Взглянем на нравоучение средневековой Руси сквозь призму понятия «интеллигентность», характеризующего именно русское самосознание и появившегося в XIX веке. А. В. Соколов [ ] выделяет четыре компонента так называемой «формулы интеллигентности». В неё входят такие составляющие как образованность, творческий характер личности, этическая самоопределённость и фактор времени, относительно которого первые три составляющие могут принимать ту или иную форму. В случае XIX века мы говорим об образованной интеллигенции, в ХХ веке мы обращаем внимание на фундаментальность советского образования. Российское искусство XIX и советское искусство ХХ веков создали множество образцов высокой культуры в музыке, живописи, литературе, театре и кино.
Этическая самоопределённость составляет одну из особенностей российского менталитета. Русская этика характеризуется глубинной мировоззренческой ориентированностью, укореннённостью в системе мировоззрения, её онтологичность и историософский характер: в ней всегда говорится о «правде» как главном религиозно-нравственном принципе мироздания, о поисках «абсолютного добра» (Н. О. Лосский), о добре для всех, о судьбе и будущем человечества, о смысле истории. При этом речь идёт не о теоретических построениях, а о программах нравственных действий. В средневековой Руси нравоучение традиционно выступало в виде поучения словом, запечатлённого в нравоучительной литературе, и поучения делом, воплощённого в жизненном подвиге, в религиозно-нравственном подвижничестве христианских святых. Жанровое своеобразие нравоучительной литературы в «житейной», а не понятийно-логической функции: средневековая этика опирается не на моральный логос, а на моральный этос, состоящий в нравственном опыте, запечатлённом во всей полноте его вербальных и невербальных форм, в контексте определённого поступка.
Становление русской этической мысли происходило без заметного участия античных и христианских оригинальных образцов. Отсутствие прямого античного и христианского культуропреемства, с одной стороны, привело к упрощённости и наивности, а с другой – стимулировало развитие самобытных элементов, проистекающих из особенностей национального характера (этоса), нравственной доминантой которого явилось «искание абсолютного добра». Христианское нравоучение составило предэтическую фазу эволюции нравственной мысли в России, на которой происходило формирование языка нравственных понятий.
Типичный пример нравоучительной литературы «Поучения» преподобного Феодосия Печерского (ок. 1036–1074 гг.), одного из основателей русского монашества. Поучения к братии, оформленные в виде нравственных изречений, сводятся к: 1) увещеваниям к добродетелям и подвигам – самоотверженной и деятельной любви к Богу, терпению и мужеству в перенесении монашеских подвигов, к непрестанному покаянию, изгнанию злых помыслов и достойному провождению поста; 2) дисциплинарным наставлениям в поведении во время богослужения и 3) обличению братии за недостаток смирения и послушания, за невоздержание и стяжание земных сокровищ.
В XV–XVI вв. поучения принимают вид нравственных трактатов, в которых просматриваются авторская позиция и философский фундамент. Нил Сорский, в русле исихастской традиции «внутреннего делания», предпринимает нравственно-психологический анализ зарождения и развития страсти, определяющей смертные грехи человека, в числе которых: чревоугодие, сребролюбие, блуд, гнев, печаль, уныние, тщеславие, гордость. Максим Грек, воспитанный на образцах итальянской учёности эпохи Возрождения, развивает в «Беседах души и ума» мысль о нравственном восхождении души к абсолютному добру. Конкретный характер русской этики, получивший развитие в этике русского зарубежья 1930–1940-х годов, проявляется у М. Грека в избежании общих отвлечённых понятий, их исключении из перевода или замене на наглядные и доступные образы (этический номинализм). Так, слово «зло» в фразе «Многоцветные ризы скрывают зло» переводится как «эфиоп». Второе отличие нравственных предписаний этого периода – построение максим, сентенций, пословиц и поучений на противопоставлении моральных понятий: добра – злу, любви – ненависти, правды – лжи, счастья – несчастью, богатства – бедности. Полутонов для средневекового сознания на Руси не существует, в силу этого аристотелевский принцип меры, идеализирующий добродетель как «золотую середину» между двумя крайностями и воспринятый на Западе, не получил распространения на Руси. Здесь всегда признавали, что «крайности сходятся» и что в их столкновении рождается истина. Если в рациональной «этике меры» щедрость помещается между расточительностью и скупостью, то в древнерусском нравственном сознании расточительность и есть щедрость, кротость не между гневом и равнодушием, а кротость и есть равнодушие, мужество не между отвагой и страхом – а мужество и есть отвага, воздержание не между наслаждением и аскезой, а воздержание и есть аскеза, вежливость (взаимность) – не между лестью и сварливостью, а вежливость и есть лесть, правдивость – не между хвастовством и притворством, а внешние проявления правдивости и есть притворство.
Три основные формы искания абсолютного добра на Руси – аскетизм, святость и юродство. Нравственный смысл аскетизма состоит в культивировании воздержания, ведущего к господству над страстями с целью содействия силам добра. Результатом христианской аскетики становятся достижение религиозно-нравственного совершенства, обожение и спасение. Для русского типа святости не характерны радикальный, героический аскетизм древневосточной (египетской и сирийской) христианской традиции, а также возвышенный мистицизм греческой или католической святости, которые ведут к уходу из мира и разрыву с ним. Русский святой, как это максимально выразилось в образе Сергия Радонежского (1314/1322–1392 гг.), выражает себя преимущественно через действенную любовь к миру, через кроткое смирение и сострадание, это – «глубоко народный святой» (В. В. Розанов), воплощающий в себе духовную потребность народа в совершенном, «ангельском» человеке. По мнению В. В. Розанова, порывы к святости, переживаемые почти каждым русским человеком, образуют духовную силу народа, позволяющую ему восставать из всяких бед.
Смысл подвига первых русских святых князей Бориса и Глеба, всенародно почитаемых и только в последствии канонизированных Русской церковью, заключён в идее непротивления. Борис и Глеб, став невинными жертвами политического заговора, не стали ничего предпринимать для спасения своих жизней, т. е. противиться старшему брату, решившему их убить. В условиях феодального общества, в котором каждый удельный князь живёт по законам, установленным им самим, такое противодействие было чаще всего невозможным или бессмысленным. Ответом русского самосознания, устремлённого к абсолютному добру в условиях феодального произвола становится такой особый подвиг христианского благочестия и парадоксальный вид духовного подвижничества как юродство. Его расцвет пришёлся на XIV–XVII вв., когда юродивый, обладавший священным правом открыто говорить правду Христову сильным мира, стал «ходячей мирской совестью, живым образом обличения людских пороков» (В. О. Ключевской).