение системы показателей — инструментов измерения, отображающих свойства измеряемого объекта. В некоторых юридических науках такие показатели сформулированы достаточно давно и, по мнению большинства ученых, вполне адекватно отражают соответствующую сторону социально-правовой реальности. Так, в криминологии традиционными показателями преступности считаются: объем преступности, ее уровень, структура и динамика, к которым добавляют порой и иные показатели, в том числе ее состояние[239]. В других же юридических науках, преимущественно в отраслевых, серьезной проблемой является определение референта права как знака: определение того, с чем этот знак соотносится — с другими знаками или с фактическим поведением, опросредованным правосознанием? Поэтому построение системы показателей осуществляется, как правило, на основе содержательных, а иногда и интуитивных соображений, а исходные понятия далеко не всегда формулируются в терминах, поддающихся непосредственному переводу в эмпирические индикаторы. Для этого рекомендуется поэтапное преобразование общих понятий в менее общие, формулирование правил фиксации необходимых эмпирических признаков, а также определение переменных — тех эмпирически наблюдаемых свойств объекта (явления), которые и выступают основным средством эмпирического представления сложного понятия.
Выбор методов исследования — следующий этап реализации методологического раздела программы конкретного юридического исследования. Он имеет принципиально важное значение, так как от того, каков выбран инструментарий научного познания во многом зависит его результат. О перспективах использования тех или иных методов в конкретном юридическом исследовании речь пойдет ниже, поэтому сейчас ограничимся лишь сказанным.
Выдвижение рабочих гипотез — завершающий элемент методологического раздела конкретного юридического исследования. Гипотеза — основной методологический инструмент, организующий процесс научного исследования. По своей логической форме гипотеза, как правило, представляет собой условно- категорическое умозаключение (связку «если — то»). Исходная посылка гипотезы находится в понятиях юридической теории и смежных науках и располагается, в некотором смысле, между наблюдениями реальных правовых явлений и их объяснениями[240]. При этом гипотеза выступает утверждением об отношении между переменными. Формулировка гипотезы может вытекать из индуктивного обобщения, поискового исследования или дедуктивного вывода. В любом случае она должна быть связана с теорией правилами дедуктивного вывода[241].
Гипотезы подразделяются на гипотезы-основания и гипотезы-следствия, основные и неосновные, первичные и вторичные, описательные и объяснительные. Среди требований, предъявляемых к гипотезам в эмпирическом исследовании, нужно назвать следующие: гипотеза не должна содержать понятий, которые не получили эмпирической интерпретации; она не должна противоречить ранее установленным фактам; гипотеза должна быть относительно простой и включать в себя способ проверки в данном исследовании[242].
В научных юридических исследованиях, претендующих на научную новизну (например, в диссертационных исследованиях), гипотезы формулируются в более общем теоретическом виде и представляют собой содержательную конкретизацию задач исследования. В авторефератах диссертационных исследований они формулируются в виде основных положений, выносимых на защиту (в этом виде они, по сути, являются доказанными гипотезами). Так, в исследовании философии юридической нормы А. Ф. Закомлистовым формулируются следующие гипотезы: нормативно-правовое сознание представляет собой единство измерения действий индивида в социальном контексте с точки зрения их приемлемости (перцептивно-аксиологический аспект), допустимости (этико-юридический), актуальной уместности и последующей совместимости (логико-математический и космологический); к гносеологической характеристике юридической нормы применимы принципы, характеризующие знание, обладающее предикатом истинности; юридическое представляет собой аспект социальной действительности и одновременно внешней институциональной стороной правовой реальности; только философско-антропологический подход позволяет обосновать феномен легитимного принуждения и насилия; феномен юридической ответственности может быть адекватно обоснован через герменевтическое и генеалогическое его объяснение и истолкование; при социометрическом анализе юридической нормы последняя соотносится с мерой социальной активности[243].
В. А. Сапун в качестве гипотез, определяющих содержание его исследования, выдвигает следующие: аспект права, как системы правовых средств требует определенной методики, особого понятийного аппарата, позволяющего выявить специфику и возможности правовых средств в их практическом использовании, преодолеть узость, традиционность, а иногда и консерватизм юридического мышления; правовые явления, рассматриваемые в качестве правовых средств, обладают регулятивным потенциалом, отличаются реальной применимостью, их использование приводит к достижению социально значимых результатов, что и выражает суть инструментального подхода к исследованию права; подразделение правовых средств на виды, их классификация позволяют выявить различные функции правовых средств на определенных стадиях правового регулирования и видах юридической деятельности с учетом способов, методов, типов правового регулирования; в авторской трактовке механизм реализации права представляет собой правовую подсистему механизма правового регулирования, блок регулятивных и охранительных правовых средств различного уровня, при помощи которых объективное и субъективное право претворяется в жизнь, воплощается в фактическом поведении и юридической деятельности субъектов; механизм реализации права взаимодействует с общесоциальными средствами и регуляторами, образующими социальный механизм действия права; инструментальная проработка правовых средств, образующих механизм реализации права наиболее продуктивна при исследовании их действия в различных типах правового регулирования, что позволяет дать практические рекомендации по оптимальному использованию правовых средств в составе общедозволительного и разрешительного регулирования; инструментальный подход к рассмотрению деятельности в процессе реализации права позволяет выявить и сформулировать правила эффективного использования правовых средств в различных видах специальной юридической деятельности[244].
Процедурный раздел программы конкретного юридического исследования, как уже отмечалось, содержит план исследования и процедуры сбора и анализа данных. План научного исследования представляет собой вариант тактических действий, который должен привести к реализации сформулированных задач и подтверждению выдвинутых гипотез. В литературе выделяют четыре вида планов научного исследования: разведывательный, описательный, экспериментальный и повторно-сравнительный[245].
Разведывательный план используется при отсутствии удовлетворительной информации об объекте и невозможности четко сформулировать какие-либо гипотезы. Целью такого плана является выявление проблемы и формулирование гипотез на основе структурирования предмета исследования. Такое исследование не может быть формализованным и во многом сходно с программой «качественного исследования», о которой пойдет речь ниже. Результатом такого исследования является формулировка проблемы, определение цели и задач, развертывание гипотез. По сути, оно выступает предварительным этапом описательного и экспериментального исследований.
Описательный план характеризуется наличием данных для формулировки описательных, структурированных гипотез. Его цель — качественно-количественное описание объекта, его свойств, состояний. Сбор информации (данных) производится на основе полного или выборочного исследования. Типичным примером является опрос общественного мнения по конкретной правовой проблеме. Завершается описательное исследование классификацией полученных данных, детальным описанием структуры предмета, изучением взаимозависимостей между показателями исследуемых явлений.
Экспериментальный план (В. А. Ядов использует термин «аналитико-экспериментальный») используется при наличии тщательно продуманных объяснительных гипотез. Его цель —установление функциональных и казуальных связей в соответствующих объектах, явлениях и процессах правовой реальности, а также поиск управленческих решений при его практическом внедрении. Он реализуется в целевом или сплошном обследовании объекта (явления, процесса).
План повторно-сравнительного исследования характеризуется наличием данных о динамике явлений и процессов правовой реальности. Его цель — выявление единства и отличия соответствующих явлений и процессов, а также тенденций их изменения во времени. Одновременно такое исследование направлено на корректировку элементов методологического раздела программы.
Формулировка процедур сбора и анализа данных — второй элемент процедурного раздела программы конкретного юридического исследования — предполагает трансформацию научного метода в методику сбора данных, а также определение способов их анализа (регистрации, обработки, обобщения и интерпретации). Способам сбора данных посвящен специальный вопрос данного раздела, поэтому сейчас остановимся на специфике анализа собранной информации — ее объяснении и интерпретации.
Проблема объяснения и интерпретации собранных данных состоит в том, что научный факт, как уже отмечалось выше, не существует сам по себе, вне смыслового содержания, привносимого теорией. Поэтому дискурсивный (логико-теоретический) компонент присутствует в любом акте научного познания. Отмеченная проблема усугубляется также тем, что объяснительная процедура включает недоступный научному анализу и исследователю пласт эвристической рефлексии[246]. Это связано с тем, что наука черпает свои эвристические возможности в универсалиях культуры. Даже элементарный акт наблюдения предполагает распознавание образа, т. е. его сравнение с неким эталоном, а это, в свою очередь, обусловлено наличием когнитивных стереотипов, формируемых соответствующей культурой. Поэтому в разных культурах один и тот же жест (который может в некоторых ситуациях иметь юридические последствия), например кивок головы, поднятая вверх рука и т. д., имеет разное значение, по-разному интерпретируется и вызывает разные социальные (и правовые) последствия. Неявное, подразумеваемое, «личностное» (М. Полани) знание задает социокультурные детерминанты научной деятельности, выходящие за рамки чисто эмпирического и аналитического анализа, так как любой термин нагружен неявным знанием и его распознавание возможно лишь в контексте употребления[247].
Объяснение со времен Дж. С. Милля традиционно (в науковедении, ориентированном на естествознание) представляется в качестве дедуктивно-номологической модели. С этой точки зрения объяснить некоторое событие — значит дедуцировать описывающее его высказывание, используя в качестве посылок один или несколько универсальных законов вместе с определенными сингулярными высказываниями — начальными условиями[248]. К. Гемпель несколько позднее разработал индуктивно-вероятностную модель объяснения, в которой используемое для объяснения общее положение носит вероятностно-статис-тический характер, а вывод устанавливает лишь вероятность наступления события, описываемого экспланандумом (следствием). Общим в этих схемах объяснения является поиск (обнаружение) закономерной или вероятностной связи одного события (явления) с другим. Однако применительно к человеческому поведению (и правовому в том числе) достаточно проблематично вести речь о закономерной его связи с какими-то внешними факторами, принимаемыми в качестве переменной, в силу отягощенности человека свободой и амбивалентностью его жизнедеятельности. Поэтому, как показал в 50-е гг. ХХ в. У. Дрей, рациональное объяснение поведения человека должно включать мотивацию его как действующего субъекта[249]. Сегодня в социальных науках достаточно авторитетной является интенциональное объяснение, включающее в рассуждения мотивацию, целевую направленность или предрасположенность субъекта. Логической формой такого объяснения выступает практический силлогизм: субъект намеревается получить нечто, он знает, что для этого требуется совершить определенные действия и поэтому он их совершает. При этом следует согласиться с мнением А. Л. Никифорова, полагающего, что интенциональная связь не является причинной и поэтому следствие не вытекает с необходимостью из посылок[250]. Как раз в силу амбивалентности человеческой жизнедеятельности одна и та же интенция может привести к различным действиям, так как один и тот же мотив можно реализовать разными способами (например, стремление к материальному благополучию может реализоваться в совершении кражи или поиске дополнительной работы).
В связи с отмеченными проблемами научного объяснения социальных (и правовых) явлений весьма перспективным представляется стремление, наметившееся в современной философии, дополнить объяснение пониманием, интерпретацией. Долгое время понимание связывалось исключительно с постижением внутреннего мира творца интерпретируемого произведения искусства. В силу уникальности произведения и духовного мира его творца акт эмпатии также воспринимался в качестве уникального единичного действия и в силу нетиражируемости исключался из числа претендующих на научность. Однако постепенно (во многом благодаря активизации во второй половине ХХ в. герменевтики и другим гуманистическим методологиям) понимание стало проникать в науку[251].
При множестве вариантов описания понимания общим является утверждение о том, что понимание представляет собой выявление смысла понимаемого (объекта, явления, события). Правда, дальше начинаются трудности: какой смысл необходимо выявлять — приписываемый нами понимаемому, приписываемый ему автором, окружением автора или еще какой-то[252]? На наш взгляд, научность понимания предполагает соотнесение приписываемого нами смысла интерпретируемого с господствующим сегодня представлением в отношении этого (или типичного этому) явления, события или процесса[253]. Тем самым происходит углубление понимания другого через понимание себя, и наоборот. При этом эвристическая значимость интерпретации может оказаться выше и продемонстрировать недостаточность традиционного понимания, но соотнесение с традиционной точкой зрения необходимо.
В результате приложения (и приложимости) научного измерения к герменевтической интерпретации возникает возможность взаимодополнения объяснения и понимания. Одним из первых такую небезуспешную попытку предпринял П. Рикер. Нет надобности противопоставлять структурализм и герменевтику как «два способа понимания»; их надо соединить как «объективное понимание и экзистенциальное понимание». Герменевтика, будучи «работой по присвоению смысла», «выявление мышлением смысла, скрытого символом», должна воспринимать структурализм как поддержку, а не как помеху, ибо «присваивать можно лишь то, что прежде при изучении держалось на расстоянии»[254]. Поэтому конфликта понимания и объяснения нет и не должно быть; интерпретация невозможна без стадии объяснения, но объяснение является основой интерпретации, так как включает структуру дискурса, в рамках которого осуществляется коммуникация (в том числе, рефлексивная). Понимание предваряет, сопутствует и завершает объяснительные процедуры; оно «предполагает объяснение в той мере, в которой объяснение развивает понимание»[255].
Взаимосвязь объяснения и понимания проявляется уже в том, что социальный (и правовой) мир включает в себя, о чем речь шла в первом разделе, как внешнее измерение, так и внутреннее. Другими словами, социальная реальность (и это полностью относится к сущности правовой реальности) включает в себя как институты, действия и другие поддающиеся внешней фиксации стороны, так и их осмысление действующими субъектами, которые измеряются интерпретационными методами. Суть социальности как раз и состоит в осмысленности внешних проявлений активности человека.
Взаимодополнительность объяснения и понимания можно перевести в плоскость взаимообусловленности структуры и действия, социального института и осмысливаемых действий индивидов, реализующих институт как систему упорядоченных общественных отношений[256]. То же самое касается и понятия должностного лица, в котором соединяется структура (должность) и конкретный носитель ее — человек. Восприятие и института и должностного лица предполагает обезличенное объяснение (подведение под установленную ранее закономерность, в которой объясняется необходимость данного института или должности) и их восприятие конкретных людей — носителей статусов, реализующихся в их образах и действиях.
Несколько иначе решает эту проблему Г. С. Батыгин. Интерпретация, по его мнению, это представление о конкретной ситуации, в которую вписан акт измерения. Знание же о внутренних характеристиках объекта вытекает из предшествующего опыта исследователя, включающего в себя «интерпретационную схему», которая априорна и предшествует фактам. Сама же интерпретационная схема не может не учитывать ситуативного характера измеряемых свойств и признаков[257].
Таким образом, объяснение собранных данных предполагает использование объективирующих методов формальной логики и статистики, которые должны быть подвергнуты вторичной интерпретации с точки зрения их (собранных данных) смысловой нагруженности — как с позиций, например, участников опроса, так и господствующего в обществе смысла (если таковой можно обнаружить) объясняемого. Другими словами, обобщение эмпирических данных должно сопровождаться тем, как эти данные воспринимают действующие субъекты и, например, эксперты, а также каково господствующее общественное мнение по этому вопросу (возможно сопоставление с мнением других возрастных групп, представителей других регионов, сравнение с уже имеющимися статистическими данными и т. п.).
Третий раздел программы конкретного юридического исследования — технологический, включающий вопрос возможности использования полученных данных.
В дореволюционной российской юридической литературе этот вопрос именовался техническим или практическим понятием права. Одним из первых проблему различения юриспруденции как науки и искусства поднял С. А. Муромцев в работе «Определение и основное разделение права» (1879 г.)[258]. Б. А. Кистяковский по этому же поводу писал, что для определения права как средства или орудия устройства личной, общественной и государственной жизни требуется выход за рамки юридико-догматические в область «юридико-политического». «С точки зрения правовой политики право есть совокупность правил, помогающих находить и устанавливать нормы для удовлетворения вновь возникающих потребностей или осуществления новых представлений о праве и неправе. Политическое понятие права и вообще политика права наименее разработаны из всех способов научного и, в частности, научно-технического изучения права»[259].
Проблема применимости конкретных юридических данных на практике связана с тремя, как минимум, нерешенными до сих пор теоретическими вопросами. Первый состоит в отсутствии логической выводимости прескриптивной информации из дескриптивной, второй — в невозможности рационального обоснования управленческих решений, третий — в неизбежном искажении научного вывода при его трансформации в политическое решение. Первая проблема была сформулирована еще Д. Юмом в его знаменитом парадоксе. В работе «Трактат о человеческой природе» он показал невозможность средствами формальной логики дедуцировать долженствования из суждений со связкой «есть», которые описывают что-либо[260]. Датский философ Й. Йоргенсен в 1938 г. выдвинул доказательства невозможности вывода императивных суждений из повествовательных посылок и неспособности императивов функционировать в качестве части какого-либо аргумента[261]. Его соотечественник А. Росс несколько позднее пришел к выводу о том, что в отношении норм нельзя сказать, являются ли они истинными или ложными, а логические соотношения норм не могут быть определены обычным образом в терминах корреспондентной концепции истины[262].
Отсюда вытекает проблематичность управленческих решений, проблематичность их рационального обоснования. То, что формальная логика здесь «не работает», следует из «парадокса Юма». С другой стороны, управление социальной системой качественно отличается от управления техническими объектами. Непредсказуемость поведения социальной системы, на чем настаивает Н. Н. Моисеев, обусловливает «неспособность провести детальное и достаточно точное исследование возможных последствий принимаемых решений, а значит, и их сопоставления и рационального выбора. <...> На определенной ступени сложности управляемой системы точный расчет необходимых команд, т. е. то, на чем основывается вся теория управления техническими системами, становится принципиально невозможным.
Для анализа сложных многоцелевых систем, к числу которых относятся все социальные системы, нужно прежде всего ввести новое понимание самого термина “управление”, отличное от того, которое сформировалось в технике и на производстве: управление в чистом виде в таких системах просто невозможно, поскольку нельзя поставить ни четких целей, ни разработать надежных процедур реализации управленческого процесса, ни точного достижения целей, даже если они и поставлены»[263]. Не случайно одной из главных проблем, обсуждавшихся Римским клубом, знаменитой неправительственной организацией, в 80—90 годах ХХ в., стала управляемость современным обществом. Так, А. Печчеи, первый президент Римского клуба, в своей последней статье «Римский клуб — повестка дня на конец столетия» (1984 г.), оставшейся незавершенной, писал: «Самым серьезным препятствием для трудной миссии, которую должно выполнить человечество за этот период, остается абсолютная неуправляемость общества в его нынешнем состоянии. В этих условиях не только проведение, но даже замысел какого-либо предприятия глобального масштаба, сколь бы важным оно ни было, не имеет ни малейшего шанса на успех»[264].
Тезис о том, что большее знание об общественной жизни, даже подкрепленное практическим опытом, равносильно большему контролю над нашей судьбой, был опровергнут Ф. Хайеком, К. Поппером, Э. Гидденсом и другими философами. Расширение нашего понимания социального мира, считает Э. Гидденс, могло бы привести ко все более ясному постижению человеческих инстинктов и, следовательно, к возрастающему технологическому контролю над ними, если бы это знание постоянно проникало в мотивы социального действия, производя шаг за шагом рост рациональности поведения в отношении специфических потребностей. Однако никакой объем накопленных знаний об общественной жизни не может охватить всех обстоятельств их применения[265]. К. Поппер, будучи сторонником «социальной инженерии», по этому поводу пишет: «...структура нашей социальной среды в некотором смысле продукт человеческой деятельности, ниши институты и традиции не есть дело Бога или природы, а представляют собой результат человеческих действий и решений и изменяются под их влиянием. Однако это не означает, что все они сознательно спроектированы и их можно объяснить на основе человеческих потребностей, ожиданий или мотивов. Наоборот, даже те институты, которые возникают как результат сознательных и преднамеренных человеческих действий, оказываются, как правило, непрямыми, непреднамеренными и часто нежелательными побочными следствиями таких действий. Только немногие институты сознательно спроектированы, тогда как их абсолютное большинство просто “выросло” как неспроектированные результаты человеческих действий. <...> Теперь мы можем добавить, что даже большинство тех немногих институтов, которые были сознательно и успешно спроектированы (скажем, новый университет или профсоюз), никогда не функционируют в соответствии с планом их создания, и это обусловлено непреднамеренными социальными последствиями, которые неминуемо возникают в ходе их целенаправленного конструирования»[266].
В связи с вышеизложенным справедливым представляется пессимизм Л. И. Спиридонова и некоторых других юристов по поводу завышенных ожиданий в отношении возможности рассчитать эффективность управленческого (законодательного) воздействия на общественные отношения. «Люди, как бы высоко они сами не оценивали свою научно-техническую вооруженность, до сих пор, по существу, пользовались только одним методом, который в современной логике получил название “метод проб и ошибок”»[267]. При этом, как остроумно замечают Ю. Д. Блувштейн и А. В. Добрынин, «число ошибок очень близко к числу проб, что свидетельствует о крайней ненадежности этого метода»[268]. Поэтому даже в криминологии — науке с весьма развитым математическим аппаратом — считается, что наилучшим методом краткосрочного прогноза является экстраполяция[269].
Третий аспект рассматриваемой проблемы касается субъекта инновационной деятельности и неизбежного искажения научной информации (рекомендации) при ее применении на практике. Кто осуществляет процесс внедрения разработанного предложения: его автор или руководитель, — задает вопрос Г. С. Батыгин. По его мнению, ученый предлагает вариант принятия решения, в котором произведена трансформация научной информации в прескриптивную (в управленческое решение), но само решение принимает и несет ответственность за его последствия руководитель[270]. Эту же проблему затрагивает и Л. И. Спиридонов: «...может показаться правильным признание необходимости или, во всяком случае, целесообразным, чтобы функция оценки (юридических феноменов. — И. Ч.) была возложена на ученых — экономистов и социологов, а формулировка закона — на юристов. Несмотря на всю соблазнительность такого предложения... оно нигде не было реализовано. Законы повсеместно формулировались и издавались профессиональными политиками (другое дело, что по сложившейся традиции имела и имеет высшее юридическое образование). Подобно тому как цены товаров определяются не учеными-экономистами в научных трактатах, а рынком в прейскурантах, общественная опасность поступка устанавливается в процессе социального управления и фиксируется в издаваемых юридических нормах его участниками — субъектами политической деятельности. Политика — концентрированное выражение экономики. К тому же действительная жизнь настолько разнообразна, что не укладывается в рамки по необходимости абстрактной теоретической схемы, и потому политический деятель адекватнее воспроизводит в правовых нормах требования класса, интересы которого он представляет на политической арене. Руководствуется он при этом не методами научного познания объекта, а тем социальным опытом, который накоплен в процессе социальной практики...»[271].
Таким образом, принимаемое решение не выводится автоматически из собранных данных, а представляет собой трансформацию научной информации в практические средства, позволяющие удовлетворять соответствующие интересы. Схема процедуры внедрения инновации включает следующие этапы: формулировка принятых решений (инноваций); экспериментальная их апробация; прогноз возможных проблемных ситуаций; организационный регламент нововведения; внедрение[272]. Как видим, рациональный компонент принятия решения и его реализации[273] состоит в том, что принимаемое решение, насколько это возможно, вводится первоначально на ограниченной территории и корректируется в ходе тщательного наблюдения за его реализацией по принципу метода проб и ошибок. В отношении же внедрения теоретических нововведений абстрактного уровня, которые применяются на практике опосредованно, производится экспертный отбор со стороны научного сообщества, которое признает или не признает то или иное научное открытие в качестве такового. Благодаря такому признанию (например, со стороны ВАК РФ) новые понятия, классификации, подходы, точки зрения вводятся в теоретическое правосознание. Именно так (в достаточно абстрактных фразах) они формулируются в авторефератах, фиксирующих результат конкретных юридических исследований.
Например, Л. В. Бойцова в качестве возможности применения результатов своего исследования ответственности государства за ущерб, причиненный гражданам в сфере правосудия, указывает разработанный ею и представленный в Федеральное Собрание РФ инициативный проект закона об ответственности государства в сфере правосудия. Ряд идей диссертанта были сформулированы в подготовленных и направленных в Верховный суд РФ предложениях, связанных с практикой применения правовых норм о государственной ответственности в случаях несправедливого привлечения к уголовной ответственности. Ею же были изложены рекомендации правоприменительным органам в информационных письмах, представленных в Министерство юстиции РФ, прокуратуру и Управление юстиции Тверской области[274].
В. В. Бойцова результаты своего исследования правового института омбудсмена видит в инициативном проекте закона «О Парламентском Уполномоченном по правам человека и гражданина в РФ», представленный в Федеральное Собрание РФ, а также в предложениях, внесенных ею в проект федерального конституционного закона «Об уполномоченном РФ по правам человека»[275].
О. И. Столяров в работе, посвященной юридическому конфликту, возможность применения теоретических выводов видит в их использовании в качестве научно-методической базы при подготовке проектов законодательных и иных нормативных актов, касающихся вопросов юридической конфликтологии и использования альтернативных методов разрешения правовых споров. Материалы, содержащиеся в его диссертационном исследовании, могут представлять интерес (по его мнению) для специалистов, занимающихся проблемами конфликтологии, и могут использоваться в преподавании соответствующих учебных курсов[276].
С. А. Татаринов в качестве возможности использования результатов своего исследования конституционного законодательства в постановлениях Конституционного суда РФ отмечает «совершенствование российского конституционного законодательства»[277]. Таковы варианты практического решения сложной проблемы внедрения результатов научного исследования в юридическую практику.