ДРУГИМ, едва ли не более мощным, чем демилитаризация, фактором крушения Хазарии явилось то, что она была, по тем временам, наиболее «открытым обществом» из всех. Настоящим вавилонским смешением племен (до тридцати), рас, вер, наполнявших каганат, не считая данников (до 25 формально суверенных государств). Автор, не навязывая аналогий, не случайно напоминает ветхозаветное предание о захвате евреями «земли обетованной», где «пестрая смесь народов в Ханаане способствовала переходу власти к израильтянам» (53).
Альтшулер многозначительно подчеркивает, что «хазарское иго было довольно формальным» и что ежегодную дань, наложенную хазарами, «каждый двор мог выполнить без особых усилий» (27).
«Мы – добрые хозяева! Мудрые, справедливые Гвидоны. Наше бремя – легко. Наше иго – благо.» Вот тезис, который, «обкатав» на примере Хазарии, легко экстраполировать затем и на «демократическую Россию», и на «Великую Россию», и даже на «Империю».
Альтшулер постоянно говорит о «гибкости», «мудрости», «толерантности» и «добродушии» евреев – хозяев Хазарии. Он даже, явно модернизируя, указывает, что «речь идет о развивающемся быстрыми темпами законодательстве правового государства, которое еще и сегодня может служить образцом для некоторых наций. Атмосфера терпимости к иным верованиям и культурам в каганате была более благоприятная, чем где бы то ни было. Это обстоятельство во многом объясняет расцвет Хазарии и ее экономики» (40). Позднее Альтшулер с той же теплотой вспомнит доперестроечную Москву – “прежде уютную столицу коммунистического интернационала” (311).
«Хазары жили отнюдь не изолированно, их общество и культура были терпимыми и космополитичными, особенно в сравнении с северными соседями. Хотя каганат ревностно оберегал свою независимость, он был открыт практически для всех культур и религий. А. Кестлер считал, что именно такая позиция подготовила почву для “поразительного эффекта” – принятия хазарами иудаизма в качестве государственной религии” (46).
Это принятие иудаизма не было, впрочем, ни полным (настоящие евреи бывали в ужасе от знакомства с иудаизмом “а-ля хазары”, упрощенным и сведенным к обрезанию и празднованию субботы), ни тотальным (одновременно и параллельно сохранялись и христианство, и ислам, и язычество), ни прочным (арабский воитель Мерван, разгромив в 737 году хазар, даровал им мир в обмен на принятие ислама – и те согласились). В дальнейшем в столице Хазарии – Итиле – “суд вершили 2 еврейских, 2 мусульманских, 2 христианских и 1 языческий судья, то есть каждого судили по закону его веры. Такой смешанный “Верховный суд” отражал этническое многообразие каганата, где хазары-евреи были лишь “первыми среди равных” (132).
К чему привело такое положение? Такая древнейшая практика “самоливанизации”?
Альтшулер, хотя и превозносит по каждому поводу веротерпимость Хазарии, но тут же честно пишет: “Трения между тремя религиями сыграли огромную роль в крушении Хазарской державы”. Это признание важно и характерно. Во-первых, оно вынужденно содержит верную оценку, сделанную вопреки собственным установкам автора, а во-вторых, мы, таким образом, вновь видим автора в плену – вопреки всякой логике! – у своего излюбленного идеала. Ну не может он перешагнуть через генетическую память поколений: люба ему модель интернациональной торговой империи – и все тут!
(Я же осмелюсь порекомендовать читателю присмотреться: кто сегодня больше всего ратует за религиозный плюрализм и насаждает веротерпимость в России? Не те же ли, кто рекомендует сокращать армию и переводить ее на контрактную основу?)
Итак, несмотря на то, что “даже современного исследователя поражает веротерпимость хазар, терпимость к чужестранцам, свобода передвижения – необходимые условия торговли, которая стала экономической основой каганата”, приходится признать, что все эти и некоторые другие милые свойства, которые Альтшулер мечтал бы привить к России, не только не спасли каганат, но и стали основной причиной его недолговечности.
Логичен скорбный вывод автора: “Слишком открытой стране не оставалось места на этих просторах” (217). Смею полагать, нет ей места и посейчас.