Подобно тому, как национальная катастрофа Израиля послужила сигналом к выступлению пророков, так и смутное время «Воюющих царств» и «Пяти деспотов» было для Китая эпохой величайшего взлета национального гения.
Впрочем, это отнюдь не означает, что все «ученые», в те годы наводнявшие страну, были творцами высоких духовных ценностей. Многие из них были лишь знатоками старозаветных обычаев. Они изощрялись в поисках социальной и эстетической панацеи для упрочения гражданского порядка, спорили о тонкостях этикета, о деталях поведения, между тем как старый привычный мир постепенно разрушался. Нужно было искать новые жизненные основы и в конечном счете новую веру.
И тогда появляется «Старый мудрец» Лао-цзы и сообщает открывшуюся ему тайну вещей. И так тиха была его речь, так просты и одновременно загадочны были его слова, что для многих современников и для последующих поколений он оставался непостижимым. Сам философ печально говорил о непонимании, которое встречает его учение: «Мои слова легко понять и легко осуществить. Но люди не могут понять их и не могут осуществить».
«Есть бытие,— говорит он,— которое существует раньше, нежели небо и земля. Оно недвижимо, бестелесно, самобытно и не знает переворота. Оно идет, совершая бесконечный круг, и не знает предела. Оно одно только может быть матерью неба и земли. Я не знаю его имени, но люди называют его Дао».
Дао буквально означает «путь», но в китайском языке оно обладало многогранным смыслом. Им обозначали правило и порядок, смысл и закон, высшую духовную сущность и жизнь, пронизанную этой сущностью.
Лао-цзы и не стремился найти четкое определение для этого божественного начала; оно слишком возвышенно для того, чтобы его мог исчерпать слабый человеческий язык: «Дао, которое может быть выражено словами, не есть постоянное Дао. Имя, которое может быть названо, не есть постоянное имя. Безымянное есть начало неба и земли». Божественное, начало есть источник всего и стоит надо всем, поэтому-то ему так трудно дать определение на человеческом языке: «Дао бестелесно. Дао туманно и неопределенно». И поскольку дао — духовное начало, его невозможно постичь ни зрением, ни слухом, ни осязанием. Все видимое бытие бесконечно ниже его. Поэтому философ осмеливается назвать дао — небытием. Оно не существует так, как существуют горы, деревья, люди. Его реальность превосходит реальность земного и чувственного: «Смотрю на него и не вижу, а потому называю его Невидимым. Слушаю его и не слышу, поэтому называю его Неслышимым. Пытаюсь схватить его и не достигаю, поэтому называю его Мельчайшим... Оно бесконечно и не может быть названо. Оно снова возвращается в Небытие. И вот называют его формой без формы, образом без существа»; «В Мире все вещи рождаются в бытии, а бытие рождается в Небытии». Говоря о Неизреченном, Лао-цзы обращается к языку символов и метафор, «Дао-дэ-цзин»— изумительная по красоте поэма. Даже в переводах она захватывает своей глубиной и совершенством. Так может говорить лишь «посвященный», поэт и пророк.
Философ не считает открывшуюся ему истину о Неисповедимом Пути чем-то неслыханным и новым. Напротив, он проникнут убеждением, что в древние времена люди были ближе к дао. Лишь впоследствии дорога к царству истины была утеряна: «В древности тот, кто был способен к просвещению, знал мельчайшие вещи и глубокую тайну. Но они были скрытыми, поэтому их нельзя было узнать... Они соблюдали Дао». Эту сокровенную эзотерическую мудрость пращуров Лао-цзы хочет теперь сделать достоянием всех, чтобы люди вернулись к исконному идеалу и обрели вожделенный покой.
Даосизм, учение Лао-цзы, во многом близко к учению Будды, но, в отличие от буддийской нирваны, дао — не удаленная от мира запредельная сущность. Оно пронизывает все мироздание своими незримыми токами, оно проявляется как некая незримая энергия: «Дао растекается повсюду. Оно может быть направо и налево». Энергия дао — творческая энергия. Дао — «начало всех вещей», оно «рождает вещи».
Возвышаясь над вселенной, дао созидает ее: «Дао — пусто, но, действуя, оно кажется неисчерпаемым. О, Глубочайшее! Оно кажется праотцем всех вещей». Величественный строй мироздания, путь звезд в небе, произрастание трав и деревьев, течение рек и полет птиц — все это проявление силы Дао. Оно есть «естественность», основа миропорядка. Оно регулирует извечную игру двух полярных начал космоса: ян и инь(мужского и женского). У Лао-цзы мифологический смысл этих понятий полностью оттеснен философским: «Все существа носят в себе Инь и Ян, наполнены Ци и образуют гармонию». Ци, по толкованию древних комментаторов,— это жизненная энергия, пронизывающая весь видимый мир. Равномерное и гармоническое сочетание ян и инь обусловлено законом дао. Он управляет всеми существами и «ведет их к совершенству». Совершенство же заключается в обретении конечной цели — покоя: «Покой есть главное в движении»; «Возвращение вещей к своему началу и есть Покой».
В Древнем Китае упражнения для стимуляции и направления внутреннего потока ци возникли из шаманской мудрости и стали частью религиозных и мистических учений. В этом контексте они приобрели известность как ци-кунг (цигун), что означает «тренировка жизненной энергии». Первоначально упражнения преподавались в замкнутых группах учеников и посвященных под надзором мастера. Впоследствии появились различные системы цигун в зависимости от основного предназначения: укрепления здоровья, совершенствования боевых искусств, личного и духовного развития.
Но не является ли в таком случае Дао лишь вечным и неумолимым законом природы? Не раз находились комментаторы, которые именно так истолковывали даосскую натурфилософию, придавая ей материалистическую окраску.
Двусмысленность выражений философа, многозначимость китайских иероглифов — все это немало способствовало затемнению идеи «Дао-дэ-цзина». Тем не менее, в этой философской поэме можно найти места, которые исключают двойное толкование и полностью опровергают попытку изобразить Лао-цзы материалистом. Согласно его учению, познание высшего начала — это, не исследование и не внешнее наблюдение. Мудрец созерцает дао, не выходя из дома, «не выглядывая из окна, он видит естественное Дао». Условием достижения дао является самоуглубление и духовное очищение: «Кто свободен от страстей, видит его чудесную тайну»; тот, кто достигает созерцания дао, сливается с ним воедино, обретая вечный покой. «Человек с Дао — тождествен Дао», он как бы покоится на лоне бытия, наслаждаясь неизреченной тишиной и ощущая, как в его душу вливается сама вечность.
Вся природа стремится к этому покою и гармонии, ибо мир есть лишь видимое проявление сокровенного духовного истока. Нет более достойной цели для человека, как жить с дао, жить по его законам. Но человек извращает природу, он уклонился от истинного пути. Через всю поэму Лао-цзы проходит мысль о том, что человечество отпало от истины, заменив естественный закон дао своими измышлениями. Оно оказалось в плену собственных страстей: «Нет большего несчастья, чем незнание границ своей страсти, и нет большей опасности, чем стремление к приобретению богатств»,— говорит мудрец: «Драгоценные вещи заставляют совершать преступления». Люди терзаются алчностью, завистью, честолюбием. Правители угнетают народ, соперничают друг с другом, поднимают войска, чтобы захватить чужие земли. Философ обращается к царям и полководцам, кричащим о своих триумфах: «Прославлять себя победой — это значит радоваться убийству людей... Если убивают многих людей, то об этом нужно, горько плакать. Победу следует отмечать похоронной церемонией».
Ухищрения, которыми китайские учители и наставники пытаются облегчить бедственное состояние страны, кажутся Лао-цзы смешными. Они создают искусственные рамки для человека и только еще дальше уводят его от святой естественности. Все эти «жэнь», «ли», «сяо»— есть насилие над людьми и приводят к обратным результатам. Уже одно то, что потребовалось создание этих правил и церемоний, доказывает отдаление от Неба.
«Добродетель»,— иронически замечает философ,— появляется после утраты Дао, «гуманность»— после утраты добродетельности, «справедливость»— после утраты гуманности, «почтительность» — после утраты справедливости. «Почтительность — это признак отсутствия доверия и преданности. Она начало смуты». Одним словом, законы этики оказываются ветхой системой заслонов, которые рушатся один за другим.
Вообще вся человеческая деятельность представляется Лао-цзы бесплодной суетой. Люди торопятся, копошатся, мятутся, а дао пребывает в божественной безмятежности. Не двигаясь, оно движется, не делая, оно творит. И, взирая на него, истинный мудрец отметает от себя соблазн земных забот: «Мудрый человек предпочитает не-деяние (у-вэй) и осуществляет учение безмолвно... Осуществление не-деяния всегда приносит спокойствие. Он не борется, поэтому он непобедим в этом мире». В этом — истинная добродетель, в отличие от фарисейских «гуманности» и «порядочности» Пусть дети мира смеются над мудрецом и считают его жалким и беспомощным. Он действительно беспомощен и слаб в мире, но чего стоит человеческая сила перед молчаливой мощью дао? Погруженный в созерцание могущественнее тех, кто кичится своей телесной силой: «Самые слабые побеждают самых сильных. Небытие проникает везде и всюду. Вот почему я знаю пользу от не-деяния. В мире нет ничего, что можно было бы сравнить с учением безмолвия и пользой не-деяния».
Человеческие знания, науку и просвещение, обычаи и социальные нормы цивилизации — все это Лао-цзы безоговорочно отметает. Китайскую идеализацию прошлого он доводит до последнего логического конца, почти до абсурда. Если вся цивилизация содержит в себе уклонение от истинного пути, то с ней нужно расстаться. Мудрец мечтает о возвращении к первобытным временам, когда люди не знали роскоши, а вместо алфавита употребляли узелки на веревках. Он призывает к опрощению и одновременно высмеивает традиционную государственную мудрость.
Народ не нужно ни просвещать, ни обременять; людей надо предоставить самим себе и отдаться течению естественного хода вещей. Сама природа приведет их к благоденствию и блаженству.
Следует искать мудрости не у древних царей, не у предков и не в ритуальных правилах, а у самого дао, у человека, духовно соединившегося с ним. Такой человек стоит выше земных желаний, он сохраняет покой в своей душе, возвышаясь надо всем. В этом — его божественность: «Побеждающий людей — силен. Побеждающий себя — могуществен».
«Все люди радостны, — говорит Лао-цзы, — как будто присутствуют на торжественном угощении или празднуют наступление весны. Только я один спокоен и не выставляю себя на свет. Я подобен ребенку, который не явился в мир.
О! Я несусь! Кажется, нет места, где мог бы остановиться.
Все люди полны желаний, только я один подобен тому, кто отказался от всего ...
Все люди пытливы, только я один равнодушен. Я подобен тому, кто несется в морском просторе и не знает, где ему остановиться».
Рассказывали, что некоторые последователи Лао-цзы уходили в горы и жили там, погруженные в созерцание и безмолвие Они восседали неподвижно среди скал многие годы; лица их омывал дождь, ветер расчесывал волосы, их руки покоились на груди, обвитые травами и цветами, растущими прямо на их теле.