Отношение шорцев к иному миру. Звуки иного мира

Отношение шорцев к иному миру. Звуки иного мира. Устный характер тюркской культуры с его повышенным вниманием к слову превратил диалог в универсальный механизм взаимодействия человека с внешней средой. Складывается впечатление, что общество, еще только начиная осознавать свою объективную выделенность из природы, интуитивно пытается восстановить разрушаемое единство-тождество, стремится всеми возможными способами продлить контакт.

Напряженный и драматический процесс двусторонних взаимоотношений мира людей и не-людей сводился в итоге к обмену информацией и ее дешифровке.

Мифический космос говорил на многих языках. И все же, поскольку матрицей иного существа был в конечном итоге человек, люди наделяли всевозможных духов способностью имитировать сугубо человеческое поведение. Охотники-шорцы рассказывали о хозяине тайги Ночью он эзи ходит около охотничьего балагана, иногда стучит, иногда говорит. но охотнику нельзя выйти на его стук из балагана. Ночью в тайге вдруг послышатся песни, словно играет кто-то, это хозяева тайги развеселились.

Или пугает около балагана, ревет кто-то, кричит по имени три раза. Надо промолчать иначе душу возьмет, тогда по возвращении домой придется камлать и просить душу назад. В мире духов, на их территории или в их присутствии считалось опасным проявить свою человеческую сущность подать голос, отозваться на имя и т. п. отчуждаемые части человека могли стать добычей существа иного мира, стремящегося тем самым как бы восполнить свою ущербность. Иной мир давал знать о себе не только подражанием речи человека диапазон его звучания был много шире. Угли в очаге, потрескивая, сообщали о настроении духа огня, звон колец тагана предвещал появление гостя.

По представлениям шорцев, душа-тень за год до смерти человека предупреждала его об этом щелкающими звуками. Дух двери в алтайской традиции был невидим, но обнаруживал себя внезапным шумом. Кормосы злые духи могли мяукать, кричать совой или подавать утробный голос. Услышать подобное человеку считалось дурным предзнаменованием. В чувственно переживаемом мире, где естественное и вероятностное сливались, звучание было одним из возможных, а порой и единственным свидетельством реальности физических объектов и фантомов воображения.

Что ушам будет слышно, то и глазам будет видно, гласила шорская пословица, ставя знак приблизительного равенства между слышимым и видимым. Безмолвие приравнивалось к небытию. Звук, напротив, был свойством жизни, и люди чутко вслушивались в звучание природы. Не случайно эпическая картина первотворенкя, воспроизводимая в ритуале, отличалась повышенным шумовым фоном Текущая вода зашумела, Могучая тайга заревела, Листья великого дерева свесились.

Шумя, текущая вода Золотое покрывало свое оттаяла. Возникая из аморфности и молчания, тьмы и безвременья, мир заявлял о себе птичьим щебетом, рокотом, шелестом и треском. Жизнь и звук заполняли Вселенную. Эта ситуация изначальных времен ежегодно повторялась в весеннем пробуждении природы. Ее наступление хакасы определяли по первой зелени и грому, услышав который, женщины посолонь обегали юрту, стуча по ее кровле ковшом.

Предвестником весны в шорском фольклоре иногда бывает хозяин горы Весною, пока еще на дереве не распустились листья, пока еще на яемле не выросла трава, тогда хозяин горы кричит. Также и осенью, когда трава, засохнув, клонится, когда листья деревьев, засохнув, опадают. Уши горы осенью начинают лучше слышать. Тогда снова кричит. Здесь звук, сопоставимый по значимости с громовым раскатом, открывает и закрывает год. Раскаты грома весной у тюрко-монгольских народов Сибири он считался криком небесного дракона, подобно первому крику ребенка, возвещали о возникновении новой жизни.

У южных алтайцев и эту традицию разделяют многие тюрко-монгольские народы появление новорожденного сопровождалось возгласами и ружейными выстрелами. Буряты при родах не поднимали младенца с земли до тех пор, пока он не подавал голоса. Любопытно, что в тюркских языках сам термин ун голос имел широкий спектр значений, и среди них, помимо основного, выделяются последнее слово перед смертью, звук, шум, зов, а также взбираться на гору, выходить, вырастать, расти, всходить о светилах, родиться.

Подобные, по всей видимости, универсальные представления, сложившиеся в рамках мифопоэтической традиции, дошли до наших дней, вылились, например, в удивительные строки М. М. Пришвина натуралиста и философа, исповедовавшего единство человека и Космоса. В 1928 г. он записал в своем дневнике Мне снилось этой ночью, будто жизнь человека превращается в звук, который остается вместо жизни и не для одной только нашей планеты Сталкиваясь с феноменом звучания и голосом человека, архаичное сознание рассматривало последний в ряду таких важных характеристик, как имя, образ, душа. Шорцы считали, что если на охоте хозяин горы завладевал голосом человека а тем самым и его душой, тот неминуемо умирал.

Страх потерять даже часть себя был чрезвычайно велик. Старики-шорцы даже боялись закричать ночью на собаку, лающую около дома, это дух, подстерегающий человека, мог начать лаять по-собачьи и таким образом обмануть человека и похитить его душу. Голос был знаком, индивидуальной меткой человека.

У многих народов Сибири с осознанием этой его функции был вероятно, сопряжен и феномен так называемых личных песен. Они отмечали все этапы жизни, от младенчества до старости, служили показателями гражданского состояния и родовой принадлежности. У тюрко-монгольских народов эта традиция не получила широкого распространения, хотя каждый из персонажей эпоса или шаманского камлания имел, как правило, свою собственную мелодию. Известно также, что в прошлом у хакасов были популярны песни узутов недоброжелательных духов.

Однако во избежание несчастья их разрешали петь только старым и одиноким людям, стоящим на пороге небытия. Песня была как бы продолжением обыденного речения, она указывала на положение исполнителя в обществе. Отчасти поэтому песенный язык отличался многообразием.

Например, мужские колыбельные песни тувинцев исполнялись горловым пением. Женским алтайцы считали звучание комыса. Слабая половина общества использовала его для тайного музицирования. Кроме того, этот инструмент применялся для условного разговора между влюбленными. Отдельные виды пения тем самым превращались в форму иноговорения. Примечательно, в этой связи, что язычковые инструменты типа комыса и варгана использовались и в шаманской традиции, где, вероятно, также выполняли функцию переводчика. В 1983 г. С. И. Вайнштейну посчастливилось сделать редкий снимок тувинская шаманка держит у рта древний инструмент варган, который издает мрачный потусторонний звук. Задумываясь над тайной звучания, организованного в членораздельную речь, люди полагали ее естественным физиологическим процессом, так сказать продолжением дыхания.

Тувинские фразеологические обороты приравнивают акт произнесения слова к артикуляции. Так, например, выражение аас ажар говорить высказывать слово буквально значит открывать рот аас былаажар спорить, вступать в пререкания рот отнимать друг у друга.

Другие примеры аксъш ээлэр быть хозяином своему слову, быть хозяином своему рту аксында баглап каан биле домей красноречивый, обладающий даром импровизации как будто слова привязаны к его рту. Таким образом постулируется некоторая автономность рта как инструмента речевой деятельности. Самостоятельностью по отношению к человеку обладало и слово, тем более произнесенное, т. е. отчужденное, отданное или подаренное как ценность Выходящего изо рта голоса своего В песнях немало истратил я сам. В гости приехавшему другу Веселую песню спою я. В упряжке ходящего коня По зеленой степи рысью бежать пустил.

В груди моей таившиеся мелодии, Чтоб слушал весь народ, пою. Вероятно, певец, как и сказитель хайджи, отпускает на волю свой голос, становящийся его вторым я. В фольклорных текстах человек предстает своего рода вместилищем или средоточием той высокой ценности, каковой считались голос, слово, речь. У тюрков Сибири и Средней Азии понятие тил употреблялось в отношении языка как анатомического органа и в смысле речь, язык, а также в значениях быть тронутым, чувствовать вдохновение сравним также тиле просить, молить, просить милостыню, жалеть тилик воодушевлять, внушать тилигу наитиеВозможно, семантика тил и его производных отражает представление о языке и прежде всего о красноречии как об откровении, даре, получаемом свыше в результате действия высших сил. Слияние реального и возможного как вариант природного и божественного начал и в человеке, и на всех иных уровнях мироздания являлось камертоном мифопоэтического взгляда на мир. Оценка языковой деятельности имела и социальный аспект. Как уже говорилось, членораздельная речь была важнейшим показателем принадлежности к людскому сообществу.

В одной из кумандинских легенд охотник, встретив хозяйку тайги, спрашивает ее Если ты человек, то разговаривай, если ты не человек, не задумала ли зло на меня Такая настороженность вполне оправданна, ибо опирается на представления о разноязычии представителей разных миров.

Сравнимая с немотой или косноязычием, речь-иноговорение, обращенная к партнеру, оборачивалась враждебным непониманием.

Дискомфортное состояние как следствие несостоявшегося диалога могло сопровождать и встречу с иноязычным чужаком, и неудачную попытку шамана установить контакт с божеством. Горечь осознания глухоты высокопоставленного собеседника звучит в одном из шаманских текстов алтайцев Наше определение быть существами С вырезанными ресницами.

Когда мы кричим криком ворона, То моление не достигает слуха Бога. Когда мы визжим, как жеребенок, Также не слышно по положению Положено Богом не слышать нас. Из общей структуры мироздания и отношений между людьми и божествами становится очевидным, что зависимой стороной в диалоге ощущали себя все же люди. Поддержание необходимого диалога с обеих сторон обеспечивали посредники полиглоты. Среди людей знатоками языков иного мира выступали шаманы, В их обращениях к божествам звучали и такие слова Среди этих данников Будучи двуязычным, Стал я толмачом.

Данникам, на земле живущим, Всем да будет хорошо Различая в полифонии мира голоса птиц и божеств, зверей и духов, хозяев природных локусов, традиционное сознание вновь и вновь обращалось к голосу человека, твердо ведущему партию культуры. Деля звукоряд Вселенной на свое и чужое, оно исходило из понятия некоей языковой нормы. Принятая в родовом коллективе, норма эта не распространялась на обитателей иной природной сферы, на чужаков и всех тех, чей речевой статус не соответствовал представлениям о полноценном человеке.

В обществе, где личностные и социальные, внутренние и внешние характеристики субъекта дополняли друг друга, аномалии речи немота, картавость, заикание, подобно физическому уродству, воспринимались как проявление инаковости. Не случайно один из персонажей шаманского пантеона алтайцев Суйла именовался двуязычным заикой. Как отмечает Е. С. Новик, вскрывшая диалогичную природу ритуалов сибирского шаманизма, заикание связано с его функцией посредника-переводчика между людьми и духами более высокого ранга. 2.2.