Загадка болдинской осени. Когда находила на него такая дрянь (так называл он вдохновение), то он запирался в своей комнате и писал в постеле с утра до позднего вечера, одевался наскоро, чтоб пообедать в ресторации, выезжал часа на три, возвратившись, опять ложился в постелю и писал до петухов. Это продолжалось у него недели две, три, много месяц, случалось единожды в год, всегда осенью. Но как же все-таки работал этот мастер? Каков порядок этой работы? Что это – стихийный порыв, налетающий точно вихрь или смерч, или накатывающиеся одна за другой волны вдохновенья, где все смешалось и бьется в сумасшедшем ритме, и ночь без сна переходит за полдень, а утро путается с полночью, чтобы смениться упадком сил до нового бурного взрыва? Да нет же, ничуть не бывало! Это был поистине спартанский образ существования, жесткий регламент дня. Наиболее полно поэт изложил его в письме к жене 30 октября 1833 года: «Ты спрашиваешь, как я живу? Просыпаюсь в семь часов, пью кофей и лежу до трех часов» (лежу для Пушкина значило – работаю, так как он имел обыкновение писать лежа или на диване, или оставаясь в постели.
Стало быть, восемь часов непрерывного труда в самое продуктивное утреннее и дневное время!) В три часа сажусь верхом, в пять в ванну (поздней осенью ему приходилось частенько разбивать неокрепший лед, чтобы принять бодрящую купель) и потом обедаю картофелем да грешневой кашей. До девяти - читаю.
Вот тебе мой день, и все на одно лицо» Эти подробности очень важны для того, чтобы понять, что же произошло в Болдине.
Ведь поэт готовился здесь к творческому бодрствованию, как всегда, краткому. Его задержало только несчастье – эпидемия холеры, когда село было схвачено в цепкое кольцо карантинов и вырваться было невозможно. Если же вспомнить рукописный фрагмент (он назвал его «Отрывок»), созданный в Болдине, о некоем «знакомом стихотворце», то есть мистифицированный рассказ о себе самом, он создал свой автопортрет, то обычная его работа, взрывная, бурная, «запоем», как у многих русских, занимала у него, как правило, небольшой промежуток времени при исключительной интенсивности труда.
Когда находила на него такая дрянь (так называл он вдохновение), то он запирался в своей комнате и писал в постеле с утра до позднего вечера, одевался наскоро, чтоб пообедать в ресторации, выезжал часа на три, возвратившись, опять ложился в постелю и писал до петухов. Это продолжалось у него недели две, три, много месяц, случалось единожды в год, всегда осенью.
Недели две-три такое напряжение (он добавляет – «много месяц», то есть около месяца) еще можно выдержать с грехом пополам, отступая от правил; три месяца – никогда. Ведь мы знаем, что рукописи, в том числе и болдинские, стоили ему адских усилий. Подобная изнурительная гонка не по плечу даже человеку недюжинного здоровья, недолго и надорваться. Начинаются жесточайшие головные боли, галлюцинации, когда вымысел путается с действительностью и без отвращения нельзя уже видеть перо и чернильницу.
Об этом вспоминал Диккенс, признаваясь, что после двух недель такой работы с утра до глубокой ночи необходим был точно такой же двухнедельный отдых, полнейшее отключение от работы. Случись подобное с Пушкиным, Болдинской осени не было бы. Поэт избрал другую манеру работы. Напряженный труд чередовался у него с разрядкой, а отдых становился своеобразным продолжением творчества. «До девяти – читаю» сообщает он; чтение же в моменты такой увлеченности работой – всегда внутренние связи с тем, что создается тобой, с осуществлением твоего замысла или даже одновременных замыслов.
Прогулка же, как правило, – верховая, не только бодрит, но тоже помогает или обдумывать сюжет, или шлифовать строфу, мысль, или перебирать в памяти один за другим возможные варианты, чтобы выбрать из них наиболее удачный, – словом, и отдыхая, он продолжал чеканить текст. Говорил же Руссо, что он «думает ногами», во время своих прогулок, оставаясь наедине с собой и природой.
Не в этом ли упорном движении стремительной мысли, которая вводится поэтом в русло размеренной работы в условиях уединенного существования, не в этой ли разумной сосредоточенности труда и была заключена почти невероятная, фантастическая по своей результативности работа трех осенних месяцев? Он был в этот момент не просто поэтическим гением. Он еще и гениально организовал свой труд. Счастливых творческих осеней у Пушкина было много, болдинских – три. Болдинская осень была одна, неповторимая, прекрасная.
Потому-то он так упорно вновь и вновь стремился вернуться сюда, в Болдино, и только осенью: надеялся, что вернется и тот творческий порыв, и та творческая его великая удача. 6.